Текст книги "Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции"

Это еще не все.

«На следующий день на снежной (конечно же, «снежной») дороге от переделкинского магазина меня догнал Юрий Олеша. “Подождите минуточку! – Я остановилась. – Вы не бросайте его, – сказал Юрий Карлович, умоляюще глядя на меня. – Я знаю, вы хорошая женщина. Не бросайте его!”»

Там же. Стр. 347.

Все известно всем – от ЦК до «фадеевского шалмана».

Книжка Ивинской написана так, будто это перевод, будто слова, по большей части правильно употребленные, автор находил по словарю. «Интуитивно я догадывалась, что больше чем кто бы то ни было нуждаюсь в защите именем Пастернака, и заслужила его». Его – кого? Чего? А как можно догадываться, что нуждаешься в защите? Я догадалась, что нуждаюсь в защите, когда увидела перед собой тигра… Я интуитивно догадалась… что нуждаюсь в защите палкой и заслужила… его? – нуждаюсь в защите ружьем и заслужила его. Заслужила Пастернака? Ах вот в чем дело – она нуждалась в защите ИМЕНЕМ Пастернака, заслужила имя – «…если бы было закреплено официально…» – речь в таких изысканных, отрешенных от всего житейского, и даже правозащитного толка выражениях идет всего лишь о том, чтобы Пастернак на ней женился. «…в шестидесятом (если бы было закреплено официально) оно бы предотвратило катастрофу».

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 345.

Нет, не предотвратило бы. Если бы и Зинаида Николаевна, официально закрепившая за собой имя Пастернака [«В загсе меня спросили, какую фамилию я хочу носить. Из-за детей я хотела оставить фамилию Нейгауз, но Борис Леонидович отвел меня в сторону и сказал, что он суеверен, что не может с этим согласиться и просит меня быть Пастернак. Мне пришлось вернуться и заявить, что я передумала» (Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 278)], таскала чемоданами деньги, ее тоже замели бы за милую душу.

«Теперь Парфенов предлагал отцу после больницы ехать с Ольгой Всеволодовной в Баку на нефтяные промыслы. Там его поместят в прекрасные условия, и он сможет собрать материал о героическом труде наших нефтяников и таким образом загладить все грехи. Нам с мамой это предложение показалось совершенно диким, папа соглашался с нами, но жаловался на настойчивость Ольги Всеволодовны, убежденной в том, что только так его можно спасти».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 533–534.

Ехать в Баку – похоже на поездку с Зинаидой Николаевной в Грузию. Это только так кажется, что Баку – выжженный соленый Каспий. Там ошеломляющие для москвички, отстраненные, как в кино, но частые и без разделяющего экрана – не зоопарк, а сафари – экзотические картинки, рассказы об огне и огнепоклонниках, дивная панорама хорошо отстроенного, богатого нефтяного города, украшающая залив, как прекрасный город над Неаполитанским заливом.

На нефтяниках и стесненный обстоятельствами Борис Леонидович мог бы подзаработать (переводы да плюс результат «сбора материалов о героическом труде» – эта сторона могла бы очень хорошо устроиться, Ольга Всеволодовна принимала все близко к сердцу…), ну и, наконец, вдали от всего и от всех Бог знает как далеко можно продвинуться в отношениях со старым, только что из больницы [«Боря был страшно бледен в дороге и я боялась, что не довезу его живым» (Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 364)] упорствующим любовником. Такими и были ее мотивации – двойными, тройными, всегда многослойными и непрозрачными.

Заведующий отделом культуры ЦК Поликарпов звонит директору Гослитиздата Котову: «К вам сейчас приедет Ольга Всеволодовна и договорится относительно того, когда она привезет к вам Пастернака».

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 240.

«Связь с Пастернаком <> Ивинская выставляла напоказ всеми доступными ей способами».

СОКОЛОВ Б. Кто вы, доктор Живаго? Стр. 185.

Д’Анджело. «Вскоре он пришел ко мне и познакомился с моей дочерью (с Ирой Емельяновой – Ивинская использует формулировку «моя дочь», чтобы подчеркнуть свою самостоятельность. Ирочка Емельянова – это кто? Это дочь любовницы Пастернака. А «моя дочь» – это дочь меня, Ольги Ивинской. А любовник мой – Борис Пастернак). Далее идут скобки самой Ивинской: (тогда это все ей было еще интересно)» (ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 239). Такие пустяки ей были все еще интересны – «Доктор Живаго», Нобелевская премия и пр.

