Текст книги "Отмена рабства. Анти-Ахматова-2"

Критик Д.М. Молдавский даже в 1982 году уверял меня [М.М. Кралина] в разговоре по телефону, что «Жданов поднял Ахматову из забвенья, старуха за это должна была ежегодно носить цветы на его могилу». Некоторая толика правды в этом ерническом высказывании все же имеется: ждановское анафемствование поставило Ахматову в совершенно неожиданный для нее исторический ряд.

М. Кралин. Ахматова и деятели «14 августа» Стр. 185

Как всегда, Ахматова не очень верит, что народ все поймет правильно, и пишет каноническую концепцию правильной трактовки Постановления. В стихах.

Здесь и самодельная раскачка в рифму: Это и не старо и не ново,/Ничего нет сказочного тут, и газетное: Так меня тринадцать лет (а на следующий год с какой цифрой прикажете рифмовать?) клянут, и, после «сказочных» мотивов – неуклонно, тупо и жестоко/И неодолимо, как гранит. Все это неважно, главное – у Ахматовой появилась законная возможность сравнить себя с несомненно историческими персонажами – «КАК ОТРЕПЬЕВА И ПУГАЧЕВА», так и ее. Грозная анафема.

Для верности – «…кроме того, Анна Ахматова оставила потомкам заметку „Для памяти“… (М. Кралин. Ахматова и деятели „14 августа“ Стр. 185.) Уверенная в том, что аудитория жадно ловит каждое слово, поджав губы, чеканит: Считаю не только уместным, но и существенно важным возвращение к 1946 году и роли Сталина в постановлении 14 августа. Об этом в печати еще никто не говорил. Мне кажется удачной находкой (для PR-кампании это действительно так) сопоставление того, что говорилось о Зощенко и Ахматовой, с тем, что говорили о Черчилле. (А. Ахматова. Т. 5. Стр. 190.)

Фаты либелей

Каждый имеет собрание сочинений, какого достоин.

Многотомное собрание сочинений Ахматовой, выпущенное в 1998–2005 гг. московским издательством «Эллис Лак», по своему составу, методам воспроизведения текстов, по расположению материала и характеру комментария не соответствует требованиям, которые принято предъявлять к научным изданиям.

В. Черных. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. Стр. 7

Есть и не такие лаконичные разборы Собрания Сочинений:

Н.Г. Гончарова. «Несколько наивных вопросов к составителям ахматовского шеститомника» в сборнике ахматовских чтений. Семнадцать пунктов крика души, последний – с подпунктами а), б), в) – и до п). Впрочем, любой, кто возьмется листать ахматовский шеститомник – кажется, уже разросшийся до восьми – или даже девятитомника – найдет недоумений (может, даже и не очень наивных) хотя бы на пару страниц.

Полно ТАЙН и украшение ахматоведения последних лет – монументальный – по объему, не по архитектуре, не по открытиям, там – тончайшие, мелкие, мельчайшие, микроскопические, архиважные для служителей культа подробности – том Романа Тименчика – «Анна Ахматова в 1960-е годы».

Больше половины книги занимают примечания. Очень солидно. Ахматова была бы польщена таким академизмом. Но, поскольку примечаний этих набрал не посторонний комментатор, а сам автор, то возникает справедливый вопрос: а не логичней бы было эти «примечания», представляющие собой по большей части нормальное развитие темы, оставить там, где они писались, и не выносить их в другое место, так, что читатель вынужден читать книгу одновременно с начала и с середины?

И еще там одна ТАЙНА, прямо сон во сне: мало кто называется сразу по имени. Практически всегда надо обращаться к примечаниям, а в основном тексте проявляются прямо-таки чудеса изобретательности, чтобы не проговориться, не сказать по-простому, не назвать имя и дать краткую характеристику – и уж только за неидущими к делу отдаленными подробностями отослать к примечаниям. Многоуважаемому автору беспрестанно приходится прибегать к сложным искусственным конструкциям, чтобы избежать называния нужной информации, легко ложащейся в основной текст – и вынести ее в примечания.

Во второй половине мая редакцию «Нового мира» навестил человек, имя которого есть в ахматовской записи <…> В редакции ему сказали… (Стр. 218.) Следует долгое описание взаимоотношений Ахматовой с властями, история публикаций, мероприятия по случаю юбилея и планы по празднованию в «Новом мире». Кто таков? На стр. 637 долгожданное разъяснение: редакцию навестил Филипп Бен, корреспондент парижской газеты «Монд» и телль-авивской «Маарив».

