Текст книги "Бриллианты безымянной реки"

– Подумать только, ришелье! – прошептала она, со всего маху падая на кровать.

Панцирная сетка ответила ей мелодичным звоном. Часть подушек полетела на пол – Анна не любила высоких изголовий. Не озадачивалась она и поисками одеяла. С неё хватило и покрывала, в которое она кое-как завернулась. Анна уснула мгновенно и крепко, ни разу так и не вспомнив о напугавшем её Георгии.

* * *

– Ну и места у нас…

– Да что за места? Что опять?

– Ночь от утра неотличима. Я живу, как во сне.

– Обвязывай на ночь голову тёмным платком, как это делаю я.

– Конечно! И писать в нужнике стану приседая, как ты!

– Ах ты, старый грубиян!

– Что я! Мне до нашего тойона далеко!

– Тише ты! Кэрэ куо спит…

– А Осип? Не спит?

– Ушёл. Надеется успеть вперёд них к оставленному посёлку Амакинской экспедиции. Да попусту это.

– Ох, уж этот посёлок! Сколько бед от него произошло!

– А ты помнишь…

– Как не помнить? Дома на берегу реки, дощатые мостовые, баня, клуб, геофизическая лаборатория, камеральные помещения утопают в болоте. Геологи, чтоб добраться до общежития, скакали по мосткам. Помнишь Бога?..

– Помню, как Георгий убегал от него. Искали чуть не три недели. Он тогда вернулся другим, с побелевшими глазами и полны карманы звёздочек.

– Научил его Бог на свою голову.

– На наше счастье…

– Тише, старая. Слышишь, кровать звенит?

Услышав последнюю фразу, произнесённую стариком Архиереевым уже шепотом, Анна замерла. Действительно, прислушиваясь к тихому разговору хозяев, она позволила себе несколько раз перевернуться с боку на бок.

– Не от того она звенит, – шепотом произнесла хозяйка. – Пойдём посмотрим что к чему.

– Экая ты любопытная! Неловко… Вдруг они там…

– Ловко. Гоша наш ловкач, да не по этой части. Говорю тебе: она в комнате одна.

Анна натянула на нос край покрывала и плотно зажмурила глаза, когда половицы «запели» под дверью её спальни.

– Спит? – тихо просил Архиереев.

– Тише ты. Не ори, – оглушительным шепотом отозвалась его жена.

– Одетая спит. Платье всё измяла. Чулок не сняла. Ты посмотри, какие у неё чулки. Я таких и не видывал.

– Сраму ты не знаешь. Рассматривать чулки кэрэ куо. Да ты спятил. Георгий…

– Тише! Она открыла глаза…

Анна действительно открыла глаза и уставилась в пасмурные лица стариков так, словно видела обоих впервые. Она ждала укоризны, упрёков и даже брани, не теряя хладнокровия. Она лежит в чистой постели одетая, в праздничном платье и чулках, не вполне еще трезвая. Она, конечно, попытается оправдаться. Возможно, даже извинится, но если…

– Что же ты наделала? Как же ухитрилась так бельё перепачкать? – всплеснула руками хозяйка.

– Слабый народец московский. Выпили-то всего-ничего, половину четверти или чуть более – и вот какие последствия, – пробормотал старик.

– Да что там… Напилась я вчера, – нехотя ответила Анна. – Сами и угощали. Сами пили вместе со мной.

– Всё разбросала. А горшки-то? Герань-то где? – ворчал хозяин, собирая по полу разбросанные подушки.

Движения внаклонку давались ему легко, дышал он неслышно, без одышки. Порой он останавливал свою работу, замирал, согнувшись в пояснице. Высматривал что-то на половицах. Отгибал края пёстрого коврика, будто что-то потерял. Хозяйка же тянула из-под головы подушку. Причитания её казались Анне слишком громкими и не к месту.

– Как же отстирать-то это? И покрывало извозила. Хорошо, хоть туфли сняла. Какой разгром! С кем воевала?

На последний вопрос Анна сочла необходимым ответить:

– Он ударил меня. В том, что горшки разбились, виноват он, а не я!

– Он у нас такой! – усмехнулся Архиереев. – Недотрога! Как жена сбежала, баб к себе не подпускает, но москвичка ему нравится, выходит, не всё ещё потеряно и для неё и, главное, для него.

