Текст книги "Бриллианты безымянной реки"

Глава 10
Это сладкое блюдо – месть

Они поднялись рано. Клара Филипповна растолкала Анну в пятом часу утра. Возражения не принимались.

– На рыбалку всегда поднимаются затемно, – твёрдо сказала хозяйка, и Анна нехотя потащилась в тёмную комнату без окон, называемую кладовой. Огромная комната, наполненная незнакомыми запахами и множеством странных вещей, походила скорее на ангар, чем на кладовую, которая, по представлениям Анны, обязана быть маленькой.

Хозяйка «коттеджа» снарядила её в дорогу честь по чести. Хороших, по размеру брезентовых брюк не нашлось, поэтому пришлось надевать две пары латаных трикотажных треников. Поверх привезённой из Москвы футболки она надела фланелевую клетчатую рубаху Архиереева и ещё огромного размера также латаную ветровку. На голову её заставили надеть белый ситцевый в мелких выцветших цветочках платок и смешную, сильно поношенную брезентовую шляпу с сетчатой вуалью. Клара Филипповна смеялась, наблюдая, как Анна сует в вещмешок привезённые из Москвы платья, чулки, бельё, большой флакон духов.

– На безымянной речке всё это без надобности, – проговорила она.

– А вдруг? Я должна быть во всеоружии.

– И конфеты шоколадные, и «Алёнки» эти. Дикого москвича всюду можно опознать по этим шоколадкам.

– Это гостинцы. Подарки. А вот и коньячок.

– Там народ привычный к карамели, а от шоколада твоего только бессонница и общее смущение души, – поддержал жену старик. – И духи твои к чему? Разве что коньяк…

– Как так – к чему духи? Я видела, как вы складывали в свой «сидор» этот вонючий «Пингвин». Весь ваш город им провонял, – фыркнула Анна, уже не пытаясь скрыть пренебрежение к провинциальным привычкам своих домохозяев.

– Эх, не понимаешь ты жизни, кэрэ куо! «Пингвин» – основа нашей жизни. Шестьдесят объёмных процентов крепость! Куда там твоему коньяку, хоть он и очень вкусный. Коньяк, тем более такой дорогой, в Москве можно купить свободно, а «Пингвина» отпускают по пять штук в руки.

– Выходит, у «Пингвина» rating выше? – спросила смущённая Анна.

– Выходит, так. Перед поездкой на безымянную речку мы с женой запасаемся им. Для этого каждому из нас несколько раз в неделю приходится заходить в галантерею. Георгий тоже ходит. Мы ходили бы и каждый день, да заподозрят.

– Я заметила. Георгий пахнет «Пингвином».

Анна игриво сморщила нос.

– Жорка пьёт его в чистом виде, – вздохнула Клара Филипповна.

– Такой у него разврат на безрыбье, – кивнул старик. – А ты, кэрэ куо, на безымянной речке поймёшь истинное значение одеколона «Пингвин» в жизни местного населения!

– I already understand, – кивнула Анна. – «Пингвин» отпугивает комаров и…

Супруги долго и весело смеялись, и Анна присоединилась к ним. Как же иначе? А потом старик затянул верёвку на «сидоре» и помог Анне забросить увесистый мешок на плечо.

– Вот с такими вещмешками наши герои уходили на войну, – весело заметила Анна. – My father too[74]74
  И мой отец тоже (англ.).


[Закрыть]… Не всегда он был товароведом продовольственных товаров.

– Это мешки ЗК. Савва привёз их с ««Дальстроя»», – ответила Клара Филипповна.

– Зэ ка? – Анна вытаращила глаза. – What’s it?[75]75
  Что это? (англ.)


[Закрыть]

Ей никто не ответил, потому что за окном загудел автомобиль. Архиереев заторопился, глаза его заблестели, на щеках под серой щетиной полыхнул румянец.

– Это за нами! – прокричал он. – Кэрэ куо! Ну что же ты? Давай-давай к выходу.

– Экий ты! Как красна девица, – рассмеялась его жена. – Посмотри, Анна, как он рыбалку любит! Его бы воля, так каждую неделю на Амакинский посёлок мотался бы.

