Текст книги "Отмена рабства. Анти-Ахматова-2"

Ахматология

Ахматоведение – лженаука. Трудно назвать научной деятельность, когда всем возможным исследователям заранее объявлена истина, окончательное суждение и вывод, которые должны родиться в результате их исследований.

А в науку идут за открытиями. В ахматоведении все открыто. И избави вас боже заняться какой-то отсебятиной. Ученым дозволяется только изощряться, кто тоньше и пронзительнее напишет о чем-то подразумеваемом. Ну и конечно, не возбраняется строить замки, наполняя невеликие ахматовские тайны пересекающимися смыслами в меру собственных фантазий.

Ахматова не питала никакого специального интереса к классической древности.

Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 216

Ахматова интерпретировала его [Князева] самоубийство именно в согласии с беллетристической логикой, а затем еще поддержала свою интерпретацию созданием текста, в котором эта логика приобрела совершенно мелодраматическую отчетливость <…>, а затем эта мелодраматическая интерпретация многие годы дополнительно поддерживалась авторским или авторизированным комментированием. (Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 218.)

Вот таких исследователей она и ждала: которые будут со вкусом вчитываться и всматриваться в такие великолепные обстоятельства: герой убивает себя прямо на пороге жестокой возлюбленной! (Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 218.)

Общеизвестно, например, что Ахматова – по крайней мере в годы создания «Поэмы» – относилась к Кузину неприязненно, а при этом зависимость «Поэмы» от «Форели» совершенно очевидна.

Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 218

Специфика комментирования «Поэмы без героя» Анны Ахматовой в том, что текст этот не просто доступен комментированию, как <…> всякий вообще текст, но решительно на него ориентирован.

Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 205

Ахматова <…> «ахматоведением» всех видов интересовалась откровенно.

Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 205

Метафизика научной работы была ей неведома. Она видела пушкинистов – пишущих статьи, толстые книги, имеющих большие квартиры с видом на Неву, личные виды на звание академиков, числящихся при разных солидных институтах и комитетах, дающих непререкаемое положение своим более или менее ученым женам, радующихся толкованиям новонайденных или давно известных пушкинских строк. Все это она хотела зарядить на изучение себя – тайной, непонятой и горестной. Характеристика получалась не особенно академической. Здание академии можно построить только на хорошо подготовленной строительной площадке – ровной, надежной, видной всем, тайные закоулки ахматовской души академикам как-то неинтересны. Но другой Ахматовой у Анны Андреевны не было, и поскольку задача сделать из ахматоведения респектабельную школу казалась самой значимой под конец жизни – за неимением непосредственных творческих задач, – то она плодовито – урывками, бессистемно, неотступно – создавала вокруг себя – своей биографии, своей поэмы, своих задуманных (промелькнувших в воображении), но ненаписанных трудов – корпус фактов, текстов, шитых белыми нитками мистификаций, почтительно, со всей серьезностью распутываемых исследователями. Из ничего ничего не создашь.

Как она попала в круг первоклассных поэтов?

Советское литературоведение было акмеизмостремительным, центром его был, естественно, Мандельштам – и рикошетом так же значительна становилась Ахматова. Научный метод универсален. Ахматову изучали так же тщательно, как изучали Мандельштама, не давая ее поэзии оценок, то есть изучали параметры ее поэзии, тем самым вознося ее в ранг значительных поэтов.

«Сероглазый король» ее старости – «Шиповник цветет».

Перечитайте этот цикл. Перечитайте ее «прозу» – все эти бесконечные, болезненно не кончающиеся «Мне больно от твоего лица», «Что же ты наделала», «Я хочу слышать твои стоны» и пр. Любовь ее к Берлину была невыдуманной, она действительно существовала, это не были бойким пером записанные страсти – в ней была настоящая боль, живой нерв. Нескончаемой – все это было подлинным, как подлинна трагическая любовь подростка – и также беспомощной в художественном выражении, как то, что пишет среднестатистический первично влюбленный в свою заветную тетрадку.