Старик подмигнул Анне, поманил жену, протягивая ей на раскрытой ладони какой-то крошечный, с чечевичное семя, сверкающий предмет.

– Звёздочка. Нашлась-таки Жоркина пропажа. А нечего было без толку руками махать. Ты, Савва, сам-то старый, а глаза, как у молодого орла!

Сказав так, жена погладила мужа по голове. Потом они оба долго, склонив седые головы к стариковской ладони, рассматривали сверкающую «чечевицу». Так счастливые родители смотрят на спящее в колыбели родное новорожденное дитя.

– Говорила я тебе: не дело – прятать ЭТО в цветочный горшок. Это тебе ещё повезло, что она осколки и герань с землёй в печную золу ссыпала. А поступи она по другому – вот была бы тебе работа и от Жорки нагоняй!

– Мне надо позвонить в Москву, – тихо проговорила Анна.

– В Москву звонить – это дело, – быстро отозвался старик.

– Скоро Серёженька явится и отведёт тебя на переговорный пункт, – сказала его жена.

Глава 9
Не пей вина, Гертруда![66]66
  Цитата из драмы В. Шекспира «Гамлет».


[Закрыть]

Если 21‑я «Волга» благородного оттенка «слоновая кость» является олицетворением автомобильной классики, а такой автомобиль в Ч. всего один, то среди мотоциклов этот титул однозначно принадлежит «Яве». Обязательно вишневой, ведь другие цвета в Ч. не поставлялись, с цировками, округлыми боками и блестящими «щеками» изящного бензобака. Лёвка Витюк украсил седло своего приобретения бахромой с плюшевой скатерти – бабушкиного наследства, а на руль установил клаксон. Клаксон, в отличие от сияющей хромированными деталями «Явы», вещь старомодная. При нажатии на грушу клаксон выдаёт столь пронзительный звук, что с придорожных дерев вспархивают шайки изумлённых дроздов.

Вишнёвую «Яву» Лёвки Витюка в Ч. знали все, как и самого Лёвку, и в лицо, и по сути. Обязанности личного водителя начальника «Вилюйгэсстроя» Лёвка совмещал с функциями его же порученца, а порой, если речь шла об охоте или рыбалке на отдалённых речках, то и денщика. Такое несоветское слово «денщик», впервые произнесённое кем-то из заезжего начальства, понравилось Лёвке. С тех пор он иначе себя и не называл. Сам товарищ Байбаков часто журил его за, как он выражался, любовь к барщине, а пару раз под горячую руку грозился как следует проработать на партсобрании. Однако Лёвка угроз не боялся, потому что членом КПСС не был. Свободное от поручения товарища Байбакова время отдавал обычным для жителей Ч. занятиям: охоте, рыбалке, грибам да ягодам, являлся опытным таёжником и потому человеком особой ценности.

Лёвка Витюк – небольшого роста, крепкий, с бычьей шеей и некрасивым, но улыбчивым лицом – был человеком юморным, в общении с товарищами активным и открытым. К жизни относился с задором, вот только жениться не спешил. Возраст Лёвки уже приближался к тридцати годам, а он всё ещё состоял в переписке с какой-то женщиной с материка. Ходили слухи, дескать, познакомился в отпуске – отпуска у северян длинные! – влюбился, но любовь к Ч., северным лесам и рекам оказалась сильнее чувств к даме сердца, которая в Ч. из средней русской полосы переезжать никак не соглашалась.

Привычки «денщика» самого товарища Байбакова известны в Ч. каждому.

– Слышите, мотор жужжит, как бормашина? Смотрите – это Лёвка-денщик мчится на своём мотоцикле. Наверное, товарищ Байбаков дал поручение отвезти бумаги на почту, – так говорит один гражданин Ч. другому, завидев в конце улицы облако пыли.

И действительно, через минуту вишнёвая «Ява» проносится мимо с рёвом и треском. Пыль столбом. Воняет выхлопом. На бахромчатом седле восседает торжествующий Лёвка во всём цивильном: белая рубашка с отложным воротничком, синие со стрелками брюки, но на ногах по летнему времени сапоги с голенищами гармошкой. Обветренное лицо Лёвки хранит серьёзное, сосредоточенное выражение. Губы плотно сомкнуты в полуулыбке. Голова и верхняя часть лица прикрыты специальным шлемом с тонированным «забралом». В глянцевой поверхности шлема отражаются бледные небеса и солнышко Ч.