Они дружно вывалились за калитку. В отсутствие покалеченного и лежащего в беспамятстве Лёвки обязанности персонального водителя товарища Байбакова исполнял какой-то другой парень. Он-то и сообщил Анне, что в связи с трагическим происшествием, расследование которого требовалось провести незамедлительно, товарищ Байбаков не сможет принять участие в рыбной ловле. Вместо себя он отправляет доверенное лицо – Савву Архиереева. При этом в распоряжении дорогой московской гостьи автомобиль УАЗ с водителем, который доставит их до места, где пришвартован катер «Вилюйгэсстроя». Катер быстроходный, добраться на нём до устья безымянной речки возможно затемно, в то время как подобное путешествие на обычной моторке занимает гораздо больше времени и предусматривает ночёвку в палатке на диком берегу, на камнях. В завершение своей короткой и нервной речи посланец, краснея, протянул ей потерянную накануне собственность – туфли и чулки.

– Oh, no! This is not for me![76]76
  О, нет! Это не для меня! (англ.)


[Закрыть] – воскликнула Анна, услышав о ночёвке на камнях. – Мне говорили, там какой-то посёлок, благоустроенные дома.

Незнакомый парнишка-водитель смолчал, смущённо потупившись. Это смущение не укрылось от глаз Анны, и она обернулась к подпиравшему её сзади Архиерееву.

– Садись в машину, – скомандовал тот. – Время – восьмой час. Конечно, ночи нынче всё ещё светлые, но…

* * *

Поначалу их вёз уазик. На ухабистой дороге Анну быстро укачало, и она обрадовалась, когда автомобиль нагнал Осипа. Завзятый преферансист верхом на рогатом олене представлял собой довольно экзотическую фигуру. Анну тоже прокатили верхом на олене. Неудобно, но интересно и даже забавно. А потом вся компания, состоящая из Анны, старика, Осипа и его оленя, погрузилась на катер – небольшое ржавое судёнышко с широкой кормой и крошечной рубкой. Анну насмешила чадящая чёрным угольным дымом полосатая труба и спасательные круги, столь огромные, что в каждый легко могли бы поместиться по трое упитанных людей.

Олень оказался привычным к реке, но всё равно казался Анне же опасным, как Георгий, как большая извилистая река, текущая меж поросших чахлым лесом сопок. Анна стояла на корме, стараясь держаться возможно дальше от оленя. Её окружали безлюдье и тишина, нарушаемая лишь шумом мотора да голосами её попутчиков, доносившихся из рубки. Трое мужчин, позабыв о важной гостье из самой Москвы, беседовали друг с другом на не понятном ей языке. Говорили о рыбалке, это было понятно по случайно оброненным русским словам. А она чувствовала себя щепочкой, слабенькой былинкой, влекомой мощным потоком. Безграничная воля вокруг, неоглядный пустой простор, а она всё равно несвободна, будто не раз помянутые стариком таинственные ЗК, находится в плену у этого простора. Простор обнял её, опутал, закабалил. Столько пустого места вокруг, а бежать некуда. Живые деревья по берегам. Живая река, как говорят в рубке, кишащая рыбой. Бледное, тонкое, прозрачное небо над головой, кажется, тоже живое.

В полону у воли Анна попыталась произнести это на английском языке и не нашла слов. Да и русских слов не хватало, чтобы объяснить и описать увиденное и прочувствованное. Наверное, лишь эта незнакомая, непознанная ею речь, которую использовал русский старик, беседуя с эвенками, и может описать эту реку, сопки, лес, небо и чувства человека, обитающего здесь.

Анне довелось побывать во многих местах этого света. Даже на Кубе. Даже в Китае. Когда-то давно, совсем юной девушкой она вышла замуж за чиновника из Министерства внешней торговли СССР. Выгодный для её отца брак закончился крахом, но Анна вместе с мужем успела посетить множество разных стран, пару лет прожила в Болгарии, но ни одна из этих стран не смогла её пленить. И вот сейчас она смотрит на тёмную воду Вилюя, на его пустые берега с чувством утраты, словно она уронила за борт своё сердце и теперь наблюдает, как бьющийся живой сгусток жизни медленно опускается на дно. Но ещё до того, как её сердце упадёт на илистое дно или на камни – бог весть, что там на дне! – его сожрёт огромная хищная рыба, которая, в свою очередь, станет лакомством медведя. А медведь… Мысль её споткнулась. Пришлось развязывать сидор, извлекать коньяк, украдкой прикладываться к горлышку. Ароматный напиток прояснил её мысли. Она вспомнила и о Георгии. Захотелось расспросить старика о нём, узнать, почему не отправился на рыбалку вместе с ними. Анна уже спрятала початую бутылку на место и собралась перебраться в рубку, но почему-то, наверное, впервые в жизни застеснялась. Там, в рубке, трое мужчин обсуждают серьёзное дело – рыбалку. Какое она, чужачка, имеет право приставать к ним со своими глупыми фантазиями?

