Текст книги "Отмена рабства. Анти-Ахматова-2"

Дар

Если кто-то сдается, готов уже допустить ужасное, кощунственное, но кажущееся все-таки очевидным, что поведение Анны Ахматовой, ее жизнь в чем-то небезукоризненны, – то тогда он достает вроде бы несокрушимый аргумент: «Кому какое дело до того, какой она была в жизни? Надо разделять личную жизнь и творчество». Спорить не приходится. Единственное – что славна Анна Андреевна по большей части не своим творчеством, а именно величием своей жизни. Раз есть миф – ею созданный, – то есть дело и до того, чтобы воспротивиться, если что-то в этом мифе не так. А творчество – да, оно тоже сервируется отдельно. Кто-то и о нем невысокого мнения.

Величие замысла

День рождения И. Бродского. Черновик телеграммы: Примите и мои поздравления и светлые пожелания. Постоянно думаю [о величии замысла] о нашей последней встрече и благодарю Вас. Анна Ахматова. (Записные книжки. Стр. 601.) Слишком робко. «И мои» – значит, что она понимает, что другие поздравления важнее – или одинаково важны, но это может быть еще оскорбительнее – для него. Не только потому, что они сейчас все – моложе, ближе, но потому, что Бродский предвидит их будущее более значительным, чем ахматовское (не случилось, но он, как всегда в молодости, ждал или хотя бы был готов). И помню о встрече – а он мог забыть, и благодарю Вас – наверняка за что-то такое утонченное, что осознать невозможно, если, как она, не перебирать в уме постоянно, придумывая, как это использовать. И Анна Ахматова – то есть что ему дарится автограф – но только потому, что Анну ставить она побаивается.

К чему она хотела пристроить «величие замысла»? Понятно, что она только об этом и думала, но как было это ввернуть в письмо так, чтобы ему напомнить, что замысел ее – непрост?

Слишком буквально поняла Самое главное – величие замысла. Ничего не делала, успокаивая себя тем, что ее замысел был поистине великим: сделать Анну Ахматову равной Богу. И она сидела, проводила целые дни с самыми никчемными людьми за самыми никчемными разговорами – и время от времени напоминала им и нам о главенстве величия замысла.

Бродскому напоминала настойчиво. Не вдаваясь в подробности, он согласился и сделал дело за нее.

Утром на Ордынке, в 6 Шервинский, в 7 часов вечера – Лукницкий. (Главное – величие замысла.) И. Б<родск>ий.

Записные книжки. Стр. 418

Величие замысла – это как сказать слова «страшно», «двадцатый век», «сон во сне». Повторить их – проза! – в другом порядке. Предварить чем-то вроде «а в это время…» и закончить – «но меня это уже нисколько не занимало». За это покажутся уместными «ей предстоял тяжкий труд – быть создателем новой книги Бытия» и «книга, которую я никогда не напишу, но люди заслужили ее».

Письмо А.А. И.А. Бродскому: Мы с Толей заканчиваем перевод Леопарди, а в это время стихи бродят где-то далеко. <…> И в силе остаются Ваши прошлогодние слова: «Главное – это величие замысла». <…> Читаю дневники Кафки. Ну, это к слову. (Летопись. Стр. 688.) А про величие замысла она не может не говорить. Эпический напев: «И в си-и-и-ле остаются-аа…» немного смешон и работы не заменяет.

Проблема еще и в том, что она не в курсе, что это выражение, про величие замысла, стало расхожим присловьем у молодежи.

Анатолий Найман присылает телеграмму. Он в Ташкенте. Анна Андреевна вспоминает. Там родина «Пролога», от которого нет спасения. А где спасительное «величие замысла», спасшее Иосифа? (Записные книжки. Стр. 679.)

И снова Ахматова Бродскому: И снова всплыли спасительные слова: «Главное – это величие замысла». Небо уже розовеет по вечерам, хотя впереди еще главный кусок зимы. <…> Анна. (Я. Гордин. В сторону Стикса. Большой некролог. Стр. 35.)

Про себя она знает, что величественного замысла воплотить ей не удалось. Собственно, он и не задумывался. Когда она прожила уже столько, сколько прожила, – спохватилась: надо было бы хотя бы задумать что-то величественное. Стала говорить, что задумывала. А воплотить – помешали.

Диагноз любительства

Зачем она называла себя пушкинисткой?