Институтка, кузина, Джульетта – не вошедшая в поэму строка.

Но последних стихов Анны Андреевны он не любил, вернее – просто с трудом читал. Очевидно, раздражала манерность сюжетного построения.

О.В. Ивинская. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 173–174

Ахматова с высоты своего безупречного вкуса прохладно относилась к пастернаковской экзальтации…

Д. Быков. Борис Пастернак. Стр. 802

Так научила говорить.

Проза Ахматовой (а «Проза о поэме» – самый типичный ее образец) – такая «краткая», «чеканная», «афористичная» – состоит из двух моментов – банальностей и жеманных вводных или сопутствующих словечек, создающих, как ей кажется, незаметно нужный настрой. Эти последние тоже по большей части бывают двух родов:

– эпические союзы (…и я уже слышу голос, предупреждающий меня…),

– ужастики (ужас в том, что на этом балу были «все»),

– покорность тяжкому бремени гениальности. (Гораздо хуже то, что делает сама Поэма. По слухам, она старается подмять под себя… Впрочем, по слухам – это отдельный, часто используемый прием.)

О ПОЭМЕ

Каждому слову о себе она дает эпитет, каждый эпитет возводит в превосходную степень. Эпитетов мало – «страшный», «непонятный для меня самой», «странный», «сложный», «глубокий», «горький», «Сны и зеркала» – quantum satis, в каждом абзаце.

…чего я, конечно, не смею сказать о моем бедном «Триптихе».

Все очень многозначительно, вот заголовок:

М.Б., ИЗ ДНЕВНИКА.

Это не чистовик, но как пером поэта выводятся слова «может быть»? Так из дневника или нет? Поэт не всегда знает, что конкретно он станет говорить – из-под его пера могут литься самому ему не совсем понятные строфы. Но если он выводит: «может быть», «знаете ли», «вероятно» – и прочее, это создает не многозначительность, а – мусор.

В стихах Анны Ахматовой (и ее прозе) можно многие слова заменить на словечко «как бы». Пробуйте – и смысл (и музыка) нисколько не изменятся.

Практически к «как бы», к «на самом деле», к «м.б.» сводятся бессмыслицы вроде:

К ПРОЗЕ О ПОЭМЕ.

Если можно.

Она воображает себе буйство мистификаций, легенд, мифов, которые возникнут вокруг поэмы. Задолго до того, как наступить бы этому времени, она сочиняет их сама. Заносит в записи, озаглавленные «Примечание автора», «Предисловие к примечаниям автора».

В каком-то будущем она видит следующие картины (и записывает их уже сейчас):

Сотрудник [nomina sunt odiosa](об именах лучше умалчивать или имен называть не следует) извлек из «розовой папки» (почерк не Ахматовой) явно не имеющие к «Поэме без героя» отношения, и безуспешно старался (см. его доклад <…>) убедить читателя, что строки:

 
От меня, как от той графини,
Шел по лестнице винтовой,
Чтоб увидеть рассветный, синий
 

Смертный час над [страшной] зимней Невой. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 273.) К сему следует примечание: Текст строфы, которую Ахматова включала в некоторые списки поэмы, представляет собой литературную мистификацию – (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 710) – должны находиться где-то в тексте… <…>

Недавно в одном из архивов Ленинграда был обнаружен листок, на котором находятся шесть стихотворных строк <…> Приводим для полноты и эти довольно бессвязные строки:

 
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну «Чакону» Баха,
А за ней войдет человек…
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится двадцатый век.
 

(А. Ахматова. Т. 3. Стр. 273).

