Текст книги "Дитя дорог"

39.

Моя радость сменилась паникой, когда я легла спать в столовой у Милы, на зеленом диване. Всю ночь мне снилось мое «чиновничество». Что я, тринадцатилетняя девочка, могу сделать в должности чиновника? Рано утром я уже была готова. Снаружи было еще темно. Я зажгла плиту и поставила на огонь чайник. Мне было просто необходимо что-нибудь горячее. Я дрожала от волнения больше, чем от холода. До сего дня я дрожу от волнения, когда начинаю что-нибудь новое. Тогда это было хорошим волнением. Обещаю. Как обычно, есть было нечего. Мы проглотили по кусочку хлеба, и вышли. Мама Милы держала меня за руку, мы пошли в сторону противоположную мосту, через поля.

– Послушай меня, Таня, вбей себе в голову: с этого момента, для тебя я – сестра Гаврилова. Никаких «мама Милы», ты даже не упоминаешь про гетто! Ты – дочь наших соседей румынского происхождения.

– Я не румынка! – кричу я в ужасном гневе.

– Ты – нет, ты – нет. Ты не румынка. – Утешает меня сестра Гаврилова. – Ты дочь румын, но ты родилась тут, в Балте. Как тебя зовут? Скажи скорее!

– Как меня зовут? Таня Петренко. – Быстро отвечаю.

– Очень хорошо! Не ползи, мы не хотим опоздать!

– Марья Александровна, как же я буду Петренко? Мой папа не мог быть румыном. Петренко – это не румынская фамилия, это русская или даже украинская!

– Ну, хорошо, хорошо. Только твоя мама была румынкой.

Наш поход длился три четверти часа. Мы не переходили через мост, а пошли через поля. Часть полей была покрыта снегом, все остальное было покрыто грязью. Марья Александровна шла как воин, а ползла за ней с большим трудом. Ходьба еще не была моим главным качеством. В особенности на утреннем холоде. В марте на Украине еще очень холодно. Ночью все замерзает. С первыми лучами солнца становится теплее. Мы проходим широкие поля и, наконец, входим в часть города, в которой находится больница. Несмотря на множество моих сомнений, работа в больнице кажется довольно привлекательной. Надеюсь, что мне это удастся.

Пришли. Сестра открыла дверь, волна тепла хлынула на нас. Как хорошо, наверно тут топят. Они не совсем такие бедные как в Любашевке. У них есть деньги на топливо!

– Сними свое пальто. – Говорит сестра. – Таня, я представлю тебя главному врачу. А потом поведу тебя туда, где ты будешь постоянно сидеть. Там тебе объяснят, что надо делать. С этого момента я для тебя «старшая сестра», никаких интимностей! Ты обращаешься ко мне: «извините» и «пожалуйста»! и так же со всеми другими.

– Я не кажусь очень маленькой? – спрашиваю шепотом.

– Ты – это ты! Очень просто. – Так сказала старшая сестра Гаврилова. – У тебя очень серьезная должность помни это!

– А вдруг меня спросят, сколько мне лет?

– Шестнадцать!

– Это ложь! Ой, ой, ой! А если они не поверят?

– Это совершенно не важно. Делай так, как я говорю! Ты болела в детстве и не выросла достаточно. Такое явление существует!

Так решила Марья Александровна. Я успокоилась. Я одета довольно хорошо. Одела зеленое платьице, которое мне прислала моя няня. Марья Александровна взяла меня за руку и повела в кабинет главного врача. Невысокий человек, лет сорока-пятидесяти, может даже больше, я не разбираюсь в этом. С очень приятным лицом.

– Это ты – Таня Петренко?! Я думал, что это взрослая женщина. Зачем вы мне привели эту девочку?

– Она не ребенок, ей шестнадцать лет, она говорит и пишет на трех языках. В вашем персонале есть такие?

Я могу сказать, что я была очень горда в тот момент, но не поднимала глаза. Притворилась скромной.

– У этой девочки блестящий мозг и великолепная память! Где вы еще такую найдете?! В следующий раз она наденет туфли на каблуках и все будет в порядке.

Доктор поднял очки на лоб и пристально на меня посмотрел:

– Скажите, молодая госпожа Петренко, – он обратился ко мне с добродушной иронией. – Работали ли вы когда-нибудь переводчиком?

– Конечно, да, – говорю. – Целый год, даже больше.

Хотя бы эта часть не ложь – подумала про себя.

– Где я буду сидеть? – спросила деловым тоном. – И с кем я должна встретится.

