Текст книги "Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции"

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 528.

Пастернак однажды из-за Зины травился йодом, а однажды только задумался о возможности самовольного конца, но на другую чашу весов встало то, что «с Зиной, страшно любимой той недомашней (какие кастрюли!) – убийственно мгновенной любовью, которую можно проверить именно мигом прощанья со всею жизнью и со всею землею, проститься не успею…»

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 356.

Это он пишет Жене, Женя это читала.

Перед войной Пастернак прошел с Зиной все круги ада: нарисовал их сам, дал пройти ей, смотрел на нее и шел по аду за ней вслед. Любовь их иссякла, ему негде было взять дров в ее топку, она родила ему еще одного сына, и он, уже выворачиваясь наизнанку, выскребая остатки страсти, любил хотя бы этого сына, а потом началась война, приблизилась невыдуманная, как мечтал он, смерть, – и он снова полюбил Зину, снова захотел последний день жизни пожить с ней, снова написал ей страстные письма, даже с новой «Нейгаузихой» – сволочь ты нелюбящая, – а потом как-то все стало налаживаться, знакомые устраивались по эвакуациям, Женя с Жененком были «окружены» в Ташкенте, вращались в самом изысканном обществе, Зинаида Николаевна считала простыни в детдоме, сам Пастернак колол мерзлый человеческий кал – тоннами, грузовиками. Умереть от любви не получалось. «Если бы я был моложе, я бы повесился» (ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 9. Стр. 316).

По какому-то случаю Зинаиду Николаевну и треугольники пастернаковской судьбы стали вспоминать в печати, и статью о Зинаиде Николаевне назвали, желая уязвить неуязвимую, «Жена двух господ». Господа, правда, и сами знали, кто у них госпожа. «Зина понаделала из его (умершего старика Густава Вильгельмовича Нейгауза, бывшего свекра, девяноста двух лет) фуфаек и кальсон целый гардероб для Ленечки (Пастернака, сына Зинаиды Николаевны и Бориса)».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 714.

Представьте себе, читатель, что вы заслуженный и выдающийся старичок и у вас есть талантливый и знаменитый сын. Сын женился, а эта жена наставила ему рога, ушла к другому и от него родила. И нашила этому, выражаясь пушкинским языком, выблядку, после вашей смерти, из ваших же кальсон – целый гардероб! И вы не переворачиваетесь в гробу, вы ей сами завещали эти кальсоны, обидчик сына – ваш сердечный друг, он горячо в письме родителям оплакивает вашу кончину, расточая вам самые искренние комплименты. «Он любил говорить со мной иногда даже больше, чем с сыном…» (Там же. Стр. 713). Такую ситуацию с легкостью цирковой наездницы, невозмутимой дагомейской амазонки-наездницы, крутящей булаву (провезли таких парадом по Москве, женщин-телохранителей сиамского принца – таковы были первые восторги и страхи Пастернака о женщине), может создать поистине только та, которой нужно что бы то ни было на земле гораздо меньше, чем она сама нужна земле.

Лара – это мы

Зинаиде Николаевне не нашлось места в Ларе. Героини «Доктора Живаго» – это Евгения Владимировна, Тоня и Ольга Всеволодовна – не Лара, конечно (Лара – женщина без свойств, характера, речи и поступков), но все равно из «Доктора Живаго» ее не выкинешь. Названа, расписана, постоянно упоминается и подробностями прокалывает повествование насквозь история ее «растления». Это – Зинаида Николаевна, несомненно, и чуть-чуть прошлой боли о ней, больше вспомнить нечего. Лара, пусть она же Ольга Всеволодовна, – это тепло женщины и тепло к женщине, которые, по счастью, случились у Пастернака в годы его не заката, но ставшие закатными.

«И она [Ольга Ивинская] совсем не <> «вдохновительница» или «натура» для героини (в истории литературы всегда эти пошлости далеки от правды)» (письмо Пастернака).

ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 97.

