Текст книги "Дитя дорог"

16.

Дорога, как всегда, полна грязи. Колеса коляски разбрызгивают грязь по сторонам. На нас тоже попадает. Доктор закрывает крышу коляски. Дождь. Я заворожена. Воздух. По обеим сторонам дороги все зеленое. Несмотря на холод, тут и там пробиваются белые цветы, названия которых я не знаю, между кустами, которые выпустили почки. Холмы. Чудесное небо. Немного облаков, немного солнца. Немного ветра. Все вместе. Мне тепло и хорошо. Как же красиво снаружи. Так бы и ехала без конца. Если бы у нас была такая коляска, когда мы вышли из Кишинева, то папа и мама были бы живы. Опять слезы.

– Почему ты плачешь? – спрашивает врач.

– Я не плачу.

– Тогда почему это мокрое?

– Из-за дождя – отвечаю я.

Мне кажется, что он понимает, что надо меня оставить в покое. Поездка не продолжается долго. Только два часа. Первые дома деревни показались издалека. Красные крыши.

– Это, конечно же, не деревня Нестоито, – я говорю.

– Почему ты так думаешь?

– В Нестоито живут цыгане, и у них нет денег на красные черепичные крыши.

– Откуда ты это знаешь?

– Естественно я знаю!

Кучер останавливается около дома и спрашивает у толстой женщины, которая кормит кур во дворе:

– Где живет цыган?

– Какой цыган? Здесь все цыгане.

Кучер меня спрашивает:

– Как его зовут?

– Я не знаю, его дочь зовут Таня.

– А, а. Я помню. Зимой к нему пришли старуха и эта девочка. Да, да. Петро. Петро. Я знаю кто это. Старуха там умерла.

– Моя мама не была старухой! – я заявляю.

– Но ты та девочка. Я помню тебя из-за шапочки.

Она объясняет кучеру дорогу. Я вся сжалась. Дорога вымощена камнями. Коляска подпрыгивает. Я полна страха. «Что будет если, цыганка Таня умерла?» – я спрашиваю себя. Она болела тифом.

– Подожди, подожди! – говорю я кучеру. – Помедленнее. Я хочу узнать дом.

Вообще-то я хотела увидеть издалека, может, Таня во дворе. Мы понемногу приближаемся.

Пес! Самый бедный дом во всей деревне с соломенной крышей. Я хочу спуститься с повозки и почти падаю. Доктор спрыгивает и поддерживает меня. Я тащу себя до забора.

– Пес! Он меня знает! Он меня облизывает!

– Пошли уже, пошли.

Доктор тянет меня за руку к входу. Я задерживаюсь. Пес рычит на врача. Доктор пугается. Пес лает. Открывается дверь. Быстро выходит женщина в длинном черном пальто. Пальто моей мамы. Женщина хлопает в ладоши.

– Ой, ой, ой! Это Таня! С румыном, ой, ой, ой. Она привела к нам румына. Что же она с нами сделала? Петро, Петро!

Мой цыган бежит ко мне, не обращая внимания на моего страшного спутника. Целует меня, обнимает. Я плачу. Он плачет. Женщина плачет. Мы все обнимаемся.

– Где Таня? Где ваша дочь? – я спрашиваю.

– Танька, Танька, Танька! – они кричат в один голос.

Она выходит ко мне. Красивая девочка с двумя черными до пояса косичками.

– Маленькая Танюша, – говорит она мне.

– Я не маленькая, – я заявляю. – Мне двенадцать!

– А мне тринадцать! – она говорит мне с гордостью.

– Но твой папа сказал, что тебе столько же, сколько мне.

Румынский офицер позабыт во дворе. Ничего не понимающий. Ко мне выбегают трое детей. Я спрашиваю:

– Где были дети, когда я тут была?

– А, – говорит жена цыгана. – Как она все помнит! Они все были у соседей, потому что Таня болела тифом.

Мы заходим в дом. Знакомый запах окружает меня. Хлеб в печи.

– О! – говорю я. – Хлеб в печи!

