Текст книги "Дитя дорог"

45.

Я играла с воском весь вечер. Потом разделась и легла на свою сторону кровати. Я перенесла книгу и свечу на круглую табуретку и погрузилась в чтение. Я не почувствовала как проходит время. Эсфирь Яковлевна очень интересно храпела. Иногда она свистела, а иногда храпела. Это даже было смешно. Остальные «дамы» спали спокойно. Кажется уже поздно. Я тушу свечу и пробую заснуть. Вдруг, ужасный стук и крики за входной дверью. Первые проснувшиеся – это брат Эсфирь Яковлевны, аптекарь, отец и мать Рувки. Я слышу их озабоченные голоса. Бужу госпожу Эсфирь. Надеваю пальто прямо на ночную рубашку. В комнате, не смотря на май месяц, очень холодно. Стою босиком на полу и дрожу. Это плохо. Опасность. Все женщины набрасывают на себя все что можно и бегут в соседнюю комнату, чтобы разобраться, в чем дело.

– Откройте дверь, немедленно! – крики на румынском. – Немедленно, а то мы будем стрелять!

– Рувка, выходи сейчас же через заднюю дверь на кухне. Пойди на вторую улицу и зайди к твоему товарищу. Сделай все тихо!

Эти слова Рувкин папа произносит шепотом. Рувка открывает наполовину дверь в кухню и проскальзывает внутрь. Никаких звуков не слышно из-за криков румын и наших «дам». Я бегу к окну большой комнаты. Вижу тень, переходящую улицу. Мое сердце заколотилось. Слежу за тенью, это Рувка. Надеюсь, что он сможет перейти улицу и попасть к своему товарищу. В это время румынские солдаты врываются в комнату. Три жандарма вооруженные и держа палец на курке. Я тою перед ними в моем длинном пальто, босиком, и пробую скрыть свой страх.

– Бумаги, бумаги! Сейчас же, бумаги!

В нашем доме не было никого, кто мог бы свободно говорить на румынском, кроме Шелли и меня. Шелли куда-то исчезла. Осталась только я.

– Скажите, пожалуйста, какие бумаги вам нужны?

Услышав знакомую речь, они сразу же успокоились.

– О, эта малышка говорит по-румынски! Очень хорошо, очень хорошо! Откуда ты знаешь румынский язык?

– Из школы, – говорю. – Это же само собой разумеется.

– Хорошо, хорошо. Давай, покажи твой документ.

– Садитесь, садитесь, пожалуйста. Вот тут. Тут теплее. Надо закрыть дверь, а то мы тут все замерзнем.

К моему удивлению, они послушались. Я подошла к своему ящичку, в котором я держала все свои богатства: восковые фигурки, рисунки карандашом и углем и конечно мои оба удостоверения личности – одно из гетто, а другое христианское, которое служило для перехода в город, в больницу. К моему ужасу, я вижу, что один из моих документов исчез. Я открываю этот документ и… О, ужас! В моих руках христианский документ, который позволяет переходить мост. Что же мне делать, что делать?

В это время, все искали свои документы, показывали им, поили их чаем, кто-то сунул им деньги. Я же быстро оделась и вышла с улыбкой до ушей. В маленькой столовой уже кипел самовар, жандармы уже начали пить чай, и вообще получилась очень «приятная» и «спокойная» атмосфера. Я сажусь напротив одного из солдат и с улыбкой говорю ему:

– Господин офицер – говорю я, несмотря на то, что он был только сержантом. – У меня к вам малюсенькая просьба. В соседнем доме живет моя подруга, хорошая христианская семья. Мать и трое детей. Я не знаю как, но я оставила у них свой документ. Скажу вам по секрету, что моя голова никогда не находится на своем месте. Я от всего сердца прошу прощения, могу ли я вас побеспокоить и попросить сопроводить меня в соседнее здание. Я разбужу их, чтобы они не испугались, и заберу свой документ. Он скорей всего на столе.

– Ты очень глупая девочка, – сказал мне «офицер» сержант. – Как же ты оставляешь свой документ в чужом доме?

– Это не чужой дом. Это дом моей подруги. Самой лучшей.

