Текст книги "Отмена рабства. Анти-Ахматова-2"

Стокгольмский синдром

Ахматова, разумеется, есть и будет. Хотелось бы, конечно, чтобы не было таким уж долгим время, которое должно пройти, чтобы над ее, покойницы, и ее здравствующих поклонников потугами сделать ее признанным столпом нравственного и интеллектуального совершенства, а заодно уж и изящества обихода, стало принятым подсмеиваться. Легко, беззлобно. Знать, что это все-таки так, хоть и жалко, что одним кумиром стало меньше. Впрочем, как знать, мы ни за что не поддадимся уверениям, что Деда Мороза на самом деле не существует, но будем недовольны, если узнаем, что кто-то организовал некий проект, в рамках которого детишки для исполнения своих желаний посылают какому-то дяденьке подарки и денежки. То есть просто так простить Анне Андреевне ее трюки, может, не всякий и захочет.

Мы – простим. Просто за то, что всякий труд должен быть вознагражден. Она – потрудилась.

Трудилась неустанно, в этом был ее талант, не зря он жил так долго, и мы увидели все его грани.

Мелкие не могут игнорировать большего. Большее создает гравитацию, гравитация не избирательна. При появлении Ахматовой все действительно вставали. Все действительно дома записывали в дневнички все просчитанные mots величественной современницы, о величии и достоинстве она знала больше всех в своей эпохе – знала словами, жестами: что сказать и как сказать. Когда ее не стало, для многих и не стало того, ЧТО она с таким актерским гением и божественным даром возраста изображала. Люди были в отчаянье, горевали. Она реально несла в себе величие и достоинство – всего чуть-чуть отстававшие от ее кожи, не сросшиеся с ней, надетые сверху, пригнанные по мерке, второй кожей ставшие, кто не знает – ни за что не догадается.

Ахматова шла по своему небосклону мощно, как гигантская планета, притягивая в свою орбиту всех, кто мельче. Кто вертелся рядом, кто просто проходил рядом и зазевался, а потом – пожалуйста, был причислен к ее орбите, получил там регулярный, расчерченный ход, а заодно уж – звание крупного ее спутника.

И просто жаждущих ощутить вкус ногтей стопы кумира на своих лобзающих устах.

Многие люди и явления становятся замечательными, потому что она касалась их. Это – то, что ей удалось, и это показатель ее силы.

Например, Берлин.

Берлин: У меня есть наблюдение, неоригинальное. Сама мысль о том, не антисемит ли человек, приходит в голову, главным образом, когда он упоминает о евреях, когда можно не упоминать. Невпопад. Или когда он упоминает излишне оживленно, или излишне отвлеченно, или излишне уравновешенно, или излишне обоснованно – словом ИЗЛИШНЕ. (А.Г. Найман. Сэр. Стр. 230.) Это о неевреях. С евреями все наоборот:

…эта тема, возникая снова и снова, в конце концов становилась ведущей. И почти при каждой встрече с Берлиным, случайной или назначенной, в беседе или болтовне о предметах, казалось бы, не касающихся ее непосредственно, – т. е. «когда можно не упоминать» – мы неизбежно задевали ее – как пульсирующую так или иначе над их поверхностью. И ни в коем случае не потому, что он был, как можно подумать, ОДЕРЖИМ ЕЮ, или потому, что «евреи ни о чем другом не могут говорить, как только о евреях» (стр. 244). Об этом книга – триста спутанных, скучных, ни о чем не рассказывающих страниц. Однако он может бестрепетно выставлять свое сочинение на жадный суд читателя – ему достаточно иметь свое имя – все знают, с КЕМ и с какими обстоятельствами оно связано. Екатерина в таких случаях дарила Таврию.

Сэры Bowra и Berlin ездили к нему [Вячеславу Иванову] на поклон (между нами говоря, это было зрелищем для богов?!) (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 256) – поскольку ездил богоподобный Берлин. Сам он, правда, писал знакомым об этом визите как о деле обыденном: Когда я попытался упомянуть Пастернака и Ахматову, он, как мне показалось, не проявил ни малейшего интереса (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 693.)

