Текст книги "Прыг-скок-кувырок, или Мысли о свадьбе"

– Погоди, прошу прощенья. Гэвин всамделе только что сказал, что он проглотил монету? – спрашивает Клэр, отирая слезы со щек.

– А‑а, да. Ну, нам кажется, он пенни проглотил. Особой уверенности, впрочем, нет, – поясняет Дрю. – Ему захотелось какую-то конфетку, так Лиз уронила на пол свой кошелек, потому как знала, что на дне его лежит кучка сосунчиков «тик-так». Малый принялся грести их лопатой прямо в рот прежде, чем мы углядели, что он делает. Если ему верить, то он одноцентовую монетку проглотил. Только дети врунишки.

Гэвин топнул ногой:

– ТЫ САМ ВРУН, ТЫ, ТОЛСТЫЙ ЖИРНЫЙ ИНДЮК!

– Я не жирный. Я мускулистый. Не перевирай факты, – вступает с ним в спор Дрю.

– Ладно, бога ради, так кто-нибудь скажет мне, проглотил ли всамделе мой ребенок монетку? – громко спрашивает Клэр, прерывая их спор.

– Что ж, – говорит Лиз, – я сделала в «Гугле» запрос «глотание медной мелочи маленькими детьми», и ты представить себе не можешь, сколько ответов я получила! В любом случае, если цент чеканили до 1982 года, то все у него будет отлично.

Мы с Клэр некоторое время тупо смотрим на нее, потом Клэр взрывается:

– Что за хрень, едрена-мать?!

– У‑у‑у‑у‑у, мам, – укоризненно тянет Гэвин, указывая на нее пальцем.

– Прошу прощения, что за х‑р‑е‑нь все э‑т‑о значит и ч‑т‑о мы с‑е‑й‑ч‑а‑с делаем?

Клэр просто на глазах по полной обратилась в одну из степфордских мамушек, выговаривая по буквам даже те слова, которые в том ничуть не нуждались, вот до чего перепугалась. Известие лишило ее всяческой радости.

– Клэр, все отлично, – успокаивает ее Джордж. – Я проверил внука металлоискателем и монетки не обнаружил.

– Все хиханьки, да? – напускается на отца Клэр. – А тебе известно, что есть такое хитрое заведение, именуемое больницей? Или нет?

– Я мальцом в его годы в гору туда и обратно в метель-пургу босиком ходил, чтоб только до школы добраться, и стружку металлическую ел для забавы, – отбивается Джордж. – Крохотный медяк ему не навредит.

– Если только это пенни не отчеканили после 1982 года, потому что тогда в нем вполне хватит цинка, чтобы растворить малому пищевод, – словно бы походя замечает Дрю. – Впрочем, более чем уверен, что по времени это бы уже случилось, так что с ним, по-видимому, все хорошо.

Клэр присаживается рядом с Гэвином, прижимает его к себе и заботливо спрашивает:

– Миленький, ты как себя чувствуешь? У тебя с животиком все в порядке?

– С животиком все хорошо, – отвечает Гэвин и возбужденно сообщает: – Папаня сказал, что мне надо какашками сходить и проверить их на деньги. Я могу деньгами какать!

– Жаль, что мне не дано какать денежками, – жалуется Дрю.

Я наклоняюсь к Клэр с Гэвином, сгребаю их обоих в объятия.

– Просто, чтоб ты знала: мы сбегаем на все сто, – говорю я ей.

– О, слава богу! – отвечает она.

22. Уакки, якки, факки

– Так тебе оно по правде нравится? – в сотый раз спрашивает Картер.

Мы наконец-то в постели, нежимся после долгого-долгого дня, и я глаз оторвать не могу от своего кольца.

– Думаю, мне оно нравится больше, чем тебе.

Картер смеется:

– Очень смешно.

– О, я на полном серьезе. Все это время я только и думала, что ты просто не хочешь жениться на мне, а ты, надо же, носил его повсюду с собой в кармане. Мне типа хочется выточить из зубной щетки ножик и воткнуть его тебе в глаз, – серьезно говорю ему я.

Он перекатывается на бок и кладет руку мне на живот.

– Не сердись. Мне надо было сделать это в тот день, когда я купил кольцо. Просто хотелось, чтоб мое предложение было самым лучшим, а потом мы узнали, что ты беременна, и я понял, что у тебя в голове делается. Ты бы ни за что на свете не поверила, что я делаю предложение из верных побуждений, если б я сделал его сразу, как только мы узнали, – говорит он, нежно поглаживая мой выпирающий животик.