Просто думать и писать о Пушкине – такое бывает. Трудно найти лучшей отдушины человеку, живущему в Советской России в тридцатых годах двадцатого века. Закрыться в своей комнате или хотя бы наклониться над своим столом и забыться: какие-то интересные соображения, точные характеристики, неожиданные интерпретации. Для чего она непременно хотела титула: пушкинистка?

А девицы той эпохи все играли «в кого-то».

О. Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо. Стр. 141

Обычно ей хотелось иметь что-то – чтобы с презрением насмехаться над этим, как над чем-то ненужным. Желанным для других – несчастных, исступленно стремящимся к тому, что у нее есть, но ею с усталым пресыщением отвергнутым.

Все свои реальные дары она меняла на эти сомнительные игры – и везде была поймана, везде находился кто-то, кто мог посмеяться над ее претензиями.

Прочитаем еще раз письмо Пастернака Берлину. Что остается от ее столь укоренной славы искусительницы, обольстительницы аристократов и иностранцев?

С Пушкиным немного по-другому. Пушкина она действительно любила, ему удалось все то, чего она желала бы добиться для себя. Плюс он был настолько велик, что был добрым, он не давал чувствовать пропасть между собой, гением, и всеми другими – не только не гениями, но и теми, кто хотел других обмануть и гением показаться. До этого-то ему точно не было дела.

И «пушкинистка» – это было единственное почтенное занятие, которое кроме самого респектабельного недававшегося статуса «замужней дамы» было бы прилично занять Анне Андреевне, чтобы быть полностью comme il faut. Нафталинное декаденство «поэтессы», потное разночинство «литератора», недостижимость (ни Нобелевской, ни Сталинской премии не дали) «великого писателя» – все это с большим отрывом уступало чеканному цеховому определению.

Интерес к Пушкину был специфическим, ахматовским.

А.В. Любимова: «Говорила с азартом о жене Пушкина. <…> Сказала, что в дуэли виновата целиком она (Натали, понятно)». А.В. пыталась возражать. А.А. строго спросила: «Вы спорите со мной?» Я тотчас умолкла. (Летопись. Стр. 649.) Вот так нашего Пушкина трактуют на уровне кухонной склоки. «Целиком она» – «Нет, целиком он». И на беду своей собеседницы, которая интуитивно чувствует, что здесь какая-то более многоплановая история, «пушкинистка» напичкана знаниями того, что можно с легкостью трактовать как неопровержимые улики: цепочка, агентка, змеиный шепот, котильонный принц. Вы спорите со мной?

Наконец разговор вновь коснулся пушкинизма. Анна Андреевна, советуясь с Лидией Яковлевной [Гинзбург], изложила свою концепцию знаменитой араповской сплетни о крестике Александрины Гончаровой, якобы найденном в постели Пушкина. Анна Андреевна утверждала, что эту сплетню выгодно было распустить Дантесу <…> в противовес облетевшей общество фразе Пушкина, что Дантес женился на сестре Натали под дулом пистолета. (Противовес, скажем прямо, весьма легковесный: если не наоборот – соблазнять всех женщин вокруг себя, хоть и жениных сестер, – это плейбойская доблесть. А вот жениться – это пожиже, да еще не по уже постыдной слабости любви, а из трусости.) Что не мог Пушкин влюбиться и тем более совратить некрасивую (будущая баронесса Фризенгоф, право, все-таки не была настолько дурна, чтобы внушать уж такое отвращение в темноте петербургской ночи в тесной комнатке между детской и выходом на кухню) доверенную его заботам свояченицу, но, так как в эти годы у него не было связей и любовниц, то Александрина была самой удобной мишенью, ибо жила в его доме. Лидия Яковлевна признала рассуждения Анны Андреевны убедительными. Хотя на улице на мой вопрос: разве это литературоведение? – признала, что ее эти любовные проблемы волнуют мало. (Н.В. Королева. Ахматова и ленинградская поэзия 1960-х годов. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 130.)

Можно ли назвать научной работой текст, где страницы испещрены терминами вроде «неслыханное жизнелюбие»?

Анна Андреевна сказала мне, что не станет писать книгу о гибели Пушкина, потому что из опубликованных ныне писем Карамзиных все уже ясно и так.