Герои Пастернака (герои «Доктора Живаго») – самые безликие из знаменитых героев мировой литературы. Как многозначительное открытие, многое проясняющее, имеющее вес в спорах, пишет Е.Б. Пастернак, что в первоначальной редакции Лара была брюнеткой: все ясно, Лара была списана с Зинаиды Николаевны. Споры прототипов: «я или она» – лучшее тому подтверждение. Перепутать Ольгу Ивинскую с Зинаидой Николаевной – как это возможно? Каждый штрих их внешности, характера, судьбы, все противоположно, и если в романе трудно отличить, на кого похоже больше – значит, у героини нет ни одной не то чтобы яркой, запоминающейся, только ей присущей и пр. – а ПРОСТО черты. «Женщина без свойств». Пастернак написал слишком – в «плохом» смысле – традиционный роман. Если так ему хотелось воспеть вечную женственность, он должен был писать свою «Frau ohne Eigenschaften», как четки, как стихи нанизывая отдельные сплетающиеся эпизоды… Они больше бы запомнились, чаще бы читались.

Зинаида Николаевна и Ольга Всеволодовна могли бы четко делить абзацы на четные и нечетные. Глядишь, и Евгении Владимировне что-то бы перепало. Если эпизод падения Лары казался Пастернаку таким необыкновенным, на однородном, здоровом фоне потока мужского сознания он мог бы прописать его во всех так волновавших его подробностях. Это был бы вставной, повествовательный, классический элемент романа – пусть не его, чуждого ему по стилю, но случившегося в реальной жизни. А так без него он обойтись не мог – было странно самой Зине – и посчитал, что все остальное надо подогнать под такую же фабульную форму. Но на одном эпизоде целого романа и целой судьбы не построишь.

Эту тему, как новый Марбург, он вынашивал еще с тех, поразивших сестру Жозефину в Берлине, пор, когда он, славный, знаменитый и хоть в своей семье не гений, но необыкновенный человек, со страстью и болью стал излагать ей единственно занимавший его сюжет – вернее, сцену из него. Дальше нее не пошло, как и в «Докторе Живаго».

«Вдруг он сказал мне: «Знаешь, это мой долг перед Зиной – я должен написать о ней. Я хочу написать роман… Роман об этой девушке… Красавица под вуалью в отдельных кабинетах ночных ресторанов. Кузен ее, гвардейский офицер, водит ее туда. <> Она была так юна, так несказанно притягательна…» <> Я не верила своим ушам. Тот ли это человек, которого я знала, – единственный, возвышающийся высоко над всем плоским, всем тривиальным, над любыми легкими путями в искусстве, над всем в нем дешевым, – и этот человек <> собирается отдать свою неподражаемую прозу столь заурядному сюжету».

Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 27–28 (воспоминания Жозефины Пастернак).

В этом эпизоде ясность атрибуции есть. А что своего видела Ольга Ивинская в Ларе? Заявлений «Лара – это я» и «Лара – это она» – много. Но нет пояснений, что же «ее» там есть. Разве что: «Интересно отметить, что Лара в первом варианте была брюнеткой».

«“Девочка из другого круга” была значительно длиннее, чем в окончательном виде, и написана с большим чувством. <> Казалось, что эти главы были многократно продуманы и пережиты уже давно, но записаны теперь совсем по-новому, как бы другим человеком. <>

Главным здесь была мгновенно запоминающаяся, выпуклая живописность отдельных сцен и положений, которые сразу отпечатались у меня в памяти именно в первоначальном варианте. При последующем чтении я болезненно подмечал перемены…»

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 474.

«Периодически отношения с Ольгой Всеволодовной создавали отцу мучительные ситуации, особенно в те моменты, когда, по ее словам, она ставила вопрос ребром и требовала легализации их отношений. Ей казалось, что Борино имя защитит ее от ареста, которым ей угрожали. Уступая, папочка достаточно открыто афишировал свою «двойную жизнь» и называл ее Ларой своего романа».

Там же. Стр. 563.

«Как-то <> Зинаида Николаевна затеяла разговор с папочкой. “Как же так, Боря, ведь ты всегда говорил мне, что Лара – это я. И Комаровский – мой первый роман, мое глаженье, мое хозяйство”. Папа, по ходу, подымаясь по лестнице к себе наверх и не желая заводить долгий разговор, спокойно ответил: “Ну, если это тебе льстит, Зинуша, то – ради Бога: Лара – это ты”».

Там же. Стр. 563.

Чья это издевка? Бориса Леонидовича или пересказа сына? Сказал ли Пастернак: раз тебе льстит, что твой позор теперь бы всеми стал отмечен, то заявляй, а я подтвержу, что так с тобой и было в юности, или скорее всего он имел в виду другое: если тебе льстит факт, что ты стала прототипом большого романа, что твой характер и твоя судьба не случайны, – что ж, это действительно так (и Зинаида Николаевна это знала).