– Сестра Гаврилова, проводите ее, пожалуйста, в бухгалтерию. Там ей все объяснят.

– А какова у меня будет зарплата? – я спрашиваю немного громче.

Обе прыснули смехом. Главный врач посмотрел на меня добрыми глазами и улыбнулся:

– Это будет для вас великолепно, молодая барышня. Очень хорошо, не волнуйтесь.

Марья Александровна торжественно провела меня в «резиденцию бухгалтерии». Помещение было большое, вся мебель была очень тяжелая коричневая и старая. Там стояли два огромных стола, и на каждом из них стояла лампа, типичная для советских кабинетов. За столом, который стоял около окна, сидел пожилой дядя. Его очки находились на кончике носа. Они задержались точно над его верхней губой. Он поднял свои глаза и сказал только одно слово:

– Это?!

Он показал на меня своим длинным кривым и желтым от курения пальцем.

– Это, это, – отвечает сестра Гаврилова. – Это наша переводчица.

– Эта маленькая девочка? Это настоящее богохульство! Я ни за что в жизни на это не соглашусь!

– Степан Иванович, не вмешивайтесь в эти дела. Она сделает свою работу переводчика, и на этом разговор окончен. Пожалуйста, объясните ей ее обязанности.

Бухгалтер прокашлялся:

– Принеси ей подушку на стул, она не достанет до стола.

– Я об этом уже позаботилась. Подушка на стуле. Только объясните ей, что она должна делать.

Сказала и вышла.

Мы остались вдвоем. Бухгалтер осторожно подошел ко мне, посмотрел на меня поверх очков и показал мне своим кривым пальцем толстую пачку отпечатанных листов.

– Посмотри тут все вопросы, которые ты должна задавать всем солдатам, которые приходят в венерическую клинику. А тут бумаги, на которых ты должна заполнить ответы на их языке и по-русски. Немецкий, румынский и иногда, очень редко, итальянский.

«Ай, ай, ай – подумала я. – Я не знаю итальянского!»

Я не показываю вида, киваю головой и делаю серьезное выражение лица.

– Ты понимаешь?

– Конечно, – говорю я. – Безусловно! Где же они? Эти больные?

– Подожди, через час тут все заполнится.

– Что, они входят все сразу? Не по очереди?

Он рассмеялся.

– Немцы заходят по очереди, а румыны гурьбой.

– Я понимаю.

– А где же эта клиника? Я не вижу никаких врачей?

– За твоей спиной, ты видишь дверь? Там она. И больше ничего не спрашивай. Между прочим, переведи все вопросы на другой форме, чтоб ты знала что спрашивать. Когда закончишь писать, пойдем завтракать.

Завтракать, завтракать! Какое розовое будущее!

Таня Петренко стала чиновницей.

40.

На следующий день я вошла в кабинет бухгалтера. Я села на стул и открыла свои списки. Вдруг ввалилась целая куча румынских солдат, которые смотрели на меня и смеялись. Просто смеялись. Я заметила, что бухгалтер смотрел на них с любопытством и радостью.

Я не дала этому развитие. Я спросила по-румынски:

– Вы все пришли в венерическую клинику?

– Да. – Ответили они хором.

– Тогда постройтесь в очередь и сотрите эти лишние улыбки с ваших лиц! Солдатам это не подходит! Солдат – это солдат, врач – это врач, и чиновник – это чиновник! Это понятно?

Моя смелость казалась мне преувеличенной, но я продолжила тем же тоном:

– Ты – первый. Как твое имя? Какой полк?

Записала его ответ.

– Часть?

Записала.

– При каких условиях?

Тут начался смех, который невозможно было остановить.

– Я не вижу ничего смешного. Болезнь это болезнь, а условия это условия, точка!

Смех прекратился, и на его место пришло замешательство. Совещание. Первый солдат сказал мне заикаясь:

– Я мочился против ветра…

Записала. Этот ответ повторился у всех пятнадцати солдат, которым я задавала этот вопрос.

Когда они ушли, я села за перевод их ответов на русский. Я отложила лист и пошла в кабинет главного врача. Аккуратно постучала и вошла в святая святых.

– Извините, я могу вам немного помешать, доктор? – вежливо спросила я.

– Да, да, в чем проблема? – спросил меня врач и подмял очки на лоб.

Он поднял голову, посмотрел на меня сверху и сказал:

– Уже есть вопросы? Ты только начала работать!

Я положила лист перед ним.