– Понимаю, ты прав. Моя мать то же самое сказала, – говорю я, накрывая ладонью его руку и подталкивая ее вниз, туда, где я обычно чувствую, как пинается крошечная ножка. Для меня самой это ощущается, словно пузырики лопаются, и я вовсе не уверена, что и Картер сможет ощутить такие пиночки, но и от того, чтоб попробовать, вреда не будет.

– Рэйчел по правде сказала что-то осмысленное? – удивленно спрашивает он.

– Ага, я тоже от этого в шоке была, – признаюсь я, поворачивая голову на подушке, чтобы видеть его лицо. – Я должна была бы просто поговорить с тобой. Мне вообще противно всякое такое общение. Мне куда лучше, когда я страдаю втихомолку.

Картер жмется ближе, высвобождает руку из-под моей ладони и проводит ею вверх по всему моему телу, пока не касается щеки.

– Думаю, нам обоим еще долго шагать и шагать, обучаясь науке общения. Ничего, обучимся, – уверяет меня он.

– Я тебе говорила, что, когда все эти сомнения заползли мне в башку, я поделилась ими с Лиз и та посоветовала мне сделать тебе массаж простаты?

– О, боже мой, стоп! Ни слова больше. Джим рассказал мне про ночь, когда она ему такое сделала, и это было ужасно. Прошу тебя, ни слова больше, – предостерегает он.

– Ну, не знаю, – поддразниваю я, – может, тебе понравится.

– Слышь, да я ни одной морде не позволяю даже в ЛИЦО себе пальчиком тыкать, – с бруклинским акцентом выговаривает Картер.

– Серьезно? Опять цитата из «Сопрано»?

– М‑м, да. Из «Сопрано» найдется цитата на каждый случай. В том-то как раз и причина потрясности фильма. Имей почтение к «Клану Сопрано», – серьезно увещевает меня Картер.

Перекатываюсь на бок лицом к нему, повожу ногой, укладывая ее Картеру на бедро, пальцами рук ерошу ему волосы.

– По-моему, – говорит он с улыбкой, – мы должны отпраздновать столь памятное событие и воткнуть в тебя мой член.

– Твое счастье, что ты сегодня одарил меня драгоценностями, не то я б тебе врезала за это.

Картер прижимает меня к себе покрепче и губами прижимается к моим губам. Как и всегда, его поцелуи ввергают меня в полное беспамятство. Мягкость его губ, гладкое скольжение его языка по моему напоминают мне, как же давно не было у нас с ним близости. При наших сумасшедших распорядках да и проблемах моего положения – не было долгонько, я уж по нему больше чем изголодалась. Руки его охватывают меня, а ладони скользят вниз, к моей попе, обхватывая ее и подтягивая к тому, что давно уже навострилось в ожидании. Я, издавая стон, прижимаюсь к нему бедрами.

– Подожди, постой. Черт, – бормочет он, прерывая поцелуй.

Отвожу голову и бросаю на него вопрошающий взгляд:

– Что? Что стряслось?

Член у него сломался, что ли? О, боже драгоценный, прошу тебя: не дай ему сломаться. МНЕ БЕЗ НЕГО НЕ ЖИТЬ.

– Мне пописать надо. Не забудь, о чем думала, – говорит он, высвобождаясь из моих рук и выкарабкиваясь из кровати.

Я переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. Проходит несколько минут, а я все еще не слышу шума спускаемой воды.

– Эй, у тебя все в порядке? – кричу я.

– ТССССССС! НИКАКИХ РАЗГОВОРОВ! – долетает ответный крик.

Что еще за хрень?

– Что значит – никаких разговоров? Что происходит, черт возьми?

Слышу, как из ванной доносятся несколько неразборчивых фраз, приподнимаюсь на локте так, чтоб видна была закрытая дверь туалета.

– Не могу пописать! – кричит мне Картер.

– Что значит не можешь пописать?

Едрена-мать, он И ВПРЯМЬ сломался. Знала же, что должна была почаще им пользоваться в последние месяцы. Он ломается, если им не пользоваться.

– Я серьезно: ты должна перестать разговаривать. Ты только хуже делаешь.

– Что за чертовщину ты несешь? Как это я делаю только хуже?

Дверь туалета наконец-то открывается, Картер стоит, подбоченясь, а трусы его впереди натянулись, как палатка.