Ольга Всеволодовна защищала свой титул в горших обстоятельствах и перед не таким человеком. «…Начальник конвоя начинает дико материться. <> “А ну, падла…” – “Сволочи! – кричит мама. – Подлецы. А вы слышали когда-нибудь про Пастернака? “Доктора Живаго” читали? Знаете, кто такая Лара?”».

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 237.

Надеюсь, что это все-таки не плод фантазии и Ирина Ивановна не сама выдумывает этот случай, а в какой-то отчаянный момент на самом деле Ольга Всеволодовна использует свое, как ей кажется, победительное оружие. Эта сцена – как единичный, действительно душераздирающий эпизод – невозможна хотя бы потому, что не могло быть такого, чтобы она так закричала один только раз – и сразу нашлись свидетели, записали. Если это было, то кричала она так время от времени. Одному надзирателю, другому, начальникам, товаркам, мужчинам-зекам, с которыми зечкам удавалось видеться (ведь познакомилась же, именно в тюрьме, Ирина Емельянова с Вадимом Козовым – поэтом, переводчиком, который стал ее мужем и сделал ей судьбу более надежную, чем ненужный выигрышный билет незаконной и унизительной близости к Пастернаку). Так она кричала – периодически.

На что она рассчитывала? Что надзиратель действительно читал «Доктора Живаго», помнил всю прелесть описаний Лары? В лучшем (худшем) случае он смутно припоминал слово «Живага» (так будто бы говорили, по воспоминаниям Ивинской, в народе) и, более вероятно, из политзанятий усвоил новое государственное ругательство: «Пастернак». И уж тогда, если он правильно понимал суть хвастовства зечки, она хвалилась тем, что этот мерзавец Пастернак ее там вывел. Тут гадать не надо – под видом кого вывел (да разве они, героини, бывают другими!) – полная, крашеная, с потасканным лицом, отсвечивающим распутной веселостью… Ольга сильно рисковала.

Мертвая львица

Две пары: красивые – Ахматова и Пастернак, и некрасивые – Цветаева и Мандельштам. Вот фотография Горнунга 1948 года: скуластый, глазастый, ротастый, загорелый, подтянутый и порывистый, почти тридцатилетний, похожий одновременно на Мика Джаггера и Антонио Бандераса, галстук не по-фрейдовски завязан коротко, ну да это все равно. О чем тут думала Зинаида Николаевна, отказываясь от своих супружеских обязанностей? У них у обоих не было выхода.

У Пастернака была своя часто цитируемая теория влияния внешности женщины на ее судьбу. Никому внешность не дается просто так. Блок и Маяковский были оригинально и бесспорно красивы, Достоевский и Толстой – невыразительно, по-мужичьи некрасивы, Пушкин, Лермонтов и Гоголь были штучны и каждый в своем роде, а остальные классики имели внешность типажную для своих сословий.

Даже Ирочка Емельянова признает и поэтично описывает, как возник его роман с Зинаидой Николаевной: «она, героиня «Второго рождения», ворвалась в его жизнь вместе с музыкой, ее музыкальное окружение, ее собственное музицирование, концерты Генриха Нейгауза, ее мужа, были бурным, страстным, порой трагическим фоном их вспыхнувшей любви».

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 42.

Куда все это делось? Ведь это же не спала пелена с глаз, не превзошла Ивинская прелестью Зинаиду Николаевну – просто та умерла, той не стало, тем и лучше была Ольга: как живая собака – мертвой львицы.

«Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающей участия в жизни – старухой».

Лев Толстой. Война и мир.

Дети расширяют сознание. Дети дают простое и ясное ощущение бессмертия, а еще более наглядно они вводят родителей в состояние смерти, если умирают раньше их. С какими-то вариациями кто-то более ярко воспринимает бесконечность их с детьми бытия – кто-то никогда не ощутит себя живущим, пережив смерть ребенка. Так устроено или так черна чернота (это понятие уникально: мы можем все представить в своей жизни, кроме собственной смерти, ребенок показывает нам эту краску, оттого она и так впечатляюща), что кажется, что дети менее способны подарить радость, чем дать горе.