Пастернак очень болен и стар – подхватил старость, как болезнь, лежит дома, ему ничего не нужно. Ольга Ивинская молода душой, и она может сделать очень многое – женить Пастернака на себе. «Ни в коем случае не предпринимай ничего со своей стороны непредусмотренного, неожиданного. Никого не посылай на дачу, ни, тем более, не пробуй зайти сама. Любое отклонение от заведенного и ставшего привычным перевернуло бы весь образ жизни, и это было бы хуже перелома рук, или ног, для чего у меня не хватило бы сил (без Зины в тридцатом он не мог бы жить, как ни пытаются оговорить: мол, просто стал умнее, мог бы и тогда не ломать семейного уклада, – ничего подобного, не мог). Но я знаю, что ты не сделаешь этого, моя золотая» [ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 426–427 (Пастернак Ивинской)].

Во время последней болезни знал про золотую уже не так твердо и – мог себе позволить – переложил охрану себя на других, те могли ей не объяснять про переломы рук и ног, а просто не пускать – по его отчетливому желанию.

Письма к Ивинской, которые она публикует (какая бы малость от них ни осталась после изъятия при аресте, хотя вроде слишком много их и не должно было быть, судя по обстоятельствам), совсем не такие, какие он писал Зине, даже в самые поздние годы, когда по всем свидетельствам известно, что отношения были совсем неважные, а на портреты ее смотреть страшно. И все равно письма ей он пишет как стихи – и даже как стихи о любви. Что бы ни говорили о причине того – воспоминание ли только, служила ли Зина, как стенка, только отражением его творческой активности, – да хоть что, но Лелюше он пишет бытовые письма, а Зине – любовные.

Ира Емельянова преподает русский язык в Сорбонне. Она пишет: «Чудится в этом и частое у Цветаевой <> желание «интересно» сказать» (ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 52), – честно говоря, мурашки пробегают, когда переписываешь это. У Марины Цветаевой – желание «интересно» (в кавычках) сказать. «Частое желание». Вот такое в Сорбонне рассказывают студентам о нашей Марине Цветаевой. Странно, что Ирина Ивановна как-то не обратила внимание на то, что у Цветаевой слишком много и «интересных» мыслей, и так много она их записывала, что просто кажется, что ей и времени было бы не найти, чтобы удовлетворять желанию ПРОСТО (ведь имеется в виду бессмысленное интересничанье, правда?) «интересно» сказать.

Ирочка Емельянова и русский язык: «Признаться, мы мало смотрели на сцену, так как постановка и игра мне вовсе не нравились» (ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр.148–149). Отвернуться всем!

«…рассказал (иностранному корреспонденту в лесу), что только что потерял любимого человека», – речь шла о том, что «только что» поссорился с Ивинской. По-русски «потерять любимого человека» можно только в одном случае – когда тот, к большому сожалению, умер. Она потеряла любимого человека. Если от кого-то ушел любовник, то это не тот случай. Она рассталась… в лучшем случае – если не обойтись без красивостей (а при расставаниях красивости, как правило, улетучиваются сами) – она потеряла свою любовь. А «человек» – вот он, остался.

«Имущему дастся, а у неимущего отнимется» – Наташа Ростова говорит о кузине своей Соне: «Она – неимущий: за что не знаю, <> но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она ПУСТОЦВЕТ, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, она не чувствует этого, как чувствовали бы мы».

ТОЛСТОЙ Л. Война и мир.

Ивинская чувствует, горит, ей хочется «зависти и признания». Она горит этим непрекращающимся огнем, как ведьма, – но Пастернак в нем не сгорает. Она не имела, и ей не дается. Она хороша всем… Она сексуальна. Она деятельна. Более того – она жалеет животных, это перекрывает многое. «”Я так и знал, что это она… – говорил он, глотая слезы. – Мне сказали, что целый день визжала раздавленная собака… А сейчас на шоссе у шалмана сказали, что какая-то женщина увезла ее. Я так и знал, что это она…” Мама подбирала замерзающих кошек, писала несчастным старухам жалобы в райсовет…»

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 76.