Л.К. Чуковская. Т. 2. Стр. 456

В науке те же законы, что и в искусстве. Научное открытие – это не только и не столько открытый факт, это его объяснение, интерпретация, определение места в системе мироздания. Мало открыть, что писать стихи можно лесенкой или что существует, например, серийная система додекафонии. Надо этими средствами создать свой мир. Написать «Облако в штанах» или «Весну священную». Старательный исследователь раскапывает в заграничном архиве важный документ. Он производит сенсацию, но не становится от этого великим ученым.

Запись в дневнике: В Ташкенте возникла тема: «Достоев<ский> и Толстой». (А. Ахматова. Т. 6. Стр. 322.) После Ташкента прошло двадцать лет. О факте возникновения темы свидетельствует письменно – значит, задумывалось что-то грандиозное. Мы должны почтительно склонять головы.

Ахматова, как известно, «использованных» тем трогать не любит.

Алексей Толстой написал «Заговор императрицы» – Ахматова отказывается от эпохального замысла. Стравинский писал о «Петербурге в запахах и красках» – ну и как можно после него писать О ТОМ ЖЕ САМОМ? Переписывать его – не моя очередь… Оставляем. Вот Булгаков был не опубликован – так и не помешал выдавать приемы и картины за свои. Тема «Достоевский и Толстой» кажется ей целинной. Не читала ли она часом хоть Мережковского?

Ахматова – ученая-пушкинистка. В научном обиходе достаточно первым публично заявить о своей идее – и приоритет признается ученым сообществом. Вовсе не обязательно свое сообщение предварять делано наивным недоумением: как странно, что коллеги не додумались до сих пор, что… то есть Ньютон не пишет: «Как странно, что господа физики нигде не отметили, что яблоки падают им на головы в силу земного притяжения». Он пишет так, как это открыл: яблоко, мол, упало мне на голову (или не упоминая яблок) потому-то и потому-то. И не ерничает по поводу коллег-недоумков.

Раз научные открытия нейдут пушкинистам в голову, Ахматова щедро (и разве что самую малость назидательно) делится тайнами ученого ремесла: самопризнания в его произведениях так незаметны и обнаружить их можно лишь в результате тщательного анализа. (Анна Ахматова. «Каменный гость» Пушкина.)

Пушкинские штудии открываются статьей о «Каменном госте». Статья – рассуждением о том, почему к тридцатым годам слава (мы – о славе) Пушкина стала убывать.

Приводится цитата из наброска Пушкина к статье о Баратынском, о несовпадении фаз развития поэта и его читателей. Пушкинский текст комментируется: Странно, что до сих пор нигде не отмечено, что эту мысль подсказал Пушкину сам Баратынский в письме 1928 года… (Анна Ахматова. «Каменный гость» Пушкина).

Диагноз любительства легко устанавливается по характерной симптоматике <…> – суетная и суетливая озабоченность приоритетом…

Р. Тименчик о книге М. Кралина «Победившее смерть слово»

Анна Андреевна: Мне рассказывали содержание фильма Феллини «Восемь с половиной». У меня эта тема раньше.

Н. Готхарт. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой. Вопросы литературы, 1997. № 2

При чтении А.А. пометила: «устрицы – морем (у меня в 1913 г. см. „Четки“, у Хем<ингуэя> в 1960. <…> Имеется в виду фраза из „Праздника“: „Пока я ел устрицы, сильно отдававшие морем…“ <…> Русский перевод слегка сблизил стихотворение „Вечером“ с хемингуэевским текстом. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 661.) Как тщательна в наблюдениях: когда, источники, как по-научному бесстрастна!

 
Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу,
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
 

Находки (заимствования у запрещенных в стране авторов) и приоритеты хотела б и узаконить…

– Я осведомился, скоро ли будут перепечатаны ее три статьи о Пушкине.

– Валяются в ногах, чтобы их издать, но у меня нет времени, все переводить надо.

– А разве они не кончены?

– С Пушкиным никогда ничего не кончено.

Н. Струве. Восемь часов с Ахматовой

Сказано красиво, но профессионал намечает себе начала и концы работ.

Но, между прочим, и Пушкин тоже будь здоров драл. Но это был человек гениальный. Дело в том, кто дерет, а не у кого.

И. Бродский. Книга интервью. Стр. 357

Вот что значит школа.

Особенности женской сексуальности при менопаузе

…Кто скажет о ней так, как она сама хочет услышать? Ей не нужны дежурные комплименты, она в своей зрелости точно знает, что хочет услышать о себе.

