Текст книги "Дитя дорог"

20.

Конец лета 1942-го. Я одета. Стою перед зеркалом в коридоре и смотрю на себя. Мне трудно поверить, что эта высокая, худая девочка, одетая в бедные, но чистые и аккуратные вещи – это я. Это летние вещи. Пальто цыганки Тани исчезло. Я спросила у сестры Павловской:

– Что я буду носить зимой?

– Что ты волнуешься за зиму?! Пока что жарко. Когда придет зима, мы тебе что-нибудь найдем. Мы же здесь, нет?!

Почему мне не понравился этот ответ. У меня было предчувствие, что придет зима и принесет с собой новые несчастья. Через час придет акушерка, чтобы забрать меня и отвести к себе домой. В конце концов, я сдалась. Согласилась. У меня не было другого выбора. Со мной уже все попрощались и дали мне маленькие подарки, чтобы я их помнила. Некоторые даже плакали. Доктора прощаться не пришли. Сестры говорят, что они заняты с вновь прибывшими больными.

– Ты будешь нас навещать, что ты волнуешься?! Это не далеко.

– Ты уже можешь ходить. Ты придешь пешком.

– У акушерки большой дом! Красивый! Отличный зеленый сад. У нее с голода не умрешь!

Все смеются. Все веселые. Я грустная.

– Что будет с Анютой? – спрашиваю.

– Не волнуйся, Анюта пока что остается в больнице.

Я вхожу попрощаться с Анютой. Я обнимаю ее. Я плачу. Она плачет.

– Таня. Таня. Таня. Не оставляй меня. Я не хочу быть одна. Моя мама меня оставила, и ты меня оставляешь. Что со мной будет?

Я стою в смятении. Спрашиваю себя, сколько же лет этой маленькой Анюте? Она говорит как взрослая. Я молчу. Я не знаю, что будет. Над нами сгустились черные тучи. Страх.

Одиннадцать часов. Лицемерная акушерка вплывает в больницу в облаке улыбок и поцелуев. Я не верю. Я не верю. Я не хочу идти к ней. Я ее ненавижу. Вдруг появляется Людмила Александровна. Она улыбается.

– Как хорошо! Ты начинаешь новую дорогу! Ты будешь счастлива. Тебе будет хорошо! Правда, Евдокия Ивановна?

Акушерка очень довольна тем, что смогла схватить меня в свои когти.

Боже, она собирается сделать из меня монашку. Что мне делать?

В сопровождении объятий и пожеланий мы выходим из стен больницы.

Я оборачиваюсь. Смотрю на здание, под крышей которого я была спасена от смерти и пережила много разнообразных событий. Здесь мне дали почувствовать, что я не одинока. За мной ухаживали, кормили меня даже тогда, когда не было еды. Я чувствовала, что это больше никогда не вернется. Никогда!

Мы пошли пешком. Мне было трудно. Акушерка, наконец, перестала говорить. Через час очень тяжелой, для меня, «прогулки», мы подошли к ее дому.

Дом был похож на все остальные дома. Но с черепичной крышей. Большой двор, справа курятник. Посреди двора стояла печь. На ней висели кастрюли и сковородки. Рядом стояли две скамейки.

– Здесь вы готовите?

– Да, летом.

– А где зимой?

– Как и все, в печке, которая стоит в центральной комнате. Ты тоже будешь готовить. Ты тоже, ты тоже. У меня ты не будешь бездельничать, как в больнице. Научишься работать! Подожди, вот придет зима, и ты увидишь! Ты всему у меня научишься!

Эти угрозы были сказаны с фальшивым смехом. Холод пробежал у меня по спине. Большая собака, похожая на волка, подошла ко мне. Положила лапы мне на плечи и стала лизать мне лицо. Я обняла ее.

– Хорошо, что ты здесь – говорю я псу. – Я не буду одна.

Акушерка рассмеялась.

– Какой же ты клоун! А я что? Никто?!

Я молчу. Вдруг я замечаю светловолосого мальчика выше меня на пол головы.

– А это кто? – спрашиваю.

– Это? Стасик. Стасик, подойди, познакомься с Таней. Не стесняйся.

Стасик стоял во дворе, далеко от меня. Склоняя голову, он недоверчиво смотрел на меня. Я подошла к нему, счастливая, что у меня есть с кем поговорить, и я не буду одна.