Богоподобным скромного Исайю Берлина делает сама Анна Андреевна – и ведь это ей удается!

Сын Андрея Жданова в 2004 году выпустил в городе Ростове-на-Дону книгу «Взгляд в прошлое: воспоминание очевидца». Вряд ли спустя шестьдесят лет после смерти его отца кто-то стал бы публиковать его книгу, если б не Постановление 1946 года…

В аннотации сборника статей и выступлений Исайи Берлина написано так: Великий мыслитель ХХ века…

Берлин о встрече со Стравинским: Меня послали к нему, я постучался к нему в дверь, он был один, я дрожал. Гений, я не знал, что сказать. <Это было> лет тридцать тому назад, то есть после войны, ну да, пятидесятые годы. Он пригласил меня сесть. Говорить нам не о чем, полное молчание с обеих сторон. У меня – от испуга, я был очень испуган. (А.Г. Найман. Сэр. Стр. 214.) Вот тебе и «лучший каузер Европы»! А перед Ахматовой, кстати, не заробел.

Ни в одной области знаний, науки, политики и просто человеческих отношений он не проявил себя вровень с тем местом, какое заняла в интеллектуальной и социальной иерархии эпохи его фигура «явочным порядком». <…> он не создал в философии, не открыл в истории идей, не осветил в литературоведении ничего в меру того авторитета, каким пользовалось его имя. Не повлиял на ход событий, не показал примера ответственности или преданности, ни, тем более, самоотверженности, равно как вообще чувств или морали, не поразил творческой силой или умственной мощью адекватно той славе, которая о нем по всем этим направлениям шла. <…> в лекциях, интервью, эссе и книгах он допускал фактические ошибки, а заодно и банальности. Словом, <...> он получил признание не по заслугам. Известный московский лингвист и филолог после встречи с ним на ахматовской конференции в Лондоне обратился ко мне не без недоумения: «Послушайте, он говорит обычные вещи. И вообще, можете вы мне сказать – какой он внес вклад в мировую науку?» Почти то же я услышал от моего друга голландского писателя: «А чем он, собственно говоря, знаменит? Что он такое сделал?»

А. Найман. Сэр. Стр. 13

Вот это и есть – все о госте из будущего. Для русских, во всяком случае. Никто бы не стал читать ни слова о таком обаятельном человеке, если б генеральскими погонами не горели у него на плечах венчальные свечи.

А вот о самом Анатолии Наймане:

Это высшая лига, или генералитет, или «голубые фишки» литературы <…> у писателей этой категории есть привилегированный доступ к читателю, своего рода выслуженное предыдущими заслугами дворянство. <…> Их карьера не зависит от медиауспеха, у них есть «шкурка»…

Л. Данилкин. Круговые объезды по кишкам нищего. Стр. 23

С этим писателем заранее знаешь, что будешь ерзать и мучиться от скуки, что пишет он, будто ногти грызет: какие-то интеллигентные старики, которые не то оправдываются в чем-то, не то стучат друг на друга и мусолят архиважные подробности разыгранной пятьдесят лет назад сцены… (Л. Данилкин. Круговые объезды по кишкам нищего. Стр. 207.) Грубый литературовед Виктор Топоров начинает разбор его произведения, понятно, грубо: «Зачем записывать такое?»… да и статью называет раздраженно: «Литературная жвачка Анатолия Наймана».

Но если ничего не бывает случайного, за что ей было дано знакомство с Бродским? За что ей – чтобы он трубил о ней по свету? Не достаточно ли с нее было бы одних черных глаз Анатолия Наймана?

Табель об инскриптах

В статье об ахматовских дарственных надписях пишут так:

…чуть ли не безграничен и сердечно-биографический простор этих надписей. <…> А о душевно-космическом размахе дарственных чувств Анны Андреевны напоминают и ее творческие связи с композитором Д.Д. Шостаковичем.