Катер покачивался на волнах, Анну стал одолевать сон, и она притулилась у правого борта на пропахших рыбой мешках. Над ней нависала печальная оленья морда. Прямо перед носом воздвигались две покрытые шерстью ноги. Или у оленя лапы? Страха перед животным как не бывало. Наоборот, рядом с оленем как-то теплее. Она уснула и уже сквозь сон почувствовала, как кто-то накрывает её тяжёлым и очень тёплым одеялом.

* * *

Катер пришвартовался глубокой ночью под сенью лиственничной рощи. Осип свёл на берег оленя, который тут же скрылся из вида. Потом он помог сойти на пристань и Анне. Шаткие мостки ходили ходуном под ногами. В щелях между досками блестела вода. Потом они брели куда-то в полумраке. Путь показался Анне чудовищно долгим, а ночлег неуютным, спартанским.

Утром она проснулась совершенно одна в какой-то забубённой хижине – не хижине, на набитом соломой тюфяке, в котором, возможно, вили гнёзда мыши. Зубы её стучали от холода. Страшно хотелось чаю и опохмелиться.

Чай ей незамедлительно доставил старик Архиереев. Вкуснейший в мире напиток он принёс в мятой оловянной кружке, наводящей на мысли о войне, которую Анна помнила лишь по рассказам отца. Наверное, он в перерывах между боями, так же как она сейчас, ночевал в лесной, бог весть кем построенной избушке и пил самый вкусный в мире чай из мятой кружки, а боевой товарищ наблюдал за ним с такой же добродушной заинтересованностью.

– В лесу прифронтовом, – пробормотала Анна. – Amazing…

– Только это не землянка, – отозвался Архиереев. – Землянки тут не вырыть. Ковырни землю на один штык – и вот тебе мерзлота. Это одна из построек оставленного посёлка Амакинской экспедиции, а именно – жилой барак. В этом домике уцелели оконные стёкла и сохранилась «буржуйка», поэтому мы иногда ночуем здесь. Я спал в соседней комнате.

– Барак?

Архиереев кивнул. Анна огляделась. В мутное оконце вливается серый свет – утро, действительно, уже наступило. На потемневших бревенчатых стенах сереют какие-то плакаты с огромными красными заголовками. В комнате кроме грубо сколоченного стола две металлические кровати с «шишечками» и популярными в этих местах панцирными сетками. На одной из них и спала Анна, прикрытая тяжёлым меховым одеялом. Панцирная сетка её ложа отзывалась на каждое её движение жалобным скрипом. Оконный проём закрывает рваная ситцевая занавеска. Что там, за окном? Ночью, после бутылки коньяка, выпитой на раскачивающейся лодке, она поняла лишь, что находится в лесу. А сейчас светлый день. Можно выйти наружу и посмотреть, что к чему. Анна заворочалась в постели, пытаясь вспомнить, раздевалась ли вчера. Ветровка, шляпа и обе пары трикотажных штанов валялись на не слишком-то чистом полу, под колченогим стулом, на котором с риском свалиться на кучу её барахла расположился Архиереев. Убогую обстановку её временного пристанища отчасти компенсировал дурманящий запах хвойной смолы с оттенком дровяного дымка. Анне доводилось слышать столь же густой смоляной аромат во время отдыха на Балтийском побережье, в Светлогорске. Напиток, поданный ей стариком, с приятным, незнакомым привкусом, взбодрил её. Она вскочила с кровати. Сопровождаемая торжественными аккордами панцирной сетки, подбежала к окну. Пол оказался ледяным. В обнажённые руки и ноги тут же впилось несколько кровососов, но смотреть в окно всё равно интересно.