Однако в июне возникли новые осложнения. О них вспоминал сотрудник журнала: <…> Цитируется почти страница воспоминаний – казалось бы, воспоминателя можно бы и поименовать здесь же, не в примечаниях, читатель вправе знать, чей текст ему предлагается.

Даже когда в книге цитируется уважаемый и известный человек, специалист – он со сбивающей с толку таинственностью называется «собеседником», «обитательницей», «обличительницей», «мемуаристом», а по имени – незакодированному, многое проясняющему, более чем уместному сразу после цитаты – зовется только в примечаниях. Это, конечно, игра, забава.

Разоблачающее собрание свидетельств о водовороте ахматовского омута.

Текстовки

…речь идет об Ахматкиной, которую расчистил Маяковский, обозвав ее «вовсе не поэтессой», а романсисткой.

А. Крученых. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 635

 
Ни один не двинулся мускул
Просветленно-злого лица.
 
 
Все равно, что ты наглый и злой…
Все равно, что ты любишь других…
 

Каждый глянцевый журнал полон роковых, очень злых и холеных красавцев на рекламных фотографиях. Но они совершенно безопасны, и на них можно сколько угодно смотреть.

Сероглазого короля предлагалось петь на мотив «Ехал на ярмарку ухарь-купец». Редкий стих Ахматовой не просится на музыку.

Ранняя поэзия, может, и годилась для жестоких романсов, поздняя – это поднимай выше – шансон. В том его замечательном значении, которое в этой стране стало единственно употребительным – простенькой, приблатненной и выжимающей слезу песенкой.

Сборник песен из молодых стихов можно назвать «Зачем топтать мою любовь», а из поздних – уже прямо «Ягода-малина».

Это – Анна Ахматова:

Не вороши того, что было/И не было – не вороши (1960).

Конечно, это не «Я их хочу обнять,/о белые розы!»

И вот это – не «Ласковый май»:

Это были черные тюльпаны,/Это были страшные цветы. (1959)

К своей прозе Ахматова относилась так же серьезно, как к поэзии.

Вызывающее трепет поклонников Что же ты наделала – как же я теперь буду жить? (Шепчут: «Конечно, так говорил какой-то реальный человек!») Ну чем вам не дембельское

 
Что же ты наделала-а?
Надела платье бе-е-ло-е…
 

Я никогда не женюсь, потому что я могу полюбить женщину, только если мне больно от ее лица. Такого насобирать в одном предложении – густовато. Больно – это, конечно, годится хоть куда, украсит любой текст. А вот не женюсь – перебор даже для шансона. Женюсь не женюсь – это для куплетов.

В русской литературе она была последней, которая своим авторитетом позволяла выдавать такую цыганщину за стихи, потом это естественно юркнуло в эстраду, в ресторанные песни. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 182.)

Страшный – он же черный – цикл стихов 1961 года «Из черных песен», о том, какой она видит себя в жизни бросивших (в шлягере самой благополучной исполнительнице необходимо представать брошенной да разлюбленной): Я стала песней и судьбой,/ Сквозной бессонницей и вьюгой.

21 августа 1959 года: год спустя после Нобелевской премии и меньше чем за год до смерти. Тридцатилетие Комы Иванова (Вяч. Иванова).

Она, видимо, поднялась наверх и долго не показывалась. На разогреве у Пастернака работать не будем!

Ждали Пастернака. Время от времени проносилось известие, что он скоро придет, потом, что он опять задерживается. Наконец он появился. Он прошел через боковую калитку, которой его дача – соседняя – соединялась с дачей Ивановых, и поднялся на террасу. <…> Его приход был встречен радостными возгласами, и все стали усаживаться за стол. (А.К. Жолковский. Эросипед и другие виньетки. Стр. 132–133.)

Сцена проиграна. Ахматова явно была здесь не первым лицом. Сколько могла – выдержала, отсиживаясь наверху. Потом сполна отыгралась.

А вот игры с «великим русским Словом», которые радостно узнает любой эстрадный поэт-песенник.