Шлем Лёвки – вещь особенная, подарок самого товарища Байбакова, которым Лёвка привык гордиться. Обычные кирзовые сапоги с голенищами гармошкой – тоже вещь любимая, прочная. Кажется, именно в этих сапогах Лёвка вернулся со срочной службы. В коляске мотоцикла на сиденье лежит рыжий портфель из кожи «под крокодила» с большой застёжкой из латунного сплава. В портфеле важные документы. Граждане Ч. с почтением сторонятся – Лёвка Витюк едет по важному народнохозяйственному делу, поэтому вонь, треск и пыль вполне обоснованны.

Совсем иначе выглядит Лёвка в том случае, если едет по своим личным делам. Тут и ход мотоцикла иной – езда медленная, даже степенная. Так себе, переваливается с колдобины на кочку, чтобы ненароком не вывалить из коляски сложенное там добро. А в коляске всё необходимое для охоты или рыбалки. Снастей и принадлежностей много. В каждой мелочи учтён огромный Лёвкин таёжный опыт. Поверх аккуратно сложенного добра важно восседает единственная подруга Лёвки – лайка Настёна. Собака таращится по сторонам, вывалив наружу розовый язык, всем своим видом говоря: «Вот, посмотрите, люди, какая я пассажирка! Вы-то пешком топаете, а я еду!» В таких случаях и экипирован Лёвка иначе. На голове шляпа с накомарником, брезентовая ветровка застёгнута под горло, но на ногах всё те же кирзачи с голенищами гармошкой.

Все эти описания внешности и повадок Лёвки действительны для летнего времени. Зимой же вишнёвая «Ява» стоит под чехлом в транспортном ангаре «Вилюйгэсстроя», а «денщик» товарища Байбакова проводит свой досуг, как все местные жители мужского пола. Если приходит охота рыбачить или промышлять зверя, тащит охотничье добро и снасти на обычных деревянных салазках, в которые впрягается на паях всё с той же Настёной.

* * *

В тот летний день, уже в послеобеденное время, Лёвка как раз торопился по поручению начальника «Вилюйгэсстроя» – летел из конторы на почту. Торопился, но не шибко, потому что в коляске «Явы» кроме рыжего портфеля находилась и Настёна. Собака торжественно восседала на портфеле, обернув вокруг лап свой пушистый хвост. Встречный ветерок обдувал её острую мордочку, она щурила глаза, всем своим видом показывая: я охраняю ценный груз, не подходи!

Лёвка заметил Георгия издали. Тот курил на обочине. Расположился напротив кустов в безлюдном месте. На лице нарочито скучное выражение. В правой руке растрёпанный букетик сарданок. Любовницу поджидает, не иначе. В Ч. каждый знал про всякого слишком уж много. Вот, к примеру, Жорку Лотиса бросила жена. Сбежала на материк совсем недавно, и года не прошло. Прошлой осенью Жорка Лотис вернулся из отпуска один. Люди его уважали и побаивались, но и жалели из-за жены. Жорка слыл человеком трудолюбивым, отзывчивым коллективистом, всегда готовым прийти на помощь товарищу. Занимая непритязательную должность ветеринарного врача, Жорка всё же был в Ч. гражданином заметным. Ещё не выбыв из комсомола по возрасту, стал кандидатом в члены КПСС. Товарищ Байбаков неизменно отзывался о нём с уважительным одобрением. «Не по годам умён, но слишком уж горяч» или «Георгий далеко пойдёт. Карьеру может сделает большую, если не будет терять голову по пустякам и обуздает свой характер. Слова поперёк своей воли не допустит, а сам всего лишь ветеринарный врач» – так говаривал руководитель «Вилюйгэсстроя» своему «денщику», если речь заходила о Георгии Лотисе. Действительно, смелость, открытость суждений и поступков Георгия известна всем в Ч. Из Омского ветеринарного института Жорка приехал в Ч. вместе с женой. Однако недолго длилась та жаркая, несмотря на якутские холода, любовь.

По приезде из Омска пара поселилась в одной из комнат обычного для Ч. дома – длинного двухэтажного строения барачного типа. Перегородки в местных домах тонкие, и соседи слышали, как влюблённые ссорились и мирились, а бывало, дело доходило и до драк. Молодая Жоркина жена пеняла мужу на долгую зиму, безлюдье и долгие отлучки по таёжным делам. Какие такие могут быть дела в тайге у обычного ветеринарного врача? Жорка пенял жене на постоянные её капризы. Так они дожили до первого в их жизни длинного северного отпуска, после которого молодая Жоркина жена в Ч. не вернулась. А от Жорки пока так никто и не услышал ни единой жалобы, ни объяснений, ни даже упоминания о беглянке.