Просторная, как в сказочном фильме Александра Роу, роща спускается вниз по покатому склону. Стволы лиственниц прямые, как телеграфные столбы, а под кронами пустота – ни подлеска, ни бурьяна. Тут и там видны постройки – небольшие одноэтажные дома, в которых явно никто не живёт. Это понятно уже потому, что натоптанных тропинок между постройками почти нет. Некоторые дома хорошо сохранились, иные же имеют неприглядный вид руин. В целом посёлок под пологом лиственной рощи – довольно печальное зрелище. Трудно поверить, что жившие здесь люди когда-либо были счастливы.

– Это и есть Амакинский посёлок? – спросила Анна.

– Да, – был ответ.

– Как романтично! Пройди сто метров, и вот они, дикие места!

Анна мечтательно потянулась. Общее романтическое впечатление портили вездесущие кровососы, от которых постоянно приходилось отбиваться.

– Не надо никуда ходить. Там, где ты стоишь, кэрэ куо, дикое место. Малолюдней лишь лунные кратеры.

Анна обернулась. Прищуренные глаза. Усы щёткой. За ночь Архиереев будто помолодел. Вот он сидит, опираясь локтями на широко расставленные колени. В плечах и руках – силища немереная, а взгляд мужской, с оттенком высокомерия. Анне известно, что означает такой взгляд. Клавдий Васильевич иногда смотрел на неё так, но куда ему до Архиереева!

– Мне надо принять душ, – проговорила Анна. – И не только. Где тут… Bathroom?

Старик ответил со свойственной ему ироничной обстоятельностью:

– Из двери налево. Идёшь двести метров. Видишь дощатую будку. Это и есть твой бедрум…

– Выгребная яма? Фу!

– Погоди. Это ещё не всё. Места тут и вправду дикие. Водится всякое зверьё…

– Ах, понятно! Медведь и росомаха.

– Не только…

– Ну, может быть, ещё лось.

– Послушай!

Отбросив стул, старик вскочил на ноги. Он поднял с пола и швырнул Анне её одежду.

– Одевайся и слушай меня. Баню топить будем послезавтра, когда приедет Георгий…

– Ах, значит, он всё-таки приедет…

– Не перебивай!

– Места тут дикие и до туалета действительно метров двести бежать. Так что по малой нужде… ну, сама понимаешь, а по большой – иди на выгребную яму. Увидишь господина дедушку – падай и лежи неподвижно, будто мёртвая, или прячься в сортире. Господин дедушка – существо изысканное и запах человеческих испражнений не выносит.

– Господин дедушка – это…

– Ты сразу его узнаешь. Он рыжий и старый. Очень большой. Он – хозяин этого места. Не я, не Георгий и даже не Осип, а он. А то слово, что вертится у тебя на языке, здесь произносить нельзя.

– Understood[77]77
  Понятно (англ.).


[Закрыть], – вздохнула Анна, натягивая штаны. – Порядки у вас строгие, спартанские. Но я привыкла мыть голову каждый день. That’s it!

Архиереев усмехнулся.

– Тогда ступай к Мире. Подольстись. Попроси по-хорошему. Может быть, что-то тебе и воздастся.

Кто такая эта Мира? Возможно, тоже нечто запретное, необъяснимое и неупоминаемое, как таинственный рыжий дедушка. Анне не хочется больше расспрашивать этого ехидного человека. Ей нездоровится и лень. В голове всё ещё коньячная дурь. Одной кружки чая оказалось слишком мало – её всё ещё мучит похмелье. Хочется на воздух, подышать, подставить лицо свежему ветерку. Архиереев перехватил её в дверях и заставил надеть головной убор с треклятой вуалью. Проклятая сетка! Под ней задыхаешься, но без неё – гибель. Лиственничная роща наполнена роящимся в воздухе гнусом. Ах, эта тайга – лишь на первый взгляд сказочное место. Но гнус, но влажная духота способны свести с ума.

– Ах, выпить бы… – вздохнула Анна, останавливаясь на ветхом крылечке.

Архиереев вышел следом. Доски под их ногами опасно прогнулись.