В.А. Шошин. Лукницкий. Стр. 130

Из многочисленных надписей поэту Евгению Винокурову: «…малый дар», «…с верой в его силы», «… от которого жду стихи» – ну как не ждать, когда и он каждую книгу с трепетом несет ей и каждую надписывает: «с благоговением перед вашим великим талантом», «великой русской поэтессе», «с преклонением перед ее талантом». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 570.)

Она пишет, и ей пишут.

Телеграмма А.А. Тарковского: Поздравляю с днем рождения вас и русскую поэзию <…> преданно целую руку. (Летопись. Стр. 524.)

Письмо А.А. Тарковского о поэзии Ахматовой, которая явила… невиданную широту охвата явлений жизни. Время пересеклось с Вашим подвигом и запечатлелось в каждом Вашем стихе». (Летопись. Стр. 637.)

Телеграмма Б.Л. Пастернака А.А. к простому, не юбилейному дню рождения. От души поздравляю Вас с днем рождения. Вижу Вас радостной, смеющейся. Как бы он хотел, чтобы она читала такие строки? Целую Ваши руки. Живу мыслью о Вашей бодрости и здоровье. (Летопись. Стр. 523.) Строка о том, чем жив Пастернак, похожа уже на насмешку над хорошо ему известными ожиданиями Ахматовой.

Дарственная надпись К. Паустовского <…>: Анне Андреевне Ахматовой, лучшей поэтессе мира, наследнице Пушкина. (Летопись. Стр. 608.)

«Дорогой Анне Андреевне в знак преклонения перед великим Талантом и не менее великим Мужеством. Георгий Беленький. (Летопись. Стр. 632.) Приличный ее запросам инскрипт она переписала в свою записную книжку – ведь ее дневники будут издаваться соответствующими тиражами, а до музейных витрин кто доберется, дарственные надписи на чужих книгах разглядывать?

В долготу дней. Так поклонникам надписывает свои вечные книги Анна Андреевна. Псалмопевец же в церковно-славянском переводе возглашает: в долготу дний. В синодальном переводе, разумеется, говорится обыденно, по-простому – многие дни. Анна Андреевна по-каковски изволила выражаться?

Ахматова знала цену каждой своей надписи. Можно вешать ценники, а дарополучателей раскладывать по ранжиру.

Пишет сладкие посвящения заведомо неприятным, нужным людям – ведьме Сверчковой.

Милой Вере Алексеевне. Сохранился инскрипт на «Четках»: Не соблазнять я к вам пришла, а плакать. (Ин. Анненский. Милой Вере Алексеевне Фехнер в знак дружбы и любви. А. 29 октября 1921. Петербург.) В 1965 году эта Вера Алексеевна, подруга Недоброво, навестила Ахматову в Комарове В записях Х.В. Горенко: <…> А. потом сказала мне, что эта женщина недобрая. Она не решилась высказаться полнее, но я чувствовала это. Она редко говорила плохое о людях. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 613.)

На дарственных даты: Масленица, Спас, Вербная суббота и пр. (См. Поливанов К.М. Дарственные надписи – литературное наследство.)

Натали Саррот из оснеженной Москвы в предвесенний Париж после 100 дней больниц. Ахм<атова>. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 610.) В Комарове прозрачная весна, а в Москве уже пышное лето… Знать природу, описывать погоду – в глазах Ахматовой качества невысокие и уж от чистого сердца таким заниматься не станешь. Она обращается к метеорологическим эпитетам в случаях крайнего политеса. Когда нужно совершить некое сотрясение воздуха или наполнение приличной бумажной площади. Может, она даже считает, что делает это похоже на английские разговоры о погоде. Есть пародия на Евтушенко: Идут белые снеги, а по-русски – снега. Есть слово «заснеженный». Слова «оснеженный» нет, но для каких-то, маловероятно, чтобы внятных Анне Ахматовой, тонкостей его можно составить. Впрочем, оно есть в ее стихотворении: Оттого и оснеженная/ Даль за окнами тепла. Но самой употреблять свое слово спустя пятьдесят лет – чтобы все припоминали, не затеривали, – все равно не очень красиво. Был бы шикарный жест, если б незабвенный эпитет вынул из перевязанной коробки кто-то, кто пришел с подарком ей. Хотя Ахматова так серьезно относилась к своему творчеству и так все ценила, что могла и не заметить il faut pas.

