Текст книги "Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции"

Типичная ситуация первой «новой русской» жены. Сначала девушка выходит за того, за кого может, кого удается подцепить. Не за дипломата, не за сына директора магазина – за того, за кого смогла пристроить родня, как семейство Жени Лурье никого респектабельнее Пастернака для нее не подыскало (Иду Высоцкую, чаенаследницу, например, за него не отдали). Супруги живут не бог весть как дружно, расходятся, муж идет в гору (один, без ее помощи – соратники расходятся по-другому, как дружественные или недружественные партнеры), и дама уже не удовлетворяется ролью оставленной жены с завидной для всех бывших подружек суммой алиментов, которых никогда бы не заработать. Хочет заводов, газет, пароходов.

«Она сама мне рассказывала, что, когда они ездили в 1922 году в Берлин, сняла себе большую студию, при которой имелась комнатка для Бориса Леонидовича. То есть она ощущала себя художницей, при которой существовал ничем особо не примечательный муж».

МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 311.

Жененок упреждает удары: пишет и об оранжерейности мамочкиного творчества (ему ничего не оставалось делать – он действительно опубликовал переписку, принадлежащую его семье и ему как главному прямому наследнику, со многими некупюрами, с ними все было бы бессмысленно пресно). «Отец регулярно давал маме 1000 рублей в месяц (зарплата одной из самых высокооплачиваемых категорий – офицеров, например; учительница получала 500), что, с одной стороны, делало ее независимой от начальства (вот оно, реализовавшееся стремление к независимости) и избавляло от унижений официальной работы (вот так), с другой – лишало необходимой стойкости, которая приобреталась в соперничестве и составляла главную черту художественной судьбы дедушки Леонида Осиповича, чьим примером всегда мерили свои достижения мои отец и мать. (Где его отец и где дедушка Леонид Осипович! Где Леонид Осипович Пастернак и где милая Женя!) Как неоднократно говорил мне папа, мамина работа не получила той закалки, которую приобретает профессиональный художник, встречаясь на своем пути с холодным и враждебным внешним миром. Вступать с ним в противоборство заставляет его гордость. Так достигается радость победы. Мамино искусство волею судьбы (и обдуманной настойчивости) осталось в оранжерейной обстановке дружеского тепла, не сталкиваясь с тех пор с холодными глазами официального критика».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 485.

Товарка по санаторию, которая должна бы иметь сочувствие к брошенной жене, но не имеет и говорит об эгоизме. Эгоизм брошенной жены? Каков же он был у не брошенной?

25 сентября 1941 года, письмо в Ташкент в эвакуацию: «Я отправлял вам деньги дважды, послезавтра, в случае удачи, повторю».

«…горячее спасибо, что вы сами сумели так умно и энергично о себе позаботиться, избавив меня (как и Зина) от главных тревог и забот».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 425.

«Как и Зина» прибавлено, по всей вероятности, чтобы избежать всегдашних счетов: только ли о Жене Пастернак заботится, или что-то оттягивает на себя и Зина? Видно, споры окончены. Пастернак уступил и о любых благодеяниях должен упоминать со сноской, покорно подставляя опущенную голову для хлыста, что Зине тоже, не без того, перепало. Иное дело, что самостоятельность Зины во время эвакуации – совершенно для нее естественное и привычное дело. В переезде она разве что не поезд на себе тащила. Была полезна, жестка и деятельна для целого вагона, а то и больше.

«…мамочка <> видела в нем загнанную лошадь, которую все эксплуатируют и любят постольку, поскольку живут во всех отношениях за его счет. Она говорила, что его ценят лишь как курицу, которая несет золотые яйца».

Там же. Стр. 564.