– Привет, Стасик. Я Таня. Давай дружить?

Стасик не ответил. Он стеснялся и совсем не был рад моему появлению.

– Вы познакомились? – сладеньким голосом сказала Евдокия Ивановна. – Стасик, разведи огонь в печке. Надо готовить суп.

Стасик, не отвечая, подбежал к печке и начал разжигать огонь. Он работал с большой точностью. По его плечам я заметила, что он боится хозяйки дома. Мы вошли в дом. Дом был прибран точно так же, как и другие дома. Большая комната, в которой печка и кровать рядом, напротив входа. По середине стоит большой и тяжелый стол. Рядом с ним две лавки. На правой стене полка с книгами. В левом окно, а под ним небольшая деревянная кровать.

– Ты будешь спать здесь, – заявила акушерка.

Я заметила, что ее тон стал другим. Теперь она раздавала приказы. Справа от входа были еще две комнаты. Одна из них была комната акушерки. Слева были «холодные комнаты». Там хранились молоко, овощи и разные продукты.

– Как хорошо, у вас есть книги. Я очень люблю книги.

– Я знаю. – Сказала акушерка. – Я знаю. Но здесь у тебя не будет времени читать. У меня тебе надо будет работать весь день, чтобы заслужить свой обед. У нас едят два раза в день. Утром пьем стакан молока и идем работать. В обед овощи и хлеб. И вечером, после работы, мы едим суп и идем спать.

– Это очень много, – говорю я, чтобы что-то сказать.

– Теперь отдыхай.

Улыбки исчезли. Она собрала кое-какие вещи и вышла, не сказав ни слова. Я слышала, как она кричит:

– Стасик, Стасик! Не теряй время! Ты поставил суп? Иди собирать огурцы! Когда я вернусь, мы их засолим.

Я лежала на предназначенной для меня кровати, смотрела в потолок и пыталась думать. В этом доме все чужое и неприятное, кроме пса, конечно же. Через некоторое время я встала и пошла в огород. Там я нашла Стасика, который срывал огурцы и клал их аккуратно в корзину.

– Помоги мне собирать. – Сказал он, не смотря на меня.

– Тогда у нас потом будет время посидеть дома и поговорить? Я хочу кое-что понять.

Я начала собирать. Проблема была в том, что нужно было стоять. Мне было тяжело. Каждый раз мне надо было садиться на землю и отдыхать. Стасик, наверно, понял мое положение и сказал:

– Уже достаточно огурцов. Хватит на десять банок. Ей больше не надо.

– Зачем она это делает? – спрашиваю.

– Она их продает. Люди у нее покупают. Она из всего извлекает выгоду. – Нахмурившись, говорит Стасик.

– Правда, что ты ее не любишь? Правда?

Стасик смеется.

– Не люблю?! Я ее ненавижу. Подлая ханжа! Делает вид, что она верит в бога. Делает вид, что она хорошая. Молится целыми днями и таскает меня в церковь.

– Тебя тоже она таскает?

– Ох! Целыми днями я торчу в этой церкви. И говорю молитвы, которые я ненавижу. Это не мои молитвы и церковь не моя.

– Что значит не твоя?

– Ты не христианин?

– Я больше христианин, чем многие! Я католик! У нас церковь – это церковь!

– Я ничего не понимаю. Каждая церковь – это церковь.

– Ты маленькая и глупая. Есть разные.

Я не верила своим ушам. Это странно. Попробую аккуратно спросить:

– Стасик, а что такое католик?

– Это как православный, но у нас другие праздники. Наши священники не женятся, как эти, с Украины, у которых жены и куча детей! Наши священники – святые.

– Что плохого в женитьбе?

– Ох! Садись уже, не стой, а то еще свалишься. Что за вопросы ты задаешь?! В какую церковь ты ходишь? В такую, как здесь?

Я была в смятении и не знала, что сказать.

– Я еще не была здесь в церкви. Не видела. В Кишиневе я ходила в церковь с няней каждое воскресенье. Было очень красиво. Священники пели низкими голосами и у них были бороды. Иконы были красивыми и блестящими. Был хороший запах.

– Ты не видела, что здесь. Тут все очень бедно. Румыны все украли, и мне рассказывали, что во время советского правления она вообще была закрыта. Иконы остались без своих украшений и вообще сложно разобрать образ. В воскресенье ты увидишь сама. Целый день будешь стоять на коленях и говорить «Отче наш».