Может, это есть какая-то форма заискивающей вежливости: произвести впечатление вычурностью инскрипта, показать, что потрудились, постарались.

Двадцатисемилетняя Ахматова дарит двадцативосьмилетней Саломее Андрониковой, княгине, она была признана самой интересной женщиной нашего круга. Была нашей мадам Рекамье… В надежде на дружбу. Через год – Моему прекрасному другу <…> с любовью и глубокой благодарностью (Тэффи. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 505).

Ахматова раздраженно иронизировала над пастернаковским посвящением: Родной волшебнице, вслед написала назидательно одергивающее (поздравление ко дню рождения): В день… разрешите… – столь же бредовое в своей суконности, как бред, который написал он. А его выбор – это всего лишь учтивая благодарность за ее лживое Борису Пастернаку, чьи стихи мне кажутся волшебными. Но ей поводы специальные не нужны – достаточно факта его существования. Ее, говорят, спросили: вы, значит, любите его стихи? (Это было известно, что одного из «четверых», Пастернака, – не любит, другую – ненавидит, давно погибшего и никому не перебегающего дорогу Мандельштама – готова была простить, но желала бы, чтобы книга его стихов никогда не выходила: Он не нужен.) Она подумала и ответила: «Я написала волшебные. Волшебство не любовь. Ему удивляются». (О. Коростелев, С. Федякин. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 488.) Поэзия Пастернака – курьез многоглаголания, фонтан непонятностей.

В архиве несколько таких «уничтоженных» Ахматовой документов. В их числе дарственная надпись Александру Исаевичу Солженицыну. Вероятно, это черновик инскрипта для подаренной книги: «А. Солженицыну / в дни его славы / Ахматова /30 ноября / 1962 / Москва». Документ показывает, что Ахматова тщательно обдумывала не только содержание своих дарственных надписей, но и их оформление. Все, что выходило из-под ее пера, было значимо.

О.Е. Рубинчик. Архив Н.Н. Глен в музее Анны Ахматовой.

В Солженицыне ее взволновал только феномен его славы. Жил тогда же, видел то же – и прославился на весь мир.

И.А. Бродскому: «От третьего петербургского сфинкса». Портрет одиночный – А.А. Ахматова в позе «сфинкса» во дворе Шереметьевского дома (Фонтанный дом). Фотография сделана летом 1925 года. (Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 115.) Подарена в середине 60-х. Собственно, это можно сделать и из озорства. Когда озорство, однако, работает только в одном направлении – становится навязчивым продавливанием одной и той же идеи. Бродский до конца жизни сохраняет холодный вид: не понимаю, к чему это – глаза влюбленные твои и пр. Сфинкс – это символ загадки. Разгадайте, Иосиф! Борису Пастернаку загадка предлагается с еще большей настойчивостью – дважды. «От этого садового украшения», «Милому Борису Леонидовичу от этого садового украшения». (Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 120.)

Н.С. Гумилеву. Коле Аня. «…Оттого, что я люблю тебя, Господи!» На кн.: Ахматова А. Вечер. Стихи. СПб.: Цех поэтов, 1912. (Там же Стр. 116) Крякнул ли Николай Степанович от неловкости за нее или, наоборот, приосанился: сильно, страстно, трагически?

Прощальная надпись на книге в 1946 году: «Исаю Берлину, которому я ничего не говорила о Клеопатре».

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 727

Театр

Царствовать – значит играть роль. Государи всегда должны быть на сцене. (Арман де Коленкур. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. Стр. 341.) Во всем, что говорит Наполеон, – он прав. Другое дело, что он был государем весьма специфического рода.