– Все потому, что твой голос меня возбуждает, и я никак не могу унять этот, бенать, столбняк! Будь все как обычно, я б тебе этого никогда бы не сказал, но тут случай экстренный. Так что заткнись, к чертям, на минутку, чтоб я пописать смог!

С этими словами он скрывается в туалете и с силой захлопывает за собой дверь.

Ну, по крайности, все по-прежнему работает.

* * *

– О, когда страхи Картера остались позади, все было потрясающе, – сообщаю я на следующий день Лиз по телефону. – Он был убежден, что ребенок увидит его член и либо позавидует, либо ему всю жизнь станут кошмары сниться про член-чудовище, пытавшийся слопать его личико. Потом он захотел попробовать и достал презерватив, потому как думал, что его сперма может утопить дитя. Мне всамделе пришлось притащить в постель ноутбук и показать ему, что у него член должен быть фута в два[74]74
  Без малого 61 см.


[Закрыть], чтобы хоть как-то добраться до ребенка.

Сегодня Картер работает в дневную смену, а я трачу послеобеденное время на то, что сдираю обои в комнате, которой суждено стать детской. На это ушло несколько часов, и я вымоталась. Устроила перерыв, чтобы позвонить Лиз и доложить ей о том, как прошел у нас остаток вчерашнего вечера. Коль скоро в последние месяцы она то и дело во все трубы трубила мне, как часто мы НЕ занимаемся сексом, я чувствовала: она достойна быть в курсе дела. Проболтав с ней несколько минут, решаю прогуляться к местному магазинчику на углу, чтобы утолить нынешнюю свою прихоть беременной – выпить черешневого сока с измельченным льдом. Я проделывала это каждый божий день, с тех самых пор, как отыскала этот напиток. Вкуснотища и освежает хорошо, а единственное место, где продается черешневый сок, недалеко от нашего дома, сразу за углом.

Прячу Гэвина в машине и еду по улице. Оказавшись внутри магазина, как пчела, освоенным путем, таща за собой Гэвина, добираюсь до самого дальнего угла, где стоит автомат для дробления льда. Подхожу к нему и застываю как вкопанная, разглядывая болтающуюся табличку.

– «Неисправен»? Что значит «неисправен»? – произношу я вслух.

– Это значит, что машина не работает, – говорит Гэвин.

– Я знаю значение этого выражения. Но это же автомат для дробления льда. Он обращает воду в лед и добавляет черешневый сироп. Неужели автомату так трудно это сделать?

Замечаю, что автомат все еще подключен к сети, а потому, отпустив руку Гэвина, хватаюсь за штепсель и принимаюсь трясти его взад-вперед.

Лампочка, сообщающая, что автомат включен, не загорается, а потому я принимаюсь раз за разом нажимать на все кнопки. Когда ничего не получается, начинаю шлепать ладонью по боку автомата.

– Мама, ты его разобьешь, – предупреждает Гэвин.

– Глупый кусок гнилой рухляди. От тебя только и требуется, что наготовить льда, ты, бестолковая куча конского навоза! – кричу я, совершенно не обращая внимания на Гэвина.

О, боже мой, мне нужен этот напиток. Он нужен мне, как нужен воздух для дыхания. Почему только, едрена-мать, эта штука не работает?!

В этот момент, я уверена, разум покидает мою голову. Я продолжаю совершать физическое насилие над автоматом, барабаня по нему кулаком и обкладывая его так, будто он способен мне дать сдачи или ответить.

– Нечего сказать в свое оправдание, засранец? Не можешь даже ПОПЫТАТЬСЯ поработать? Ленивый кусок дерьма! А ну, отрывай задницу и делай мне напиток!

Стали появляться зеваки. Чувствую их взгляды на себе, пока своими руками насилую эту машину для заморозки льда. Дергаю за провода, сую пальцы во все дырки, снимаю, наконец, целиком передний кожух, выставляя напоказ все внутренние устройства.

– Мэм, я попросил бы вас отойти от этого автомата, – обращается ко мне человек в форме охранника углового магазинчика.

– Какого черта ваш автомат не работает? Вам надо наладить его, – отвечаю ему я, стоя с кожухом в руках и прикрываясь им как щитом.

– Приносим извинения, но в нем отказала одна деталь. Пришлось заказать новый автомат, и его доставят не раньше следующей недели, – объясняет охранник, выворачивает у меня из рук кожух и ставит его в сторонку.

– На следующей неделе? НА СЛЕДУЮЩЕЙ НЕДЕЛЕ? И как, по-вашему, народу обходиться без напитков со льдом, если им придется ждать целую неделю? – спрашиваю я.