Я очень боялась, что они не согласятся меня проводить. И вместо этого они отвезут меня в жандармерию, полицейский участок в гетто. Пока что и я села пить чай, для отвода глаз. Вокруг меня собрались люди, которые говорили на русском:

– Ты – глупая девочка. Дура! Ты делаешь страшные вещи! Как ты могла забыть свой документ?! Ты на нас беду наведешь!

Я не отвечала, конечно же. Я сделала вид, что не слышу этот ядовитый шепот. Вместо того чтобы ответить, я с ложной смелостью обратилась к солдатам:

– Вы закончили пить чай? Хозяйка дала вам пирог, вы его съели? Если да, то пойдемте за мной.

Мое сердце ушло в пятки, но внешне я выглядела очень смелой. К моему величайшему удивлению, солдаты встали и пошли за мной.

– Закройте за ними дверь, – кричали люди в доме. – Чтобы она не посмела вернуться сюда! Эта ужасная девочка! Надо рассказать ее дяде, какие фокусы она нам тут устраивает!

Во мне все застыло, когда я услышала эту угрозу, рассказать дяде Павлу об этом несчастном случае. Через несколько секунд мы были у дома Милочки. Шарик начал истерически лаять. Жандармы опять начали орать и колотить прикладами в дверь. Я умоляла их перестать шуметь, потому что вся улица проснется.

– Я сама все вделаю, все устрою!

Мила рассказала мне потом, что она слышала все мои разговоры с солдатами и поняла, что я в опасности. К счастью, она решила открыть дверь.

– Милочка не бойся. – Говорю ей по-русски. – Извините меня, – говорю уже солдатам. – Моя подруга не понимает по-румынски. Я должна ей объяснить, что случилось.

По их лицам, я вижу, что они очень удивлены моим рассказом. Странно, что они пока еще не сделали страшных действий.

– Открой, Милочка. Не бойся. Открой, открой.

Мила приоткрыла дверь и через щель спросила меня:

– Что случилось, Танька?

– Я забыла свой документ из гетто у тебя на столе или на диване. Принеси его сюда или дай нам зайти.

– Стоит их впустить? Я не знаю, где этот документ.

– Так дай нам зайти и улыбайся, бога ради, улыбайся.

– Я боюсь, что они нас изнасилуют.

– Глупости! Это не насильники, это хорошие ребята. – Бесстыже вру я.

Наконец дверь открывается. Мила забегает в комнату детей и уже готова к новым «экспериментам». Потом, наедине, она мне рассказала, что вспоминала, как вели себя венские солдаты, которые ночевали у нас месяц назад. Она сильно боялась, но после того как она увидела их улыбающимися, немного успокоилась. «Офицер» увидел икону и сейчас же перекрестился.

– Это хороший дом. Можно сесть? – спрашивает он. – Пока «домнишера» – барышня – найдет свои бумаги.

Вдруг появляется Симочка со своими золотыми волосами и голубыми глазами и спрашивает Милочку, можно ли поиграть с офицерами. Я перевела им эту фразу, и они покатились со смеха. Атмосфера стала лучше. В это время я ищу во всех ящиках свой документ. Даже под диваном.

Нет! Нигде нет! Что делать?

В отчаянии я сажусь на диван, для удобства, пододвигаю валик и… какое счастье! Под валиком лежит мой документ.

– Нашла! Нашла! – во весь голос ору я.

Открывая документ, смотря в глаза своему собственному лику, который улыбается мне до ушей. С большой гордостью, я подаю этот документ «офицеру», который успел посадить Симочку на свое колено и счастливо улыбается, смотря на это очаровательное существо. Я вижу, что лицо Милы стало таким, каким оно было когда-то. Все смеются, только не я.

– Мы должны уходить. – Сказали с сожалением солдаты. – Будьте здоровы, красивые девочки, и эта маленькая очаровательная красавица. – Они направились к двери, и мы их провожаем. Все улыбаются. Все довольны. Вдруг «офицер» останавливается и жестким тоном спрашивает:

– Что ты делаешь в этом христианском доме? Ты же жидовка из соседнего дома?!

– Это правда, а как вы думаете, нельзя быть подругой не жидовки?

Офицер серьезно посмотрел и говорит:

– Дружба – очень хорошая вещь. Может когда-нибудь придет время, и мы все будем друзьями! Весь мир!

Bсе, кроме нас, расхохотались. Я даже немного обиделась.