Ахматова была еще тоньше в своей игре: побед таких не одерживала, государыней не называлась, полем сражения избрала тонкие, непоследовательные, переменчивые и противоречивые человеческие души. И поди ж ты, организовала их и поставила под свои знамена не хуже полководца, за самые неосязаемые вещи заставила себе покориться. Капитуляцию приняла. Не тяжелей ли битва?

Анна Андреевна после знаменитого триумфа в Доме союзов приходит с Пастернаком на «корпоратив» – званый вечер в доме Фердинанда Асмуса (Ираклий Андроников и др.).

Анна Андреевна вошла в комнату, царственно остановилась в дверях так, что ей нельзя было не аплодировать. <…> Потом не спеша, под наши аплодисменты она села к столу. <…> по-видимому, она все еще мысленно присутствовала на вечере, и перед ее глазами стоял ее огромный успех среди слушателей. Она была как-то вне действительности и видела только себя <…> Королевой вечера была она – Анна Ахматова, так она и держалась. <…> Потом она повернулась и через наши головы стала читать <…> У нее <получилось> как бы «второе дыхание». Она почти повторила все то, что читала на вечере в Доме союзов. Она читала вдохновенно. И мы дружно ото всей души ей аплодировали.

А.В. Смирнова-Искандер. Воспоминания об Анне Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 72–73

Ее чтение мне не понравилось, хотя я много лет себе в этом не признавалась. Она не читала, не декламировала – она гудела как-то в нос на «у». Рот у нее был маленький и узкий <…> и все гласные получались очень закрытые. Примерно: «оун сом себио…» И в этом роде. Никогда не слышала ни такого гудения, ни такого произношения. <…> Я прочла в воспоминаниях Бориса Анрепа <…> об ахматовском чтении стихов в 1965 г.: «Певучее чтение мне казалось вытьем, я так давно не слыхал ничего подобного. <…> сейчас – и в России, и на Западе стало модным читать стихи тихо и тускло. И не только стихи. Вероятно, в этом сказывается весьма почтенное нежелание навязывать свое понимание, свою волю. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 26.) Ну не Ахматовой, конечно, заботиться о вашей воле.

К вытью: Прочитала стих. «Нас четверо» «громко, нараспев, как всегда» в присутствии трех соседок по палате. (Летопись. Стр. 570.)

…Два вечера памяти Блока – Инст. литературы и Горьковский театр. Ахматову водят, как Иверскую – буквально. Говорит: «Что это они так со мной? Даже страшно…» <…> Ахматову встречают такой овационной бурей, что я поворачиваюсь спиной к сцене с президиумом и смотрю на освещенный (ибо не спектакль, а заседание) зал. Главным образом мужская молодежь – встают, хлопают, неистовствуют, ревут, как когда-то на Шаляпине. Она розовая, довольная, смиренно лицемерящая. Слава одуряющая – и странная, странная…

М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 226

Помню, как приехали мы к ней <…> и замерли, увидев перед собой не просто величественную женщину, но королеву.

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 207

Дама импозантная, напоминает чем-то прежних гранд-дам. Она сидит за соседним столом, и я слышу ее категорические суждения, разговоры о французских книгах и прочем, так что даже хочется в них участвовать. С ней какая-то приживалка в шушуне, вокруг – двор. Олег Волков.

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 234

О Наймане, о плачут бесперебойно, о благоразумии.