Говорят, что после этой находки автор попросил прекратить поиски пропущенных кусков поэмы, что и было исполнено. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 274.) Некто вернувшийся из тех мест, где стихи запоминают наизусть, принес две неизвестно кем сочиненные строфы и маловероятную новеллу, которую я не стану пересказывать. Сама сочинила, а пересказывать – не станет. Пусть и литературный прием, но прием – это только название, а содержание уже должно быть безупречным. Текст. (Действительно, идет гениальный ахматовский текст – волшебные невключенные строфы.)… Дальше будто бы была еще одна строфа – совершенно волшебная, но полусмытая океанской водой, попавшей в бутылку, в которой якобы приплыла рукопись поэмы (приплыла, как мы помним, в места не столь отдаленные). (Рукопись в бутылке! Пошловато. Ну, ничего! – В крайнем случае сойдет.+ Прим<ечание> уже черт знает кого.) (Стр. 274–276.) Чертовщину и первобытный хаос (она ведь создает нечто абсолютно новое, не существовавшее прежде) она деловито и спланированно (здесь будет – трагическое) компонует сама: там будут шутки, умные и глупые, намеки, понятные и непонятные, ничего не доказывающие ссылки на великие имена <…> главным же образом строфы <…> При этих строфах будет написано невесть что… (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 272.)

Литературная мистификация – жанр неблагодарный. Набоков мог бы быть мистификатором, если б не включал добродетельным образом свои стилизации в свои, своим именем подписанные произведения. Ему это удалось бы, поскольку он не считал ни своих читателей, ни своих мнимых авторов глупее себя – оттого его экзерсисы увлекательны.

Итак, эта шестая страница неизвестно чего почти неожиданно для меня самой стала вместилищем этих авторских тайн (признаний). Но кто обязан верить автору? И отчего думать, что будущих читателей (если они окажутся) (Она считает, что мы не услышим пушкинского голоса («если Бог пошлет мне читателя») – вернее, она сама не замечает, что сама поет по-пушкински, по-другому она ведь и не может) будут интересовать именно эти мелочи. У Пушкина не было возможности оправдаться перед вечностью и пасть к ногам Анны Андреевны.

Блок на домашнем вечере один раз прочитал свою поэму и записал услышанные отзывы. От Анны Андреевны получил такое, что не отмыться. У нее же бесконечно:

Сегодня М.А. Зенкевич долго и подробно говорил о «Триптихе»: Что в ней присутствует музыка, я слышу уже 15 лет…

О поэме. Список: кто, что, когда и почему говорил о поэме. Редактирует под себя, конечно, а уж рецензенты и сами под ее высокие запросы формулировки отшлифовали.

Отзыв современника! Кто же еще мог дать Анне Андреевне отзыв о поэме? Предок (Пушкин)? Потомок? Надо ждать, когда потомки народятся и подрастут и разверзнут уста для хвалы.

Списков довольно много:

Отзывы Б. Пастернака и В.М. Жирмунского (Старостина, Штока, Добина, Чуковского и т. д.). (Стр. 235.)

Поразительно бедна фантазия рецензентов, все повторяют одни и те же слова – чьи бы это могли быть?

Иногда Анна Андреевна изменяет своей патентованной краткости и передает целые речи (знатных иностранцев): Чтобы поделиться с читателем моим горем и показать, как глубока и безысходна западня, в которую я попал (это такой вычурностью выражений sig. Pagioli хочет доказать, что произведенное на него впечатление было поистине колоссальным), приведу несколько высказываний о поэме. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 252.) Матрешка – Анна Андреевна записывает, что сказал г-н Паджиоли, г-н Паджиоли намеревается процитировать других столь же восторженных читателей – наверняка и те найдут на кого сослаться, но голос будет слышаться все тот же, самой поэтессы.

Приводит записи из чужих дневников: Показывали? Давали переписать? Я не исследователь чьего-то творчества, не составляю и не комментирую собраний сочинений классиков. Но если б я этим занималась, то непременно бы нашла в архиве и письмо читательницы о Софокле, привела бы соответствующее случаю высказывание Якова Захаровича Черняка из его дневника. Если таковые имеются.

Маскарад. Новогодняя чертовня

Ужас в том, что на этом маскараде были «все»

Дело за малым – ужаснуться этому ужасу.

Каждый любит свое детище. Это в природе человека. Садясь к письменному столу, человек становится автором. То, что написала Анна Ахматова о своей «Поэме без героя», – это ее текст.