Лёвка чуял: кроме резкости суждений и поступков, кроме очевидной бьющей в глаза отваги есть у Георгия некое второе дно. Не человек, а ларчик с секретом. Таким бывает очень хитрый в своей расчётливости человек. А может быть, дело в другом?

Возможно, здесь дело в происхождении. Георгий, хоть и не якут и не эвенк или эвен, но всё равно коренной местный житель, рождённый в посёлке неподалёку от Ч., в семье, как говорят, ссыльных. Лёвка и не задумывался никогда, кто такие эти «ссыльные», кто сослал, зачем и почему, и товарищ Байбаков при нём на подобные темы никогда не рассуждал.

Однако Лёвка видел ссыльных. Сводил знакомство с семьями, бывал в домах. Чувствовалась в этих людях какая-то иная, несоветская закалка. Словно доискались они до ответов на столь непростые вопросы, которыми иные-прочие, обычные советские люди никогда и не задавались. И одежда у них такая же, и еда, а в домах обстановка попроще, чем у какого-нибудь бригадира-гидростроителя. Но семейные обычаи иные и осанка, и речь. Некоторые из них говорят по-русски так странно, с такой щепетильностью относятся к строю речи, словно учили язык не в советской школе. Словно для них в жизни всё далеко не так очевидно, непростые они, не такие, как прочие советские граждане, хоть и тоже советские. Взять к примеру, Жорку Лотиса. Имея отсрочку по состоянию здоровья, он тем не менее отправился на срочную службу вместе со всеми призывниками своего возраста. Так вот явился к военкому со словами: «Берите меня. Не хочу быть ущербным. Хочу Родине служить». И служил в Чите, и уволился со службы в звании сержанта. Казалось бы, совсем советский подход, но всё же Жорка Лотис и выглядит так, словно не из этих мест происходит, а прибыл сюда на время даже и не с коренного советского материка, а из какого-то совсем уж дальнего далека.

И главное: многих из них – вот и Жорку тоже – вовсе не тянет на так называемый материк, не влекут тамошний благодатный климат и прочие соблазны. Не нужны им ни Москва, ни Ленинград. Ну, разве что, может быть, Сочи и Крым…

О любовнице Жоркиной Лёвка не слышал ничего, тем любопытней узнать, кто ж такова. Но это как-нибудь потом. Сейчас дело, работа важнее. Тем временем Настёна, не разделяющая намерений своего хозяина, на полном ходу выскочила из коляски и кинулась к Жорке. Собака виляла хвостом, вертелась вокруг него, а Жорка, не меняя позы, лишь поглядывал на неё искоса, принимая как должное и любовь, и восторг.

– Вишь, помнит тебя, доктор Айболит, – заулыбался Лёвка, притормаживая. – Вот как пациентка тебя признала. А ты что тут стоишь, а? Кого поджидаешь? Я-то думал, ты в отпуске. Август же месяц. А ты вот он.

Лёвка таращился на собственное отражение в зеркальных стёклах дорогущих Жоркиных очков и никак не мог понять, весел тот или скучен, или что-то ещё.

– Ты торопишься, – проговорил наконец Жорка, хватая Настёну в охапку. – Я тоже тороплюсь. Ты подбрось меня до почты. Пешком неохота шкандыбать.

– Аккуратней! Не помни важный портфель!

– Конечно-конечно! Я собаку посажу на полик, а портфель возьму на колени. Смотри-ка, шрама на лапе не видно. Зарос шерстью. Ах ты, Настёна-сластёна.

Георгий усадил собаку на полик коляски между своих коленей, трепал её по холке, а та млела. Лёвка рассматривал Георгия. На губах всё та же полуулыбка, а что на уме, не поймёшь – глаза закрыты зеркальными стекляшками. Не дождался зазнобы. Наверное, сильно задержалась, а Жорка гордый. Лёвка ждал, что букет сарданок будет брошен на обочине, но Жорка-ветеринар взял его с собой и положил на колени вместе с важным начальственным портфелем. В тесноте, да не в обиде, как говорится.