– Поживем, увидим! – отвечаю. – Откуда у тебя другая церковь? И вообще, что ты тут делаешь?

– Ты не успела приехать, как уже меня допрашиваешь! – сердито сказал Стасик. – Пошли уже! Вставай! Пошли в дом. Я хочу пить.

Он зашел в дом, а я плелась сзади, с трудом передвигая ноги. Мы «дома». Мы сидим за столом. Стасик соизволил налить мне стакан воды.

– Скажи мне, откуда ты? – я не прекращаю спрашивать.

– Я – поляк! – сказал Стасик с гордостью и пронзил меня взглядом синим, как небо и холодным, как лед. – А ты откуда? Что такое Кишинев?

– Это мой родной город. Большой и красивый город.

– А-а-а… это тот город, который переходил из рук в руки. Сначала русские, потом противные румыны, потом опять русские и снова румыны, как и сейчас. Так что, ты румынка?

Я не знала, что сказать. Я была в смятении. Я не знала, что для Стасика лучше. Гадкие румыны или противные русские.

– Так кто ты? – нажимал Стасик.

– Я не знаю. Я думаю русская.

– Но ты говоришь на румынском так же, как они.

– Я учила румынский. Я должна была учить. Они заставляли всех детей учить язык и петь их военные песни.

– Их дети ходили в армию?

– Нет, это не было армией, но похоже. Подожди, я тебе объясню. Ты помнишь комсомол?

– Конечно, я помню. Было здорово. Мы пели песни, был двор, на котором мы тренировались и выступали. Мы читали стихи со сцены.

– Теперь ты понимаешь. Румыны делают то же самое, но противно и не здорово.

– Ты тоже делала?

– Нет, папа давал мне справку, что я больна.

– Ты получала наказания?

– И да, и нет.

– Ты смешно говоришь. Что значит «и да, и нет»?

– Стасик, ты поляк. В Польше все было по-другому. И это теперь не важно. Мы теперь в одной тарелке.

– Таня, теперь скажи мне правду, но только правду: где твои родители? Их убили?

– Да.

– Они их убили?

– Да.

– Ты осталась одна?

– Да. А ты?

– Я тоже. Я один. Пошли на двор, начнем солить огурцы и надо проверить суп.

Я поняла, что у нас со Стасиком общая беда. И мы не знаем, что нас ждет.

Мы вышли во двор.

21.

В первую ночь я не смогла уснуть. Стасик храпел на печке и не слышал мой плачь. К моему счастью, ведьма спала в соседней комнате за закрытой дверью.

Она появилась на заре, полная сил и энергии.

– Подъем, подъем! На работу! Лентяи! Вскипятите чайник! Будем пить чай. Не каждый день молоко! Стасик, слезай с печи! Таня, почему ты спишь в своей одежде? У тебя нет ночной сорочки?

– Нет, – отвечаю. – У меня нет.

– Почему в больнице тебе не дали?

Я молчу.

– Хорошо, я принесу тебе от хороших людей. Тебе что-нибудь пожертвуют. У меня в доме не спят в одежде. Умой лицо и руки. Покажи мне свою голову. У тебя есть расческа?

– Нет.

– Хорошо, я дам тебе мою расческу. Я не терплю вшей!

Она поставила меня на веранде. У нее была веранда!

– Наклони голову, чтобы вши не падали тебе на кофту… пока что ничего нет. Каждый день надо мыть голову, иначе не получишь еду! За каждую вшу – меньше еды! У тебя уже отрасли красивые волосы. Твое счастье, что они светлые! Как у Стасика.

Я не знала, что мои волосы посветлели. У меня не было зеркала.

– Ну, иди пить чай! Для начала, ты получишь еще кусок хлеба. Стасио, Стасио, отрежь и для себя кусок хлеба. Я люблю равенство.

Я заметила тонкую улыбку на лице моего товарища по несчастью. Как он себя ведет! С этой ведьмой надо научиться себя вести. Я тоже улыбалась.

– Спасибо, Евдокия Ивановна. Вы очень добры. – Говорю я.

– Хорошо, хорошо, девочка. – Сказала акушерка и намазала себе толстый кусок хлеба маслом. Она сразу же убрала масло в укромное место.