Радость может находить и отходить волнами, горе запахивает более глубоко. Избави Бог! Приготовиться к этому нельзя – разве что стоять в полумраке храма и молиться, чтобы Господи учил радоваться приближению своего царствия, а здешние времена уж бы и сократил. Смерть неизбежна, кому-то суждено умереть самому, кому-то – пораньше – от смерти ребенка. Зинаида Николаевна Пастернак приняла смерть мученическую: старший сын умирал в сознании, по времени, – никакие крысы пять лет внутренности грызть не будут. Ее пытка длилась именно столько, Адик состояние свое понимал, конечности ему резали частями, шла неизвестно чем долженствующая окончиться война, отец был арестован, мать – в далекой эвакуации в Татарии с его младшими братьями. Он сильно страдал перед смертью. Значит, о Зинаиде Николаевне Пастернак после 1945 года (день смерти старшего сына Нейгаузов – 25 апреля) – или хорошо, или ничего.

Пастернак совершенно точно знал, что если б он женился на Ивинской, они все равно остались бы с ней дачничать в кривой сторожке Кузьмича, в деревне, за ручьем – рядом, но не вместе с писательскими ДАЧАМИ. Для Пастернака это был бы лишний кукиш оставшимся в казенных хоромах коллегам. А к тому же больше похоже на юность – и Ивинской такие игры тоже по душе, это почти что переодевание. О чем лучше мечтать, когда уже седьмой десяток к концу идет, да и худо-бедно – не на расстеленном в ширину плаще, можно и пристройку какую сделать, а то и домик купить – в общем, хорошо, хорошо, все было бы хорошо, и она не стала бы изумлять его ранними претензиями к Зинаиде Николаевне. Он бы оставил, как оставлял «простой и кроткой» Евгении Владимировне с сыном, выданную ему двухкомнатную квартиру на Тверском бульваре, а сам вчетвером ехал в не устраивавшую более Женю коммуналку на Волхонке. Только вот после его смерти, случись (случилось скоро), времена были безбытные, бесписьменные (вон по скольку детей на директоров заводов матери записывали, ко Льву Ландау на смертном одре являлась любовница, заявляя, что он не успел развестись с женой, и ей приседали и врачи, и физики) – может, на всякий случай и Пастернак поостерегся: у Ивинской на руках какие-то бумаги, доверенности, свидетели были и пр. Он не звал Ивинскую проститься и, когда Зинаида Николаевна предложила, не разрешил пригласить ее навестить его перед смертью. Пишут, что, мол, не хотел, чтобы видела его в неприглядном болезненном виде. Исследователи услужливо передергивают, превращая в пародию на и без того слишком резкий эпизод: когда Пастернак отказался встречаться с вернувшейся после лагеря Ивинской, попросив ее дочь передать ей, что отношения должны закончиться (дочь могла ответить материнскими словами по подобному же случаю: с какой стати!) – все из-за того, что боялся, что Ивинская за пять лет лагеря подурнела и постарела и ему, очевидно, уже не понравится.

Очевидно, его пугала мысль о том, как, какими словами надо будет от нее отказываться, как, глядя в глаза, объяснять (упаси Боже, не прямо, прямо он отказать никому не умел, покуда не спрашивали так же прямо – или уже не прямо, а нагло), что в ней и в нем есть все, что было и раньше, но нет того единственного, что его к ней привлекло, – красоты, легкости, успешности.

Бывают такие судьбы: похоронив двух мужей, тяня двух детей (в нашем быте при любых любовниках, при любой изворотливости двое детей были почти непосильны, если не уметь иметь легкости), занимая блестящую (тогда все, что не у станка – блестело), но очень мелкую должность (Ахматова таким даже не предлагала сесть на стул у себя в доме, что тоже было перегибом, и говорило уже не о мелкости посетительниц, а о мелочности хозяйки) – некоторые при таких обстоятельствах чувствовали себя и были успешными, или, что еще важнее, по крайней мере всем довольными.