Все бы ничего, если бы сама Евгения Владимировна не прожила всю жизнь тоже за его счет во всех отношениях. Он не только оплачивал ее супы, котлеты, домработницу и санатории, но и изящную прихоть считаться художницей. Символами расширительного толкования ею счета, который, как она считала, золотая курица (даже не золотой петушок) Борис Пастернак обязан был от нее принять к оплате, были самое начало и самый конец их совместной, а вернее (как ни избито определение), параллельной жизни. Когда она самый первый раз она пришла к нему в дом и вышла с полным передником красок, оставшихся у Пастернака от отца, – а похоронили ее на Переделкинском кладбище, в ограде всемирно известной могилы Бориса Пастернака, на место в которой она не имела никакого права. Похоронил сын, которому только для него одного значимая память его матери была важнее уважения к прожитой судьбе его дорогого для многих отца. Посередине были писательские квартиры, писательские путевки, писательская эвакуация, писательские знакомства.

В Ташкенте: «К вам ведь хлынуло множество народа, среди которого немало людей известных и интересных. Вы наверное окружены целою галереей знакомых, вряд ли мама скучает».

Там же. Стр. 433.

Впрочем, если бы Евгения Владимировна НЕ пользовалась его «золотыми яйцами», упреком ей стала бы зависть к тем, кто «во всех отношениях живут за его счет». БЕЗупречная позиция (а она либо есть, либо нет) – это рассматривать Бориса Пастернака под каким-то другим углом, не сводя все, как делала это боттичеллиевская женщина Евгения Лурье, к деньгам, которые доставались ей и, к ее сожалению, кое-кому еще.

«Одну книжку малой серии «Skira», посвященную Боттичелли, отец принес маме. Скрытая символика этого подарка не обсуждалась, но была душевно понятна им обоим. Кроме неизменного сопоставления маминой внешности с женскими образами итальянского Возрождения, папа помнил, что Боттичелли как художник был ее глубокой любовью».

Там же. Стр. 532.

Она любила Боттичелли – и тем очевиднее становилась ее бесталанность. Не зная ее истоков, школы, смотришь довольно равнодушно на ее самодеятельную женскую (и женственную, бесспорно) живопись. Когда же при ней говорят «Боттичелли», первая реакция: «Какой плохой она художник!»

Как обсудить скрытую символику этого подарка? Евгения Владимировна внешне похожа на героинь картин Боттичелли, на «Рождение Венеры», на «Весну» – рисунком лица, позами, нежной колористикой, как это видно даже в дымке черно-белых фотографий. Здесь нечего обсуждать – здесь налицо сходство. Но как соединить боттичеллиевскую идею мягкой женственности с записанной Пастернаком неуступчивостью, жесткостью Евгении Владимировны, вызовом, бессмысленной принципиальностью?

Идет весна, рождая все вокруг себя. Родившая одного ребенка Евгения Владимировна настаивает на своем бесполом, внекультурном, антиприродном праве отстраненно и отчужденно подыскивать, кому бы отдать его, раз муж – член Союза писателей и пр. – ушел из семьи. Насмотревшись на другие примеры, она постепенно стала оттаивать – видя, что Пастернак не лишает ее предназначавшихся бы ей карточек на привилегии, угождает от сердца, как не угождал мужем. Пастернак играет в игру (пока было интересно): я сделаю все, что можно, хуже – Зине, потому что я люблю ее больше жизни. Больше – значит, и любить ее (в смысле лелеять) – совестно.

22 ноября 1941 года, в Ташкент: «Удается ли тебе работать?»

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 433.

Что это значит? Уважительное, подчеркнутое (Женину самодеятельность надо называть работой, иначе она обидится, ведь это ей полагались мастерские, это ему она при бракосочетании предлагала взять ее фамилию и автору «Сестры моей, жизни» и «Поверх барьеров» – не навеянных Женечкой – стать Борисом Лурье) признание. Ведь это не вопрос: «Удалось ли тебе устроиться на работу?» Зинаиде Николаевне, например, удалось устроиться кухаркой в детский дом. А Марине Цветаевой посудомойкой в литературную столовую – нет.