– Скажи, ты не хочешь вернуться в ту квартиру? Я провожу тебя. – Спросил меня один из солдат.

– Нет, нет. Я останусь спать здесь до утра.

– Уже почти утро. Мы тоже должны скоро вернуться в участок. Спокойной ночи, девочки.

Наконец, они вышли. Мы упали в объятья друг друга, плакали и смеялись. Наша маленькая Симочка танцевала вокруг нас. Мы решили, что эта история закончилась, но нет! Есть продолжение.

Когда солдаты выходили, Шарик открыл все свои голосовые связки и запел свою песню и почти заплатил своей жизнью за свое геройское поведение. Они его били своими тяжелыми сапогами и, по его отчаянному вою, мы поняли, что это было очень больно.

– Проклятая собака! – кричат они. – На нас нельзя лаять! Проклятая украинская собака.

Они ушли. Мы обе бросились на двор, и нашли Шарика лежащего на ступеньках. Он выл тонким несчастным голоском. Наверно была страшная боль. Мы сидели возле него, плакали и гладили, гладили и плакали.

46.

На следующий день жизнь вернулась в свое русло.

В доме госпожи Эсфирь я превратилась в «персону нон-грата». Проще говоря, на нашем языке, нежелательная личность. После истории с документом, они вообще не говорили ни о чем в моем присутствии. Они просто остерегались меня! несмотря на это, я продолжала спать в кровати госпожи Эсфирь, и, конечно, платила ей пятнадцать марок и ни копейкой меньше. Я их честно зарабатывала в Балтийской больнице. Ежедневно я ходила в больницу с Гавриловой Марьей Александровной, Милочкиной мамой, с прекраснейшей из женщин, которых я когда-либо встречала.

Вроде бы жизнь протекала как обычно. Фабрика сплетен работала в полную силу. Все говорили, все сказали:

– Тихо, тихо. Могут услышать.

В особенности это происходило, когда говорили о наступающей русской армии.

Поезда, переполненные немцами, пролетают нашу станцию, даже не останавливаясь. Румынские жандармы становились все более нахальными. В гетто проходили патрули и облавы шли с утра и до утра. Обыскивали каждую щель. Обычные солдаты, немецкие и румынские, не могли пройти в нашу часть города из-за строжайшего приказа не общаться с жидами. На мосту нас все время проверяли.

Был июль 1943-го. Жара. Удушье. Влажность. В любом случае надо идти на работу. Остаток дня, а иногда и ночи, я проводила с Милочкой и детеми. У детей не было обуви, и мы не могли вывести их на улицу. Я пошла в «комитет» дяди Павла, и спросила, есть ли у них на складе обувь для маленьких детей.

– Я могу проверить. А для кого это?

– Для детей… м-м.. Марьи.. Александровны.

– Конечно, я поищу. Им все это полагается. Она очень хорошо тобой занимается! А ты, Танюша, хочешь кусочек колбасы.

Конечно, хотела. Я все время была голодной. Мои ноги стали длиннее, поэтому я становилась все выше и выше. Дядя решил, что мое зеленое платье слишком короткое. Мы вместе пошли на склад. И теперь я все поняла!

Кучи платьев и разных вещей разбросаны по полу. Теплые вещи в одной стороне, а летние в другой. Женские и мужские, все вместе. Были там и туфли. Мы с легкостью нашли там две пары обуви. Побольше – для Юлика, а совсем маленькие для Симочки. Я надеялась, что это подойдет.

– А сейчас для тебя.

Он подходит к висящим платьям. Опять зеленое платье, на этот раз летнее. Другое платье белое, очень широкое. Наверно, для девочки старше меня, для подростка. Мне захотелось взять оба. Дядя Павел взял мешок и решил бросить туда платья и туфли.

– Я не хочу выходить отсюда с мешком!

– Почему? Я всем раздаю. Все выходят с мешками. Все берут гораздо больше, чем ты берешь.

– Я не хочу и все. Я возьму газетную бумагу.

– Здесь нет газетной бумаги. Откуда в гетто газеты?!

Я вспомнила, что у меня в комнате было полно русских газет. Вероятно, их принес Рувка. Ничего не говорю. Беру это замечательное белое платье, стелю его на пол и кладу на него все остальные вещи, чтобы сделать из него узел. В этот момент дядя Пава схватил это белое платье и швырнул его подальше от меня.