– Сейчас дадим тебе хлеба, маленькая Танюша.

Объятия и слезы. Кто-то вспоминает о румыне, оставленном во дворе. Когда он заходит, меня спрашивают по-русски:

– Кто этот страшный офицер?

– Он врач в больнице в Любашевке. Я все время была там. После того как я прошла несколько деревень, у меня замерзли ноги, совсем замерзли, и я не могла сдвинуться с кровати. Только сегодня утром я встала и вот я здесь!

– Но мы же тебе дали танины валенки?!

– У меня их украли.

Я им не рассказала весь ужас.

– Переведи мне, – говорит доктор.

– Потом. Вы говорите по-румынски? – я спрашиваю.

– Я хорошо знаю румынский, – говорит мне цыган.

– Тогда, пожалуйста, поговорите с ним на румынском, и скажи только, что я и моя мама тут были, когда Таня болела тифом, но не говори, откуда мы пришли.

– Он не знает?

– Он ничего не знает.

– Очень хорошо! Очень хорошо, прекрасно. Садитесь пить чай.

Мы садимся за стол. Сразу же появляются всякие угощения. Горячая мамалыга, круглая и желтая, вызывающая аппетит, сыр, масло, соленые огурцы и, конечно же, морковный чай. Я смотрю на доктора и говорю:

– Садись кушать с нами. Это хорошие люди, любящие.

– Я вижу, но я не голоден.

– Ничего подобного, – я говорю. – Сядь!

Цыган обращается к нему на румынском:

– Пожалуйста, садитесь, господин офицер.

Его усаживают во главе стола.

– А что с кучером, – я спрашиваю – бедный на улице.

– Я его позову, – говорит сын.

– Нет, – говорит офицер. – Он не будет есть со мной за одним столом!

– Тогда и я не буду есть! – говорю я.

Сын цыгана пронзил офицера черным взглядом и позвал кучера к празднику. Вместе с едой появилась домашняя водка, с особенным ароматом. Не достаточно очищенная, но водка.

– Наша Таня пьет водку, – говорит цыган. – А ты?

– Я? Нет.

– Почему?

– Я еще не завтракала.

– Сейчас же ешь!

Мы все выпили водки. За здоровье. Водка меня разогрела, и у меня стало приподнятое настроение. Я не помню точно разговор, который велся там, но они точно не говорили о происхождении моей мамы и меня. Дочка сидела рядом со мной, обнимала меня и гладила крест на моей шее.

– Это мой крест тебя спас, правда, Таня?

Мы обе плакали.

– Твой папа меня спас, – отвечаю я.

Вдруг цыган встает и говорит:

– У меня есть для тебя сувенир.

Он принес мне серебряную чайную ложечку, украшенную инициалами моей бабушки: «Г.О».

– Ты забыла здесь свой сверток, а в нем была пустая баночка и эта ложечка.

Опять слезы. Смерть моей бабушки. Варенье моей бабушки. Ложечка моей бабушки.

Доктор понял без слов.

Таня сняла кольцо со своего тоненького пальчика. Маленькое колечко, на котором было написано «Таня» и фамилия.

– Мне это подарил папа на день рождения, ты ведь не сердишься, папа?

– Конечно же нет! – сказал добрый цыган.

Кольцо еле-еле налезло на мои распухшие и больные пальцы. Оно осталось у меня на много лет.

После нескольких часов объятий, разговоров, водки и всех остальных прекрасных вещей, которые есть у этих прекрасных людей, доктор встает и говорит:

– Мне приходится забрать девочку назад в больницу.

– Мы будем тебя навещать, – сказал цыган. – Мы тебя не забудем.

Мне дали полбулки ароматного хлеба, прямо из печки, завернутого в газетную бумагу, для того, чтобы я раздала его сестрам и врачам в больнице.

– У вас нечего есть в больнице. Это свежий хлеб!

Было очень тяжело расставаться. Мы сели в коляску. Всю дорогу назад я проплакала. Офицер держал хлеб на коленях и молчал всю дорогу. Он понял. Он понял.

17.

Мы вернулись очень поздно. В больнице было темно.