В этом письме Пастернак пишет о том, какие деньги он намеревается заработать и как он поделит их между Женей (сын уже на государственном обеспечении, совершеннолетен и получил от отца уведомление – или разрешение на конкретный запрос? – жениться) и Зинаидой Николаевной с – уже почти – ЕЕ (не ИХ) семьей.

Ноябрь 1941 года, Чистополь: «Если мои надежды не оправдаются, я наймусь истопником в Детдом, где работает Зина, и где это никого не удивит, потому что там кладовщиком и ее помощником служит человек с высшим образованьем, доцент биолог».

Там же. Стр. 432.

Это уже не называется работать, это – жизнь.

Каприз, игра, счастливая – посчастливившаяся – возможность от горьких дум занять себя изящным хобби. Он поддавался ей – и иногда, чтобы подластиться, просто чтобы задать предписанный жестким протоколом вопрос, с тревогой, которую она должна оценить, спрашивает о работе: удается ли?

Зинаиду Николаевну держат строже.

Как всегда бывает в жизни – в случае, когда каприз и принцип могут дорого обойтись, самые беспомощные люди с легкостью справляются с трудностями: умно и энергично о себе позаботились, добившись качественной эвакуации. Позаботились обо всем сами. «…В конце концов это было исполненье моей частой к вам просьбы последнего времени».

Там же. Стр. 425.

Из творческих профессий художник (художница, конечно) – одна из самых удачных, она имеет наибольшее число плюсов и не накладывает почти никаких обязательств. Писатель Владимир Солоухин, в свое время давший себе установку на достижение не какой-то абстрактно карьерной, а именно светски высокой планки в завоевывании Москвы, отметил это очень четко: профессия должна быть ТВОРЧЕСКОЙ.

Престижнее всего быть музыкантом (классическим, конечно, инструменталистом, да, собственно, без вариантов: пианистом или скрипачом), дирижером, композитором, писателем, народным артистом или народным художником. Женщинам можно просто притвориться, если хочется от безделья – правда, «актрисе» нужно сказать, где снималась или, что еще хуже, где служила, «музыкантше» – очень трудно, они всегда слышат, кто учился, а кто нет, «балерине» – иметь вывернутые ноги, которые тоже или вывернуты, или нет. «Художнице» же достаточно «пачкать красками траву». Евгения Владимировна была, как во всем, безупречна в стиле: «<> ее изысканная живопись (портреты, цветы и натюрморты обычно блеклых тонов с одним-двумя яркими колористическими мазками) <>».

МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 310.

Пастернаку не хватило в ней только одного – любить ее хоть чуть-чуть больше.

Евгения Владимировна чем-то по стилю – дальше не стоит углубляться – напоминает Марину Басманову, вечную «М. Б.» Бродского. Что ж ей было «Е.П.» не стать! Чем похожи? Художницы (рисуют на людях), холодно красивы, из хороших (подходящих) семей. Наконец, сходная тактика: молчат и заставляют себя любить. Евгении Владимировне – не мужа, мужа не удалось, да и так по большому счету никого выдающегося, не ставила целью. Цели такие не ставятся невлюбчивыми, нестрастными, бесцветными женщинами, при всей универсальности закона притяжения противоположностей в таких редко влюбляются – Мизгирь вот, Бродский. Евгении Лурье не выпало.

Иосиф Бродский со своим романом с Мариной Басмановой – роковым – на десятилетия структурировал свою судьбу. Суды, ссылки, измена, высылка из СССР, Нобелевская премия. Инициалы М. Б. через пятнадцать лет, грозно, как печать, набранные над стихотворением, значительные, как главная строка, как ключ. Кто-то ему, может, и делал судьбу, но любовь свою он выстроил сам, как роман, готовый к экранизации. Такие любви, правда, не выдумаешь, с ним просто случилось то, что не случилось у Пастернака с Евгенией Владимировной. Объяснения привели бы к необходимости рецепта. Борщ у Пастернака не удался, и его хозяйку никто не беспокоит. Хотя продукты были взяты первоклассные.