– Ну-ка, покажи мне, Лёвка, на что способна твоя «Ява». В прошлом году в Сочи видел гонки на мотоциклах. Заграничные марки развивают скорость сто двадцать километров в час, – в своей обычно горделивой манере проговорил Жорка.

– Сто двадцать километров в час – это ерунда. «Ява» развивает до ста тридцати! – прокричал Лёвка, набирая скорость.

– Врёшь!!! – заорал в ответ Георгий. – Я вижу, сейчас на спидометре пятьдесят и быстрее ты не ездишь, а значит, восемьдесят километров в час для твоей шушлайки потолок.

Они катились, набирая скорость. Двигатель мотоцикла разухабисто взрыкивал. Георгий говорил что-то ещё. Возможно, хвастался прошлогодними приключениями – как раз тогда-то от него жена и сбежала, ха! – возможно, критиковал технические возможности советской техники. Но за свистом ветра и ревом двигателя Лёвка уже не мог слышать его ядовитых слов. Мотоцикл подбрасывало на ухабах. Сейчас Лёвка покажет этому модному фраеру, на что способна его «Ява». А Настёна в случае чего не вывалится – ветеринар крепко держит её меж своих коленей. Спидометр показывал уже сотню. Ухабистая окраинная улица кидалась под колесо мотоцикла. Справа и слева мелькали дома – они уже миновали пустынную окраину Ч. Надо бы поостеречься и сбросить скорость, но Лёвка должен, обязан доказать, что его «Ява» способна развить скорость сто двадцать, а если потребуется, то и все сто тридцать километров в час. Лёвка сбросил скорость, намереваясь свернуть на относительно безлюдную дорогу, ведущую на Айхал.

– Давай, давай! – прокричал ему в ухо Георгий, угадавший его намерения. – Там никого нет! Поддай газу! Проверим, на что способна твоя «Ява».

Они проскочили дорожный знак, обозначавший выезд из Ч., и Лёвка снова поддал газу. Эх, если б не вчерашний обильный дождик, можно было б ещё подразогнаться, а так – осторожничай на глазах у отчаянно смелого Георгия. Лёвка ещё поддавал газу. Деревья с обеих сторон дороги слились в одну сплошную стену. Лёвка знал здесь каждую кочку. Ещё пяток километров – и они минуют полосу живой тайги. Дальше начнётся старый, поросший малинником горельник. Внезапно что-то ударило Лёвку по голове, шлем слетел. Встречный ветер ударил ему в лицо.

– Держись!!! – заорал Лёвка, отчаянно тормозя, но мотоцикл уже вело, крутило на дороге.

Лёвка – искусный водитель, но как тут справишься, когда по глазам хлещут невесть откуда взявшиеся ветки, когда вышедшая из повиновения машина, словно безумная, рвёт из рук руль. В последний миг, перед тем как сознание его погасло, Лёвка увидел прямо перед собой искрящиеся весельем снежно-голубые малознакомые глаза. «Ба! Да у него глаза-то какие голубые», – успел подумать он. Странная мысль при данных обстоятельствах.

* * *

Георгий брёл вдоль дороги в сторону смотровой площадки. Настёна покорно трусила следом за ним. Георгий покуривал, стараясь не смотреть на собаку. Говорят, дескать, собаки преданны хозяевам. Может быть, и преданна, да только не Настёна. Ишь, в глаза засматривает, а рядом с Лёвкой на обочине бедовать не осталась. Да какое там бедовать! Лёвку быстро обнаружили. Помчались товарищу Байбакову докладывать, но тот так увлёкся московской гостьей, что сразу и не найдёшь.

Навстречу ему неслись велосипедисты, грохотали выхлопом мотоциклы, пылили автомобили. Разные автомобили: от обычных для Ч. уазиков до огромных КамАЗов. С чего бы в поздний час такое интенсивное движение? Ах да, Лёвку же обнаружили. Убрав с лица ухмылку, Георгий тормознул знакомого велосипедиста, парнишку лет семнадцати, сына бухгалтерши с «Вилюйгэсстроя», заставил его соскочить с седла, крепко ухватив велосипед за руль.

– Куда это все бегут?

– Так Лёвка же, денщик, перевернулся…

– Ну! Насмерть?

– Не заню!

– Так он же бумаги товарища Байбакова на почту возит.

– Ну! Вот и отстань…

Парень попытался сесть на седло. Георгий не дал.