Но, как плоской местности, им, этой милой семье, не присущи глубины и вершины, у них все только веселые перелески. Они легко и много прощают – это даже хуже, чем просто закрывать глаза или пропархивать мимо, потому что они умеют страдать от обид, но прощают все. Это не высокое христианское прощение РАДИ себя, это – прощение ДЛЯ чего-то. Вот как они судят Пастернака: «Как-то, говоря о доброте Б.Л., о его даре сострадания, М. Цветаева писала, что его жалость к людям – это вата, которой он затыкал раны, нанесенные им самим. Аля, ее дочь <>, вторит матери: «Необычайно добр и отзывчив был Пастернак. Однако его доброта была лишь высшей формой эгоцентризма: ему, доброму, легче жилось, работалось. Крепче спалось… своей отзывчивостью смывал с себя грехи – сущие и вымышленные». Мне все это неприятно читать. Чудится в этом и частое у Цветаевой (да и у Ариадны Сергеевны тоже) желание «интересно» сказать, и натуга человека, несущего свои домашние, семейные, дружеские обязанности как крест, понять нормальность, естественность сострадания».

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 52.

Емельянова не вчитывается в Эфрон, не всматривается в Пастернака, она высказывает свое мнение. По советской привычке, едва завидев «крепче спалось», да еще «легче работалось», она бросается осуждать того, кто не идет трудностям – только трудностям – навстречу. Эгоцентризм – это очень плохо. Вокруг чего другого должен вращаться человек? Мелко и бессмысленно трепыхаться в коллективе? О своей душе думать (легче жить, крепче спать после дум и подвигов) – неестественно? А уж про «натугу» «человека» (Али Эфрон), может, удалось интересно сказать, но смысла не заложено ни крупицы: «креста» – ни «домашнего» (восемнадцать лет в лагерях – вот и не до дома), ни «семейного» (семьи не было: мать, отец, брат погибли, своей не завела), ни даже «дружеского» (Емельяновой виднее, но зачем-то она опубликовала Алины письма, полные искреннего дружеского, как на первый взгляд, участия) Аля не несла.

«По просьбе Б.Л. в Гослитиздате <> Ариадне Сергеевне и матери давали переводные работы».

Там же. Стр. 262.

Але Эфрон, одинокой, только что из ссылки, эти переводы были – хлеб, можно было бы без большого поколебания совести составить ей протекцию.

Для чего переводы были нужны Ольге Всеволодовне, кроме всего прочего (кроме полной и сверх того материальной обеспеченности), еще и довольно сильно занятой делами Пастернака, – неизвестно. А вот телеграмма его «Дайте работу Ивинской, я отказался от премии» получает еще более нелепое звучание. Ведь если он требует восстановления справедливости по отношению к человеку, чего-то добившемуся самостоятельно, а потом в отместку кому-то третьему ущемленному в правах, – это одно, а так он в свое время попросил о любезности для себя, о переводах для своей дамы, а потом эту любезность ему перестали оказывать – требования здесь неуместны. Пастернак мог быть из чистого золота, но переводы Ивинской могли не давать или перестать давать.

Ивинской хотелось зависти – она хотела обменять свою зависть на их. «Мы с моим приятелем по институту, красивым, талантливым молодым поэтом Тимуром Зульфикаровым, провожаем Б.Л. до «большой» дачи. <> Мы спускаемся в овраг и как будто попадаем в теплую ванну из мяты, огуречника, зверобоя – вечерний настой подмосковных трав в поймах бывших речушек, ныне превратившихся в грязные канавы, одурманивает. Заставляет забыть о разговоре; хочется дышать и молчать. <> Пройдя через овраг, подходим к калитке дачи Б.Л. Стемнело, окна дачи светятся, обратно в темный овраг не хочется. Есть другая дорога – через участок его дачи, противоположная сторона которой выходит на освещенное переделкинское шоссе, по нему можно вернуться в нашу деревню. Но Б.Л. медлит у калитки. «Вот что, Тимур, – говорит он моему спутнику. – Все же вы лучше проводите Ирочку обратно через овраг (дорога через овраг гораздо короче – об этом лучше не напоминать), мне не хочется, чтобы она проходила мимо моей дачи, мимо всего этого великолепия (или роскоши, не помню точно, как он сказал), – ей будет больно…»

Там же. Стр. 77–79.