«Приезжая из Переделкина в свою московскую квартиру у Бородинского моста, звонила мне: “Зоя Афанасьевна, я приехала”. – “Очень рада, Евгения Владимировна”. – “Да, но мне нечего есть”. Я шла в диетический магазин, покупала еду, приносила ей. “Как, вы уже уходите? А кто же мне все это приготовит?”»

«Однажды мы ехали на машине Стасика из Переделкина с ней и Леней. Я очень спешила. <> Леня высадился где-то по дороге. Когда машина остановилась у ее дома, Евгения Владимировна спросила: “Как, вы не выходите? А кто мне откроет дверь?”»

«…при мне ей купили в комиссионном за пять тысяч рублей шубу, разорившую семью, в то время как тоненькая миловидная Алена [невестка] ходила в дешевой старой шубке из вывороченной кожи».

МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 311–312.

«Все, относящееся к закрытым распределителям, я оставил Жене».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность. Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 177.

«Женя мечтала о Париже и думала, что брак с Борей избавит ее от земли. Она разочаровалась. Он привык к толстовскому укладу высокой порядочности, к одухотворенному быту, к семье «Войны и мира», а Женя предлагала ему богему».

Там же. Стр. 169.

Богема – богемный образ жизни взамен творчества. При этом Женя была очень тонка. Она не хотела вульгарно понятого богемного образа жизни – менять любовников, Боже упаси! – пить, совершать какие-то эксцентричные поступки, она хотела быть выше всего этого.

«Он был очень сконцентрирован. Вероятно, гениальность Пастернака и выражалась в том, что, если ему не давали работать, он заболевал. Это было причиной того, почему они расстались с мамой. Она была художницей, живописцем, и ей тоже нужно было место и время для занятий искусством. А было невообразимо тесно, мы жили в одной комнате коммунальной квартиры, нужно было приносить воду, которая за ночь замерзала и стояла в коридоре, топить печки. У отца есть стихотворение «о временах немыслимого быта». Они расстались, потому что два художника не могли ужиться в таких условиях. Мама думала, что он поступится своей работой, но для отца это было бы трагедией».

Е.Б. Пастернак. Интервью «Jewish news» (http://jn.com.ua/Interview/Pasternak_2104.html)

Вот так. Семья у Пастернака попалась понимающая – поступиться ему своей работой, чтобы создать условия для Жени Лурье, все видели – было бы для него трагедией. Как-то уж слишком сильно неволить не стали, проявили чуткость, поступились своим.

«Катрин Денев считает, что зарабатывает достаточно. Для женщины».

ПЛАХОВ А. Катрин Денев от «Шербурских зонтиков» до «8 женщин». Стр. 420.

Это она говорит в интервью 1998 года, когда эмансипация расцвела вовсю, но ничто в этом мире не изменилось.

Когда женщины знают, что что-то делают как женщины – зарабатывают, имеется в виду, что им не надо тратиться на женщин. Они не должны платить другим женщинам.

Большие заработки нужны мужчинам, потому что они должны еще тратить их на женщин. Те мужчины, которые смеются над жалкими претензиями женщин воспользоваться их деньгами, – те не тратят денег на женщин. Они – женятся.

Замуж выйти – лучше всего. Некоторые женщины (гордые, самоуважительные, полные достоинства и пр.) хотят только замуж – и ничего кроме. Кто не может себе этого позволить и вынужден заниматься поденкой, иногда так и определяет себя в пролетарии. Француженки – Денев это прекрасно знает – считают, что этот бизнес не для истеричек и максималисток. Работа – это работа, есть в штате, есть free lance. Для некоторых это слишком хлопотно.