– Почему ты это сделал?

Мое горло пересыхает. Я подхожу к этому платью и вижу… огромные пятна, коричневые пятна. Это кровь! Так выглядит кровь, когда она засыхает… Я молчу.

– Это платье грязное, – говорит дядя. – Ты не видишь, что оно грязное? Я принесу тебе другое, но не сейчас. Давай выйдем отсюда.

Перед выходом, он снял свое пальто, вынул все вещи, которые мы взяли, и взял это подмышку. Мы идем по улице, молчим всю дорогу.

– Таточка, – говорит дядя, входя в свой кабинет. – Я хочу с тобой поговорить. Ни Миле и уж тем более «дамам» из дома Эсфирь Яковлевны ни говори не слова.

Прежде чем уйти, я оборачиваюсь и спрашиваю:

– Дядя Пава, это белое платье… это правда… эти пятна – кровь?

Он не ответил. Я вышла.

В тот день я не пошла в дом госпожи Эсфирь. Я подхожу к самому далекому забору, вытаскиваю все вещи и кладу их, красиво сложив, под забором. Потом я иду к Миле. Я сажусь у стола и не знаю, что делать.

– Ну, Таня, что ты сидишь там?

– Мила, я была с дядей Павлом на складе, я хотела принести тебе несколько вещей.

– Так где эти вещи?

– Я ничего не взяла.

– Почему?

– Они были очень грязными. Я не буду кушать. Я должна пойти к дяде.

– Что случилось? Что? Ты же ненавидишь это место?!

– Он сказал, что хочет со мной поговорить.

– Ну, хорошо, иди. А я приготовила что-то очень вкусное из кукурузной муки.

– Что ты сделала?

– Приготовила оладьи!

– Хорошо, оставь мне одну.

Я чувствовала тошноту. Я не была уверенна, зачем он меня пригласил, но я что-то чувствовала… Что-то нехорошее. Не знаю что. Я зашла в дом белорусок. С трудом ответила на их восторженные благословения.

– Танечка, ты давно уже у нас не была. Пойдем, я дам тебе новую книгу. Ты принесла предыдущую?

– Нет, я не принесла… я принесу в другой раз. Извините, я должна зайти к ним. Они хотят со мной поговорить.

– Ты боишься? – спросила меня мать.

– Нет, нет. Что вдруг?!

Я стучу в дверь и вхожу. Дядя стоит, а его «жена» сидит в кресле. Оба смотрят на меня очень странно.

– Я ей объясню, – говорит Софика и поджимает губы. – Иначе она ничего не поймет.

Я стою перед ними, как подсудимая. Смотрю в глаза дяде Паве и говорю:

– Все, что ты хочешь мне сказать, скажи мне это – ТЫ! Ты же великолепно знаешь, что я все понимаю. На меня можно положиться.

– Я знаю, я хорошо знаю. Внимательно меня выслушай. Через неделю, в воскресенье, Софика и я едем в Бухарест.

– Что? Как? Вы отсюда убегаете?!

– Да, договорились с некоторыми людьми и с тем священником, которого ты хорошо знаешь. Он у нас обедает раз в неделю. Ты его знаешь?!

Киваю головой. Чувствую опасность.

– Что же вы от меня хотите? Чем я могу помочь? Ты ведь знаешь, Пава, я королева побегов. Я тебе помогу.

– Хорошо. Очень хорошо. Я тебе все объясню. Мы ничего не берем из этого дома. Никаких вещей и никаких чемоданов. Мы выйдем из гетто ночью со священником и с полицейскими. Ты остаешься здесь, и каждый день готовишь на кухне, как будто мы здесь. В день побега ты пойдешь к себе домой, но до этого зайди в «комитет» и расскажи, что я и Софика заболели тифом и не можем выйти на работу. Посещения запрещены. Это очень опасная болезнь. Запомнишь это?

– Да, запомню.

– И так на протяжении всей недели. Придешь рано утром. Зажигаешь всюду свет, зажигаешь плиту, чтобы был виден дым из трубы, и начинаешь варить еду.

– У меня вопрос. Что с хозяйками дома? Где они будут?