– Я прошу прощения, но мне нужно пояснение. Какую болезнь можно получить, мочась против ветра? И если об этом известно, то почему это все равно делают?

Что-то происходило с лицом доктора. Его рот хотел смеяться, но его самоуважение не позволяло. Он подошел к двери и громко закричал:

– Сестра Гаврилова, Марья Александровна, подойдите и посмотрите на чиновницу, которую вы мне привели! Послушайте вопросы, которые она задает! Вы приводите мне детей, у которых еще молоко на губах не обсохло, вам не стыдно?! Прямо в клоаку, в венерическую клинику?!

– Доктор, скажите мне, пожалуйста, что такое венерическая клиника?

– Вы видите? Эта бедная девочка должна слушать такие вещи?! Вам не стыдно?

Лицо Марьи Александровны застыло. Она ждала, когда буря пойдет. Когда главврач, наконец, сел в кресло и вздохнул, он вытащил платок – я давно уже не видела такого белого платка – и многозначительно вытер свой лоб.

– Вы врач, – сказала Марья Александровна тихим голосом. – Вы ей объясните.

– Я?! Я объясню этой маленькой девочке?! Вы ей объясните или уберите ее отсюда немедленно! Немедленно!

Я вижу, что мое положение пошатнулось. Я подхожу к врачу и тихо говорю:

– У вас есть книги. Дайте мне прочесть их, и я все пойму. За два дня я прочту эти книги, пойму, о чем речь и смогу задавать более умные вопросы.

– Вы видите? – сказала старшая сестра. – Эта девочка умнее нас с вами!

К вечеру я вернулась домой. Мы вдвоем тащили три огромные книги. Это были книги о венерических болезнях и способах их лечения. Всю ночь я читала. На следующий день я уже вернула одну из книг. До конца недели я поняла, где я нахожусь и что мне надо спрашивать.

Так я жила на долгие месяцы. Большинство приходивших солдат были из румынских гарнизонов. Их поставили немцы в украинских городках для поддержания порядка. Сами немцы не могли это делать, потому что им надо было двигаться дальше. По слухам, их положение ухудшилось.

К моему счастью, итальянские солдаты к нам не приходили. Я не знала итальянский настолько хорошо, чтобы спросить их даже одно предложение. Вместо этого я попробовала улучшить знание немецкого. Редкое немецкие солдаты приходившие туда вели себя очень вежливо. Они тоже чувствовали себя довольно неудобно, когда они были вынуждены отвечать на мои вопросы. Но, несмотря на все, они мне задавали свои вопросы:

– Как такая маленькая девочка, как ты, может работать на такой серьезной должности?

Было довольно легко с ними разговаривать. Я иногда их спрашивала даже о более личном, не относящемся к делу. Куда они едут, едут ли они домой или продолжают дальше, на восток. Я им не задавала специфические вопросы. Мне было ясно, что они мне не ответят. Но я спрашивала, из какого города они родом. Им очень нравилось мне рассказывать о родных домах, о братьях и сестрах. Они вели себя очень вежливо. Не было и следа той жестокости, о которой я слышала потом. Все это я делала без всякой цели, но понемногу я составила себе довольно ясную картину состояния войны.

1943 год. Немецкая армия начала проигрывать бой за боем и отступала. Главное сражение было в Сталинграде. Из их очень редких намеков, я поняла, что они не очень-то рады туда попасть. Я понимаю, что они не видели никакой опасности в том, что они болтали со мной. Они видели во мне маленькую, наивную девочку со светлыми волосами. Кстати они у меня отросли и посветлели. Им даже не приходило в голову, что эта девочка – «жидовская змея». Румыны, напротив, ничего о себе не рассказывали. Они выглядели очень запущенными, грязными и очень, очень уставшими. Я понимала, что им просто не до личных разговоров. Будто бы все было в порядке. Каждое утро мы шли вдвоем, Милочкина мама и я, через поля. Иногда мы возвращались в месте, но чаще я возвращалась сама через мост с помощью моего документа. Меня никогда ничего не спрашивали и даже не смотрели на меня. Через мост дорога была длиннее, но я предпочитала ее. У меня был какой-то страх переходить эти поля одной.

Я рассказала дяде Паве о моей новой работе. Я его известила, что теперь он не должен платить Эсфирь Яковлевне за мое жилье.

– Я сама заплачу. – Говорю я.

– Очень хорошо, – говорит дядя Павел. – Последнее время у нас мало денег.