Евгения Пастернак рядилась в спецовку («рабочую блузу», как запросто, без церемоний, немного не по-русски ее называют) художника. Она определилась строго – замуж, этим и жила.

Ее личный профсоюз обеспечил ей и выходное пособие.

«Мамина живопись, например, ни разу не испытала встречи с жизнью и проверки действительностью благодаря искусственным условиям, которые ее от этого избавляли». Пастернак – сыну.

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 503.

«Я надеялась, что родные Б. Л. особенно теперь помогут мне выбраться, то есть мне казалось, что они помогут мне растить Женичку и устроят мне возможность несколько часов в день работать».

Там же. Стр. 343.

Возможность «работать» совершенно откровенно записывается в разряд не насущных необходимостей, а привилегий, на которые Женя считала себя вправе претендовать после расставания с Пастернаком. Привилегии затребовывались немалые, скажем прямо, гораздо выше обычных. Ребенка, предполагалось, будут помогать «растить»: откупаться деньгами Женя не позволила бы, постаралась бы пресечь, это она уже проходила – муж дает деньги, а ведь осваивать их – тоже немалый труд, находить нужных людей, инструктировать, осуществлять контроль и пр. приходилось ей. «Работать» – они все настойчиво употребляли это слово, – но шло оно по разряду изящных развлечений.

«Меня отдали в немецкую школу. Мамочка надеялась в освобождавшееся время начать работать. Но из этого ничего не вышло. Занятия начинались в 7 часов. Приходилось вставать к 6-ти каждый день. Меня тошнило от непривычки к раннему вставанию…»

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 344.

Да, в таких условиях не поработаешь. Ей предлагается еще вариант – все из того же разряда фантастических, элегантных, воздушных, как в романе, способов устройства жизни.

«Она 1 ноября позвонила в Москву. (Звонок был ужасный – после отсутствия писем от Пастернака, в свою бывшую квартиру, где была, а в момент звонка – он был ночной – НОЧЕВАЛА Зинаида Николаевна. Женя ни о чем другом не могла думать, читать об этом тяжко. Но говорить надо было о чем-то.) Разговор шел о поездке в Париж, куда маму тянуло. Там в это время жил Роберт Рафаилович Фальк, ее любимый учитель по ВХУТЕМАСу. Мама могла рассчитывать на его помощь в первом устройстве. (На помощь Фалька с его практически всемирным признанием.) Эренбург приезжал в Берлин и посодействовал в получении визы». Как говорится, жить бы и жить – тем более что на заработки от такой «работы» никто, конечно, не рассчитывал бы, и эта сторона «Парижа» была бы со всей тщательностью отрегулирована из Москвы. Но нет, все равно возникают непреодолимые, единственные в своем роде, ни у кого не случавшиеся трудности: «Но снова вставал вопрос, что делать со мной».

Там же. Стр. 344.

Из-за ленивых и эгоистичных родителей и сестер (раньше эгоистом был один Борис – «с частотою частокола» (Д. Быков): это определение было в письмах милой Жени к мужу) ни в какой Париж Женя не поехала.

Ни великой, ни просто профессиональной художницей она не собиралась становиться – не имела ни желания, ни способностей.

Виноватый Пастернак обеспечил ей на всю жизнь возможность играться со всеми внешними атрибутами художнического ремесла, и Женя Лурье так и осталась в истории Евгенией Пастернак, художницей. И уже на этом основании – человеком, масштабом вровень с Борисом Пастернаком.

Вот идет моя жена

«Зина сгорела в романе со мной». Пастернак тоже сгорел в романе с Зиной. Как это могло случиться за семь лет? То есть почему тогда тянулось так долго? Пожар был 1930 года (будем пользоваться его терминологией). Пятая категория сложности – в 1932-м («Я счастлив, Жонечка. Но я слишком сильно люблю Зину, и она чересчур – меня. Так можно жить месяц или два, а мы живем так второй год» (БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 543). Если в 1937 году он пишет родителям, что Зине лучше бы было сделать аборт, чем рожать так, как рожают они – не желанного (не путать с нежеланным) ребенка, – так пишут только озлобленные, совсем высохшие супруги, то как же тогда его письмо Зине из Парижа – всего лишь за два года до этого?