Стасик мне подмигнул и улыбнулся за ее спиной. Она наконец-то ушла, после долгих криков и разговоров. Мы остались одни. Сегодня идет дождь. Не надо идти в огород. Невозможно собирать огурцы в грязи.

– Таня, ты жидовка?

– С чего ты взял? А ты?

– Я ненавижу евреев! – объявил он с гордостью.

– Очень хорошо! – говорю. – Меня ты не будешь ненавидеть. Скажи, почему ты спрашиваешь меня такие глупые вопросы? Я похожа на жидовку?

Стасик пристально на меня посмотрел и сказал:

– Нет, не похожа.

– Я не ненавижу евреев. Почему ты их ненавидишь? Что они тебе сделали?

– В нашем городе все ненавидели евреев.

– Я не замечала. Я не видела такого до того, как не пришли румыны.

– А русские? – спросил Стасик. – Они не «мешали» евреям?

– С чего это? Никто не ненавидел евреев.

– Я не понимаю. Почему же тогда румыны убили твоих родителей? Почему?

– Бомбили город. Все бежали из домов. Город горел. Много людей собралось на площади. Пришли румынские солдаты и начали стрелять. Они убили всю мою семью, а я сбежала.

– А как ты попала на Украину?

– В колонах людей, которые пытались уйти подальше от румынской армии. Я попала в такую колону и замерзла. Немцы меня нашли на дороге и привезли меня в больницу Любошевки.

– Грустный рассказ.

– А ты?

– Похоже. Мы сели на поезд, чтобы уехать с русской армией. Поезд разбомбили и я остался один. Я скитался из деревни в деревню, из семьи в семью, так я попал к этой колдунье. Она крепко меня схватила и я решил остаться тут до конца войны.

– А как ты вернешься домой?

– Когда война закончится, ты тоже вернешься в Кишинев.

– Возможно, я не уверена.

– Никто ни в чем не уверен. Завтра вдруг может придти какой-нибудь полицай, украинская собака или румынская. И убить тебя или меня, а может даже и эту глупую старуху.

Я молчала. Я признаюсь, что не думала о такой возможности.

– Не грусти. – Сказал Стасик и улыбнулся мне в первый раз. – Пути господни неисповедимы.

– Правильно, пути человеческие тоже неисповедимы.

– А-а-а.. – сказал Стасик. – Ты стала наконец-то умной. Давай покушаем омлет.

– Омлет! – удивляюсь я. – Я не верю!

– Ты увидишь. Я давно уже храню их для особого случая. У меня есть свежий хлеб и масло. В момент я приготовлю тебе омлет.

Он перестал говорить, пристально на меня посмотрел и сказал:

– В конце концов, ты довольно приятная. И не такая уж глупая. Тебе положен омлет!

Омлет был прекрасным. Может потому, что это был первый омлет, который я ела за последние год и несколько месяцев. В дополнение, Стасик научил меня готовить борщ! Как хорошо! Борщ! Он попросил меня попробовать борщ и сказать достаточно ли соли.

– Я не кладу много соли, потому что соль на вес золота.

– Соль? А что с сахаром?

– То же самое. Но мука есть и яйца тоже. Завтра я приготовлю тебе оладьи!

– А если завтра ведьма придет раньше? Что будем делать?

– Положись на меня. – Говорит Стасик. – Я знаю ее расписание. Завтра она едет в другую деревню. Это займет много времени. Она вернется к вечеру. А может вообще не вернется, если роды затянутся.

– Стасик, я очень соскучилась по больнице. Там такие хорошие, люди.

– Таня, скажи, ты хорошо умеешь читать по-русски?

– Конечно, что за вопрос?

– У чудовища много книг. Ты сможешь мне почитать?

– Конечно. Я даже могу научить тебя читать по-русски. Но как так может быть, что ты не умеешь читать по-русски? На польском разве не такие же буквы?

– У нас пишут латинскими буквами, как и во всей Европе. Мы культурный народ! – гордо говорит Стасик.

– Я знаю латинские буквы, конечно, я знаю. Я читаю по-румынски и по-французски.

– Скажи, Таня, ты из богатого дома? Ты говорила, что у тебя была няня. У вас были слуги?

– Были. Дом не был таким уж богатым, но и не бедным.

Я решила «уменьшить» мое происхождение. Я почувствовала, что у Стасика были не богатые родители.