Ира считает, что это какая-то особая деликатность. Если б он просто не проводил их по участку, как-то незаметно направил назад по старой дороге – это, может, и было бы деликатностью: сказать вслух при постороннем: «Ире будет больно» – это что-то излишнее. А почему должно быть больно Ире? Они не прачки, ведут с матерью весьма барский, по советским меркам (а на другие претендовать с чего бы?), образ жизни. «Квартирка» их в Москве – не хуже московской пастернаковской: три комнаты, в хорошем доме, в центре; то, что дачку сняли маловатую, – так это причуда Ольги Всеволодовны была, не нужда. Пастернак хотел другую, выговаривал; ездили за город только на такси, дом держали открытый, что уж тут сжиматься сердцу, если увидеть ярко освещенные два этажа бревенчатой дачи? Здесь зависти заслуживало разве что состояние дома, участка, дворовых построек, то, что горели все огни, подшиты были занавески, вымыты окна, – это заслуга домовитости Зинаиды Николаевны. Пожалуй, и в адресате деликатности Ирочка ошиблась: разрешить ей с кавалером не возвращаться опять «в овраг», в «темно и сыро» (хотя вроде и в пьянящие запахи подмосковных трав) – это значило разрешить пройти мимо дома, под окнами дома, где жила Зинаида Николаевна с Леней. Ирочка была готова, Пастернак – он был очень проницателен – нет. «Всю обратную дорогу Тимур не перестает восхищаться деликатностью Б.Л. “Нет ты подумай, как он тебя почувствовал! Он увидел тебя Козеттой, которой не может сейчас купить куклу…”»

Там же. Стр. 79.

«Утром этого счастливого дня (начала близких отношений) Б.Л. сделал надпись на красной книжечке своих стихов: “Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947 г.”. Эта красная книжечка имеет свою историю. Во время моего первого ареста забрали все подаренные мне Борей книги. А когда следствие закончилось и “тройка” в образе молодого прыщавого лейтенанта вынесла мне приговор – Борю вызвали на Лубянку и отдали книги, принадлежащие мне; и он вырвал страницу с надписью. А другим утром, когда я вернулась из лагеря и мы снова были счастливы, и даже счастливее – я все-таки упрекнула Борю: как он мог? Теперь уже на оборотной стороне переплета было написано: “Я вырвал надпись, когда принес домой. Что тебе в ней?”»

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 31.

Он даже не счел нужным заменить этот экземпляр (раз уж не смог его сохранить нетронутым где-нибудь на дальних полках) новым и повторить надпись. Биограф простодушно (легкомысленно) пишет: «они были просто счастливы». Может быть, но даже не просто, а – простовато. Высоты счастья подрезаются и глубины его подсыпаются песочком до довольно плоской, простенькой картины вот такими эпизодами: вырванной страницей со сладким и горячим посвящением, решением оборвать связь после лагеря, предположив, что в тех краях любовница за четыре года неизбежно постареет, нежеланием проститься перед смертью – из-за того, чтобы не создавать лишней суеты семье и друзьям. Этот сюжет напоминает «Отчаяние» Набокова – там герой намеревается убить своего двойника (очень похожего, как ему кажется, на него человека) ради получения страховки. Когда убийство удается совершить, сюжет идет совсем в другую сторону – никто ни разу не обмолвливается словом о схожести жертвы с героем, это никому ни разу не придет в голову. Ольга Ивинская вообразила себя двойником ЖЕНЫ и предполагала, что его смерть поставит ее на подобающее ей место. Смерть поставила все на свои места: грозно вышли на сцену смерть Пастернака, его семья, жизнь без него. Ольга Всеволодовна, защищенная адвокатами, могла бороться только за свою частную собственность. ЖЕНУ, вдову она никому не напоминала.

«Его приходы к нам всегда были связаны с ощущением праздника – рассказы, впечатления, подарки… Как будто он приходил не из соседнего дома, а приезжал откуда-то издалека, из иной жизни, богатой событиями».

Там же. Стр. 73.

Это наблюдение и делает их жизнь, от прихода до прихода, второсортной. Собака целый день ждет хозяина и, как пишут пособия: «время, которое вы проводите со своей собакой, – для нее это апофеоз дня, смысл жизни», – но она вовсе не считает, что вы пришли из какой-то лучшей жизни. Она абсолютно уверена, что лучшая, настоящая жизнь – это вот она, когда вы вместе, здесь самые лучшие события, здесь вся полнота, она никогда не поверит, что где-то для вас есть что-то более интересное, чем жизнь с нею, она страшно огорчена, что тяжелые обстоятельства заставляют вас менять ваше общение на какие-то невыносимо скучные иные обязанности. Ее жизнь – не второсортна.