– Что ты?!! Драться будешь? Так я…

– Постой. Я научу тебя, как начальству угодить. Хочешь?

– Ну.

– Товарищ Байбаков сейчас на переговорном пункте.

– Откуда знаешь? Ох и хитрый ты, Жорка!

– Знаю точно. Сам видел. Оттуда иду. Дуй туда. Скажи Сергею Никифоровичу новость. Он похвалит. Точно похвалит.

– Ну… А ты сам-то?..

– А что я? Разве мои мамка и папка на «Вилюйгэсстрое» работают?

– А где?

– Не будь дураком, дуй на переговорный пункт. Там будет тебе счастье.

Мальчишка уехал. Георгий огляделся. По счастью, всё время их короткой беседы Настёна мышковала в ближайших зарослях бузины, и мальчишка заметить собаку денщина никак не мог. Довольный собой, Георгий отправился дальше.

* * *

Переговорный пункт встретил их душной тишиной и своеобразным, совершенно незнакомым Анне, провинциальным запахом чисто вымытых деревянных крашеных полов. Распахнутые настежь окна не уменьшали духоту. Лёгкий с душком гари ветерок играл простенькими занавесками.

За деревянной стойкой, за витринным чисто вымытым стеклом две склонённые головки. Обе телефонистки молоды и темноволосы. Обе носят на макушке в соответствии с уходящей уже модой пышный свалянный из волос кок. У противоположной стены Анна увидела три пустые переговорные кабины. Переговаривающихся от общего зала отделяют тяжеловесные стеклянные двери с номерами. В самом зале, под окном, расставлены несколько стульев.

Товарищ Байбаков вступил в зал, как триумфатор в сдавшийся ему город. Топот его ботинок и торжественное сопение, и суровый взгляд произвели должное впечатление на телефонисток – обе вскочили.

– Сергей Никифорович… – пролепетала одна из них, и обе уставились на Анну.

Одна смотрела испытующе, словно Анна являлась музейным экспонатом. Другая с неприятным любопытством, будто Анна явилась на переговорный пункт голая. А у Анны после долгой пешей прогулки – товарищ Байбаков предложил пройтись – неприятно саднили обе ноги. На левой ноге она стёрла пятку, на правой набила мозоль на косточке большого пальца.

– Дайте нам Москву! – пророкотал товарищ Байбаков. – Анна! Номер!

Анна назвала номер. Телефонистки скрылись за стойкой. Обе надели наушники и словно растворились в своей работе. Анна же, заняв один из ненадёжных стульев, демонстративно сняла чулки. Она знала, телефонистки наблюдают за ней, тем приятней было, приподняв юбку, отстёгивать чулок от пластмассовых зажимов на поясе. Товарищ Байбаков в смущении отвернулся. Ещё бы! Это ему не медведь и не росомаха. Разглядывая мозоли на своих красивых ступнях, Анна прищёлкивала языком.

– Где можно взять пластырь? – проговорила она. – Здесь ведь должна быть аптека? Right?

Однако долго наслаждаться своим триумфом Анне не пришлось.

– Москва. Третья кабина. Пять минут, – проговорил ласковый голос откуда-то с потолка.

Анна бросилась к третьей кабине.

– Why? Почему только пять? – на бегу бормотала она.

В кабине пахло мебельным лаком и популярным в Ч. одеколоном «Пингвин». О! Этот запах она запомнит навсегда!

Телефонная трубка ответила на её «Hello!» лёгким потрескиванием и отдалённым звоном посуды, словно кто-то соединял бокалы в торжественном тосте, а за стеклянной дверью, в тихом зале переговорного пункта товарищ Байбаков с осторожным любопытством рассматривал брошенные ею туфли и чулки, словно впервые видел эдакое диво.

* * *

Начала Гертруда Оганесовна со вполне здравых речей:

– У меня предчувствие, Анна. Мой муж Клавдий Васильевич посвятил меня в некоторые подробности своей беседы с Гамлетом, и я пришла в ужас… Оказывается, он рассказал Гамлету о той давней истории…чуть ли не двадцать лет прошло. И зачем? Зачем ворошить прошлое? Я тоже думала о предательстве, о том, что вышла замуж за человека, предавшего отца моего ребёнка. Эти мысли мучили меня поначалу. Около полугода. А потом забылись. Мы ведь жили хорошо, Анна. Кто же мог предположить, что эта история воскреснет? А теперь Гамлет пропал, ты же помнишь. От его имени время от времени приходят странные телеграммы. Последняя из какой-то Нюрбы. А до этого была из Мухтуя, или как там его… из Ленска. Были ещё какие-то названия. И так два месяца. Но когда ты уехала туда, телеграммы прекратились. Ты сейчас в Мухтуе?