Затем она читала «Какая б ни была», и читала его так, что я с трудом удержалась, чтобы не заплакать вслух. Толя сказал ей: «Вы прекрасно прочли это», она была довольна. «Да?» – сказала она очень мягко, как ребенок, затем посмотрела на меня, увидела слезы на моих щеках и, внезапно поменяв тон, сказала: «Ну, я не буду вас душить трагедиями в углу», начала бодрым тоном беседовать с Биллом. Эта смесь трагического с юмористическим…

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 242

Прежде чем мы успели постучать в дверь, вышла маленькая женщина в черном и сказала: «Вы к А.А.?» Я сказала: «А она нас примет?» – «Она всех принимает». <…> Голос <…> выражал ее любовь к хозяйке, когда она сказала, что «А.А. сейчас гуляет и скоро придет». Мы ждали всего несколько минут, потому что снова пошел дождь, и я увидела в окне невысокую, тучную фигуру в сером плаще, шарфом вокруг головы, идущую к домику рядом с молодым человеком. Мы встали, молодой человек сказал: «У вас гости», она тут же сняла шарф, как бы для того, чтобы продемонстрировать серебряную корону, распрямила плечи, готовая начать прием. <…> Она была в полинялом розовом платье, в двух местах порванном, но это никак не умаляло ее достоинства, не платья делают королевой, наоборот, она придавала королевскости этому старому, поношенному платью, равно как и старой кровати, и стульям, маленькому столику…

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 240

Конец пятьдесят восьмого или начало пятьдесят девятого года. На квартире Ардовых шла речь об Иннокентии Анненском. Приближалось пятидесятилетие со дня его смерти. «А не попробовать ли нам отметить эту дату в печати? Прошу вас, узнайте в „Литературной газете“, не отважатся ли там напечатать хотя бы небольшую заметку об Анненском». <…> Пошел, узнал, не захотели, не объяснили, почему не хотят. Возвратился, докладываю Ахматовой. Ничего не сказала. ОТВЕРНУЛА ЛИЦО И ДОЛГО СМОТРЕЛА В ОКНО. (Выделено Т.К.) (Л. Озеров. Разрозненные записи. По: Воспоминаниям. Стр. 597.)

О каком еще литераторе так пишут – Долго смотрела в окно? И даже не «отвернулась», а – отвернула лицо. Считается, что это аргумент. Те, для кого смотрели в окно, – поняли все, что им хотели сказать. Ахматова смотрела в окно для того, чтобы видели, что она – смотрит, размышляет. Такие мизансцены разыгрывались уже автоматически, как обмен дежурными репликами.

Про актерство: Для сеансов было заказано белое платье, но оно оказалось не готово к сроку, и позировала Ахматова в одолженном. (В ста зеркалах. Стр. 120.)

Г. Адамович писал об Ахматовой: Оттого она и «подвывала», читая их, что хотела сказать больше текста, – и только иногда, поняв невозможность этого, переходила на речь, подчеркнуто сухую и трезвую, будто махнув рукой. (Последние новости. Париж. 1934 г. 18 янв.)

[Гумилев] говорил, что Ахматова была удивительная притворщица, просто артистка. Сидя дома, завтракала с аппетитом, смеялась и вдруг – кто-то приходит <…> – она падает на диван и на вопрос о здоровье цедит что-то трогательно-больное!

О. Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо… Стр. 130

Да, она была не из работящих. Когда тут было работать? А с другой стороны – разве не работа – развлекать искрометными рассказами и величественными замечаниями одну-единственную дамочку? Или степенную пару вечерних визитеров, рассчитывающих на интеллектуальный продукт за какие-то свои возможности? Здесь закон больших чисел: наниматься на частной вечеринке играть – это одно, в многотысячном зале – другое. Висеть в миллионном особняке на стенке – одно, в музее перед толпой с десятидолларовыми билетами – другое. Анна Андреевна выступала как частная таперша. Впрочем, оттачивала мастерство. На мастерстве отражалось.

Но профессиональная – актерская – добродетель не страдала.

«Один из делегатов» – не посчитав за труд, смотрим в конец книги – Т. Бембеев, только и всего, вспоминает о съезде: [Фотокорреспондент] схватил меня за руку и подвел к старой женщине в черном, устало сидевшей за круглым столиком, накрытым темным суконным покрывалом. Женщина опустила голову и закрыла глаза, всем видом выражая полное безразличие к происходящему вокруг. <…> А.А., <…> разрешите сфотографировать вас? <…> А.А. подняла голову и приосанилась, на глазах стала другой. Восхищенно вглядываюсь в нее, стараясь запомнить. Конечно, старость никого не украшает, но она, А.А., и в старости своей была красива, в усталости – величественна. «Вот вы какая!» – вырвалось у меня. «Какая же?»! – она улыбнулась, и в усталых глазах засверкали веселые огоньки. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 236.)