Стихи – это те иллюстрации, которые она создавала к своему non-fiction, главному делу своих последних лет. Поэт должен начать писать прозу, она тоже рвалась к прозе. Она – о поэме – ее написала.

Хороша поэма «Сказ про Федота-стрельца» – хоть пой, хоть танцуй. И так ловко, хорошо – в общем, «ти-ти-ти, а что – непонятно».

Пастернак ведь умел читать стихи?

«Аграфия» – деликатно говорила о себе Ахматова, боявшаяся письмами скомпрометировать себя перед потомством.

М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 155

А вот «Прозой о поэме», дневниками, записками к Бродскому – не побоялась.

П<отому> ч<то> слова о стихах не помогают, нужны – стихи.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА – БОРИСУ ПАСТЕРНАКУ

…мнение Владимира Набокова о «Поэме»: «Grustno vsyo zhe, chto I eyo oprovintsialil strashnij muravejnik» (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 477.) А ей казалось – «впервые», «нет прецедентов», «симфония», «страшно» – первый признак провинциала: что за городской стеной жизни нет. Как писали на заре ее литературной карьеры: жалко только, что эта плохая песня так нравится самому автору. Трепет Ахматовой, предчувствующей, как она удивит поэмой мир, почувствовался Набоковым.

Шестьдесят шестая проза

Бытовую сатирическую прозу Ахматова пишет («Буфетчица Клава», например) замечательно, в роде Зощенко, Булгакова и Ильфа и Петрова. Краткость, юмор, яркие зарисовки. Пару страничек, конечно, но смешно.

То есть литератор был небесталанный. Зачислен в чемпионы без боя, в результате околоспортивной борьбы – и не в своей весовой категории.

ПРОЗА. Озерову заказали мой литературный портрет. А я решила написать сама – так, для баловства». (Л.К. Чуковская. Т. 3. Стр. 198.)

7 сентября. Начать улаживать прозу для Милана.

Записные книжки. Стр. 554

10 сентября. Начинаю улаживать книгу прозы для Милана.

Записные книжки. Стр. 489

Заметка «Опять проза. I. О прозе вообще».

Записные книжки. Стр. 674

Взять бы хорошие переводы, а еще писать прозу, в кот<орой> одно сквозит сквозь другое, и читателю становится легче дышать.

Записные книжки. Стр. 697

Хочу простой домашней жизни. А прозу почти слышу.

Записные книжки. Стр. 701

«L’anne’e derniere a Marienbad» оказался убийцей моего «Пролога», <…> Читаю его с болью в сердце. <…> Кто поверит, что я писала «Сон во сне», не зная эту книгу.

Записные книжки. Стр. 711

Даже Анатоль Франс: «Искусство – это в сотый раз увидеть по-новому то, что до тебя видели другие».

Много думаю о прозе. Досадно, что я так поздно (1965 год) спохватилась, но одну книгу я еще успею сделать.

Записные книжки. Стр. 619

Во время встречи К. Симонов прочитал стихи, а А.А. спросила: «Вы прозу пробовали писать?» – «Нет», – ответил Симонов. «Будете, наверное», – сказала А.А.

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 295

Читал [Сергей Антонов]свои стихи. Но я ему напророчила прозу.

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 309

Какую прозу ей писать? С кем становиться в ряд? Ждать новых форм, нового языка, новых тем, очевидно, не приходилось. Она сама задала свой уровень – сценарий о летчиках. Что она знала о летчиках? Видела ли она когда-нибудь живого летчика? Видела ли она когда-нибудь кого-то, погубившего друга из-за его жены? Что она стала бы о них писать, какие слова из ее лексикона приложимы к летчикам? Если ее обычные, то при чем тут летчики? Она «написала» этот сценарий – кто его заказывал? Кто его оплатил? Кто дал ей заказ? Просто так, по зову души. По творческому зуду пишется все что угодно, кроме сценария. Где она видела сценарии? Вот она приносит эту весть (что она его написала, ей кажется это удачным ходом) своим ленинградским пажам. Они знают, что такое сценарий. Если б кому-нибудь из них удалось получить заказ на сценарий, или они, написав его – действительно, сценарии тоже пишутся без заказа, – а потом, взяв ноги в руки, автор пытается его пристроить, отдать в конкретное производство (этим хотела заниматься Анна Андреевна?) – вдруг перед ними забрезжила надежда, что сценарий может быть куплен – и вот Анна Ахматова объявляет им, что она написала сценарий. Никто не посмел задать ей ни одного вопроса… Для кого, почему? С Ахматовой – о сути.