– Что случилось? – спросил доктор.

– Раньше свет был, почему вдруг темнота?

Я посмотрела на него и увидела, что его лицо изменилось. Стало маской.

– Мы не сразу зайдем. Пошлем сначала кучера.

– Почему? Вы думаете, что что-то произошло?

Он поворачивается ко мне и говорит:

– Да. Я боюсь, что был обыск.

– Ищут меня?

– Может быть, тебя, а может быть, и меня.

Кучер постучал в большую дверь молотком, который висел рядом и закричал:

– Это мы! Откройте!

Толстая сестра Поплавская приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, кто хочет войти.

– А! Это вы! Слава богу! Здесь была полиция.

– Зачем? – в один голос спросили мы с доктором, он на румынском, я на русском.

– Они искали вас и подумали, что вы сбежали. Что жид тебя украл.

– Они дураки – говорю я. – Откройте нам дверь.

Я обняла ее, а она меня.

– Замечательно то, что вы вернулись. Сейчас я сделаю горячий чай.

Несмотря на весну, было очень холодно вечером и ночью. Когда мы вошли, меня окружил запах закрытого места. Сестра понизила голос, чтобы доктор не услышал. Она забыла, что он не понимает русский.

– В полиции появился новый человек! Очень злой человек! Сатана!

Мы обе посмотрели на доктора. Он что-то почувствовал и сказал мне на румынском:

– Таня, я оставляю тебя в надежных руках.

И отправился в свою квартиру.

Сестра взяла меня подмышку и почти понесла меня до нашей комнатки, моей и рожениц. Маленькая Анюта спала сладким сном. На «столике»– стуле около моей кровати мерцала угасающая свеча. В комнате было душно и жарко. Я начала свистеть. Мое дыхание.

– Ой, опять астма! – сказала сестра. – Ложись в кровать, а я принесу тебе «твою таблетку».

Эти таблетки мне пожертвовал румынский доктор. Я легла на кровать и расплакалась горькими слезами. Я поняла, что меня подозревают. Я все поняла и испугалась. «Что со мной будет?» – спрашивала я себя. Я еще не могу хорошо ходить. Это будет мой конец.

Анюта проснулась.

– Я хочу пить.

Я протянула ей бутылку с водой. Это можно было сделать, не вставая с кровати. Проход был узким.

– Танюша, где ты была? Я все вр-р-ремя плакала.

– Я была у цыган.

– Я тоже была у цыган.

– Что? У каких цыган?

– Тихо! Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал! Моя мама посадила меня около двери, прямо в снег, позвонила в колокол, который висел около ворот, и сбежала. Никто не вышел. Я заснула. Утром, на санях, приехали цыгане и нашли меня замерзшую. «Ой!» – они кричали. «Ой, ой, ой! Маленькая девочка, как тебя зовут?». Я сказала: «Анюта». – «Где твоя мама?» – «Убежала». – «Как убежала? Оставила тебя босую в снегу?! Подлая! Скотина! Даже звери такого не делают!»

А я молчала и плакала… но не рассказала им всего.

– Чего «всего»?

– Даже тебе нельзя знать!

– Почему? Почему? Расскажи мне!

– Нет, не расскажу. Даже если умру!

В это время вернулась сестра Поплавская и у нее в руке волшебная пилюля.

– Скорее глотай. Если разжуешь ее зубами, она подействует быстрее.

– Я не люблю эти румынские таблетки. Они действуют не так, как укол. И они совсем не румынские, они немецкие!

– Откуда вы знаете, госпожа всезнайка?

– Это просто – отвечаю я. – Я прочитала на коробке.

– Ой, Танечка! Ты такая умная. Где же нам, деревенским, до тебя!

Это было сказано в шутку, и этому предшествовал сочный поцелуй в щеку. Анюта открыла свои глазки и испугано спросила:

– Ты не задохнешься, Танечка?

– Нет.

В это время приступ усиливался.

– Позвони в колокольчик! – сказала Анюта.

– Не хочу. Я не хочу всех будить.