[Г. Козинцев]: Поразительно – до чего хороша она, и откуда взялось это очарование пред тобою: глядишь на старую женщину и не замечаешь, что у нее два зуба (А.А. в то время еще не обзавелась протезом), и все это время чувствуешь ее обаяние. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 541.)

А., спокойная, сосредоточенно наблюдающая за всеми, сидела вдали, у окна, и курила, не затягиваясь, дешевые папиросы. К ней не подходили, но с уважением невольным кланялись ей и столь же невольно любовались ею. Она сидела, как на портрете Альтмана.

Л. Борисов. Незакатное солнце. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 511

С достоинством носила она свое платье из скверной материи, о которой нельзя было точно сказать, мешок ли это или монашеское одеяние. Ее волосы с легким налетом седины были гладко зачесаны назад и скреплены цветным платком. Она когда-то была очень красива, судя по правильным чертам, классическому овалу лица и большим серым глазам.

Ю. Чапский. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 482

Высокая, худая, в черном пальто и черной шляпе, в ярко-красном шарфе, с очень бледным пронзительным лицом, она производила на меня какое-то колдовское впечатление своей величавой нищетой и гордой одухотворенностью.

М. Тагер. Слово о моей матери. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 503

…вдруг раздался какой-то шорох, <…> и вошла в кабинет <…> А.А., в черном платье, со своими серебряными волосами. Вдруг в комнате стало просторно, в этой тесной комнате. Все встали и тихо ее приветствовали; она, как царица такая, знаете, поклонилась и вышла в другую комнату. И Фальк мне сказал: «…И упало каменное слово…»

А.В. Щекин-Кротова. Анна Ахматова в записях Дувакина. Стр. 301

Когда А. бывала в Москве, она звонила мне. Я бывал у нее там, где она останавливалась – то у Виктора Ардова, то у Марии Петровых, то у Ники Глен. А.А. сидела в шали, в старом халате, еще красивая, величественная, седая, как императрица в изгнании. Говорила она медленно, с расстановкой. Она придавала очень большую цену каждому своему слову, каждой надписи. <…> Слишком серьезных разговоров чаще всего избегала.

Е. Винокуров. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 571

Такой был образ жизни для поэта – хождение и демонстрация себя, своих костюмов, своих жестов, своих реплик и пауз. Она бесконечно ходила по гостям и принимала у себя. Переезжала из Ленинграда в Москву и неустанно гастролировала. Ахматова опередила свое время и хотела быть мультимедийной персоной. Она хотела, чтобы читали ее стихи, восторгались ее актерским мастерством, ценили бы ее стильность во внешнем облике, чтобы про нее писали в газетах и передавали ее голос по радио. Для кино писала сценарии. И либретто для балетов. Мельпомена – самая мимолетная из муз. Вот царит на сцене, и вот занавес упал, театр сгорел, город стерт с лица земли. Не слишком ли мы преувеличиваем долговечность других памятников? Вроде бы Мельпомена нисколько не смущена своим видимым ущербом. Весела и самонадеянна, как все другие. Анна Андреевна лицедействовала – и требовала, чтобы записывали вечным пером – Всего прочнее на земле <…>/ И долговечней – царственное слово. Со словом обращалась как с сенной девкой – оно должно было служить и для утилитарных целей.

Она считала свое исполнение этих ролей музейной ценностью; она находила, что еще раз посмотреть эту ценность было бы поучительно для поколения, которое когда-то восхищалось ею, как поучительно посмотреть на нее для поколения, которое никогда прежде ее не видело.