Я не подумала о смысле этих слов. Но через несколько месяцев я прекрасно поняла, о чем шла речь. Больница мне платила пятнадцать украинских марок, они назывались временные. Это был весь мой заработок и довольно хороший, но, к сожалению, госпожа Эсфирь Яковлевна беспощадно их у меня забирала. Несмотря на то, что большую часть времени я проводила не в ее доме. Я понимаю, что эта сумма была платой за молчание. Она избегала рассказов о моих походах, чтобы ее не спрашивали слишком много. Она, наверно, не думала, что я делаю что-то очень опасное.

Однажды, возвращаясь с работы, я встретила парня из гетто, товарища Рувки. Он стоял около Милочкиного дома и ждал меня.

– Ты меня знаешь? – спрашивает он. – Я жду тебя здесь.

– Меня? – удивленно спрашиваю я. – Почему меня?

– Я очень интересуюсь тобой. Расскажи мне о твоей работе в больнице.

– Кто тебе сказал, что я работаю в больнице?

– Рувка.

– Рувка ничего не знает. Откуда он взял это?

– Так он сказал.

– Какое право ты имеешь задавать мне личные вопросы.

Я должна сознаться, что могла довольно резко ответить, если было надо.

Он не смутился. Он мне объяснил цель своих вопросов и сказал, что я не обязана отвечать, если не хочу. В ответ на его расспросы я поинтересовалась:

– Скажи, ты комсомолец? Я тебя прямо спрашиваю. Ответь.

Он раздумывает немного и отвечает:

– Да.

– Хорошо. Я с тобой поговорю завтра. Завтра воскресенье. Я не работаю в воскресенье. Скажи мне, где ты хочешь встретиться, и я там расскажу тебе все, что знаю. Ты обещаешь, что никто об этом не узнает?

– Клянусь жизнью моей мамы!

– Пожалуйста, не клянись жизнью своей мамы! Клянись своей.

– Хорошо. Ей богу. Я клянусь своей жизнью, что никому не расскажу!

Мы дошли до дома госпожи Эсфирь. Я оставляю его, вхожу, и меня окутывают такие знакомые запахи этого дома. В эту ночь я не сомкнула глаз. Я чувствовала, что что-то очень плохое должно случиться. Я все время крутилась на кровати. Я помешала Эсфирь Яковлевне спать. Я поняла, что от меня ждут чего-то очень важного, что может ускорить отступление немцев. На днях мы уже видели колонны военных машин, которые быстро проносились по дорогам назад в Германию. Они останавливались только для загрузки еды и бензина. Все говорили об это. Я все поняла сама. Прорисовывается картина массивного отступления. Я бола очень обеспокоена встречей с парнем. Что случится с теми, у кого я живу, если он расскажет то, что я ему передам. Я почувствовала огромную ответственность. Я не могла избежать действительности. С одной стороны я обязана была рассказать комсомолу правду. Обязана! С другой стороны, я подвергала опасности семьи, с которыми я живу и тех, кто как-то связан с моей жизнью. Я уверенна, что дядя Павел будет «очень рад», услышав эти сведения. Он может резко протестовать какой-либо связи с комсомолом. На рассвете у меня был приступ астмы. Тяжелый приступ.

41.

Пришли странные дни! Мои нервы очень натянуты. Я не знаю, что меня ждет, но чувствую, что что-то висит в воздухе. Что-то плохое. Я поделилась своими чувствами с Милочкиной мамой. Она меня успокоила и сказала, что надо вести себя как прежде. Никто не должен почувствовать и увидеть, что с нами лично происходит.

– Работа – это работа! – объявляет мне Марья Александровна.

Я соглашаюсь с ней. Она была очень умной, последовательной и спокойной. А самое главное, она выделялась силой своего характера. Я очень ее любила и уважала.

Каждое утро мы ходили в больницу. Теперь ходили через мост. Я спросила:

– Почему не через поле? Теперь там нет грязи и все зеленое. Гораздо приятнее там ходить.

– Это не здорово, ходить через поля. – Короткий и решительный ответ.