Я потушила свечу. Больница погрузилась в темноту.

На следующее утро, на рассвете, ко мне зашел румынский доктор. Он принес мне коробку настоящего чая и четыре коробки прекрасного румынского печения. Горе мне, горе! Я ведь не смогу открыть их своими руками. Среди «даров» была огромная колбаса, наполняющая нашу комнатку запахом, а мой рот слюной.

– Что случилось? – спросила я у доктора.

Он мне не ответил. Положил несколько пачек таблеток на мой стул между упаковок с маслом и кофе.

– Что случилось? – я продолжала спрашивать. – Что мне с этим делать?

– Съешь это. Мне это больше не нужно. Я возвращаюсь!

– Куда возвращаетесь?

– В Бухарест!

– Почему?

Он нагнулся ко мне и прошептал:

– Опасайся Плутоньера, командира роты, нового офицера. Он подозревает, что ты и Анюта еврейки. Он не хочет, чтобы еврей был офицером в христианской больнице. Он нас ненавидит!

Я молчала. Вдруг я поняла, что мой самый большой друг покидает меня, все подозрения по отношению к нему улетучились.

– Ты понял? – спрашиваю.

– Сразу же.

– Что же теперь делать?

– Ничего! Делай вид, что ничего не произошло. Я надеюсь, что вернут электричество в эту несчастную больницу.

– Людмила Александровна и Софья Федоровна знают, что вы уходите?

– Еще нет. Перед поездкой я с ними поговорю. Они не будут сожалеть. Я причинил им много проблем. Они меня тоже ненавидели.

– Неправда! Они вас не ненавидели!

– Ты маленькая и умная девочка, но есть вещи, которых ты еще не можешь понять. Все нас ненавидят.

– Почему?

– Я не знаю. Это издавна.

– В Бухаресте вас также унижали, как и в Кишиневе?

– Не совсем так, как у вас. Факт, что все евреи до сих пор еще там.

– Тогда возьмите меня с собой в вашу коляску.

– Я очень сожалею, это невозможно. Они подумают, что я тебя похитил, и убьют нас обоих. Ты даже не представляешь, насколько они плохие.

– Доктор, я представляю.

И первый раз я рассказала ему правду, которая душила меня. Я даже почти радовалась, что смогла раскрыть свою тайну.

– Они убили бабушку, подлые румыны.

– Они были полицаями?

– Да. Они забили ее до полусмерти и живьем закопали.

– Ты это видела?

– Да – просто ответила я.

– А мама и папа?

– Папа покончил с собой. А мама умерла у цыгана Петро.

– Это я понял. А как папа покончил с собой?

– Мы были в каком-то старом амбаре, много людей. Папа снял с себя пальто и вышел ночью на улицу. Я думаю, что он знал, что каждый, кто выйдет на улицу, будет расстрелян.

– Откуда ты знаешь, что он умер?

– Я слышала выстрелы, и он не вернулся. Мы поняли.

– Теперь скажи мне правду: ты дала цыгану Петро драгоценности твоей семьи или он сам их взял?

Кровь прилила к моему лицу.

– Как вы можете его подозревать?! Я выбросила все драгоценности в лесу в снег, чтобы никто их не нашел.

– Зачем ты сделала такую глупость?

– Вы не понимаете. Если бы у меня их нашли, то сразу бы все поняли и убили бы меня.

– Я действительно не знаю, что сказать.

– Ничего не говорите. Попрощайтесь с этими милыми врачами и идите своей дорогой. Я останусь здесь.

Он вышел. Дверь за ним закрылась, и я осталась еще более одинокая в этом месте.

18.

Еврейский доктор вышел из моей палаты сгорбленный. Как будто его ударили. Я его очень жалела. Сразу же ко мне вошли три медсестры во главе с моей толстой приятельницей, сестрой Поплавской. Град вопросов посыпался на меня без предупреждения.

– Он уезжает?

– Куда?

– Он оставил почти все вещи здесь?!

– Он собирается вернуться?

– Что он рассказывал?

– Его уволили?

– Ничего подобного! – ответила я. – Он получил перевод.