Ахматовой в то время было уже семьдесят лет. Это была величественная старая женщина, императрица. Зубов у нее, видимо, оставалось совсем мало, потому что, когда она стала читать:

 
Подумаешь, тоже работа —
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за свое… —
 

слышны были, казалось, только гласные. Но это было великолепное, торжественное, звучное чтение, может быть, именно потому, что требовало от нее усилий, «танца органов речи» <…> В то время, что она читала, Пастернак в такт ее голосу гудел, напевая и повторяя слоги и строчки. Когда она кончила, он тут же начал вполголоса читать только что услышанное стихотворение, заменяя или перевирая отдельные слова:

 
Прекрасная, право, работа —
Чудесное это житье:
Подслушать у музыки что-то
И выдать потом за свое…
 

Так же гудит и напевает песенник за композитором, составляя из своей «рыбы» – предварительного черновика песни, что-то, наиболее подходящее мелодии, наиболее эффектные слова.

– «Что вы, что вы, Анна Андреевна, чудесные стихи. Зачем вы им [в «Правду»] давали? Нет, право, чудесные стихи, Анна Андреевна, чудесные стихи. – «Нет уж, Борис Леонидович, это уж известно: вы когда мое читаете, то все улутшаете. И они еще долго обменивались тщательно отмеренными приятностями, как какие-нибудь восточные вельможи, уверенные во взаимном уважении и преданности окружающих, лениво и с достоинством. Пастернак – немного по-женски и с уловками, Ахматова – с мужской прямотой.

А.К. Жолковский. Эросипед и другие виньетки. Стр. 135–136

Ахматовой важно было говорить законченными формулировками – ведь их кто-то должен был записать? «Волшебный лицемер». Поскольку лицемерие Пастернака, в отличие от ахматовского («Первому поэту», смененное на паспортные данные), было вполне бескорыстным, его можно было бы назвать и каким-то более почтенным словом – любезность, вежливость, даже – человеколюбие, снисхождение к слабостям.

Анна Андреевна выступала часто и много. Мне запомнилось особенно ее выступление в зале Тенишевского училища <…> На эстраду <…> вышла молодая, высокая, стройная женщина в светлом платье с легким большим шарфом. При свете прожекторов она была очень хороша, можно сказать, ослепительна. <…> Исполняла она полюбившиеся нам стихи «Сероглазый король», «Сжала руки под темной вуалью»… <…> Выступала она и в концертах среди артистов. <…> Короче говоря, успех на вечерах и концертах она имела в те годы большой и постоянный, на эстраде была обаятельна и своеобразно хороша.

А.В. Смирнова-Искандер. Воспоминания об Анне Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 68

Тогда многие любили «по Ахматовой». Осознавали или придумывали свою любовь, свои страсти и свои беды по ее стихам. Со мною не было ничего подобного.

Р. Орлова. Л. Копелев. Мы жили в Москве. Стр. 267

Ахматова и ее бешеная слава – вполне эстрадного толка. Не зря она себя сравнивает с Шаляпиным, «мы не тенора», не зря так ревнует к «эстрадникам». Она хотела такой славы. Не ТОЛЬКО такой, «попсовой», но и без нее она была не согласна. Женщине такого ума, такого таланта, такой долгой жизни – почему не отстать, не цепляться было! Один раз вкусив той славы, можно мгновенно от нее устать без показухи, действительно перестать нуждаться в этом, отметиться и заняться другим.

Бродский знал об этой славе, она так расписала ему ее, что он тоже захотел такой, всеобщей, не элитной. Как у Высоцкого, у Барышникова, у Ростроповича. Во всяком случае без нее не хотел. Есть фотография: Владимир Высоцкий – с равнодушным, вежливым лицом, занятый какими-то своими мыслями – и Бродский. В необыкновенном энтузиазме, излучающий звенящее напряжение интеллектуальной энергии, с резким, напряженным, замершим движением раскрытых рук. Весь – порыв. До «Подмосковных вечеров», что давали разрядку в подвластном ему, Бродскому, кругу, теплота этого собрания, с Высоцким, не поднялась. Бродскому оставалось показать, что он тоже не лыком шит, что он не собирается уступать хоть даже и Высоцкому – непосредственно блестя своим умом. На фотографии изображено ЭТО. Все круги Бродского – и ближние, и дальние (кроме западных знакомств, там все было четко) – были из людей, которые были гораздо, гораздо ниже его – и гораздо ниже уровня того круга, который без труда можно было найти в его время, – но с ранней юности была привита какая-то ревность, нелюбовь, боязнь и холодность к ровне.

Даже классика он подобрал себе послабже – ну что ему было не мотаться метельными ночами быстрыми поездами в Подмосковье посравнивать себя с Пастернаком? Зачем ему был нужен заискивающий взгляд хватающейся за молодую жизнь старухи?