Что не опалилось в нем, если он стал способен подсылать к любовнице ее малолетнюю дочь с поручением сообщить, что с очевидно подурневшей после лагеря он, вероятно, встречаться уже больше не будет?

Выгоревшая в романе с Пастернаком Зинаида Николаевна – и размокший в браке с Женей Борис.

«…в Лаврушинском у окна – снег идет медленный, крупный, рыхлый, Борис Леонидович смотрит вниз на тротуар, подзывает меня и показывает: «Вот видите, идет женщина… Это моя жена… Это я сделал ее несчастной»… Он отвернулся, и мы долго-долго молчали».

ОЗЕРОВ Л. Сестра моя – жизнь // Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 446–447.

Победила Женя. Зинаида Николаевна как объект любви таяла на глазах. Опомнившись, Пастернак увидел, что дом его до блеска надраен, ребенок его робок, жена его играет в карты. Тело ее, давшее жизнь трем сыновьям, отделиться от них, как оказалось, так и не смогло, и как только старший из них стал умирать, не смогла отдельно жить и Зинаида Николаевна. Когда умер Адик, она превратилась в камень. До этого было, правда, еще далеко, но Пастернак рано почувствовал, что чем-то таким и закончится. Он оставался один, и Женя плотно окружила его своим присутствием. Он ничего ей не мог дать, кроме удовлетворений ее требовательности, но ей и этого было достаточно.

«Может быть, если бы ты была на месте Зины, то есть второю, а не первою…»

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 370.

Это уже в 1932 году. Биография любви Пастернака к Зине была короткой. Он начал разлюбливать ее почти с самого начала. До конца жизни действительная, невыдуманная любовь к ней трещала в нем разрядами, треском коротких замыканий, страшных, как нерукотворные молнии с недошедшим еще громом. Это было потом – треск в кромешной тьме. Начиналось – пустотами темноты в ослепительном блеске любви. Приступы темноты – вот эта фраза Жене. Что он хотел сказать: если бы ты была второю? Он жил бы с Зиной, а тут увидел бы Женю и так же бы страшно в нее влюбился? Он не влюблялся в нее и в начале. Почему он в молодости, в начале их связи не любил ее? Как же он мог бы полюбить ее, пусть с роскошной грудью и призывной улыбкой, и с глубоким голосом, – но холодную, не вызвавшую в нем любви никогда? Это – лишенная смысла фраза, темнота, которая стала вкрапливаться в отношения с Зиной все чаще и чаще, а потом залила все.

Ленечку Пастернак сознательно обделял. Братья по матери не могут быть братьями. Отец наш небесный нам известен, назван: отец должен быть назван во всеуслышание и сам должен согласится. С матерью все проще и именно потому не имеет сакрального значения, мать – это только плоть. И вот при одном отце матери у всех разные, и все люди таким образом – братья. В общих чертах какие мы друг другу братья, нам известно: такие же, как Исмаил и Исаак, как Жененок и Ленечка. Мы забываем, за что ненавидим ближнего, а те, если б не знали, что они братья, – могли бы жить дружно. Братьев – как назвать еще людей, даже если мать одного из них сказала о матери другого своему мужу: «Выгони эту рабыню и сына ее, ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим…», и отец их, папочка, выполнил требование законной супруги, – не помирит никогда и ничто. Это – двигатель нашей истории.