– Боженька не хочет, чтобы ты пила напиток со льдом, – говорит мне Гэвин.

Я опускаю на него вопросительный взгляд.

– Боженька – царь всего мира, и он говорит, что тебе не надо это пить. Можно мне мороженое? – просит сын.

– Бог не ведает. ОН НЕ ВЕДАЕТ, – жалуюсь я.

Я почти уверена, что испытываю некий исход из собственного тела. Вижу саму себя, действующую как полная стерва, и ничего не могу с этим поделать. Я, как наркоман, которому нужно уколоться: руки трясутся, голову ломит, кажется, еще две секунды, и я продам своего сына и туфли за очередную дозу черешневого напитка со льдом.

Беру Гэвина за руку, спокойно выхожу из магазина и еду домой.

Как только мы оказываемся дома, я хватаю телефон и звоню Картеру. Он берет трубку с первого же звонка, а меня только на то и хватает, чтобы истерически рыдать в нее.

– БОЖЕ МОЙ, КЛЭР?! Что происходит? Все в порядке? Что-то с малышкой? Гэвин ударился? – кричит Картер.

– Автомат для напитков со льдом сломался! – завываю я.

На другом конце – мертвая тишина.

– Прости, что? – спрашивает он.

– Я что, заикаюсь? Автомат для льда сломался. Я не смогла выпить черешневый напиток. Мне нужен этот напиток, едрена-мать! – ору я.

– Минуточку, все это из-за напитка? – спрашивает он.

О, бог мой, он всамделе ничего про меня не знает. Как мне выходить замуж за того, кто не понимает меня?

– Я думал, что-то серьезное случилось, – раздраженно ворчит он.

– Как раз это-то – серьезное. И случилось! Ты хоть слушаешь, чтó я говорю?

Картер вздыхает, а я стараюсь успокоить себя, чтобы НЕ думать про то, как сильно мне хочется черешневого напитка. Вместо этого я думаю про то, как мне хочется запихнуть Картеру в задницу кулак и сделать ему кулаком массаж простаты.

– Мне до конца работы осталось несколько минут. Мои родители приедут примерно через час.

От, блин. Будущие свекровь со свекром прибыли в город. Слава богу, меня не арестовали в угловом магазине. Было бы жутко неловко.

– По пути домой я прихвачу тебе напиток, – обещает Картер.

– Черешневый?

– Да, черешневый, – подтверждает он.

– Я люблю тебя! Скоро увидимся!

* * *

Родители Картера появляются точно в условленное время. По счастью, до этого я успела сделать добрый глоток напитка со льдом и теперь способна вести нормальный, не сумасбродный разговор. Мэйдлин проходит в дверь первой и просит нас всех пройти в гостиную и закрыть глаза, поскольку у нее для нас есть сюрприз. Спустя несколько секунд Чарльз произносит:

– О'кей, откройте глаза!

Гэвин с Картером издают восторженные вопли, а я – стон.

– Щенок! Щенок! Вы мне щенка купили! Я могу обнять его, могу его тискать, могу кататься на нем, как на велосипеде, могу ему прическу сделать! – восторгается сын, сползая на пол.

Щенок, если его можно так назвать, почти одних размеров с Гэвином и похож на белого медведя.

– Закон не возбраняет владеть таким мишкой? – спрашиваю я. Чем больше я смотрю на это животное, тем больше думаю: неужто нам всамделе только что привезли этого опасного зверя, который взрослым будет весить девятьсот фунтов?[75]75
  Чуть больше 408 кг.


[Закрыть] Имеете представление, какую кучу способен навалить зверь в девятьсот фунтов весом?

– Это чистопородный большой пиренеец, – сообщает мне Мэйдлин, ожидая, что у меня дух захватит от потрясения.

Не захватывает.

– Ого, потрясающе, – обращается к родителям Картер. – Спасибо вам, дорогие, огромное. Вы же знаете, мне всегда хотелось такую.

Я потрясенно взираю на него. Ему всегда хотелось иметь домашним животным лошадь? Этот зверь вымахает больше нашей машины.

– Как восхитительно! Мы должны приучать не гадить дома и пса, и новую малышку. Можно ли их обоих научить справлять нужду на улице? Или нам нужно песику памперс надевать? Выбери кого-то одного, потому как двоих мы не потянем, – шепчу я Картеру, пока он гладит собаку, а его родители занимают место на диване.