– Куда?

– Не знаю. Он мне не сказал. Но он мне сказал, что ему понравилось быть здесь, с вами. Что вы прекрасные работники и очень стараетесь. А особенно он говорил, насколько у вас золотое сердце.

– Он сказал тебе, что он жид?

– Почему вдруг? – вру я прямо в глаза – Он ничего мне об этом не говорил.

– Тогда что же он рассказывал?

– То, что он возвращается в свою Румынию. Что ему не нужны его вещи и что дома его ждут жена и дети.

– Бедный, бедный! – хором произнесли сестры – Это у него на лице написано. Все это заметили!

– Вы видите, – говорю я сестре Поплавской, – он – хороший человек. А вы мне не верили.

– Ну… я не думаю, что я так уж ошиблась. Он точно жид. Это понятно из-за его желтой звезды. Но мне это не важно. Жид он, не жид… чтоб только был здоров!

– Ой! Сколько еды он тебе оставил!

– Это не только для меня – отвечаю – возьмите все, что вам нужно и оставьте мне немного.

– Мы возьмем это и сохраним для тебя. Все, что попросишь, мы тебе принесем. Нельзя оставлять это на твоем «столике». Горе тебе, если Софья Федоровна увидит весь этот гастроном рядом с тобой.

С этими словами все исчезло.

Когда все вышли, я отвернулась и заплакала. Плакала из-за лицемерия добрых сестер, из-за человека, в котором я обнаружила своего друга и которого сразу же потеряла. Я плакала о шоколаде, чае и колбасе которые были так близко и исчезли.

На следующее утро все вернулось на круги своя. В десять часов утра зашла Элли с традиционным завтраком. Зашла, не здороваясь, и вышла, не прощаясь. От нее веяло жутким холодом. Анюта, которая до этого момента играла со своей тряпичной куклой, вернулась к жизни и попросила у меня что-нибудь поесть.

– Подойди и возьми сама. Ты уже можешь ходить.

– Ты не будешь сердиться, если я возьму то, что мне нравится?

– Ты можешь взять все.

Это Анюта и сделала. Она взяла все. Мне было все равно.

Вдруг шум! Несущийся издалека голос акушерки, с ее преувеличениями и глупостями, ворвался в нашу комнату. Она сама со своей важностью, ширью и полнотой, с красным носом и подозрительно румяными щеками зашла в палату. И за ней вся «свита»: роженица с огромным животом, ее подруги с корзинами еды, продуктов, воды и, конечно же, яиц. Будет весело, сказала я сама себе. Все возвращается вновь. Снова Пасха! и понятное дело – рисунки на яйцах!

Через некоторое время появились сестры, чтобы застелить для роженицы кровать.

– Нагрейте воду! Уже появились признаки!

– Сейчас! Сейчас! Не волнуйся! Еще есть время. Ты всегда спешишь. Таня отвернись к стене!

– Не бойтесь, я уже много раз это видела. Меня это не пугает. Наоборот, интересует.

– Какая девочка наша Танюша! Героиня! Это не просто девочка! Анюта, ну-ну, пошли скорее в коридор. Это не для твоих глаз.

– У вас есть конфета? – спрашивает Анюта.

– Конфету барышня хочет! Что вдруг конфету? Уже полтора года мы не видели конфет!

– Я видела! У румынского доктора! И вы забрали у Тани. Я видела! Я видела! Я видела!

– Эту малышку невозможно обмануть! Ну… пошли уже!

Я отворачиваюсь к стене как раз вовремя. Со стороны роженицы послышались жуткие крики и причитания, молитвы со стороны акушерки. Я уже знала распорядок. Я радовалась, что хотя бы что-то происходит в больнице и все внимание теперь сосредоточенно на роженице и, конечно, на младенце, который должен родиться. Я хотела, чтобы обо мне забыли и о румынском враче, который покинул меня. Почему мне все время хочется плакать? На самом деле мне просто было жалко себя. Нас. Брошенных детей, одиноких, голодных. О которых никто не думает. Нервирующая акушерка со своими вечными молитвами, перекрещиваниями, с глупыми выражениями, не прекращала мне надоедать.