Она не может больше ждать; распаленная, она берет в руки перо – писать, писать… о себе… – так, как она хочет, чтобы кто-то писал о ней…

Вот так, например:

Она (ее поэма, «Поэма без героя») не только с помощью скрытой в ней музыки дважды уходила от меня в балет. Она рвалась обратно, куда-то в темноту, в историю <…> Другое ее свойство: этот волшебный напиток, лиясь в сосуд, вдруг густеет и превращается в мою биографию, как бы увиденную кем-то во сне или в ряде зеркал. <…> и вдруг эта фата-моргана обрывается. На столе просто стихи, довольно изящные, искусные, дерзкие… (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 223.)

Посчитайте, сколько безудержных, на разрыв кишок, комплиментов можно вместить в несколько фраз. И каждый – продуманный, повторенный, прошептанный, исступленно проговоренный своему лицу в зеркале – где же ты, приди, скажи сам, повтори за мной, ничего не надо придумывать!

Поэма – волшебное зеркало, в котором каждый видит то, что ему суждено видеть.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 246

Я начинаю замечать еще одно свойство Поэмы: ее ВСЕ принимают на свой счет, узнают себя в ней. В этом есть что-то от «Фауста».

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 245–246

И куда только она от меня не уходила. Даже в грангиньоль, потому что как иначе назвать мысль всех их <…> заставить видеть в волшебном зеркале колдовского шарманщика свой конец вместе с Фаустом, Д<он> Жуаном, Гамлетом…

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 239

Рядом с ней, такой пестрой (несмотря на отсутствие красочных эпитетов) и тонущей в музыке, шел траурный Requiem, единственным аккомпанементом которого может быть только Тишина…

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 234

Поэма как последнее звено Петербургской Гофманианы.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 238

И только сегодня мне удалось окончательно сформулировать особенность моего метода <…> 1. Сложнейшие и глубочайшие вещи изложены не на десятках страниц, как они привыкли, а в двух стихах, но для всех понятно. 2. Строки с двойным дном. (А. Ахматова Т. 3. Стр. 239.) <…> «И открылась мне та дорога (За Уралом)/ По которой ушло так много/ По которой сына везли…» В этих строчках каждый из нас узнает ежовщину и бериевщину. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 244.) Примечание: – путь в ссылку Л.Н. Гумилева. Против строки ахматовское «ДА!». (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 683.)

Этот метод дает совершенно неожиданные результаты <…> И вот это «развертывание цветка» (в частн<ости> розы) дает и читателю в какой-то мере, и, конечно, совершенно подсознательное, ощущение – соавторства. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 244–245.) РАБОТАЕТ ПОДТЕКСТ.

Еще одно интересное: я заметила, что чем больше я ее объясняю, тем она загадочнее и непонятнее. Что всякому ясно, что до дна объяснить ее я не могу и не хочу (не смею) и все мои объяснения (при всей их узорности и изобретательности) только запутывают дело, – что она пришла ниоткуда и ушла в никуда… (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 239.)

Итак, вы видите, что когда говоришь об этом авторе (это АА о самой себе), то кажется, что говоришь о многих, не похожих друг на друга людях.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 252–254

Она (поэма, поэма) заставляет меня испытывать весьма лестные для авторского самолюбия ощущения курицы, высидевшей лебединое яйцо.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 228

И мне приходит в голову, что мне ее действительно кто-то продиктовал <…> Особенно меня убеждает в этом та демонская легкость, с которой я писала Поэму: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложнейшие повороты сами выступали из бумаги.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 229

Начинаю думать, что <…> это огромная, мрачная, как туча – симфония о судьбе поколения. <…> поэма звучит все время, как суд у Кафки и как Время…

…из гулких и страшных недр моей поэмы…

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 251

Говорить только от себя становится мало. На бумагу ложатся слова, будто бы сказанные о ее поэме другими людьми. Ход мысли, выражения, направленность взгляда – ахматовские, старательно бесстрастный голос. Иногда фамилии называются, чаще – нет.

Кто-то <…> предположил, что поэма не всем понятна из-за своей аристократичности.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 251

Читательница о триптихе: «Это голос судьи. Это действительно лира Софокла».