Странно, что в отечественной поп-культуре не появилось фигуры – актрисы, певицы, теледивы, которая через слово бы, через жест, через ситуацию, как бы нехотя, как бы проговариваясь, поминала бы какие-то церковные атрибуты: моленья, образки, вербы, страшный суд да божью волю. Такая была бы фишка – а она бы в интервью рассказывала, что на эту тему она говорить не хочет, что это сокровенное, не напоказ, что она не понимает тех, которые… и так далее. А уж Ахматова бы при этом поминалась как клятва. Быть такой героине чтицей или эстрадной звездой – за репертуаром бы дело не стало, тут все ясно. В тусовке чужой бизнес уважают, когда человек окреп бы и стал на ноги – вслух бы не смеялись, говорили б с уважением. Известный пародист сделал бы пародию – не трудно, – но его ругали б за дурной тон.

Не сущий язык

Итальянцы не любят каламбуров, их язык четок в фонетике, нет льезонов, неожиданно меняющих смысл высказывания, игра с Алигер и Алигьери маловероятно, что пришла бы кому-то в голову. Для итальянцев заметить здесь сходство – значит признаться в своей невнимательности, неряшливости в прочтении слов.

 
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж вас еще оставив тень.
Ближайший собеседник этих лет
 

(для научного труда слишком интригующая недоговоренность; впрочем, это повторяющийся прием, что-то долженствующий означать) вспоминает, как однажды она неожиданно спросила его: «Что такое притин?» В одном автографе она попробовала другое написание (строго говоря – другое слово – имеющее, естественно, другое написание, как, например, «собака») – «притын» <…>, еще более подчеркнув перемещающиеся смыслы, и наметила сделать к слову сноску (для непонимающих, для неумеющих одновременно объять гениальным взором и лайм-лайт, и притын, и притин, и Данте). Строчка отточий обозначала неназываемый рубеж. Для его лексического воплощения избрано было слово с множащейся, ускользающей семантикой. Едва ли не его имел в виду молодой поэт (фамилию можно узнать в примечаниях через четыреста страниц), говоря о последних стихах А.А.: «Сплав старинных русских слов, коренных, столетие лежавших в фундаменте русского стиха.

Намечать делать сноску или вопрошать присутствующих, знают ли они какое-то слово, хоть поражающий блеском лайм-лайт, хоть заскорузлый притин, – значит только одно: она сама недавно нашла его в словаре. В стихах неведомыми неучам словами можно пользоваться, наверное, только тогда, когда их малая употребительность неведома самому поэту, когда ему без них не обойтись, когда только ими можно сформулировать свои мысли. До того ли тут, чтобы интересоваться, тянет ли почтеннейшая публика на такой уровень или нет.

Ахматова сказала: «Ну вот, Борис Леонидович, вы когда мое читаете, то всегда улутшаете. – Она произнесла „улутшаете“.

А.К. Жолковский. Эросипед и другие виньетки. Стр. 135–136

Такое фонетическое оттопыривание мизинца при поднесении чашки ко рту, послушайте на старых пластинках, как деликатно коверкают язык певцы: «стчастье»…

Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ. (Л. Флейшман. Стр. 375.) Кто написал «ни»? – Анна Андреевна, проф. Флейшман или корректор издательства «Гуманитарное агентство „Академический проект“? В конечном итоге, безусловно, последний, но чью безграмотность он не осмелился исправить?

Полученную мною сегодня из Переделкино.

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 531

Все бревенчато, дощато, гнуто – досточка, прими, насыпь супу.

В суб<боту> мой «Моди» в Риме (вез La Strada) (Летопись. Стр. 635.) Имеется в виду Витторио Страда, никакого артикля перед своей фамилией не требующий.

Ахматова действительно знала французский язык, и потому она никогда не использовала его для заголовков, эпиграфов, тумана.

Довольно неуважительно по отношению к языку. По определению непонятную графику китайского (древнеегипетского, греческого, арабскую вязь) используют иногда как декоративный элемент – Анна Ахматова пошла дальше: времена упрощаются, и вот для виньетки пускается в ход уже не только ее осмеянная «кухонная латынь», но и вполне современный и простой для изучения – даже похвалиться нельзя – итальянский язык. Cinque – ведь это просто «пять». Переведено переполненным благоговения Михаилом Кралиным загадочным словом «пятерица». Назвать сборник «Cinque» – это все равно что назвать его «Five». Потайная мысль автора, конечно, ясна – представить себя женщиной мира, которой доступны тайны культур всех народов. Пока, правда, продвинулись до пятого класса: один сборник назван латинским простым числом, другой – итальянским. Что бы было так прямо цифрой и не писать? «5». Книгу русскому поэту Борису Пастернаку она надписывает по-английски, демонстрируя уже владение порядковыми числительными: «To our first poet…»

А.А. говорила: «Я пять раз читала „Улисса“.