М. Пруст. Под сенью девушек в цвету

Говорю нескладно: «Я так хотела всегда вам сказать, что вас читают, помнят, любят…» – «Гораздо больше тех, кто меня не любит» – буркнула она, как-то не перебивая. (Н.М. Иванова-Романова. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 520.) Все как в театре – в ремарке указано: «Говорят все вместе, перебивая» – а текст выписан для каждого свой и каждого слышно.

Каждый вечер эта женщина выходила на подмостки, без прогулов, без отгулов, без ока грозного администратора – спешила предстать перед зрителями. Как беспрестанно вспоминают музыканты – великие и просто преданные своему делу, колесившие с гастролями по стране и часто выступавшие в самых захолустных местах – играть вполсилы невозможно, зритель, какой бы он ни был слушатель – главная награда для музыканта. Для актера – тоже. Ахматова не выбирала себе зрителей, она свои проходы и королевствования поигрывала по большей части перед простенькой публикой – театралы со вкусом предпочитали профессионалов.

То, что она одернула Блока, – Александр Александрович, мы не тенора, – может, все было наоборот, но вот порядок выхода на сцену всегда ее занимал – на разогреве у Пастернака играть не стала.

И известный всем актерам феномен – роль отождествляют с исполнителем. От героев ждут, что они будут героичны в жизни, комики – смешить, соблазнительницы – соблазнять. Голливудским актрисам контракт запрещал иметь или по крайней мере предъявлять на публике мужей и детей – кто тогда поверит, когда на экране они будут страстными возлюбленными злодея? Со злодеями – своя история, обаятельный негодяй – одно дело, трусливый предатель – другое. Исполнитель роли Ленина попадался в пожизненный капкан, его репертуар сверялся по особому счету.

Ахматова это знала прекрасно и шла от противного – играла роль с намерением, чтобы ее черты атрибутировали ей самой как человеку.

Воспоминания М. Бажана: Поэтесса словно вознеслась над разноцветной и разноликой толпой на недосягаемую высоту. В ее поведении была и своеобразная поза, некоторая театральность, игра, но столь талантливая и естественная, что казалась изначально ей присущей. (Летопись. Стр. 664.)

Играть – поиграться, дождаться затейника, чьими-то руками развести свою скуку – хочется всем, люди рады, когда перед ними разыгрывают роли, охотно верят, подыгрывают, испытывают благодарность – бесплатно, не по заказу, просто так – кто-то взял на себя труд играть роль, развлекать нас. Разоблачать уж тем более никто не хочет, мало ли у людей своих дел?

Ахматова и Гумилев по своему призванию играли истово, сызмальства, непрекращаемо, ревнуя друг друга к славе, но Гумилев вытанцовывался в значительно более серьезного поэта, чем был тот, который, кривляясь, начинал.

Пожить ему бы еще с десяток лет – кто знает, какой бы поэт у нас еще был. «Бы» – не бывает, да и вытанцовывающиеся ко второй половине жизни поэты не так хороши, как хорошие изначально, – блеск не тот, сила не та, они – не звезды, не горят сами по себе, своим собственным, неповторимым блеском – они научиваются очень полно и красочно отражать – других, свою и чужую жизнь, творят то ли свою, то ли какую-то собирательную, чью-то – ничью – поэзию.

Крупных изначально поэтов на такое вдумчивое трудолюбие, как правило, не хватает – они пишут что-то демонстративно или вымученно деградентное – агитки, частушки, лубки, нагло заумное, но не удовлетворяющее собственный ум, спиваются, молчат – конечно, первым делом убивают себя.

Николай же Гумилев, несомненно, очень много ОБЕЩАЛ в последний период своей жизни.

Ну а у АННЫ все случилось наяву: в полной мере выработала все, что было дано, не упустила ничего. Поэзии, как вовремя сказал Блок, на донышке, зато всего остального – с верхом.

Разыгрывала себя, и ей – верили. Дамы, легковерные из мужчин, школьники, институтки и студенты.