К этому счастливому большинству (будем считать человечество здоровым и самодовольным) относилась Ольга Всеволодовна, к несчастному меньшинству (редкие удачи выпадают редким) – Зинаида Николаевна. Хотя она – пока не встретилась Пастернаку, уже полная трагедией в его видении – никого не хоронила (до поры, но поры эти наступают неизбежно, и единожды похоронивших можно отличить по этому признаку как остальных – выделить как смертных); никого не собирала и не собиралась в тюрьму; полностью обеспечила себя блестящим и не мелким браком. Такой же (не сомневаясь в ее праве) ей предоставил и Пастернак. Неблагодарные недоброжелатели (неблагодарность их миссии заключалась в слишком большой очевидности их претензий к Зинаиде Николаевне и полном равнодушии к ним ее судьбы) выставляли напоказ «вторые семьи» Нейгауза и Пастернака. «Вторые семьи» существовали лишь в женских (и даже с детьми) половинах. Мужья оставались мужьями Зинаиды Николаевны. Трагедия (в глазах Пастернака – только Пастернак считал ее трагедийным персонажем) заключалась лишь в раннем начале половой жизни, но об этом нужно писать романы, чтобы это стало очевидным для окружающих, и тем не менее для него (а решающее лицо здесь все-таки он) она была трагедийной маской. Зинаида Николаевна была не шуткой – трагедией.

А Ольга была лишь весела и удачлива – за это, когда она вернулась из лагеря, Пастернак и не хотел ее больше видеть: подурнела, постарела, еще, поди, и подопустилась, подожесточилась (силы Зины он в ней справедливо не предполагал). Эпизод этот известен, о нем говорят скороговоркой: никому не хочется лицемерно восхищаться величием, изощренным каким-то самопожертвованием и прочими не идущими к делу деталями, а все было очень просто: так мало было у Пастернака к Ивинской, что так много (если в цифрах, то – пять лет) не придвинуло его к ней. Постарела, подурнела… Как после курортного романа встречаются в Москве – а там городская бледность, круги под глазами, служба…

Те же авторы приписывают для симметрии и самому Пастернаку о себе, Пастернаке, перед смертью размышления в таких вот «высоких» категориях: не хочу, мол, предстать перед любовницей в непрезентабельном виде…

«…я познакомился с Зинаидой Николаевной. Это было важным событием в моей жизни. Воспринимал я ее как инопланетянку. Все в ее облике удивляло. <> нас увлекало музицирование. Мы играли сонату Франка. Держа скрипку, я пристально сквозь прорези пюпитра разглядывал смуглую темноволосую красавицу и думал: в эту женщину влюблен Пастернак, так яростно и открыто влюблен… <> Смуглота, спокойное сияние глаз и всего облика Зинаиды Николаевны подсказывали сравнение с итальянской живописью эпохи Возрождения. Сравнение было уместным. Как я позднее узнал, мать Зинаиды Николаевны – итальянка…»

ОЗЕРОВ Л. Сестра моя – жизнь // Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 444–445.

Псу живому лучше, чем мертвому льву. Живые биографы – на стороне живших родственников.

Зинаиде Николаевне, кроме всего прочего, приписывается склонность к мелодекламации – за ее грубый и народно-трагедийный тон. Вот она описывает попытку возвращения в семью: «Я сказала [Генриху Густавовичу] чтобы он смотрел на меня как на няньку детей и только». Биограф этот тон определяет как драматичный. Не писать же в воспоминаниях: я сказала ему, что спать с ним не буду, а за детьми ходить же кому-то надо? Довольно прямо написано и так. «<> Я находила утешение в детях <> и мне тогда казалось, что это хорошо и нравственно».

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 276.

Зинаида Николаевна вспоминает, как Нейгауз расплакался во время концерта (в день получения письма об измене), отменил гастроли и явился в Москву. Зинаида, не представляющая себе возможности обмана и уверенная, что он это переживет (наверное, за сорок лет – к моменту писания мемуаров – не простила измену с Милицей), испытывает катарсис поглубже, чем Анна Каренина на смертном одре: «Увидев его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что написала, но и в том, что сделала. Пришел Борис Леонидович и мы сидели втроем и разговаривали, и каждое наше слово ложилось на всех троих, как на оголенную рану» (Там же. Стр. 269). Ну как тут по-другому написать? Здесь чем тоньше и психологичнее, тем вычурнее и претенциознее. Уж как сказалось. Нейгауз, правда, догадался рассказывать (много впоследствии, естественно), что он дал толстенной партитурой Пастернаку по голове и тот упал, а они с Зинаидой Николаевной бросились его отхаживать. Биограф видит в таком рассказе знак того, что Нейгауз не переживал так уж страшно, раз так ерничает. Кажется – наоборот.