– Не волнуйся. Все будет прекрасно, – шепчет Картер в ответ и встает, позволяя Гэвину побегать кругами по комнате вместе с собакой, которая, играя, догоняет его.

– Пусть только попробует нагадить мне в туфли, я тогда тебя туда носом ткну, – предупреждаю я.

– У меня с собой в машине все необходимые документы от Американского клуба собаководства, – сообщает Мэйдлин, – а также сертификат чистоты породы от заводчика.

Супер. Пес-то классом повыше нас будет.

– Как его зовут? – спрашивает Картер.

– Реджинальд Филлип Третий, – отвечает Чарльз.

– Ой, это нужно немедленно заменить, – бурчу я.

– Я хочу звать его Бад, – заявляет Гэвин, который вместе с собакой кругами носится по комнате.

– Это хорошее имя, – кивает ему Картер.

– Я знаю. Я его так называю в честь твоего, папочка, сока, который ты пьешь[76]76
  Детская игра слов: Bud по-английски означает среди прочего и Дружок (собачья кличка), и «Бад» – популярное пиво в Америке (один из его рекламных символов, кстати, щенок).


[Закрыть].

– А может, подождем немножко, прежде чем решим, какую кличку ему дать? – говорит сыну Картер.

– Реджинальд Филлип, сидеть! – дает команду Мэйдлин.

Мы оборачиваемся и видим, что пес забрался Гэвину на спину, положив лапы тому на плечи. Гэвин же продолжает бежать, заливаясь смехом. Все это напоминает какую-то жуткую разновидность танца паровозиком.

– Ха-ха, – заливается Гэвин. – Что он делает? Так смешно!

– О, бог мой, он случку устраивает с нашим малышом, – бурчу я, толкая Картера в плечо, чтоб он сделал что-нибудь.

Картер вскакивает и за ошейник стаскивает пса с Гэвина.

– Э‑э‑эй, ты зачем это сделал? Мы же играли, – недовольно тянет Гэвин.

– Ну-у, он пытался пописать на тебя, – говорит ему отец.

Я гляжу на него, будто он умом тронулся, но Картер только плечами пожимает и тихонько говорит:

– А что? Ну, запаниковал. Не могу же я ему растолковывать, что значит случку устраивать!

Гэвин издает очередной восторженный вопль, и мы снова видим, как пес обхватывает лапами его плечи и принимается дергать задницей.

– Уакки, якки, факки, сейчас я на тебя пописаю! Уакки, якки, факки! – скандирует Гэвин, пока эта парочка скачет по комнате, а Картер опять старается их разделить.

– Пожалуй, вам понадобится оскопить его как можно скорее, – заявляет Мэйдлин, храня на лице полную невозмутимость.

Ничего себе, вы понимаете? Пес пытается продолжить род с моим сыном.

– Все по вагонам, паровоз отправляется! Все по вагонам, поезд трогается! ТУ-У‑ТУ-У! – подает сигнал Гэвин, и пес с радостью играет роль последнего вагона.

– Картер, купи мне шланг.

23. «Тебе же говорили: не смотри!»

Спустя пять месяцев

– Последняя возможность передумать. Ты уверена, что так нужно? – спрашивает Картер, заводя машину и задом выезжая от дома на улицу.

– Богом клянусь, если ты еще раз задашь этот вопрос, то я тебе задницу оторву. Так и кажется, что тебе хочется раскурочить мне влагалище, – говорю я ему.

Сегодня большой день. Тот, которого я в равной мере страшилась до смерти и ждала: мое плановое кесарево сечение. Мы едем в больницу, куда меня помещают. Картер сомневался в моем решении делать повторное кесарево с того самого дня, когда шесть месяцев назад меня об этом спросил врач.

– Не в том дело, – объясняет Картер. – Просто я хочу быть уверен, что ты не пожалеешь, что так и не испытаешь естественного деторождения. Я слышал, некоторые женщины, делавшие кесарево, по-настоящему впадали в депрессию оттого, что им не привелось познать счастья исторгнуть из себя ребенка.

– Прости, это о каких женщинах ты говоришь? Ты что, недавно на экскурсию в психушку съездил? Какая женщина, будучи в здравом уме, пожалеет, что ее влагалище не превратилось в зияющую, кровавую, залитую всем, что есть жидкого в теле, рану, из которой ребеночек выкарабкивается наружу? Порой его разрывают настолько, что и влагалище, и задний проход становятся одним большим отвратительным провалом.