Богатый дом, крестьяне, хозяйка за столом, девки на деревне. Богатый дом был не свой – такой даже в карты не проиграешь.

«Его жизнь – счастливая, осуществившаяся – «все, до мельчайшей доли сотой в ней оправдалось и сбылось…» Мало кто так мог сказать о себе. И старость могучая, евангельская (какое бессмысленное и красивое, типично ахматовское сочетание) – даже старостью не назовешь: последние годы жизни – щедрые, открытые, полные до краев. По интенсивности проживаемых дней – разве что с Толстым можно сравнить».

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 260.

Толстой, заменивший изработавшуюся жену на другую. Интересный выход придуман для человека, но, скажем прямо, подозрительно простой.

«Открытая и людям, и судьбе, красивая, по-женски бесшабашная, доверчивая, не сумевшая укрыться от вихрей кровавого времени, несущих ее на своей страшной волне – такой он видел маму, и это любил в ней».

Там же. Стр. 76.

Потерянная или готовая потерять себя женщина не увеличивает цену того, за кого готова платить собой. Великому не нужны жертвы. «Всесожжения не благоволиши», Господь отвел руку Авраама. Готовностью жертвовать собой Толстой наделил пустоцвета Соню – дал свершиться и ее судьбоносным, просчитанным жертвам – и жертвенности каждого дня. Мир несовершенен, человек одинок, Лев Николаевич с Софьей Андреевной образовывали образцовую пару – образца одиночества человека, – но Ольгой Всеволодовной в более длинной юбке он бы не утешился. «Она олицетворение жизнерадостности и самопожертвования. По ней незаметно, что она в жизни перенесла… Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…»

Письмо Б. Пастернака от 7 мая 1958 г. Цит. по: ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 213.

У многобрачия есть математическая формула. Только единственный брак равен единице, все последующие – дроби: вторая жена – это 1/2, все жизненные достижения умножаются на эту невеликую цифру и дают несравнимо меньший конечный результат. Куча детей от трех браков – это и непонятно, есть ли вообще дети, состояние тоже можно разделить по женам так, что неизвестно, с чем останешься, и пр.

Ивинская, как все у нас люди, проходящие под званием переводчика, объясняется на европейских языках через переводчика.

 
…
Пройдут года, ты вступишь в брак,
Забудешь неустройства…
 

Похоже на школьную самодеятельность из «Денискиных рассказов»:

 
Пройдут года, наступит старость.
Морщины вскочут на лице.
Желаю творческих успехов,
Чтоб хорошо учились дальше все.
 

Да и ситуация ему виделась вовсе не судьбообразующей.

«Как-то он взял с собой на пасхальную обедню Ольгу Всеволодовну, которая ни на минуту не давала ему сосредоточиться, все время отвлекая попутными наблюдениями и замечаниями на разные темы. Он жаловался Кате, что теперь только понял, как далека ему эта женщина».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 477.

Пастернак устроился тоже хорошо: и было с кем делить расстеленный в ширину плащ, и девушка была из таких, на которых можно не жениться.

«6 января 1948. “Рядом со мной по другую руку села Ольга Всеволодовна – раскрашенная, усмешливая, приветливая, фальшивая. Сразу же возле нее закружилась ее постоянная свита <.> Выступающие садились за стол, но Борис Леонидович прошел в публику и расположился возле нас, точнее – возле Ольги Всеволодовны. Весь наш ряд был уже занят, поэтому, чтобы оказаться лицом к ней, он сел на стул предыдущего ряда верхом – то есть спиной к столу выступающих. Со мной он сначала забыл поздороваться (что так противоречит его обычной доброте и внимательности), вспомнил через несколько минут <> Я никогда еще не видела его таким взбудораженным. Волновался он перед чтением, что ли?”»

Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 416–417 (воспоминания Л. Чуковской).

Уже Данте догадался назвать божественные игры с нами комедией. Почему выбран этот жанр? И не только с «простыми» людьми – им чем еще развлечься, а с великими, у которых в жизни и так все ярко и поучительно. Нет, у Пастернака каждую семью перерезали на две части и соединяли.

С Зинаидой Николаевной были – самая сильная любовь, многоплановый и закрученный роман, невозможность адюльтера, долголетняя история, дети, домовитость, дача, трагедия, с Ольгой – легкомыслие, очарование, адюльтер, водка с селедкой, бесконечные «плотный гобеленовый материал для занавесок и покрышки (это уж стиль редакторши из «Нового мира») на тахту», мятый плащ.