Мальчикам же Нейгаузам делить с Жененком нечего, потому что имущим далось, и лишний папа прибыл к ним в дом, их мама радовалась жизни и так же их воспитала. Тот, кто ждет от жизни подвоха, всегда накопит денег, чтобы купить билет на «Титаник». Похоже, у Жениного сына возможностей избежать жизненного краха – пока он был частью маминой жизни – не было. «…никого не спрашиваясь, старший мальчик Адик (Адриан), возвращаясь из детского сада, затащил воспитательницу к Женичке, и потом еще раз заходил с ней к нему в гости» (БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 559). «Мальчики (старшему 7, младшему 6 л.) с Ирпеня его не видали и встретили с шумной радостью. Он для них часть меня, а меня они любят» (Там же. Стр. 549).

«А Женя напротив него сидела и палитру чистила, умная, грустная, дружелюбно понимающая».

Там же. Стр. 568.

Чистила палитру – это очень по-профессиональному, по-рабочему. Марина Басманова рисовала – Бродский перепишет это раздраженно: «питала пристрастье к люля и к финикам, рисовала тушью в блокноте», – чтобы это вспомнить в перечислении, нужно помнить, что уже тогда, в самый разгар своей самой большой в жизни любви, это не казалось присущим естественно, ждало лазеечки, чтобы вытекать раздражением. Марина Басманова рисовала в обществе, при людях, для многих; полем сражения Жени Пастернак был только один бывший муж, и чистила палитру она для него.

«Огорчительно только, что он (Женя, ему 16 лет, он «очень привязчив, сентиментален и просто-напросто надоедлив») до сих пор еще ни разу не видел своего братца. Придти посмотреть на него он не хочет или не может, а для того, чтобы показать Леню ему и Жене, мне надо побыть в городе больше суток и устроить это посещенье не так просто».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 717.

Пастернаку надо показать своего нового сына Женёчку и даже Жене. Всего одна лишь капля сыновьей любви должна была бы разбередить закваску и братской близости: Женёчек раздвоился бы между жалостью к матери и плотской неразрывностью с отцом – и с другой частью его плоти, с братцем. Это тяжко бы было преодолевать. Но ведь на какие-то реальные страдания Пастернак свою оставленную семью обрекал? Или речь шла только о досадном ущемлении Жениного самолюбия и о скрупулезной заботливости – Женёчку? Женечек считал страдания для себя неуместными и никакими братцами и не братцами интересоваться не желал.

«Зину печалит моя радость по поводу того, что мальчик (Ленечка) растет в тесноте и в некоторых, относительных и очень призрачных, стесненьях».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 714.

Слишком мало добавилось с годами в восприятии Пастернаком Зинаиды Николаевны. Как обольстила она его красотой, мытьем полов, решительностью – так и продолжал он их ей перечислять в любовных письмах, которые под влиянием бог знает каких причин возникали еще и после многих лет угасания даже дружеских чувств. Другом она вообще была никудышным – в том смысле, что не для чего было дружить, там ведь все начинается с общности интересов, а то и с интереса. Чувство его не развивается – то есть не живет.

Пастернак сознательно опрощался в жизни. Однажды проговорился: потому что не получилось бы делиться нарастающим благосостоянием с Женей и ее семьей. При социализме нечем было делиться – отсюда карикатуры на бытовые темы: распиленный надвое при разводе автомобиль. А как еще его можно было поделить, когда автомобиль – это жизнь? Один автомобиль – одна жизнь. Как поделить дачу, которую за творческие успехи выдавало государство – и оставляло в своей же собственности? Разве что таким вот варварским (при живой Зинаиде Николаевне это и есть вивисекция) способом: «Женя с Жененком проводят Новый год на даче в Переделкине». С другой стороны, государство же предоставляло писателям неслыханную свободу: с дачи действительно алименты платить не полагалось – было ясно, что Пастернак исполнял свою волю. Затем следовали последовательные пассажи в письмах:«От новой городской квартиры я, вероятно, откажусь. <> Эта предполагаемая новая квартира в соединении с дачей оказывается в общей сложности больше моих истинных потребностей. Кроме того, как вы верно догадываетесь, я боюсь всякого резкого измененья к лучшему моих житейских условий, потому что мне не приходится делить их с Женёчком; я также боюсь, что необходимость содержать все это <> отвлечет мои средства в одну сторону, что мне не придется уделять их Жене в части, пропорциональной моему собственному быту».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 677.