– Забудь, что я вообще что-то говорил. Просто я хочу, чтобы ты была счастлива, – дипломатично заявляет Картер.

– Некоторые женщины в родильном отделении кучу под себя наваливают, когда тужатся, выталкивая ребенка из себя. Ты всамделе думаешь, что именно это тебе хочется испытать? – спрашиваю я. – Я слышала, что сестры стараются все по-быстрому прибрать, прежде чем кто-то заметит, но ты заметишь. Уж поверь мне. Как можно НЕ заметить, что в операционной вдруг завоняло фекалиями?

– Кончай, прошу тебя, прекрати, – молит Картер.

– Меня мое решение радует. И ты должен радоваться, что, когда через шесть недель будешь дрючить меня, тебе не покажется, будто ты палкой в пещере машешь или макаешь свой пипирчик в Большой Каньон.

– Лады, я усек, – говорит Картер, выбирая место на больничной стоянке.

– Или карандашиком в камин тыкаешь… соломинку в амбарные ворота суешь, – не унимаюсь я.

– С чегой-то я вот сейчас возбуждаюсь? – вопрошает Картер, ставит машину на свободное место, и мы выходим из нее.

– Ты не в утробное ли порно играть вздумал? Ты ж не собираешься заставить меня, играя, взять да и покакать на тебя? Ты мне сейчас скажи, чтоб я смогла тебе это колечко назад отдать.

Картер машет на меня рукой, и мы идем к лифту, поднимаемся в родильное отделение. Только от меня не отмахнешься. О нет, от меня не отмахнешься!

– Порно в утробе… бе-бе… боп-тили-доп, йе-йе! – распеваю я, заходя к сестрам в предбанник и вручая им направление и прочие бумаги.

Сестра бросает на меня недоуменный взгляд, а потому я чувствую, что просто должна разъяснить ей, чем вызван выбор такой песни. И я говорю:

– Мой жених хочет, чтоб я на него покакала. Боп-тили-доп, йе-йе!

– От, Иисусе, извините. Даже не знаю, что это в нее с утра вселилось, – объясняет жених, сурово поглядывая на меня.

– Это еще цветочки, – смеется сестра. – Просто нервы. Поверьте, я и кое-что похуже слышала от других женщин при поступлении.

Какие нервы? Я не нервничаю. Я уже делала это раньше. Делов‑то.

– Мы вас поместим в операционную, поставим капельницу и попросим заполнить бланк регистрации. Придет доктор и поговорит с вами. И анестезиолог тоже. Я забегу попозже, дам вам лекарства выпить. Малюсенькая такая мензурочка жидкости, которая поможет вам, если вдруг во время операции тошнота появится. После этого – вперед! – деловито перечисляет сестра.

Что же я, едрена-мать, наделала? Поворачивай назад, ЖИВО!

– Я передумала. Может, я и впрямь хочу черную дыру на месте влагалища. Что в этом плохого? Больше не понадобится носить с собой сумочку. Смогу просто все к себе в шахну засовывать. «Ах, тебе ручка нужна? Погоди, у себя во влагалище посмотрю. Что говоришь? Есть ли у меня фонарик? Дай-ка я во влаг руку суну и выясню», – бормочу я Картеру. – Пойдем домой. Мы можем дома роды устроить, прямо в ванне. Может, оно и тесновато, но, могу спорить, мы оба в ней уместимся.

– Можно нам немножко морфия вколоть? – спрашиваю я сестру.

Та только хмыкает, провожает нас в операционную, тут же усаживается за компьютер и принимается деловито клацать по клавишам, а Картер, положив мне ладони на плечи, усаживает меня на кровать.

– Все получится прекрасно. Дыши глубже, – говорит он мне.

– Мне сейчас распластают живот и вытащат оттуда человеческое существо, Картер, – нюню я.

– Знаю, малышка. Я тоже нервничаю. Но ты же уже делала это и знаешь, чего ожидать. Ты знаешь, что тебе предстоит почувствовать, ты знаешь, сколько времени это займет, и ты знаешь, что в конце этого получится… мы наконец-то сможем увидеть наше дитя, – говорит он с улыбкой, наклоняется и целует меня в лоб. – По крайности, сможем выяснить, Кармела у нас или Тони.

– От уж чего не думаю. Мы уже обсуждали это с тобой, и мы НЕ назовем этого ребенка именами каких-то жополизов из «Клана Сопрано». Сейчас же выбрось эту мысль из головы, – велю ему я.