Мы проходили через мост, держа в руках наши документы. Показывали их издали солдату, стоящему на мосту. Все проходило в полном порядке. В больнице все было, так как раньше, но в отделении раненых и больных не было свободных мест. Больные лежали в коридорах. Большинство пациентов были немцы и румыны. Была эпидемия тифа и других болезней. Очень много солдат приходило легко ранеными, на перевязку. Меня потащили туда, чтобы переводить сестре все, что рассказывает раненый солдат. Почти все раненые были немцами. Румыны не участвовали в боях. Легко раненыx не госпитализировали. И они продолжали идти на восток с товарищами, которые их ждали у ворот больницы. Поэтому вокруг больницы создалось кольцо военных машин. Вооруженные солдаты сидели в машинах и терпеливо ждали своих товарищей, которые должны были вернуться после перевязки. В венерической клинике, напротив, было намного меньше пациентов. Румыны приезжали, получали лекарства и сразу же удирали. Они ехали на запад, в Румынию. Я сразу же поняла, что гарнизон уменьшается. Немцы в большом количестве ехали на восток и поездами и машинами. Но по количеству возвращающихся было ясно, что происходит. Милочкина мама оставалась спать в больнице. Мы оставались с маленькими детьми без нее. Мы ни о чем не думали и ничего не боялись. В один вечер, мы готовились уже спать, постелили малышам, нагрели молоко и потушили печку. Сын соседей, Вадим, Милочкин товарищ, который помогал нам таскать дрова, исчез. Мы ничего о нем не знали. Много молодежи пропали. Среди них и товарищ Рувки, с котором мы разговаривали. Куда они все исчезли? Мила не любила разговаривать о тяжелых вещах. Я с ней не делилась своими подозрениями. Было поздно, мы начали тушить свет. Не стоит упоминать, что электричества не было, и мы пользовались коптилками. Надо было беречь масло. Последнее время мы уже не ходили в деревню за маслом, яйцами и мукой. Последствия были очень неприятные. В гетто Балты была маленькая лавочка. Там работала вдова, которая болтала бесконечно много, что все от нее убегали. Наш ужин был из кукурузной муки и это называлось мамалыгой. Немного сыра или творога, который мы делали из кислого молока. Было опасно выходить в деревню из-за немецких солдат, которые патрулировали по всей области. Немецкие солдаты шагали по военному, группами и пели военные песни. Их патрули, бесконечные патрули, проходили и в гетто. Было опасно переходить из дома в дом. По вечерам мы не выходили. Мы уже собирались лечь в кровать, когда мы услышали громкий стук в дверь. Мы задержали дыхание.

– Махен зи ауф! Ауф махен! Ауф махен! Шнель! Шнель! (Откройте! Откройте! Скорее! Скорее!)

Эти крики и шум были ужасные. Я шепчу Милочке:

– Это немцы! Надо открыть! Они угрожают разбить дверь!

– Иди, ты открой. – Говорит Мила. – Я дрожу. Я даже не смогу дойти до двери.

Дрожа, я подхожу к двери. Готова получить пулю прямо в сердце. Я слышала, что они имеют такой обычай. Сразу потянула и широко раскрыла дверь, и говорю с улыбкой до ушей:

– Комен зи раиин, битте! (Входите пожалуйста.)

То, что я перед собой увидела, меня поразило. Передо мной стояли четверо мальчишек. Они выглядели детьми. Одетые в летние одежды и дрожащие от холода. Они смотрят на меня жалкими глазами и с надеждой. Не говоря ничего, я отхожу в сторону, рукой показывая им проходить и даже пытаюсь улыбаться.

– Милочка, – говорю веселым голосом. – Одевайся, у нас гости!

И прибавляю:

– Не бойся, они ничего не понимают по-русски.

Мила забежала в комнату малышей и прилипла к кровати. Я осталась одна на «поле битвы». Они мне говорили что-то на немецком, но я ничего не поняла. По их тону и некоторым словам я поняла, что они не опасны. Они меня называли «цукер пупхен», то есть «сладкая кукла». Я знала это слово еще из дому, от моей немецкой «фройлен». Я была не совсем спокойной. Как могла, играла роль хорошей хозяйки, которая готова сделать все, чтобы помочь замерзшим бедным маленьким солдатам. Они отодвинули в сторону стол, постелили большой кусок брезента и поставили на него свои кровати. Они попросили ведро воды, но когда я хотела выйти принести воды, бочка стояла около двери, они мне не позволили и сделали все сами. Один из них протянул мне руку и крепко пожал мою.

– Гюнтер, – сказал он. – Гюнтер. Майн намен ист Гюнтер. (Мое имя Гюнтер.)

– Их бин Таня. – Ответила я ему.

Куда он ведет, подумала я.

– Зи зинд кайне юден? (Вы не евреи?)

– Абер нихт, – отвечаю. – Найн. Шаун зи ан. (О, нет, нет. Посмотрите сюда.)