– Стасик, скажи, ты жил в самом городе или в деревне? И так и так. Летом мы ездили к бабушке и дедушке, и там я научился обрабатывать землю. А, поэтому ты такой способный! Ты все знаешь. Я очень уважаю тебя за это.

Я видела, что это сработало. Стасик довольно улыбнулся. Я подумала про Мишку. Моего верного друга, с которым я играла все мое детство. Насколько он отличался от Стасика. У меня потекли слезы.

– Перестань реветь. Я ненавижу слезы. Все девчонки плаксы!

– Я не плакса. – Говорю я гордо. – Я очень сильная!

Так мы провели первый месяц у акушерки. Мы осторожно изучали друг друга.

По воскресеньям картина была совершенно другой. Акушерка давала нам красивую одежду, подарки рожениц для «бедных сирот», нас. Брюки Стасика всегда были короткие, а мои вещи висели. Это все было неважно. Перед тем как пойти в церковь, мы грели воду и купались на кухне. Каждый, отдельно, конечно! Акушерка следила за приличиями. А мы, в свою очередь, стеснялись друг друга. После проверки на вшей и других церемоний мы шли в церковь. Она идет впереди и всегда несет цветы, чтобы положить их на нужное место в церкви. За ней идет Стасик со свечей в руках. А я ползу позади с корзиной, полной хлеба и масла для обеда после молитв. Мы стояли в церкви почти весь день, с перерывом на обед. Так как и предсказывал Стасик, мы почти все время стояли на коленях. Для меня это было пыткой. До того как пришел священник и что-то прошептал акушерке на ухо. Она встает, ведет меня в другое место. Там стоит ряд стульев. Священник ей говорит:

– Ты не видишь, что эта девочка больна?! Она должна сидеть, а не стоять на коленях.

– Спасибо, батюшка. Вы сжалились над младенцем. Да благословит вас господь. Господь помнит лучших из нас. Эта девочка бедная сирота, я ее очень люблю.

Батюшка гладит меня по голове и говорит:

– У меня есть для нее красивые вещи. Теплое пальто, юбка и валенки. Один из крестьянин из Нестоито, я думаю, он цыган, принес их мне и сказал, что это вещи его дочери Тани.

Я краем уха слышу его слова. Я бледнею. Мое сердце останавливается. Хороший цыган! Хороший! Он помнит обо мне! Я боюсь, что он рассказал святому отцу всю правду. Если батюшка знает – все узнают.

– Я вижу, что у этой девочки есть большой крест. Кто дал тебе этот крест, девчушка?

– Не знаю. Он всегда был у меня.

– Хорошо! Очень хорошо. Врата небесные распахнутся перед тобой!

Я надеюсь, что они распахнутся как можно позже. Но в слух говорю:

– Спасибо, батюшка. Ваши бы слова, да богу в уши.

«Святая» Евдокия Ивановна высокомерно улыбается и говорит:

– Воспитанная девочка. Я ее воспитываю!

– Да, да. Я знаю. Тебе тоже воздастся за твои деяния.

Когда мы, наконец, вернулись домой, Стасик и я сели отдохнуть в саду. Мы оба растирали наши болящие колени. Я рассказала ему о том, что говорил батюшка.

– За ее деяния ей положено выжить из ума! – говорит не очень-то вежливо Стасик. – Страшная ведьма!

– Стасик, ты слышал о Братьях Гримм? Они писали сказки для детей.

– Нет. Мне не интересны такие глупости.

Я рассказала ему о Гензеле и Гретель.

– А, конечно! Это про дом из сладостей! Все сходится! Даже ведьма! Мне кто-то рассказывал, теперь я вспоминаю. Наверно мой дедушка.

Вдруг он нахмурился.

– Нет, это не дедушка. Мама мне это рассказала.

Я впервой увидела, как его голубые глаза наполняются слезами. Бедный, он всего лишь ребенок. Хотя, я даже не знаю, сколько ему лет.

Так проходили ночи и дни. Я стала привыкать к новому течению жизни. По ночам мне все еще не удавалось уснуть. Я лежала на кровати и думала. О Людмиле Александровне, о мудрой, доброй начальнице больницы, о сестрах, которые так за мной ухаживали. Даже о кладовщике я думала с симпатией.

Когда я еще раз их увижу?

22.