А. Сергеев. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 669

Анна Андреевна Ахматова, прекрасная поэтесса, культурнейший человек, говорила нам, что восемь раз перечла «Улисса», прежде чем до конца осилила и поняла его.

Г.Г. Нейгауз. Размышления, воспоминания, дневники. Избранные статьи. Письма к родителям. Стр. 116

Бёлль в гостях. Анна Андреевна говорит по-французски, Белль отвечает по-французски с трудом. Потом они переходят на английский, это ей нелегко. (Р. Орлова. Л. Копелев. Мы жили в Москве. Стр. 289.) А как же Всю жизнь читала «Фауста» в оригинале? Если ее английский можно извинить отсутствием практики и/или грамотного преподавателя, то немецкий в плане произношения все-таки непреодолимой преграды не представляет: если в слове из пятнадцати регулярных – гласная-согласная – слогов какой-то звук совсем уж по-русски произнести, смысл не ускользнет.

Воспоминания П. Нормана. Ахматова захотела послушать мои переводы из «Реквиема» <…>. Ее английский оставлял желать лучшего, но все же она могла оценить сделанное. (Летопись. Стр. 649.) Сюжет, как мы понимаем, трудностей не вызывал. Любой лингвист подтвердит, что по прочтении восемь раз «Улисса» в оригинале – 800 страниц – английский все-таки доводится до состояния, когда пожелать лучшего все-таки трудно. Даже если испытуемого безо всякой языковой подготовки посадить в камеру-одиночку без словарей и грамматического справочника – просто как шифровальщика – он все равно поймет что к чему, а на восьмом прочтении, пожалуй, уже и будет знать язык свободно.

Сон во сне, зеркала и тайны

Алла Демидова «Ахматовские зеркала».

О. Чайковская «Неточные, неверные зеркала».

В.Я. Виленкин «В сто первом зеркале (Анна Ахматова)».

«В ста зеркалах: Анна Ахматова в портретах современников».

Т.В. Цивьян. «Античные героини – зеркала Ахматовой».

О. Голубева «В ста зеркалах».

Р. Зернова «Тройное зеркало».

Т.Н. Красавченко «Ахматова в зеркалах зарубежной критики».

Е. Рейн «Сотое зеркало».

О. Рубинчик. «В ста зеркалах».

О.А. Седакова «Шкатулка с зеркалом. Об одном глубинном мотиве А.А. Ахматовой».

Б. Филиппов «Зеркало – Зазеркалье – Зерцало Клио».

О. Федотов «Зеркало и поэт. Н.В. Недоброво как зеркало поэтического будущего Ахматовой».

Ему как будто дано слышать их во сне или видеть в каком-то заколдованном зеркале.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 256

…видеть в волшебном зеркале колдовского шарманщика свой конец…

Поэма – волшебное зеркало…

…мою биографию, как бы увиденную кем-то во сне или в ряде зеркал…

В недрах возникающего цикла вызревала уже идея, которая на некоторое время стала его названием: «В дальнем зеркале».

«В дальнем зеркале» – незаконченный, неначатый, вызревающий и возникающий цикл стихов Ахматовой.

«Хотите, я вам прочитаю стихи. Это стихи о смерти. Одна строчка не готова, я ее пробормочу». <…> На мой вопрос, почему написаны эти стихи, А.А. отвечает туманно: «О смерти писали Пушкин, Лермонтов… Смерть – это загадка». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 191–192.) Более по-ахматовски было бы сказать: «Смерть – это тайна». Смысла бы, разумеется, не прибавилось бы.

Нельзя, не погрешив против хорошего вкуса, назвать что-то в себе самой – «тайным». Если поэт вдохновился кем-то, то надо объявить, что он пишет подражание или пародию, если он помимо своей воли запел на чужой мотив – значит, здесь нужно разобраться, неизжитое ли это ученичество или с благодарностью принятая форма для самовыражения, но не так: …о первом стихотворении этого цикла АА спросила меня <…>: «Вы слышите, что в его глубине звучат терцины? (Л.К. Чуковская, В.М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970). Стр. 406.) „В первом цехе <поэтов>, – вспоминала впоследствии Ахматова, – кто-то (Лозинский или Мандельштам) заметил, что мое „В то время я гостила на земле…“ – тайные терцины“. (Ж.О. Хавкина. Я всем прощение дарую. Стр. 408.)