Я указала на иконостас Марии Александровны в углу. Он был освещен маленькой коптилкой. Это служило весомым доказательством непринадлежности к евреям. Гюнтеру этого было достаточно. Он познакомил меня с остальными ребятами. Они все стучали каблуками, пожимали мне руку и представлялись. Они были очень-очень приятными. Я спросила их, как они хотят нагреть воду и нужно ли разжечь печку. Они сказали, что у них есть свои способы. Они достали кипятильник и засунули его в воду. Через минуту вода закипела. Вдруг они посмотрели на меня, и один из них сказал:

– Мы не немцы. Мы из Вены. Остерайх. Австрия.

Он улыбнулся, к моему удивлению, чмокнул меня в щеку и сказал:

– Мы не делаем неприятности таким маленьким девочкам, как ты. Теперь иди, выйди наружу. Мы хотим помыться и это некрасиво, если маленькие девочки увидят нас голыми.

Я рассмеялась. Какое облегчение! Какое облегчение! Может быть, все будет мирно?

Они разговаривали между собой. Мы с Милой закрылись в детской. К нашему удивлению, дети спали сладким сном и ничего не слышали. Мы сели на пол и начали перешептываться, чтобы не разбудить детей.

– Что он сказал? Скажи же, что он сказал?

– Он сказал свое имя и сказал, что они не немцы и не сделают нам ничего плохого. Он послал меня в эту комнату, чтобы я не видела, как они моются.

– Ой, я удивлена! – Сказала Мила. – Они моются?! Румыны никогда не моются.

Мы просидели на полу всю ночь, и рано утром, еще до восхода, мальчики встали, оделись и постучали к нам в дверь. Они пожали нам руки, поблагодарили, взяли ружья, очень аккуратно сложили брезент, перенесли все в свою машину и даже подвинули стол на место. Перед тем как последний из них вышел, тот самый Гюнтер, который, наверно, был командиром, он положил на стол шесть или семь банок консервов, сухой запакованный хлеб и кусочки сахара. Мы стояли, разинув рты от удивления.

– Спасибо, спасибо, – мы сказали. – Данке шен!

Когда они, наконец, ушли, мы обнялись. Мы и плакали и смеялись. Малыши продолжали спать.

Мы сели за стол и начали открывать консервы. Мила вскипятила чайник, и теперь мы пили чай с сахаром, как до войны. Мы начали разбирать, что же произошло и как мы остались в живых. Мила сказала:

– Таня, ты знаешь, почему они нас не тронули?

– Нет, – Отвечаю. – Я понятия не имею.

– Ты показала им икону, правильно?

– Да, но… и до этого они себя хорошо вели. Первое что они сказали, было то, что они австрийцы, а не немцы.

– Откуда мне знать, что австрийцы лучше немцев? Немцы – убийцы! Может и австрийцы тоже?

– Какая разница? У нас будет много еды! Огромное количество еды! Это очень хорошая еда! Это можно подогреть и даже сделать из этого суп!

– А что это? – Спрашивает Мила. – Ведь ты все знаешь! – С иронией говорит Мила.

– Я точно не знаю. Но, судя по запаху, кажется, это мясо.

– Мясо? Мясо! С каких пор мы не ели мясо, Таня?

– Да, да. Очень давно.

– У дяди Павла тоже нет мяса?

– Я не помню, чтобы я ела там мясо. Кажется, один раз я ела там курицу, но я была настолько несчастная, что я не помню, что я ела и какой у этого был вкус.

– Скажи, Таня, надо ли рассказать об этом маме?

– Мы обязаны, обязаны! Твоя мама должна все знать.

– Бедная мама она страшно испугается… а может быть, не надо?

– Нет, она спросит, откуда у нас консервы. И малыши могут рассказать разные вещи.

– Они ничего не скажут, они ничего не видели.

– Замечательно. Мы расскажем Марье Александровне все, но… легко! Ты знаешь, Милуха… я боюсь рассказывать об этом дяде Павлу. Он поднимет такую суматоху! А его жена может воспользоваться этим против меня. Она только и ждет момента, чтобы устроить скандал.

– Ну, так давай ничего не говорить. Все подробно расскажем маме.

– Какое счастье, что я не должна идти сегодня в больницу. Сегодня в клинике нет приема. Давай пойдем, посидим у забора у итальянцев. Будем слушать их песни.

– Чудесно! Я всегда готова с ними петь. Давай позовем моих подруг, Верочку и Инну, и все вместе туда пойдем.

Не прошло и часа, как мы совершенно забыли о ночном происшествии.