– На этой неделе они едут в Одессу. Они давно хотели, но у них не было денег.

– А откуда у них теперь есть?

– Я им даю. За последнее время я собрал много денег для этого. Ты только не бойся. Я тебя тоже вытащу отсюда, через месяц или два, когда все устроится в Бухаресте.

– Не трудись, – говорю сухо. – Я не хочу оставлять это место. Я останусь тут со своей новой семьей, Мила с ее братом и сестрой и ее мамой. С ними я хочу остаться.

– Но тут будут ужасные битвы… ты должна думать о будущем. Русская армия продвигается очень быстро. В этом гетто будет много убийств и пожаров.

Повисло тяжелое молчание. Я ничего не говорю, только смотрю на него. Я понимаю, что он меня предает и бросает вполне хладнокровно. Всю мою жизнь я его за это ненавидела. Прежде чем выйти, я спрашиваю:

– Сказать им, хозяйкам, попрощаться с ними сейчас или мы еще увидимся?

Мой дядя не успевает ответить, как его жена прыгает как кошка и с пеной на губах говорит:

– Достаточно болтать. Делай, что тебе говорят!

Он отодвигает ее рукой и подходит ко мне, обнимает и говорит:

– Таточка, есть вещи, которые надо сделать. Запомни, что я тебя вытащил из гетто Любашевки. Ты мне должна.

Я опускаю глаза, не отвечаю. Быстро выхожу. В передней я встречаю молодую белоруску.

– Что с тобой, Таня? Ты белая как стена.

– Ничего, ничего, мы увидимся на следующей неделе. Я приду менять книги.

– Танюша, запомни, что через неделю мы едем в Одессу.

– Да, да, точно. Запомню.

Выхожу на улицу и сажусь на землю возле забора. Сижу и плачу. Снова сирота… Одинока… Это, наверно, конец.

47.

Неделя пролетела незаметно. В один из вечеров я пошла проведать белорусок. Я избегала патрулей и, поэтому, решила остаться спать у них. Мои родственники не знали об этом. Милочке я рассказала, что буду спать у них. Судя по звукам, которые доносились из комнат моего дяди, ничего особого не происходило. Я чувствовала только запах омлетов Софики. Мои белоруски ничего у меня не спрашивали. Копаюсь в библиотеке, меняю одну книгу на другую. Стихотворения Лермонтова. Большая, толстая книга. Обожаю Лермонтова, даже, наверно, больше, чем Пушкина. Я буквально влюблена в этих двух поэтов. Прежде чем мы пошли спать, молодая хозяйка рассказала, что на следующей неделе, то есть в субботу вечером, они едут поездом в Одессу, навестить их семью.

– Ты знаешь, Танюша, мы получили довольно много денег от твоего дяди. Он был очень щедр. Его подарок позволяет нам ехать поездом туда и назад.

– У вас есть разрешение?

– Конечно! Мы получили официальное разрешение из муниципалитета. Ты знаешь, Таня, Одесса тоже в румынской власти? Ты это знаешь?

– Я думаю, что так. Вы не боитесь ехать поездом?

– Нет. Нечего бояться. Поездка очень короткая. Пять часов всего лишь. Ты была в Одессе?

– Нет еще, не была.

После еды, разговоров и чтения вечер кончился. Я легла спать на раскладушке, которую они мне ставили в библиотеке. У меня была ужасное настроение, я была в сильном напряжении и всю ночь не могла сомкнуть глаз. Все думала о предстоящей неделе.

Остальные дни недели прошли обыкновенно. В воскресенье, в мой выходной день, я взяла ключи, которые все время были у меня в кармане, и в обеденное время пошла к дому моего дяди. Я подошла к парадной двери, открыла ее большим ключом и вошла в дом так, чтобы меня было видно с улицы. Открыла окна, включила плиту и нагрела воду, в которой была картошка и зелень, которая у меня осталась. Вечером, перепачкав несколько тарелок, я положила их в раковину и пошла спать. На следующий день я попросила Марью Александровну передать, что не смогу быть целую неделю в больнице, потому что мой дядя тяжело заболел. Марья Александровна сказала:

– Это очень плохо, у нас много больных, ты нам очень нужна. Но если ничего нельзя сделать, то оставайся с ними. Мы найдем тебе замену.