О чем ваш сценарий? О летчиках. Неужели ей не было стыдно или стыдновато?

О прозе она вела какой-то болезненный, реагирующий как на горячее, воспаленный разговор. Проза значила нечто большее, чем «не поэзия». Какой-то еще один новый, формальный критерий, по которому она определяла – или направляла – людей: будет ли он ее соперником в мировой славе. Слава – мировая – могла быть только прозаической.

…«Листки из дневника», которым я продолжаю постоянно заниматься. Вероятно, кончится небольшой книгой». (Н.Я. Мандельштам. Об Ахматовой. Стр. 269.) Как обычно, кончится ничем. То есть это даже не дневник, который пишется сам по себе, – книга в форме дневника, которым регулярно занимаются.

О прозе она мыслит категориями готовой продукции: «книга» («небольшая книга»), сценарий, либретто, проза. Писатели, которые пишут о том, что они хотели бы сказать, а не о том, в каком виде они хотели бы видеть написанное, пишут так: «работаю над романом», «мой роман продвигается», «мой роман о войне 12-го года», «пишу повесть о молодых врачах, уехавших в…». Если имеют заказ, то тогда «сценарий до половины дописан». Собственные «книги», да еще «Книги» с большой буквы, подозрительно требуют к своему названию слов вроде «Бытия» или «Чисел», что уж тут прикрываться таинственным «Х»!

«План Книги Х», состоящий из двух разделов: I. «Pro domo mea» (ну что я говорила – если не древнееврейский, то хотя бы латынь) (автобиографические и мемуарные заметки) и II. «Marginalia» (заметки о Шекспире, Достоевском и Л. Толстом). То есть о маргиналах. (Летопись. Стр. 515.)

Вернулась домой после больницы, где эта тетрадь со мной не была. Сегодня так называемый «Старый Новый год». В больнице чуть ли не с первого дня писала стихи и прозу».

Летопись. Стр. 573

– Это просто музыка.

– Да? Проза поэта?

Я пояснил свое впечатление:

– Да, но это прежде всего проза. Анне Андреевне этот отзыв очень пришелся по сердцу.

Н. Струве. Восемь часов с Ахматовой

…зазвучала пристальная проза <…>, ветвящаяся и дающая ростки: «Чем дольше я пишу, тем больше вспоминаю. Какие-то дальние поездки на извозчике, когда дождь уютно барабанит по поднятому верху пролетки и запах моих духов (Avia) сливается с запахом мокрой кожи, и вагон царскосельской ж.д. (это целый мир)…»

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 275

Как обозначение темы – почему бы и нет? Писать можно обо всем, о чем еще писать женщине, как не о своих духах – это тоже может быть интересно, а как «пристальная» проза – не проходит, скорее – приблизительная. Как сказал (о ее стихах) Блок – все так писали.

Кто видел Рим, тому больше нечего видеть. Я все время думала это, когда в прошлом году смотрела на него прощальным взором, во мне зрела 66-я проза. Номер выбран весьма солидный.

Записные книжки. Стр. 689–690

В.И. Даль уважительно соглашается: …Баба с печи летит, 77 дум передумает. (В.И. Даль. Пословицы и поговорки русского народа.)

Постановление

Отношения Ахматовой с властью и всеми ее ветвями так значительны, отчетливы, во всех подробностях вымерены, как будто она состоит на службе и по этому служебному положению вступает с начальством, сослуживцами и смежниками в бесконечные, регламентированные, тщательно прописанные и обязательные бюрократические отношения.