Так прошли несколько месяцев. Теперь я чувствовала себя гораздо лучше в доме ненавистной акушерки. Причиной всему этому был Стасик. Он, как мог, облегчал мне задания, которые нам давала акушерка. Стасик оказался хорошим мальчиком, очень взрослым и хроническим молчуном. Стасик понимал все без слов. Могу ли я нагнуться, могу ли заполнить печь дровами, могу ли принести воду из колодца. Если бы не Стасик, я бы никогда не смогла выполнить требования акушерки, которая с каждым днем становилась все строже. Но все же мне было легче, потому что она уходила утром и возвращалась вечером. Иногда она вообще не возвращалась. Когда она приходила, начинались нескончаемые жалобы на боли в горле, в спине и вообще во всем теле. Я приносила ей тарелку супа, который я готовила на плите во дворе. На улице еще было тепло, несмотря на то, что пришла осень. Каждый день я готовила другой суп. Я использовала все овощи, которые были в огороде. Иногда я даже добавляла несколько кусочков курицы. Она ценила мое кулинарное мастерство. Даже хвалила меня. Стасик был счастлив избавиться от приготовления супа, чистки картошки и других вещей, которые он с пренебрежением называл «женской работой».

Как я уже говорила, Стасик был не особо разговорчив. Он как-то по-особенному на меня смотрел. Его глаза говорили все за него. Я понимала его.

У него был секрет. Я была недостаточно любопытна, чтобы расспрашивать его. Мне было достаточно груза моих секретов. Я не приставала к нему с вопросами. Он этого терпеть не мог. Стасик был полон любви, он особенно заботился о моих коленях. Он сделал из тряпок щитки для колен. И я действительно смогла стоять на коленях в церкви часами. Я могла стоять так целый день. Я читала Стасику стихи Пушкина. Пушкина я нашла в одном из пыльных углов. Стасик плохо читал по-русски, но очень уважал Пушкина. Он понял, почему я обожаю эти стихи. День за днем, мы оставались вдвоем в доме акушерки. Иногда к нам заходил Петя, сын медсестры Поплавской. Петя приходил с корзиной сюрпризов: толстые носки, которые мне связала одна из сестер из шерсти, которая «усохла» в кладовой больницы, варенье, приготовленное его мамой и пирог из кукурузной муки и сахарной свеклы. У этого пирога было странное название: малай. Он удостоился высокой оценки Стасика, и, конечно же, моей.

Петя был высоким мальчиком. Он был старше нас, широкоплечий, с длинным носом и умными глазами. Он был настолько похож на свою мать, что нельзя было ошибиться в его происхождении. Он тоже был большим молчуном. Обычно он приносил свои учебники из школы и пытался обучить меня алгебре и геометрии. Я оказалась полнейшей дурой. Мои способности проявлялись в основном в языках, истории и литературе. Во всем, что касалось точных наук, как говорил Стасик, я была полным провалом. Они оба смеялись надо мной и пытались силой впихнуть то, что не входило само. Приход Пети был для нас праздником. Стасик с Петей закрывались, уплетали огурцы и болтали часами. Меня не допускали к этим разговорам. Но, несмотря на это, я была очень рада приходу Пети потому, что он приносил мне новости из больницы. Письма от врачей и несколько слов от его матери, которые сопровождались любовью и поцелуями, очень меня взволновали. Петя сказал:

– Только не плачь. Не плачь. Я ненавижу девочек, они всегда плачут! Девчонки плачут, когда они радуются и когда огорчаются! Какой вы породы?!

В общем, жизнь была не такой уж страшной.

Однажды, в начале сентября, было облачно и дул сильный ветер. Сезон огурцов давно закончился. Мы перекладывали их в банки. Мы делали это в «рабочей комнате» – в холодной комнате дома. Вдруг вбегает Петя. Он вспотел, был очень взволнован и кричал:

– Таня, Таня, пошли скорей!

Я никогда не видела Петю в таком состоянии.

– Что случилось? – спрашиваю. – Петя, говори, что случилось?

– Таня, горе! Анюту забрали в лагерь!

– Что за лагерь?

– Это вроде тюрьмы. Тюрьма, где держат жидов.

– Что ты такое говоришь? Анюту? Но она же кроха?!

– Усатый Плутоньер приехал в больницу с несколькими мерзкими типами, потребовал одеть ее и посадить в коляску, которая ждала снаружи. Доктора прибежали и стали по всякому просить его оставить девочку в больнице, потому что она еще не выздоровела. «Она принесет вам беду! У вас нет права держать ее в больнице! Я закрою тут все за час, если вы будете сопротивляться и не отдадите мне это мерзкое существо!»