Я все делаю все, что нужно каждый день. Сижу в пустом доме. Мою посуду, которую я сама запачкала. Открываю и закрываю окна. Даже включаю патефон в библиотеке. Музыка. Проходят три или четыре дня. Вдруг стук в двери. Этот, наводящий ужас, стук прикладами в дверь. Я открываю.

– Где твоя семья? Где русские? Где твой дядя? Девочка, отвечай! Идем в жандармерию.

Они перевернули весь дом. Когда мы выходим, они забирают у меня ключи, все закрывают и опечатывают. Дом теперь под контролем полиции. Они вели меня под конвоем, как обычную преступницу. Даже связали мне руки веревкой. Засунули меня в камеру. Спрашивали каждые час-два:

– Где твоя семья? Куда они уехали? С кем они уехали? По какому мосту они перешли Днестр? Уехали ли они в Румынию или на восток, в Россию?

У меня был один ответ:

– Я ничего не понимаю. Я не знаю где они. Мой дядя болен тифом.

Они меня пытали. Давали мне пощечины. Толкали меня и, когда я падала на пол, меня не поднимали. Все время я была связана. Просила воды – смеялись. Мне не давали ни еды, ни воды. Я осталась в карцере без воздуха, без окна. Лежа на полу. Мне кажется, что прошло три дня и три ночи. Они мне угрожали, что убьют, если не расскажу им всю правду. Я все время им говорила:

– Я не знаю, куда они уехали, когда они уехали и по какому мосту они перешли Днестр. Я не имею ни малейшего понятия!

Это была правда. Мосты, которые вели в Бесарабию, были в разных городах. Два моста были в Ривнице и один в Тирасполе.

После трех ужасных дней и ночей я уже не могла встать с пола. Они пинали меня для того, чтобы я встала и села на стул перед ними. Но я не могла. Старший офицер зашел посмотреть на меня и решил мою судьбу. Я поняла, что это старший офицер потому, что у него были офицерские погоны, значение которых я не совсем понимала. Он наклонился ко мне, посмотрел на меня вблизи и увидел синяки. Он приблизил к себе мое лицо, и я прошептала:

– Немного воды….

Он протянул мне руку, но я не смогла встать. Он сказал:

– Поднимите эту девочку. Я хочу увидеть ее при свете.

Включили лампу «расследований».

– Вы с ума сошли? – говорит он. – Эта девочка, которая работает в больнице Балты переводчицей для армии. Ей нет цены! Десятки людей ждут ее в больнице! Главный врач больницы обратился ко мне, чтобы я скорее ее отпустил потому, что она им очень нужна! Она нужна армии!

С трудом я встала со стула, протянула руки, чтобы мне сняли веревки. Мои суставы были растерты и кровоточили. Я не плакала. Я сказала румынскому офицеру:

– Пожалуйста, перевезите меня в больницу. Я им нужна. Они позаботятся о моих ранах.

Он сам меня привез в больницу. Мы не обмолвились ни словом во время поездки. Когда я вышла из его черной машины, то увидела слово «Мерседес». Я думаю, что он был очень важным офицером. Он меня проводил до дверей больницы. Две сестры, которых я хорошо знала, встретили меня, быстро и аккуратно, чтобы не причинить мне боль, положили меня в кровать. Офицер пошел к главному врачу. Через несколько дней я вернулась к моему большому стулу у моего огромного письменного стола. На моем стуле прибавилось несколько подушек, учитывая все мои раны и синяки которые остались на мне от сапог жандармов. На моем столе были все формы перо и записка:

«Наша маленькая Таня! Мы тебя очень любим! С этого момента мы будем тебя оберегать.

Персонал».

Никто мне ничего не говорил. Главный врач зашел меня проведать. Протянул руку, поднял мой подбородок, посмотрел мне в глаза и сдавленным голосом сказал:

– Ты себя достаточно хорошо чувствуешь, чтобы работать, девуля?

– Да, – отвечаю я. – А можно мне остаться спать тут? Я боюсь, что у меня не будет сил вернуться в гетто.

– Сколько угодно! Мы позаботимся, чтобы у тебя было здоровое питание. Ты выглядишь очень слабенькой.

Когда я осталась одна, я думала о своей жизни. Я поняла одну новую правду:

Я выросла.