Анатолий Найман. «Я нахожу в его стихах много тайны… (письмо А.А.) (Летопись. Стр. 697.) А у Бродского стихи, как мы помним – «страшные». У кого лучше?

Поэму я читаю первый раз, до этого знал только небольшие кусочки из эпилога. Когда я заканчиваю, Анна Андреевна, улыбаясь, говорит: «А теперь будет самое страшное. Я спрошу ваше мнение о поэме». Я чувствую растерянность и отвечаю, что в поэме для меня много тайного, непонятного.

Н. Готхарт. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой. Вопросы литературы. 1997. № 2

Большего и не надо.

Снятся ли запахи? (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 315.) Меня часто спрашивают, могут ли сниться запахи? Вот уж действительно: «С Ахматовой часто бывало – сидишь перед великим человеком и не знаешь, что сказать» И тут выручает: надо задать вопрос, на который только она может ответить. Снятся ли запахи? Спрашивают часто.

Стихотворение «Красотка», которое впоследствии Анна Андреевна назвала, естественно, «В зазеркалье» и соревновалась сама с собой, какой из бессмысленных громоподобных символов в него еще включить, чтобы задавливать попытки догадаться о простом смысле любовного ревнивого стихотворения. А.А. спрашивала читателя: «Вы знаете, что я имею в виду, когда пишу: „Красотка очень молода, но не из нашего столетья“? Я сказал, что не знаю. А.А. промолчала, а я упустил возможность ее спросить. (Н. Готхард. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 188.) В октябре А.А. „решила дать латинский эпиграф (м.б., из Горация), кот<орый> разъяснит, кто такая «Красотка“, и ввела имя Киприды. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 189.)

На мой вопрос, над чем теперь работает, ответила, что пишет драму <…> главная роль в ней – «Сомнамбула», она в ночной рубашке, живет в пещере, играет ее сам автор. <…> Одно из действующих лиц – «Человек, которому кажется, что к его уху приросла телефонная трубка», и в ней все время слышится голос с грузинским акцентом.

А.В. Любимова. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 653–654

Блок – написать «Воспоминания» о Блоке, который все предчувствовал, но ничего не почувствовал.

А. Ахматова. Т. 6. Стр. 327

Ср: Он знал секреты, но не знал тайн.

Летний сад – тайна даже для меня, Толя у меня.

А. Ахматова. Т. 6. Стр. 310

Я видела планету Землю, какой она была через некоторое время (какое? – вот вопрос вопросов) после ее уничтожения. Кажется, все бы отдала, чтобы забыть этот сон! (Записные книжки. Стр. 485.) На «что отдать?» ответ был приготовлен давно – отними и ребенка и друга, но пострадать все равно хочется еще.

А можно бы было порекомендовать сделать над собой усилие и забыть сон – даром, ничего не отдавая взамен за то, что и так само по себе происходит. Произошло, надо думать, и с Анной Андреевной. А то у нее – как надо чем-то пожертвовать, так она нет бы своим – здоровьем, славой, красотой – сразу предлагает других людей. Понятно, что и она как-то будет переживать от потери: что ребенка, что друга, но все-таки ни к чему раскидываться чужими жизнями. К тому же она хорошо знает, что записанное в стихах – сбывается.

Я зеркальным письмом пишу…

Я стояла [в очереди]на прокурорской лестнице. С моего места было видно, как мимо длинного зеркала <…> шла очередь женщин. Я видела только чистые профили – ни одна из них не взглянула на себя в зеркало…(Записные книжки. Стр. 509.) И, казалось бы, что тут удивительного? Вот если б каждая смотрелась – при несомненности горя и озабоченности – могло бы выглядеть более неожиданно, да и тому объяснения можно бы было найти – привычка, уловка безнадежности, – и тоже объяснение такое не требовало бы от наблюдателя большой интуиции и тонкости чувств. Тюремные коридоры и зеркала – сочетание, конечно, эффектное, но пустое, тщеславное, рассчитанное на изумление публики.

Мысли о приближающейся старости (скоро тридцать) мучают меня. Смотрюсь в зеркало по целым дням. Работаю лениво. (Л. Толстой. Дневник. Стр. 229.)

От других причин зеркала и не чудятся.