И Зина была красивее Ивинской – просто красивее, ярче. И мужья получше, и не надо мазать лицо сажей, чтобы удержать Пастернака.

Январь 1959 года, Зинаида Николаевна на вечеринке, в период после Нобелевской премии. «Была она оживлена, что очень идет ей и редко с ней случается <…>» Что могло идти Зинаиде Николаевне в 1959 году? Ее некрасивость, огромное черное лицо, приклеенные локоны и воротнички стали вызовом – она ничего не могла противопоставить улыбкам и бойкости Ольги Ивинской. Аля Эфрон не меньше других имела причины быть в претензии к Зинаиде Николаевне. Пастернак нашел ее, чтобы заполнить пустоту своей души и жизни во время разгара романа с Мариной Цветаевой.

«Август», программное стихотворение. Из «Доктора Живаго», из тех, что на похоронах читали студенты, вернее, не студенты, студенты – это опасно политизировано, – просто молодежь. О чем строки его страстной концовки?

 
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сраженья.
 

Эти строки можно читать как мантру, не вдумываясь в их смысл – он содержится в пелене смыслов, опутывающих каждое слово, разгадывать, подбирать варианты некогда, – и слушатель наслаждается звуком. Только само обращение, если не воспринять и его обобщенно – однозначно, бедно, унизительно – к сожалению, для всех. Героиня – кто пропотип, сомнений нет, сражаться не нужно, Ольга Ивинская – сражается только за то, чтобы Пастернак на ней женился, никаких более высоких пожеланий, унижение – во множественном числе автор употребляет это слово, потому что проявлений этого унижения действительно много – тоже одно: Пастернак жениться не хочет.

Назвать сражением битву за приведение его в ЗАГС – вообще-то чрезмерно, даже если он выходит победителем и в ЗАГС не ведется. Чем бы ни обросло его представление о ежедневных Ольгиных сражениях, написал он об этом четко и однозначно. Анна Ахматова когда-то была недовольна и более одухотворенными материями: «“Второе рождение” – это стихи жениховские. <> Перед одной извиняется, к другой бежит с бутоньеркой – ну как же не растерянный жених» (ЧУКОВСКАЯ Л.К. Записки об Анне Ахматовой. В 3 т. Т. 1 (1938–1941). Стр. 155), но жених, упорхнувший от одной к другой, лучшей, и чирикающий на эту тему, – все-таки птица более высокого полета, чем тот, кто счастливо избегнул женитьбы и назвал эти перипетии сражением.

«После тяжелой семейной сцены Пастернак написал Ольге (так в воспоминаниях Емельянова время от времени называет мать, когда хочет придать рассказу патетичность) письмо, в котором говорилось, что их отношения не могут продолжаться. <> Но Ольга не поверила этому вынужденному отказу, она хотела, чтобы Б.Л. сам сказал ей о том, что все кончено между ними…»

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 93–94.

Сквозь невразумительные (как объяснить слово «вынужденный»? вынуждение наступает ведь только после того, как вынуждаемый убеждается в отсутствии шансов вынуждению не уступить, а Пастернак оставался волен и полон вариантов) банальности («не поверила» писаному, «она хотела» – мало ли что она хотела, значит, оставил зазор для исполнения желаний, «сам сказал») – яснее ясного, что коленки и голубые кофточки должны были сыграть решающую роль в сражении и самому сказать Пастернаку ничего бы не удалось.

«Хотелось <> зависти и признания».

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 38.

Ивинской приходится писать это, чтобы расчистить себе путь для дальнейших признаний, – без этого верить невозможно бы было ничему.

«Хотелось, наверное, сочувствия и признания».

ИВИНСКАЯ О.В., ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Годы с Пастернаком и без него. Стр. 39.

Так отредактировано (исправлено, заменено другим словом, произвольно искажено по смыслу) дочерью, наследницей литературных прав, откровенное высказывание в переизданной в 2007 году Ириной Емельяновой знаменитой книге «Годы с Борисом Пастернаком…». Читатели предыдущих, в том числе прижизненных, изданий помнят эту строчку, написанную самой Ольгой Ивинской с необлагораживающей, но, впрочем, заставляющей замолчать завистников честностью. Судьба Евгении Владимировны и Зинаиды Николаевны тоже была незавидной, но они хотя бы желали не – зависти.