Старик усмехнулся, махнул рукой:

– Тебе туда…

Анна посмотрела в указанном направлении. Дощатая, свежевыкрашенная кабинка сортира выглядела довольно живописно в антураже подсвеченной солнышком лиственничной рощи. Чуть выше по склону располагался вполне приличный на вид домик. В чистое оконце выведена дымящая труба печки. На широкой террасе, на верёвках, сушится бельё. Ах, это не простыни, пододеяльники и полотенца. Это яркие, с широкими подолами платья похожи на сценические костюмы цыганского театра «Ромэн». Удивлённая, Анна, забыв о похмелье и собственных неотложных нуждах, направилась к домику. Подойдя чуть ближе, она поняла, что меж развешанных на террасе ярких тряпок кто-то сидит. Анна присмотрелась. Так и есть. Человек! Женщина! Молодая! Анна прибавила шагу. Старик тащился следом, что-то раздраженно бормоча. Он советовал, настаивал, наставлял. Так, двигаясь гуськом, они достигли дощатой будки сортира. Архиереев распахнул дверь. Петли скрипнули. Анна увидела сиденье с характерным отверстием. И запах. Анна задержала дыхание. Он попытался втолкнуть Анну внутрь. Она хотела заругаться на старика, объявить ему, что станет мочиться и какать под кустик, но не зайдет в эдакое сооружение. Глупая отмазка, ведь в «коттедже» Архиереева точно такой же туалет, только стоит он не на отшибе, а находится внутри дома. Странно, а запаха-то она не припоминает! Осмысливая происходящее, Анна приподняла сетку, зажала пальцами нос. Она торопилась как следует рассмотреть цыганские платья. Неужели их кто-то носит, или всё-таки это театральный реквизит? Несколько долгих мгновений она стояла в нерешительности перед распахнутой дверью сортира, словно увязнув в ватной тишине; ни голоса старика, ни скрипа ржавых петель, ни гудения гнуса, ни шелеста ветерка в ветвях над головой. И самое странное: кровососы исчезли. Она уже пару минут стоит, откинув накомарник, и не один из них не польстился на её лоб или щёки. Неведомо почему, но Анна испугалась этой ватной тишины. Внезапно показалось, будто и зрение отказывает ей. Она несколько раз открывала и закрывала дверь сортира, словно желала удостовериться в его реальности. Потом двинулась в обход строения, от ствола к стволу, прикасаясь ладонью к каждому из них, как слепая, ищущая своего поводыря. С вершины сопки в рощу спустился туман. Ватные, влажные, жаркие его клочья зависли между стволов. Будто небо упало на землю или лес в окрестностях безымянной речки вознёсся над облаками. Белая пелена жила собственной, таинственной, жизнью. Что-то бесшумно двигалось внутри неё. Теперь Анна слышала шумное дыхание огромного существа. Всматриваясь в туман, она двигалась, как загипнотизированная. Ей непременно требовалось узнать, кто это так тяжко вздыхает в тумане.

Анна сделала пару десятков шагов и наконец увидела его: огромного рыжего, неподвижного. Из-за завесы тумана на неё смотрели умные, глубокие глаза.

– Кто вы? – не помня себя от страха, спросила Анна.

– Подойди поближе, – прошелестел ветерок у неё над головой.

– Зачем? Я боюсь! – едва слышно отозвалась Анна.

– Не думал, что ещё раз увижу тебя. Выходит, ты меня любишь…

Существо двинулось к ней. Оно приближалось. Теперь стало ясно: оно огромно, ходит на четырёх ногах и целиком покрыто шерстью.

– Господи! Я же нынче не пила! Клянусь, больше никогда не пить! Завязываю!.. – вне себя от страха лепетала Анна.

– Ты – безалаберное создание, но у тебя открытое, чистое сердце. Ты мне нравишься, – был ответ.

– Я пьяница. И вот результат…

Зверь был уже совсем быстро. Она слышала звериный запах. Она видела огромные когти на его лапах. В нескольких шагах от неё зверь поднялся на задние лапы, показав ей своё светлое брюхо. В нём, словно лава в недрах спящего вулкана, зрел рык. Пасть зверя раззявилась. Рёв – или то был хохот? – вырвался наружу оглушающим фонтаном. Морда зверя скалилась, словно он потешался над её ужасом.

– Ах, как мне приятно! – слышалось Анне. – Теперь-то, в таком вот обличье, ты наконец принимаешь меня всерьёз. Ты уважила меня!