Поэма – ТРАГИЧЕСКАЯ СИМФОНИЯ. Каждое слово прошло через автора. В поэме никаких личных счетов и даже никакой политики. Это поверх политики.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 222

Вот эту возможность звать голосом неизмеримо дальше, чем это делают произносимые слова, Жир<мунский> и имеет в виду, говоря о «Поэме без героя».

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 221

Она – Трагическая Симфония – музыка ей не нужна, потому что содержится в ней самой. Автор говорит как Судьба <…>, подымаясь надо всем – людьми, временем, событиями. Сделано очень крепко. Слово акмеистическое, с твердо очерченными границами. По фантастике близко к «Заблудившемуся трамваю» (мимоходом – возведение в ранг эталона супруга Николая Степановича). По простоте сюжета, который можно пересказать в двух словах, – к «Мед<ному> вс<аднику>».

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 220

«Поэма без героя» обладает всеми качествами и свойствами совершенно НОВОГО И НЕ ИМЕЮЩЕГО в истории литературы прецедента произведения, потому что ссылка на музыку не может быть приложена ни к одному известному нам лит. произведению.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 273

О музыке в связи с «Триптихом» начали говорить очень рано, еще в Ташкенте (называли «Карнавал» Шумана).

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 221

«…очень похоже» (отзыв современника).

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 222

«…шедевр исторической живописи»

«…трагедия совести…»

«…магия ритма, волшебство видения…»

«…объяснение, отчего произошла Революция…»

«…ветер канунов…»

Но при этом все твердят одно и то же: «Музыка, музыка, музыка»…

ЭрГэ ищет и находит ее корни в классической русской литературе. (Пушкин <…> Гоголь <…> Достоевский <…>).

Некто <Чапский> в Ташкенте церемонно становится на одно колено, целует руки и говорит: «Вы – последний поэт Европы».

А некто из Зазеркалья <…>: «Это реквием по всей Европе».

«Прошлое и настоящее судят друг друга и обоюдно выносят друг другу приговор».

Берковский <…> видит в ней танец – она вся движение и музыка.

«Поэма без героя» – это исполненная мечта символистов, это то, что они проповедовали в теории, но когда начинали творить, то никогда не могли осуществить. (Магия.)

К моему огорчению, эти куски часто называют «жемчужинами»

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 220–274

Просто люди с улицы приходят и жалуются, что их измучила Поэма.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 229

«Вот это чувство незаполненных пустот, где что-то рядом, т. е. мнимо незаполненных, потому что, может быть, ГЛАВНОЕ как раз там и создает чувство, близкое к волшебству».

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 237

«Вечный допрос? – Нет. Нечто более реальное – тождество поэзии и совести, расплата стихами».

Многим в ней чудится трагический балет (однако Л.Я. Гинзбург считает, что ее магия – запрещенный прием – why?)

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 221

Х.У. («Икс – Игрек», как расшифровывает Ахматова <…> – Анатолий Генрихович Найман сказал сегодня, что для поэмы всего характернее следующее: если ПЕРВАЯ строка строфы вызывает, скажем, изумление, ВТОРАЯ – желание спорить, ТРЕТЬЯ – куда-то завлекает, ЧЕТВЕРТАЯ – пугает, ПЯТАЯ – глубоко умиляет, а ШЕСТАЯ – дарит последний покой или сладостное удовлетворение, – читатель меньше всего ждет, что в следующей строфе для него уготовано опять все только что перечисленное. Такого о поэме я еще не слыхала. Это открывает какую-то новую ее сторону.

Вообще все, что этот человек говорит о моих стихах, нисколько не похоже на то, что о них говорили и писали (на многих языках) в течение полувека. Ему как будто дано слышать их во сне или видеть в каком-то заколдованном зеркале.

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 256

Поджиоли пишет что Ахм<атова> пишет свой огромный, похожий на траурную симфонию Триптих…

А. Ахматова. Т. 3. Стр. 252

…в хамской упрощенности мира «без чремухи» этой поэтессе голубой крови делать было нечего. Она замолчала, ушла в частную жизнь, глубоко страдальческую, почти нищенскую.

В. Кадашев. История русской литературы. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 432

Нам надо хоть на чем-то прерваться – ну, а она, конечно, может продолжать до бесконечности.

…А накануне Марина Влади проповедовала у нас на кухне превосходство женского онанизма над всеми остальными видами наслаждения. В разгар ее разглагольствования пришел Высоцкий, дал по роже и увел.

Ю. Нагибин. Дневник. Стр. 350