– Не знаю, что это такое. Я звоню из Ч.

Трубка молчала несколько долгих мгновений. Анна слышала лишь звук переливающейся жидкости.

– Ты поступила разумно. Мой сын начал своё путешествие именно в Ч.

Гертруда Оганесовна, явно чем-то расстроенная, сделала несколько шумных глотков. Анна молчала.

– Ты его нашла?!! – спросила Гертруда самым безнадёжным тоном.

– Пока нет, но…

Ответом ей стали глухие рыдания.

– Тётя Гера, что с вами?

– Как что? Плачу!.. А что ещё должна делать мать в такой ситуации?

– Да какая там ситуация? Скорее всего, он где-то здесь. Просто застрял на рыбалке. Ах, какая тут рыбалка! А преферанс! Quite well!

– Рыбалка?.. – растерянно ответила телефонная трубка.

– Ну, может быть, охота. What’s the difference?

Последовала пауза, заполненная звоном посуды и бульканьем.

– Чаёвничаете? – весело спросила Анна. – Дяде Клаве привет!

– Я одна… пью… и далеко не чай… Обычно так делаешь ты. Вот и я попробовала. А знаешь, Анна, в этом что-то есть.

– В чём? – насторожилась Анна. – Что я обычно делаю?

– Твой папа поставляет мне отличный коньяк. Но не армянский. Ах, я пытаюсь прочесть на этикетке, но буквы расплываются… Сейчас возьму другую бутылку. Может, на ней смогу прочесть…

Последовали всхлипывания и снова звон посуды.

– I understand. Вы расстроены, – проговорила Анна, стараясь придать голосу печальные интонации.

– Вторая бутылка сегодня, – ответила трубка. – Думаешь, это много?..

– Если хороший коньяк и под закуску… may be!

– Твой отец доставил мне свежие эклеры и красную рыбу. Я делаю бу… бо… – В трубке снова что-то забулькало.

– Sandwich? – спросила Анна.

– Бог с тобой, детка… я вовсе не понимаю, о чём ты говоришь. То какая-то охота, то это вот… Где?!! Где, я спрашиваю тебя, мой сын?!!

Анна услышала глухие рыдания, и трубка прощебетала:

– Товарищ Канкасова, продлить разговор?

– Well… Нет… То есть да!!!

Трубка ответила короткими гудками. Анна беспомощно уставилась сначала на неё, а потом через стекло кабинки на нетерпеливо переминающегося в зале переговорного пункта товарища Байбакова. За стеклянной перегородкой виднелись всё те же головки в наушниках. Обе телефонистки делали вид, что ничего не слышали. Анна приоткрыла дверь:

– Они прервали разговор. Fools[67]67
  Дураки (англ.).


[Закрыть]! Гертруда плачет!

– То есть как? – живо отозвался товарищ Байбаков. – Гертруда?

– Да! Дядя… То есть Клавдий Васильевич наплёл ей с три короба и куда-то уехал. Disappeared. Два дня его нет. Она и запила.

Байбаков кинулся к девицам.

– Девушки, прошу продлить разговор с Москвой.

– Мы стараемся как можем, Сергей Никифорович. Но мгновенно это не получится. Коммутатор устарел, – ответили ему из-за стойки.

Тем временем расстроенная и растерянная Анна прислушивалась к самым печальным звукам в мире – коротким гудкам в телефонной трубке. Это продолжалось несколько бесконечных минут. Наконец, голос, холодный и далёкий, произнёс:

– Соединяю с Ч. Время разговора – пять минут.

– Почему так мало? – Анна беспомощно оглядела зал переговорного пункта, но товарищ Байбаков, казалось, намертво прилип к стойке телефонисток.

– Алло! Тётя Гера! Вы меня слышите? – прокричала Анна в телефонную трубку.

– Слышу, Аннушка. Мне плохо.

Голос в трубке показался Анне ещё более далёким и совсем слабым.

– Тётя Гера! Стоит ли так расстраиваться? Обещаю, я найду Гамлета, и как только…

– Тебе известна судьба его отца?..