Анна вся окаменела, лишь губы её трепетали. Она молилась православному Богу и Матери Его – заступнице всех русских, невесть в каких глубинах своего естества находя, припоминая слова молитвы. Она молилась неведомому и чужому ей Господу Богу, горячо обещая ему с этого момента и навсегда прекратить пить.

– Смешно. Канкасова и Иисус, и Богородица. Ха-ха-ха! В этом месте бог – я. Это моё место. Мне молись.

Ноги подкосились, она упала на колени. А что ещё остаётся делать, если в горле тугой ком, и она не может даже закричать? Молиться можно и молча. Что возможно предпринять, если тело отказывается повиноваться и ни убежать, ни спрятаться? Остаётся лишь лишь лечь на землю ничком и ждать, закрыв голову руками. Анна упала лицом в колкую лесную подстилку и лежала так бог весть сколько. Да, она вспомнила, как отец рассказывал ей о Боге, дескать, он есть, дескать, слышал Его голос под страшным обстрелом зимой 1941 года подо Ржевом, где выжил лишь благодаря Его промыслу. Выжил один из роты. Но сейчас не война, возможно, поэтому она не слышит Его голос. Возможно, её отцу подо Ржевом грозила куда большая опасность. Возможно, эти места ему не подвластны.

– Это моё место, – услышала она. – Я здесь хозяин.

Она хотела согласиться. Хотела уверить его в полном повиновении, но язык, гортань, губы не слушались её.

– Я знаю, ты любишь меня, легкомысленная. Любишь, раз приехала сюда. Живи. Мне нравится, когда меня любят.

Анна лежала неподвижно в полной тишине, словно в яме, залитой цементом. Ах, вот как оно бывает, когда замуровали заживо!

Минуты текли. Постепенно звуки возвращались к ней. Сначала это были тяжёлые шаги и шумное, с присвистом, дыхание. Потом где-то в вышине громко крикнула птица. На её крик мироздание отозвалось какофонией звуков.

* * *

Анна подняла голову. Всё навалилось разом: и причитания старика, и гудение гнуса, и его жалящие, назойливые укусы.

– Вставай. – Старик ухватил её за плечо. – Испугалась?

– Что… что это было? Или… Кто?

– Ничего особенного. – Архиереев уже тащил её в сторону террасы, туда, где на ветру трепетали циганистые разноцветные платья. – Просто хозяин этих мест приходил повидаться с тобой. Всё в порядке. Он тебя одобряет.

– Кто одобряет? Меня? Зачем? Это и есть дедушка, о котором вы говорили?

– Догадливая, – проговорил звонкий голос.

Навстречу им из-за угла террасы вышла женщина в длинном, вышитом по подолу платье. В волосах её, на шее и на руках блистало множество украшений из белого и желтого метала. Солнышко, пробиваясь сквозь кроны лиственниц, будило в самоцветных камнях мириады цветных зайчиков. Но фиалковые маленькие и вострые глаза её ярче самых чистых самоцветов. Смуглое её лицо покрывала тонкая сеть морщинок. Волосы её, расчёсанные на прямой пробор, заплетены в две тугие косы. В каждой косе – десяток колокольчиков, звенящих при каждом её движении.

– Ей плохо. Дай воды, Аграфена, – проговорил старик.

Ничего не ответив, женщина поднялась на террасу и скрылась в доме.

– Вы обратили внимание, на ней платье из натуральной замши, – пробормотала Анна. – The squeak of fashion. И вышивка ручная. А на правой руке…

– Я смотрю, тебе лучше, кэрэ куо.

– Нет. Мне надо выпить.

Тут же явилась Аграфена с мятой оловянной кружкой в руках.