– Прочитай «Отче наш»! Три раза прочитай! Ангел рождается! Торопись, Таня! Это зависит от тебя! Посмотри на эту прелесть! Какой он красивый! Какое счастье! Что это ты вдруг плачешь?

– От радости, от радости… – промямлила я, после того как прочитала молитву.

Акушерка ничего не почувствовала. Она продолжала хвалить роженицу, ее красоту, ее доброту и особенно младенца, который только что появился на свет.

Я себя плохо чувствую. Я фальшивлю. Я не люблю этого красного малыша, орущего малыша. Ни его кричащую мать. И особенно я ненавижу акушерку. Я знаю, чего она хочет. Она хочет соблазнить меня перейти жить к ней и стать ее дочерью. Это будущее пугает меня. По выражению лиц сестер и врачей, которые меня окружают, я вижу, что все согласны, что это наилучший вариант для меня. Мое сердце сжимается от ужаса. Что будет? Как я смогу ее терпеть? Что мне с ней делать? Красивое лицо моей мамы появляется перед моими глазами, и она мне говорит: «Соглашайся, соглашайся! Не думай о нас с папой. Мы уже давно умерли. Ты должна думать о будущем. Ты должна выжить!»

Мне тяжело. Мне очень тяжело.

«Папа, папа – говорю я себе, произнося молитву в десятый раз. – Папа, скажи, мне нужно врать? Забыть вас? Стать кем-то другим? Скажи мне, папа! Врать?»

«Да – отвечает папа. – Ты все время врешь. Ты уже не маленькая Тата. Ты – Таня Петренко. Таня Петренко смелая! Она борется за свою жизнь! Она строит свое будущее!»

«Папа, – говорю я, – ты и мама хотите, чтобы я стала девочкой этой лицемерной толстухи? Она хочет, чтобы я называла ее мамой! Как я могу?! Вы понимаете, что она от меня хочет?! Папа, мама, не оставляйте меня опять в чужих руках. Я прошу вас!»

Я снова плачу.

– Почему ты плачешь, малышка? Ты растрогалась? Святая! Святая!

Она обращается к матери этого куска мяса, которого она держит в руках:

– Я говорила тебе! Наша Таня святая! Знаешь, я возьму ее к себе домой, когда она выздоровеет. Я буду ее мамой! – заканчивает она с гордостью.

– Иди сюда, мне кажется, что у меня кровь пошла! Иди ко мне!

– Перестань заниматься этой больной девочкой! Держи ребенка! Я не хочу, чтобы она его трогала! Кто знает, какие у нее болезни!

Я отворачиваюсь к стене, единственный способ избавиться от этих людей.

Я тихо плачу.

19.

Обычное утро. Анюта спит. Я выползаю из комнаты. Держусь за стену. Я не могу держать равновесие. Но у меня есть туфли! С гордостью я говорю себе: у меня есть туфли!

Я подхожу к ванной комнате. Вода до боли холодная. Снаружи лето, а вода как лед. Может, мне это кажется? Я смотрю на свои пальцы. Они освободились от коричневой корки, но они красные и распухшие. Я сжимаю руку, подставляю ее под кран и брызгаю водой на лицо. Это приятно. Это приятно. У меня нет мыла, но оно мне не нужно. С чего это вдруг, мыло?

–Таня, Таня!

Голос моей няни.

– Лицо надо мыть с мылом! Сколько раз тебе повторять? Ты никогда не делаешь того, что тебе говорят.

Где ты, моя няня? Где ты?

Опять слезы. Что со мной происходит? Немного воды и я уже плачу как дура.

Я мокрая выхожу. Кран разбрызгал повсюду воду, и я стала мокрой.

– Что ты сделала? – говорит сестра Вера. – Что ты наделала? Зашла умыться и пролила воду на себя. У нас нет сменной одежды! Высохнешь так.

– Простите, сестра Вера. Может у вас есть полотенце?