Петя замолчал и отвернулся, чтобы я не видела его слез.

– И что случилось?

– Доктора его умоляли. Обещали ему все что можно: деньги, льготы, бесплатные лекарства. Моя мама упала в обморок и до сих пор плохо себя чувствует. Анюта кричала, как будто ее режут. Все больные повставали с кроватей, и вышли посмотреть, как тащат эту малютку в лагерь евреев Любашевки.

– Что это за место?

– Ой, Таня, это там уже давно. Это рядом с полицией. Это что-то вроде тюрьмы. Это два или три дома. Там живут несчастные евреи. Нищие, голодные и работающие на самых тяжелых работах. Там есть все: проститутки, швеи, кузнецы, плотники и просто женщины, которые работают на полях в округе.

– Сколько там людей? – спросил осторожно Стасик.

– Я не знаю. Я думаю, сто двадцать или сто пятьдесят. Теперь может меньше…

– Почему теперь меньше? – спрашиваю.

– Почему меньше? Какая же ты глупая, Таня! Они умирают от голода, от болезней. Или просто умирают. Поэтому меньше! Туда невозможно попасть, я пытался. Охранник пригрозил мне, что убьет меня, если я войду. Он направил на меня ружье, и я убежал.

– Зачем ты туда пошел? – спросил Стасик. – Туда нельзя ходить!

– Нельзя, нельзя… Я хотел узнать, что с ними делают. Таня, я пришел к тебе с просьбой. Моя мама говорит, что Плутоньер твой друг, что ты говоришь с ним по-румынски и переводишь ему все, что ему нужно. Мама хочет, чтобы ты пошла к нему в полицию и сказала, что хочешь взять Анюту к себе. Добрая акушерка, конечно же, согласится.

– Я не знаю, согласится ли она, но самое главное – это вытащить Анюту из этой опасности. Петя, ты можешь мне показать, где полиция? Я пойду с тобой.

– Я провожу тебя в полицию, но я не буду заходить. Меня еще посадят.

Стасик прошептал мне на ухо:

– Таня, не ходи! С тобой что-нибудь случится. Говорю тебе, не ходи! Тебя посадят! Ты думаешь, что все можешь все? Это не правда! Они подумают, что и ты жидовка, как Анюта!

– Откуда ты знаешь, что Анюта жидовка?

– Все знают. Акушерка успела рассказать всем деревенским в округе.

– А что она рассказывала обо мне?

– Что ты красива как кукла и очень умная.

– И это правда? – спросила я у Стасика.

– Конечно же, нет! Это глупости! Женщины всегда говорят глупости!

– Перестаньте морочить голову! – говорит Петя. – Пошли уже, Танька! Пошли скорей!

– Что мне нужно взять с собой?

– Ничего! Двигайся быстрей!

Стасик побежал за нами и закричал:

– Танька, они убьют тебя! Не ходи!

Это последние слова, которые я слышала от голубоглазого Стасика.

Мы быстро шли. Это было очень сложно для меня. Петя шел очень быстро, у него были длинные ноги. Я же плелась позади. Боль в ногах усиливалась. Я пришла в полицию совершенно мокрой. Петя покинул меня, не доходя немного до полиции. Он сказал, что подождет там, чтобы увидеть, что со мной произойдет. Я высоко задрала свой нос и с гордостью вошла в волчью пещеру. Я и секунды не сомневалась в том, что моя миссия очень легкая. Усатый Плутоньер сидел за красивым письменным столом, который, конечно же, украл из какого-то богатого дома. Перед ним лежала стопка всяких бумаг и фотографий. Рядом стоял сержант. Мне помнилось, что его звали Василиу. Я была с ним знакома, потому что он иногда приходил в больницу и приносил конфеты. Тогда он мне рассказывал, что ему их присылают из его дома в Румынии. Он всегда просил меня сопроводить его в кабинет Софьи Федоровны, чтобы узнать всякие вещи связанные с работой больницы. Все относились к нему с симпатией. Он был хорошим парнем. Я помню его молодое, улыбающееся лицо.

– Добрый день. – Сказал усатый своим громогласным голосом. – День добрый, маленькая молдаванка.

Так он меня называл. Мой румынский не был похож на его.