Архиереев помог Анне преодолеть три ступени, ведущие на террасу, и та ухватилась кружку обеими руками, так держится за «баранку» автомобиля неопытный водитель. Анна осушила посуду двумя огромными глотками, едва не захлебнулась, попросила ещё. На её просьбу из дома вышел Осип с большим бидоном в руках. Анну усадили на скамью, сунули в руки кружку, в ноги поставили бидон с водой. Голова всё ещё шла кругом. Напуганное сердце билось слишком часто. По спине меж лопаток, по лбу и по подбородку стекали струйки липкого пота. Неприятно. Хотелось принять душ или, по крайней мере, искупаться в какой-нибудь реке. Как можно выносить такую духоту под столькими слоями одежды? Эта женщина, Аграфена, не носит ни накомарника, ни брезента, и на руках её, и на лице нет следов укусов. Как же она обходится? А Аграфена тем временем обходила террасу, зажигая тут и там каменные курильницы. Сладковатого привкуса плотные дымы струились, улавливая своими потоками солнечные лучики. Дымы окуривали цветастые, злато-бисерные одежды, развешанные на верёвках. Анна насчитала и перещупала пол дюжины очень разных платьев, каждое из которых было сшито из тонкого коттона или шелка самых ярких оттенков. Изумляясь феерии красок, Анна часто моргала глазами. Струящийся по лбу и вискам пот попадал на ресницы, приходилось его смаргивать или тереть глаза через накомарник. Глаза щипало. Она почти ослепла. Угадывала дорогу, двигаясь наощупь. Невесть откуда налетевший ветерок освежал, заигрывал с лёгкими тканями разноцветных платьев. Хотелось подставить ему лицо, пощупать руками, ловить грудью. Анна сняла сначала шляпу с накомарником, потом брезентовую куртку, а потом и клетчатую фуфайку Архиереева, мягкой тканью которой и отёрла пот. Глаза перестал заливать пот, они прозрели, и Анна тут же обнаружила под скамьёй груду пустых флаконов из-под одеколона «Пингвин». Склянки, без каких-либо следов пыли и грязи, казались совсем новыми. Но куда же делся одеколон? Неужели обладательница цветных платьев принимает ванны из одеколона «Пингвин». Анна рассмеялась и едва не расплескала воду из кружки. Теперь она пила уже маленькими глотками, прислушивалась к неспешному разговору мужчин.

– Ну как там дела? Опохмелиться уже есть?

– Полбаночки накапало?

– Это стакан.

– Чуть больше. Стакан и одна стопка.

– Стакан и одна стопка делится на троих.

– Да. Два раза по половине стакана и одна стопка. Но надо обождать. Мира ещё полощет волосы…

Они говорили ещё о чём-то, по обыкновению, чередуя слова русского языка с другими, не понятными ей, словами. Анна насторожилась, услышав имя Георгия, которого они именовали Жоркой. Из их разговора, как ей показалось, выходило, что тот непременно скоро явится. Анне тут же захотелось узнать, когда именно приедет Георгий и чем намерен заниматься. Необходимо же рассказать ему о страшном приключении с медведем. Анна заволновалась, залпом осушила кружку, кинулась в дом, словно Георгий уже дожидался её именно там.

Откуда она и взялась-то, каким образом оказалась на её пути, хрупкая, нежная, крошечная, ровно десятилетний ребёнок? Анна вовсе не нарочно и совсем несильно толкнула её, но женщина-девочка с тихим криком повалилась навзничь. Цветастое платье задралось, обнажив изуродованные болезнью ноги, мокрые, змеистые, невероятно длинные пряди разметались по полу. Женщина смотрела на Анну безо всякого выражения глубокими, оттенка южной ночи глазами, а та не могла оторвать взгляда от её красивого лица. Мысли путались.

Ах, какая красавица! Она чем-то похожа на Георгия. Только глаза… Они чёрные!..

Только слишком уж бледная кожа. Наверное, бедняжка не знает, что нынче в моде здоровый загар…

Ах, вот и хозяйка странных платьев…

Ах, как тонки и уродливы её руки и ноги. Это полиомиелит или что-то ещё? Не повезло…

Анна стояла над ней в растерянности, размышляя о разноцветных платьях, развешанных на террасе.

Подскочил Архиереев.

– Ты ушиблась, Мира?!! – закричал он, одёргивая на ней платье. – Надо её поднять!

– Я сама, – проговорила Мира, приподнимаясь.

Она неловко оперлась на правую руку. Тело её задрожало от напряжения. Глаза Анны наполнились слезами.

– I will help[78]78
  Я помогу (англ.).


[Закрыть], – заявила она, подхватывая калеку под мышки.

– Осторожно!

Архиереев суетился вокруг них, желая помочь и избегая прикосновений к калеке, словно та изваяна из тонкого фарфора и он боится её нечаянно сломать. Анна, тем временем, пыталась поставить девушку на ноги, но те подгибались, не слушались.