– Ого! Полотенце барышне захотелось! Где я тебе найду полотенце? Мы давно уже забыли о таких вещах.

– Они тоже «усохли» в кладовой? – говорю я с большой наивностью. – И мыло «усохло», как говорит кладовщик?

Вера рассмеялась.

– Танечка, ты смешная! Ты все схватываешь! У нас все «усыхает» в кладовой.

– Вера, скажите, можно мне поговорить с Людмилой Александровной? Мне очень нужно с ней поговорить.

– О чем тебе с ней разговаривать? Ты сегодня очень важная.

– Вера, не смейтесь надо мной. Я хочу узнать, когда я должна покинуть больницу.

Вера изменилась в лице. Она стала серьезной.

– Я позову тебя – отвечает сестра несмотря мне в глаза.

Через час в палату зашла Людмила Александровна.

– Танечка, ты меня звала?

– Я хочу задать вам несколько вопросов. Это касается моего будущего.

Я посмотрела на роженицу, она смотрит на нас с интересом. Людмила Александровна понимает намек.

– Пойдем, девочка. Я отведу тебя в кабинет врачей. Там мы сможем посидеть в тишине, и я приготовлю тебе чай. Тот чай, который нам оставил офицер.

Мы выходим из комнаты. Людмила Александровна крепко меня обнимает и почти несет до кабинета врачей.

– Какая прелесть! Кресла, диваны, стеклянный шкаф с книгами! Как в кабинете моего папы! Знаете, Людмила Александровна, мой папа разрешал мне читать все книги, даже Эмиля Золя. Вы знаете, я все поняла. Я ничего у папы не спрашивала. Но я хотела с вами поговорить о другом. Я хотела спросить, когда вы меня выкинете из больницы, и куда я пойду? Я обязана идти к толстой акушерке?

Тишина.

– Я налью тебе чаю и дам печенье доброго доктора.

– Вы поняли, что он был хорошим? В начале вы думали, что он шпион.

– Нет, мы поговорили, и я поняла его шаткое положение.

– Он рассказал вам все? Про Бухарест? Про его детей? Он рассказал вам о том, что он хочет сбежать?

– Нет, такого он мне не говорил. Но я поняла это из вопросов, которые задавал начальник полиции. Ты знаешь, «Плутоньер», известный своими пышными усами.

– Доктор говорил с вами обо мне?

– Нет. Что вдруг о тебе? Он ничего о тебе не знает.

– Это хорошо. Знаете, он от страха может ляпнуть всякие глупости.

– Да я знаю, но это тебя не касалось. Ты выйдешь из больницы, когда сможешь как следует ходить. И твои руки перестанут тебе мешать. Я думаю, это произойдет в августе, ты согласна?

– Да – отвечаю. – Да. Я не могу оставаться в больнице навсегда. Но у меня есть проблема.

– Снова «проблема»?! Танюша, ты взрослеешь слишком быстро.

– Правда, я уже взрослая. Но куда я пойду?

– Танечка, мы отпустим тебя только в то место, где тебе будет хорошо. Мы не хотим, чтобы ты была от нас далеко. Мы любим тебя. Кроме этого, иногда ты нам понадобишься для перевода. Плутоньер спрашивал меня, сможешь ли ты придти в полицию, чтобы перевести ему некоторые бумаги.

– Людмила Александровна, как же я смогу ему перевести?! Я маленькая девочка, я не знаю важных и сложных слов. Я всего-то один год учила этот язык. Читать, писать и необходимые слова для ежедневного общения. Еще немного грамматики и все.

– Не скромничай. Я знаю, что ты знаешь намного больше этого.

–Но я не хочу идти в полицию. Я боюсь.

–Бояться нечего. Тебя там все любят.

– Но где я буду жить? Я не хочу идти к этой акушерке! Она глупая и красная. И она никогда не говорит правду. Она даже богу врет.

Людмила Александровна рассмеялась.

– Какое описание! Я преклоняюсь перед тобой. Ты всегда знаешь, как сказать то, что ты чувствуешь.