– Какая же ты губительница мечты! Тебе это известно? – недовольно вздыхает он.

* * *

– Только помните, Картер, – предупреждает врач, – когда ребенка извлекут, мы вас позовем подойти сюда, к концу операционного стола – снимайте, любуйтесь на свою кроху, смотрите, как ее чистят, измеряют и взвешивают. Но не забудьте: что бы вы ни делали, не смотрите на Клэр.

– О чем это он, черти его съешь? – шепчет мне в ухо Картер.

Я лежу на операционном столе, раскинув руки в стороны буквой «Т», и накрепко к нему припечатана. Громадная голубая занавеска, закрепленная на двух стойках для капельниц, стоящих по обе стороны стола, стратегически повешена так, что я ничего не вижу дальше своих сисей. Когда мне делали кесарево с Гэвином, я еще гадала, в чем великий смысл водружения этой самой занавеси. Может, мне хотелось поглядеть, что там творится, внизу, и убедиться, что врачи не напортачат. Потом, несколько месяцев спустя, я увидела по медицинскому телеканалу, как делают кесарево, и едва удержалась от рвоты. Совсем НЕ ТА КАРТИНКА, которую хоть когда-то захочется увидеть с собой в главной роли, помяните мои слова.

– Совершенно уверена, им просто не хочется, чтоб ты разглядывал меня со свисающими повсюду кишками и натерпелся страху, – говорю ему я.

– О'кей, Клэр, – говорит мне доктор, – сейчас вы вдоволь насладитесь ощущением, будто из вас вынимают душу, пока мы будем извлекать ребенка.

Эту часть операции я точно с прошлого раза помню. Не очень больно, но всамделе охренеть как жутко. Будто кто-то обеими руками ухватил тебя за кожу живота и рывками дергает ее повсюду. А болезненней всего то, что я знаю: куда-то туда, в нутро моего живота по плечи залез доктор.

Картер сидит на табуретке прямо возле моей головы, сразу за анестезиологом и то и дело смахивает с моих глаз случайно выбившиеся из-под больничной шапочки легкие прядки волос. Он неустанно спрашивает, как у меня дела, и каждые несколько секунд целует в лобик, говоря при этом, как он меня любит и как гордится мной. Он такой сильный, и это еще раз напоминает, как же мне повезло, что в моей жизни есть такой потрясающий мужчина.

– О'кей, Картер, готовьте фотоаппарат, – говорит доктор. – По моей команде можете встать и навести аппарат поверх занавески, чтобы сделать снимок.

– Постарайся, – замечаю Картеру я, – чтобы на снимок не попали мои внутренние органы. Они не очень хорошо получаются на фото.

Он возится с цифровым аппаратом и настраивает его. Я гляжу назад, на его склоненное лицо и вижу, как расползается по нему улыбка – от уха до уха. Все в этом году, от хорошего до плохого и ужасного, стоило ради вот этого самого момента. Картер упустил возможность увидеть рождение Гэвина, и это до сей поры огорчает меня. Зато сейчас он здесь и, надеюсь, посмотрев, как рождается его новый ребенок, утратит немного былой боли.

– Ребенок извлечен! Это девочка! – восклицает доктор. – Снимайте, папа!

Картер вскакивает, поднимает аппарат над головой, быстро щелкает, делая снимок, и тут же садится обратно, осыпая мне поцелуями все лицо, а я, не выдерживая, плачу.

– Девочка? Ты уверен? С ней все хорошо? – спрашиваю я сквозь слезы.

И следующее, что мы слышим, это вопль, исторгнутый здоровой парой младенческих легких.

Картер смеется сквозь собственные слезы и продолжает поцелуями осушать мои.

– О, малышка, ты сотворила это! Я так горжусь тобой. У нас девочка!

Анестезиолог что-то поправляет в моей капельнице после того, как новорожденная извлечена, и я тут же начинаю соображать, а не пора ли мне начать скандировать: «Морфию, морфию, морфию!» – всамделе громко.

– Папа, идите сюда и взгляните на вашу маленькую девочку, – говорит кто-то из сестер.

Картер еще раз целует меня в щеку, потом встает и начинает обходить стойку капельницы, чтобы добраться до конца операционного стола.

– Картер, не забудь: не смотри на мои…

– О, ИИСУСЕ ХРИСТЕ! ЭТО ЧТО, ЕЕ ВНУТРЕННОСТИ? ЭТО ЧТО Ж, БЕНАТЬ, ТАКОЕ? О, БОЖЕ МОЙ!