Загадка: зачем она общалась с агентами и агентками, ведомыми по каким-то тайным признакам ей? Отгадка: она знала все! Поддерживала эти отношения сознательно. … переводчица С.К. Островская, осведомительница. О второй ее профессии А.А. догадалась, но продолжала встречаться, следуя своему правилу: «А.А. говаривала, что зачастую имеет смысл иметь дело с явными негодяями, профессиональными доносчиками, в частности. Особенно, если тебе нужно сообщить что-нибудь „наверх“, властям. Ибо профессиональный доносчик донесет все ему сообщенное в точности, ничего не исказит». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 101.) Казалось бы, что за нужда поэту доносить что-то «наверх», какие такие идеи? После свидания с Берлиным Ахматова захотела похвастать.

Вот результат – докладная записка, слово в слово записанная с голоса Ахматовой: «Когда Берлин приехал в Ленинград в ноябре 1945 г., Орлов привел его к Ахматовой. Когда их познакомили, Б. сказал: „Я приехал в Ленинград специально приветствовать Вас, единственного и последнего европейского поэта, не только от своего имени, но и от имени всей старой английской культуры. В Оксфорде Вас считают легендарной женщиной. В Англии Ваши стихи переводят с таким же почтением, как стихи Сафо“. (М. Кралин. Победившее смерть слово. Статьи об Анне Ахматовой и воспоминания о ее современниках.)

Постановление: играй, но не переигрывай.

Из доноса: Объект, Ахматова, перенесла Постановление тяжело. Она долго болела: невроз, сердце, аритмия, фурункулез. Но внешне держалась бодро. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал. «Прибавилось только славы, – заметила она. – Славы мученика. Всеобщее сочувствие. Жалость. Симпатии. Читают даже те, кто имени моего не слышал раньше. Люди отворачиваются скорее даже от благосостояния своего ближнего, чем от беды. К забвению и снижению интереса общества к человеку ведут не боль его, не унижения и страдания, а, наоборот, его материальное процветание, – считает Ахматова. – Мне надо было подарить дачу, собственную машину, сделать паек, но тайно запретить редакции меня печатать, и я ручаюсь, что правительство уже через год имело бы желаемые результаты. Все бы говорили: „Вот видите: зажралась, задрала нос. Куда ей теперь писать? Какой она поэт? Просто обласканная бабенка“. Тогда бы и стихи мои перестали читать, и окатили бы меня до смерти и после нее – презрением и забвением».

М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 225–226

Текст докладной записки Жданову (не Сталину) поразительно смахивает на голос самой Ахматовой. Потом приводится список из четырех осведомителей, снабжавших информацией по ней – первой идет Софья Островская, ближайшая подруга Ахматовой, от свиданий с которой Ахматова не могла удержаться ни на день. Живет она нормально: по утрам сердечные припадки, по вечерам исчезает, чаще всего с Софьей Казимировной. (Н.Н. Пунин. Мир светел любовью. Дневники и письма. Стр. 412.) Темами встреч были – попойки (Пунин) и интимные утехи (Островская – разумеется, можно не верить – ни одному из свидетельств не верит).

По-видимому, О. Калугин прав, когда отмечает: «Возьмите в качестве примера Постановление 1946 года о журналах „Звезда“ и „Ленинград“. Ведь оно, в сущности, подготовлено по материалам КГБ. Там даже оценки некоторые – чисто КГБ-шные, они прямо взяты из доносов».

М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 22

Ахматова об Островской: «А вы знаете, что [она] посадила целый куст людей?» (А. Любегин. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 465).

Тамара Юрьевна, будучи в обществе Анны Андреевны и Софьи Казимировны, очень удивилась, услышав, что Ахматова ни с того ни с сего вдруг начала безудержно расхваливать одно бездарное стихотворение модного в то время стихотворца на актуальную политическую тему. Когда же Островская отлучилась и они остались вдвоем, Ахматова сказала Тамаре Юрьевне, что в присутствии Софьи Казимировны «можно и должно вести себя только так».