Это было, конечно, охлаждение – полное: до жадности, до скупости доходящая ненависть к женщине. Не возьму себе, потому что МОИМ будет пользоваться и Зина, а Жене столько же выделить не смогу. Любовь (или это не любовь?) повернулась в обратную сторону, но уже ничего собой не представляла – как полый поплавок, только обозначала место, где она могла бы быть. Полюбить Женю заново он не мог, он ее не любил и сначала, Зину разлюбил: ЕЕ не любил, отпорхнула сама любовь. Оставалось делить отсут-ствие любви: деньги. Вся последующая личная жизнь Пастернака – это секс и личный контроль за распределением финансовых (в непосредственно финансовом и – при социализме более распространенном и существенном – опосредованном в товарах и услугах виде) потоков между «женами» («женщин» и «любовниц» у него и не было).

«Я живу сейчас на даче, очень поместительной и обширной (два этажа, шесть комнат, с двумя террасами и балконом. <> Из Волхонской тесноты я попал в двухэтажный, наполовину мне не нужный дом <> требующий <> широкой радости в душе и каких-то перспектив в будущем. <> Чем же я жил эти три месяца? Тоской по Женечке. Не сожаленьем, что «все это» «достанется» не ему, а тоской по нем, по себе самом, по своей жизни».

Там же. Стр. 677, 681.

«Во мне никогда не было плотоядной семейственности, властного любования своим гнездом и прочее, и еще меньше этого сейчас, с годами».

Там же. Стр. 706.

Это так. Разве что не «с годами», а – «с Зиной».

«…я теперь буду настойчивее и грубее <> она [Зина] все время плачется, что я создаю искусственные затрудненья, что если бы я не прилагал усилий, чтобы денег было мало, их было бы гораздо больше».

Там же. Стр. 713.

Это не было какой-то свободной, новой семейственностью. Женя с тихой улыбкой все приближалась к Пастернаку – но семью хотела только свою. «Ленчик с братьями» – это Леня Пастернак и Адик и Стасик Нейгауз. Жененок, близкий отцу по крови (но гораздо ближе – матери), увидел своего брата, носящего «старую» фамилию своей матери, только спустя несколько лет после его рождения. Женя с Жененком, будучи выше предрассудков, жили в доме Зинаиды Николаевны, но фотокарточку ее сына смотреть отказывались.

Поздравительную телеграмму родителям по поводу золотой свадьбы Пастернак посылает за подписью «Борис»; в двух открытках, в которых он оплакивает смерть своей матери (так приходилось делать и в открытках, и в длинных письмах – это долго выходит из человека), он пишет о реакции на утрату у Жени. Пишет нежно, по-семейному, сомнений у отца, очевидно, уже нет. А о страсти, которую он пережил к Зине, – вспышке, не нужной ни одному из них, сломавшей ей жизнь, – никто и не знает, к содержанию его писем адресаты давно научились относиться как к чему-то стоящему НАД его жизнью, мало ее касающемуся… Никому эта история особенно не была интересна.

Пастернак писал обильно, восторженно, цветисто, искренне. Считается, что – убеждая себя в своей искренности. Влюбленное в Сталина стихотворение – опять же считается, что это ему казалось, что он полюбил его; огромная восторженная дарственная на своей книге, подаренной Анне Ахматовой, – трудно представить себе, что это он не себя так пылко любил, что нашел еще один, изощренный способ выражения этой любви – через мысли, якобы посвященные другому (в Ахматовой ему действительно нечем было особенно восторгаться).