Слышу резкий звук взвизгнувших по полу подошв: скорее всего, сестры бросились к Картеру, чтобы увести его от ужасного зрелища.

– Уф, бенать, неужто я только что переступил через трубу, по которой кровь из нее течет в ведро? Это-то, бенать, зачем?

Когда вам делают кесарево, вы мало на что способны, только лежать да вслушиваться в происходящую вокруг вас возню. Ничего похожего на то, чтоб у вас получилось нечто вроде: «Послушайте, док, не отпустите меня на минутку? Мне нужно встать и посмотреть, как там мой жених, убедиться, что его не вырвет на нашу новорожденную». До начала кутерьмы мне сделали укол позвоночной анестезии, а это значит, что у меня все тело, от шеи и донизу, онемело. В данный момент пользы от меня никакой и никому.

– Тебе же говорили: не смотри! – кричу я Картеру.

– Это самое первое, чего никогда и никому не надо говорить. Как же иначе, если мне говорят: не смотри, – меня точно потянет посмотреть, – откликается Картер, голос которого звучит все ближе и ближе. – Боже мой, Клэр, мне кажется, я видел, как у тебя на груди лежала твоя же селезенка.

Следующее, что я осознаю, это стоящий рядом со мной Картер, держащий в руках крохотный, идеально стянутый сверток с дочкой. Туго завернутая в бело-розовое с голубым больничное одеяльце, с розовым чепчиком на головке, она похожа на маленький буррито, пирожок, из свернутой лепешки.

Картер подносит ее прямо ко мне и укладывает на подушку рядом с моей головой, чтоб я могла поцеловать ее в щечку.

– О, бог мой, она самая прекрасная, – вскрикиваю я, вглядываясь в спящее личико.

– Ну, типа прекрасная. Только, по-моему, у нее слоновья болезнь влагалища, – тихонечко говорит мне Картер.

Я смеюсь и протягиваю руку, чтобы погладить нежную, розовую щечку девочки.

– Это нормально, – говорит одна из сестер, проходя мимо нас, чтобы забрать что-то из шкафа у стены. – У всех детей непомерно большие половые органы, когда они рождаются.

– Ага, ты бы посмотрел, какой величины были яички у Гэвина, когда он родился, – говорю я. – Иисусе! Он в них мог бы небольшую страну упрятать.

– Слушай, может, именно таким он и должен был родиться. Знаешь, там, от отца набрался, и всякое такое, – замечает Картер, склоняясь, чтобы поцеловать малышку в щечку, а потом и меня.

– О'кей, папа, если желаете, то можете пройти с малышкой по коридору в детскую и помочь ей принять первую ванну, а также порадовать доброй вестью членов вашей семьи, – говорит доктор. – Мы поместим Клэр в послеродовую палату минут через сорок пять. Нам осталось всего лишь зашить ее.

Приходит сестра, забирает девочку и кладет ее в кроватку-каталку, на которой висит бирка: «София Элизабет Эллис, 7 фунтов 10 унций»[77]77
  3458,2 грамма.


[Закрыть].

Я отказалась от имени из «Клана Сопрано», но уступила, позволив Картеру выбрать итальянское имя.

– Я так люблю тебя, – произносит Картер, накрыв ладонью мою щеку и склоняясь ко мне из-за головы, чтобы поцеловать в губы.

Я поворачиваю голову набок и смотрю, как любовь всей моей жизни везет каталку с нашей новорожденной дочкой.

Когда они ушли, я закрываю глаза и стараюсь получить удовольствие от бегающего по жилам морфия, считая при этом все потрясающие блага, какими одарена. Жаль только, всю дорогу со счету сбиваюсь. Пока доктор меня зашивает, он и сестры вслух ведут счет, и это очень сбивает. Когда мне делали кесарево с Гэвином, я спросила, чем это, черт возьми, они занимаются, и получила ответ: медикам приходится считать все инструменты и тампоны-губки, чтобы быть в уверенности, что ничего не осталось в теле. Тогда я подумала, как было бы забавно начать произносить вслух числа наугад и посмотреть, не нарушит ли это их сосредоточенности. Два, семь, один, пятнадцать, тридцать пять. Но потом сообразила, что получится совсем не смешно, если они потеряют какую-нибудь хрень в моей утробе. Весело, когда это кто-то другой, и не очень, если мне придет нужда возвращаться в больницу месяцев шесть спустя, потому как пара ножниц присоседилась к моим почкам, или я шприцы вместо кала метать начала.