– Я пришла к вам с просьбой, господин Плутоньер. – сказала я без страха и улыбаясь.

– Какая просьба? Что ты можешь хотеть от меня, бедного солдата? – сказал он ядовитым тоном.

– Немного. Вы забрали маленькую, хорошую Анюту, а она у вас тут умрет в заключении. Я пришла забрать ее к себе.

– Что?! Как ты смеешь просить такое?! Это девочка наших врагов, жидов! Скажи спасибо, что я ее не убил.

– Ты смеешься надо мной? – говорю я с улыбкой, а у самой ноги трясутся от страха.

– Я мог наказать медсестер и докторов, закрыть больницу потому, что они держали там эту жидовку пол года! Это криминальное преступление по румынским законам!

– Могу ли я присесть, у меня очень болят ноги.

– Садись! – кричит Плутоньер сердито. – Как ты смеешь требовать у меня такое? Я могу наложить на тебя большой штраф за твою наглость!

Когда я села, я заметила что на одной из бумаг лежит пистолет, но я не боялась. Крики – это крики. Не страшно. Я смотрю на него и говорю:

– Откуда ты знаешь, что я молдаванка, а не жидовка как Анюта? Как ты различаешь? Что есть у Анюты, чего нет у меня? Рога?

– Насколько мне известно, у нее нет рогов. Ты смеешься надо мной? Ты наглая девочка! Я брошу тебя в эту помойную яму к жидам!

– Хорошо, бросай меня! – хладнокровно говорю я. – Я тоже жидовка!

До сего дня у меня перехватывает дыхание, когда я вспоминаю этот случай.

Он берет пистолет и направляет его мне в голову. Он полон злости. Его глаза выходят из орбит. Я увидела дуло пистолета направленное мне между глаз. У меня пропал дар речи.

– Господин Плутоньер! – услышала я голос сержанта. – Вы сошли с ума! Это же маленькая девочка… подумайте о своих дочерях… вы делаете ужасную ошибку, если убьете ее! Может быть, что она совсем не жидовка!

Рука Плутоньера дрожала, и ствол пистолета отодвинулся от моего лба. Сержант Василиу схватил Плутоньера и силой согнул ему руку. Пистолет выпал.

– Я не дам вам совершить такой грех. – Взмолился Василиу. – Вы будете вынуждены отвечать перед богом!

Я побледнела. Меня тошнит. Слабость. Только не падай в обморок, говорит мне мой мозг, только не это! Улыбайся!

– Ты смеешься, мерзкая девчонка?! – говорит Плутоньер задыхаясь, как после бега. – Я закину тебя за решетку! Там ты сможешь заботиться о своей жидовке! А потом я выясню кто же ты на самом деле! Напишем в Кишинев. А пока что ты будешь гнить вместе с остальными жидами. Василиу, уведи эту мерзость с моих глаз!

Я почувствовала теплую руку сержанта на моем плече. Я закрыла глаза. Я позволила ему сделать со мной все, что он захочет. Он протаскивает меня несколько шагов и говорит:

– Не бойся! Я поведу тебя в главную комнату евреев. Там никого нет, все на работе. Там ты найдешь свою маленькую девочку. Я позабочусь о тебе потом, когда никто не будет видеть.

Я оглядываюсь. За деревом стоит Петя. Он закрывает рот руками. До смерти напуганный. Бедный Петя. Он, наверно, не может себе этого простить до сего дня. Если бы он не уговаривал меня пойти с ним, я бы избежала тех мучений, которые меня ожидали.

Сержант Василиу не показывал никакой симпатии пока мы были на улице. Мы отошли от глаз любопытных прохожих, которые с интересом наблюдали за происходящим. Зашли внутрь. Он посадил меня на пол в углу.

– Сиди тихо. Через несколько часов я принесу тебе еду и воду. А пока что я приведу Анюту.

Я сидела на полу, облокотясь на стену. Я не верила тому, что со мной произошло. Я вся дрожала. Меня тошнило. Через несколько минут пришел сержант, неся на руках Анюту, завернутую в больничные одеяла. Анюта заплакала и крепко обняла меня своими маленькими ручками.

– Таня, Таня, Таня! Спаси меня!

Ее «еврейский акцент» теперь слышался гораздо сильнее, чем раньше.

Я поняла, что с этого момента ее судьба – это и моя судьба.