М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 229–230

Ночь на 22 сент. 1946. Пьем у Ахматовой – Ольга (Берггольц. – М.К.), матадор (Г.П. Макогоненко. – М.К.) и я. Неожиданно полтора литра водки. По радио и в газете – сокращенная стенограмма выступления Жданова… Ольга хмельная, прелестная, бесстыдная, все время поет, целует руки развенчанной. Но царица, лишенная трона, все-таки царица – держится прекрасно и, пожалуй, тоже бесстыдно: «На мне ничто не отражается». Сопоставляет: 1922–24 – и теперь. Все – то же. Старается быть над временем».

М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 226

После Постановления, когда А.А. лишили продовольственных карточек (это уж было чем-то вроде «нормативного акта» – резвого самодеятельного административного перегиба), Берггольц носила ей еду в судках. <…> «…ее тогда предупреждали: „Не ходи к А. Это может иметь тяжелые последствия“. <…> А я говорила: „Она кушать хочет“. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 302.) Как быстро стало известно, что у Ахматовой проблемы, и сколько людей бросилось ей на помощь! Сколько людей задокументированно рассказали, что они ей приносили обеды «в судках»: Томашевские, Берггольц – это из тех, кому безоговорочно можно верить, сколько тех, кто делал это, не быв никем вспомянут. Анонимы присылали свои карточки – до десятка в день – и «Мне приносили апельсины и шоколад». И ее собственные карточки вернули через две недели. Легенда, бережно подогреваемая – о голоде Ахматовой – живет до наших дней. Она не раз писала о нем сама (и здесь и за границей, и гневно и смиренно) – и до сего дня всем полагается верить.

Эту неиспользованную возможность пострадать, как расковырянные стигматы, время от времени, будто по графику, продолжала эксплуатировать десятилетия спустя: А я была просто голодная. Вот она, простая русская бабья душа, в платочке.

Это какой же аппетит надо было иметь.

В России ХХ века получить титул мученицы за то, что твое творчество назвали безыдейным и какое-то время не печатали новые стихотворения про розы и про любовь к годящемуся в сыновья иностранцу, бывшему в послевоенной стране со шпионской миссией! Давали вдосталь работы по специальности – переводческой. Закрывали глаза даже на то, что она стала «цеховичкой» – ставила свою подпись под стихами, переведенными начинающими ленинградскими поэтами. Борис Пастернак все переводил сам. Если были какие-то переводы сделаны Ивинской – то их отношения были все-таки не цеховыми, на него работало не его литобъединение. Впрочем – рыбак рыбака видит издалека – Ахматова считала, что Ивинская писала Пастернаку «Доктора Живаго».

Как-то не помнил никто, что Постановление 46-го года – это не только против Ахматовой, не только спор добра со злом, стервятника с голубицей. Ну, иногда кое-кто вспоминал, что был еще и Зощенко, а их там вон сколько было!

Не мог понять: зачем это нужно именно сейчас, после таких побед. Почему именно Ахматова, Зощенко, Хазин и уж вовсе непричастный Гофман – опасны, требуют вмешательства ЦК, разгромных проработок?… <…>… послевоенная разруха в стране, начало холодной войны. Так ведь из-за Ахматовой и началась, вы просто не знали ничего, не были допущены! (Р. Орлова. Л. Копелев. Мы жили в Москве. Стр. 267.) Когда речь шла об одной Ахматовой, все было ясно – кто придумал это Постановление, против кого и по какому поводу. Даже кто его писал (физически – Лидия Корнеевна находит текстологическую идентичность слога Сталина и письмоводителя, сочинявшего постановление). Немного, правда, не стыкуется, что Сталин по такому серьезному поводу – изобличению женщины, которая предпочла ЕМУ другого и наказанию виновницы холодной войны – не придумал отдельного мероприятия, а выпросил для себя лишь права вписать в общий документ несколько абзацев от себя лично по поводу одной особы. Когда поименовывается целая компания литераторов, с которыми советской власти не по пути – то цели и задачи Постановления делаются какими-то узкими, так, бои местного значения, позиционные столкновения. А ведь там, где Ахматова – должны вершиться судьбы мира! И смутится двадцатый век!

Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» застало меня в поездке. Я тогда работала в ВОКСе, и меня послали с делегацией корейских писателей на Кавказ. <…> Меня это постановление ЦК не возмутило, не испугало, просто не задело. В моем тогдашнем мире Ахматовой не было.

Р. Орлова. Л. Копелев. Мы жили в Москве. Стр. 268

Вот описание судьбоносного Ленинградского общегородского собрания писателей. В зале появились странного вида незнакомцы, которые заняли места между членами союза. (Сама Анна Андреевна этого не видела, в других воспоминаниях эти подробности тоже отсутствуют.) Двери почему<-то> заперли и никого не выпускали, даже тех, кому стало дурно (а лежало, очевидно, в дурноте ползало – немало). Ко мне пришел некто и предложил 1 мес<яц> не выходить из дома, но подходить к окну, чтобы меня было видно из сада. В саду под моим окном поставили скамейку, и на ней круглосуточно дежурили агенты. (Записные книжки. Стр. 265.) Прошло 2 недели. Рассказ Н.А. Ольшевской?? <…>. Пробыла у Анны Андреевны три дня и привезла ее к нам в Москву. (Летопись. Стр. 422.) А ведь месяца еще не прошло после выданного предписания. Что это был за «некто»? Почему бы было ситуацию парой достоверно выглядящих штрихов не раскрасить? Скорее всего, это она сама подумала, что было бы неплохо подходить к окну и показываться – если кто-то следит, не будет лишних вопросов. (А уж там следят ли и не чрезмерна ли такая заботливость о гипотетических тюремщиках – это уже неважно.)

О. Берггольц с мужем навещали Ахматову после Постановления демонстративно, у них же она встречала Новый год.

С ухода Н.С.Г. [Гумилева] и брака с ВКШ [Шилейко] началась человеческая трагедия, которая надолго затормозила жизнь и творчество АА – гораздо больше, чем постановление инстанций.

Л.К. Чуковская, В.М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970). Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 380

А как может быть иначе? Уход мужа и новые отношения – это ее реальная жизнь, постановление – карьерные обстоятельства.

1962 год. Анна Андреевна сейчас очень бодра, в явном подъеме. Вид у нее «победный», блестят глаза, молодой голос, легкие и свободные движения. У нее сегодня были гости из Болгарии, заезжал А.А. Сурков, без конца звонят друзья. Газеты и журналы просят стихов.

Летопись. Стр. 593

Пишет драму. <…> Содержанием будет произошедшая с ней самой драма 1946 года. Любимова. (Летопись. Стр. 617.) Дело происходит в 1963 году.

Дневник. 14 августа 1964 года. Сегодня минуло восемнадцать лет с того дня. И… довольно о нем. (Записные книжки. Стр. 480.) Действительно, пора бы уж успокоиться. Почестей, льгот, привилегий – мало у кого столько было, как у нее, в эти годы.

Вчера безобразничала Ольга Берггольц – я ее такой страшной никогда не видела. <…> Напрасно ищу в душе жалость. Там были, весьма кстати, парижские Воронцовы – друзья оксфордских Оболенских. (Записные книжки. Стр. 689). Если застали безобразничающую Ольгу, то уж точно некстати. Или даже для этого у Ахматовой жалости не нашлось, чтобы огласке Ольгиного позора не порадоваться? Конечно, можно проявить морально-бытовую принципиальность и судить Ольгу строго, без жалости – да уж больно легкий случай, слишком легко оправдания для такой жалости найти, в случае Берггольц они просто бросаются в глаза – несчастья ее, и мужество, и безоглядная помощь самой Ахматовой после постановления.