И шепотом добавила:

– Смотри, Танюша, я не могу взять тебя к себе, как бы я не хотела. Элли тебя очень не любит. Очень. Она ревнует. Ее отец на фронте, и она боится, что он погиб. Мы не получаю от него писем. Мы очень волнуемся. Я не хочу лишних ссор с Элли. У меня не получается убедить ее хорошо к тебе относиться. Она ревнует.

– Но это же смешно, завидовать мне. У меня ничего нет. У меня нет родителей, родственников, у меня почти нет ног. У нее есть мама, бабушка, теплый дом и горячая еда. А что у меня есть? Еда, которую она соизволяет приносить мне. Да и это делает с нескрываемой ненавистью. Еда, которую я делю с несчастной Анютой. Подумайте, какое же это соперничество? Я не хочу оставаться у вас навсегда, только до конца войны. В любом другом месте я буду несчастна. У меня есть идея! Вы можете устроить меня на должность переводчика в больнице?

Я заметила слезы в голубых глазах этой хорошей и доброй женщины.

– Ты слишком маленькая для такой важной должности. Никто не даст согласия. Мы, с Софьей Федоровной, говорили об этом и не раз. Ничего нельзя поделать. Есть только один выход… согласиться пойти к акушерке и позволить ей себя любить, как дочь. Она об этом мечтает. Девочка, перебори отвращение к этой милой женщине, которое ты испытываешь из-за ее грубости, наивности и ее желания, чтобы ты звала ее «мама». Я понимаю, что это тебе сложнее всего. У меня нечего больше добавить.

Я встаю со стула, отодвигаю чашку с чаем и печенье, и подхожу к двери, не проронив ни слова. Мне ясно, что я не смогу ее убедить. Она не может, не хочет неприятностей дома. Я стала для нее проблемой. Вообще-то, я и раньше об этом знала. Ее мама ни разу не зашла ко мне, чтобы познакомиться. Элли открыто выражала ненависть. До этого момента я игнорировала происходящее. Но теперь горькая правда жестоко хлестала меня по лицу. Я ушла. Я вышла, не отвечая на просьбу золотоволосой Людмилы Александровны. Я была очень обижена. Мое маленькое сердце билось от глубокой обиды. Это было почти также больно как смерть моей мамы, которая сбежала в свой вечный сон, чтобы избавиться от ответственности за меня.

Да. Так я тогда думала. Я согрешила. Согрешила, обвиняя мою маму. Согрешила, обвиняя хорошую Людмилу Александровну. Они обе бросили меня. Они глубоко ранили мою гордость. До сегодняшнего дня я чувствую, что папа хотел умереть, и именно поэтому вышел ночью из амбара, полного голодных, несчастных евреев. Он знал, что его расстреляют. Мой папа хотел умереть. Он изменил мне. Тоже самое с мамой – она хотела спать. Она хотела умереть!

Сегодня мне это все кажется ересью. Обвинять моих бедных родителей в измене?! Поэтому они умерли такой страшной смертью?! Нет! Нет! Я не права! С какой стати должна была эта добрая женщина, прекрасный врач, жертвуя миром своей семьи, привести в дом «троянского коня»?! Нарушать душевный покой своей мамы и дочки?! Сегодня я это понимаю. Сегодня, окажись я на ее месте, я поступила бы точно также. Сегодня, проходя по улице, я вижу мальчика, лежащего на тротуаре, бедного, одинокого, больного, просящего милостыню – и что я делаю для него?! Бросаю в его жестянку несколько монет?! Я хочу поднять его. Пригласить его домой. Накормить его. Отвести его к врачу. Я действительно хочу это сделать, но я не делаю. Почему? Почему?! От страха… от страха впутаться в неприятности. От страха нарушить мой жизненный покой. От страха перед неизвестным. Я этого не делаю. Но это сегодня. Маленькая Таня, преследуемая страхами, ужасом, жуткими картинами, встающими перед глазами. Та Таня, которую приютили хорошие люди, впустили в свои сердца, дали почувствовать, что она любима, что она нужна – и вдруг отказываются от нее. Это очень сложно понять в одиннадцать лет.