– I don’t know[68]68
  Я не знаю (англ.).


[Закрыть]… не понимаю… I do not remember[69]69
  Я не помню (англ.).


[Закрыть]…

– Его отец пропал… Гамлет пропал… и самое ужасное… я предала обоих…

– This can’t be happening[70]70
  Этого не может быть (англ.).


[Закрыть]! Обещаю, я разыщу обоих!

В ответ снова глухие рыдания, но страшнее их короткие гудки, свидетельствующие о том, что мать Гамлета, Гертруда Оганесовна, снова осталась совсем одна в далёкой Москве.

– Товарищ Байбаков! Серёжа! – не выпуская телефонную трубку из руки, Анна высунулась из будки.

Явно смущённый «Серёжей», товарищ Байбаков кинулся к ней.

– Ты сказала «Серёжа»?

– Важное дело, Серёжа! Тётя Гера… Гертруда Оганесовна… She’s crying![71]71
  Она плачет (англ.).


[Закрыть] Она выпила слишком много вина, и вот теперь… I’m worried about her![72]72
  Я волнуюсь за неё (англ.).


[Закрыть]

Товарищ Байбаков выхватил у неё трубку. Он втиснул в телефонную кабину громоздкое тело, и Анна оказалась зажата между его твёрдым боком и стеной кабины.

– Алло!!! Гертруда? Или как вас там?..

– Найдите мне моего Гамлета! – послышалось в ответ.

И снова звон посуды и глухие рыдания. Анна слишком близко и могла слышать каждый звук, доносившийся из телефонной трубки.

– This is the second bottle[73]73
  Это вторая бутылка (англ.).


[Закрыть], – прошептала она. – Тётя Гера не так крепка, как я. Возраст! Надо что-то делать…

– Не пей вина, Гертруда! – прорычал товарищ Байбаков. – Я, Сергей Никифорович Байбаков, гарантирую тебе, что завтра же подниму на ноги и милицию, и прокурорских. Если ваш Гамлет побывал в Ч., то мы обязательно отыщем его следы.

Закончив свою короткую, но такую весомую речь, товарищ Байбаков вернул трубку Анне, и та ещё некоторое время с разочарованием и тоской слушала возобновившиеся короткие гудки.

* * *

– Товарищ Байбаков! Сергей Никифорович! Тут вас вызывают! – прокричала из-за стеклянного экрана одна из телефонисток. В оконце просунулась чёрная телефонная трубка.

– Кто это может быть? – насторожился товарищ Байбаков. – Со станции?

Телефонистка молчала, опустив глаза долу. Товарищ Байбаков приложил динамик к уху.

– Байбаков слушает! Что?!! Где?!!

Товарищ Байбаков ревел. Анна, покинув телефонную кабинку, растерянно топталась рядом. Крашеные доски пола приятно холодили её ступни. Что же предпринять? Пока она тут попусту теряет время, развлекаясь на всяких там рыбалках и посещая ужасные в общем-то кафе, не чужой ей человек в далёкой Москве буквально спивается. Анне и самой мучительно хотелось выпить, но сообщить об этом гостеприимному товарищу Байбакову она считала неудобным. Тем временем, похоже, круг неприятностей ширился. Товарищ Байбаков ревел в трубку нечто угрожающее. Звуки его баритона выливались в распахнутое окно переговорного пункта. Под окном, на улице, уже начали собираться люди.

Лицо руководителя «Вилюйгэсстроя» порозовело от напряжения. Несколько минут он слушал утробное «бу-бу-бу», доносившееся из трубки. Потом передал её телефонистке. Розовое лицо его пошло белыми пятнами.

– What? – спросила Анна.

– Fuck, – в тон ей ответил товарищ Байбаков. – Полный и окончательный fuck.

– Это очень не конкретно. Что, рыбалка отменяется?

– Ах ты, чуткая моя мартышечка!

Анна с изумлением наблюдала, как большие и карие, навыкате глаза товарища Байбакова сначала увлажняются, потом полнятся влагой и наконец…

– Да вы плачете! – воскликнула Анна. – Why?

– Лев разбился. Лёвка мой… Проклятая «Ява»! Говорил я ему!

Губы товарища Байбакова дрогнули. Крепко ухватив Анну за запястье, он потащил её прочь из переговорного пункта, напрочь позабыв о валяющихся на полу чулках и туфлях.