– Вообще-то я могу стоять. Я могу ходить. Просто я испугалась. Так неожиданно… Но я всё могу сама… Почти всё… – повторяла калека, цепляясь слабой рукой за дверной косяк.

Так они обе застряли в дверном проёме, ведущем на террасу. Анна держала калеку на весу перед собой, обхватив её обеими руками под грудью. Апатии и головокружения как небывало. Сейчас перед Анной стояла важнейшая из задач: во что бы то ни стало поставить несчастную на ноги. Однако совершить это Анне никак не удавалось. По её щекам текли слёзы жалости и досады.

– Как же так? Такая красивая – и калека… It’s not fair!

Из глубины комнат раздался резкий и громкий свист. Архиереев всполошился.

– Осип! Агрегат! Он свистит! – закричал он.

Мира испугалась. Ухватилась обеими руками за косяк и наконец встала на ноги.

– Я стою! Отпустите! Я сама!

Она действительно стояла, прижимаясь всем телом к дверной коробке. Ноги её дрожали, но она стояла.

Осип и Архиереев скрылись в доме. Анна подала Мире стул. Отвергнув помощь, та усаживалась сама. Снедаемая слезливой жалостью, Анна расправила на её ногах цветастое платье.

– Знаю, мои ноги выглядят ужасно, но я могу ходить. Просто я испугалась, – повторила Мира.

Анна погладила её по волосам:

– Надо расчесать.

– Гребень в доме.

И Анна отправилась следом за мужчинами.

В передней, проходной, комнате она обнаружила три аккуратно застеленные кровати. Вместо покрывал здесь использовали мохнатые шкуры каких-то животных. Анна провела рукой по плотной шерсти и проследовала дальше.

В следующей комнате на забрызганном полу стояло большое оцинкованное корыто, полное мыльной водой, широкая мокрая скамья и пара шаек. Анну удивил усилившийся запах «Пингвина». Дверь в следующую комнату была полуприкрыта. Оттуда доносились тихие голоса, звон посуды и возня.

Следовать дальше или остаться здесь? Анну поразило внезапное желание подтереть мокрые пятна на полу, возможно, вычерпать и вынести на улицу воду из корыта. Возможно, чем-то ещё помочь красивой, исковерканной болезнью женщине: Анна искала и не могла найти гребень, расчёску, или что-то подобное. Она, привыкшая жить с домработницей, ничего не смыслила в домашнем хозяйстве. А в соседней комнате звякала кухонная посуда. Оттуда же слышался знакомое уже бренчание десятка крошечных колокольчиков. Анна решилась поискать расчёску там.

– Sorry to bother you, but… – произнесла она, вступая в соседнюю комнату.

В нос ударил густой аромат «Пингвина». В комнате было чудовищно душно. На большой железной дровяной плите громоздилось сооружение из множества стеклянных колб, трубок, соединённых друг с другом резиновыми шлангами. Вокруг плиты возились трое: старик Архиереев, его друг Осип и женщина с острыми фиалковыми глазами по имени Аграфена.

– Я ищу расчёску, – проговорила Анна.

– Как раз можно опохмелиться, – насмешливо ответил Архиереев, вручая ей очередную измятую кружку. – Попробуй!

Право слово, неужели в этих местах не водится нормальной посуды, фаянсовой или стеклянной? Пусть будет оцинкованная или эмалированная посуда, лишь бы она не была мятой или дырявой.

– Обычно я настаиваю на кедровых орехах. Но нынче все орехи уже вышли, а до нового урожая ещё надо дожить, – добавил Осип.

Анна на задержке дыхания одним махом опустошила кружку. Жидкость «Пингвином» вовсе не пахла. Она приятно обжигала глотку и пищевод. Анна выдохнула.

Она стояла посреди комнаты, прислушиваясь к собственным ощущениям. Она так и не заметила, как кто-то вложил в её руку щетку для волос.

– Ах да! Надо Мире отнести, – опомнилась Анна. – Ах, как она там одна, на крыльце…

– Она справится, – улыбнулся Осип.

– Я подумала: ты умная, смелая и распутная, а оказывается, ты ещё и добрая. Каких только чудес ни создаёт русский Бог, – проговорила Аграфена.