Текст книги "Меж двух времён"

– Мама! торжественно говорит Витя. – По-моему, я очень люблю Леночку!

Что будет дальше в 99 случаях из ста? Хохот, анекдот, который взрослые будут охотно рассказывать всем гостям, кстати, и в присутствии самого Вити.

Но тут – другой случай, тот самый, единственный. Мама ставит кастрюльку на стол и внимательно глядит на сына.

– Почему ты так решил? Что такое по-твоему любовь?

Витя молчит, размазывая кашу по тарелке. Потом поднимает на мать серьезные глаза:

– Это, мама, когда Леночка сосет конфетку, а мне сладко.

Мать садится рядом, поправляет на сыне передничек.

– Ты прав, сынок. Если любишь, это всегда так…

Вы скажете, так не бывает. Не бывает, даже если сыну не шесть, а ближе к шестнадцати. Действительно, почти не бывает. А жаль…

Жди меня…

Сегодня ты случайно раскрыл книгу – и в глаза тебе ударили строчки:

 
Я не могу без тебя жить!
Мне и в дожди без тебя – сушь,
Мне и в жары без тебя – стыть,
Мне без тебя и Москва – глушь.
 

И ты ходишь целый день и повторяешь их, и в душе у тебя что-то сдвинулось. И ты ждешь ее вечером на обычном вашем месте, как всегда, и видишь, как она идет тебе навстречу, и вдруг понимаешь, отныне исчезли для тебя все девушки – что на земле и есть только она одна…

Ты вышел из кинотеатра, пережив за полтора часа вместе с героем его трудную, но прекрасную любовь – и думаешь: у меня будет так же, я хочу, чтобы было так же – чисто и светло.

А рядом с тобой живет пара. Любовь не получилась, они – чужие, устало тянут привычную лямку, раздражаясь, ссорясь, страдая сами и мучая друг друга; и ты с ужасом и отвращением повторяешь: нет, только не так, у меня никогда не будет так…

Ты еще и сам не знаешь – как должно быть у тебя. Каждый день вторгается в твою жизнь десятками новых встреч, книг, впечатлений. Чужие жизни соприкасаются с твоей – и ты невольно присматриваешься к людям, к их отношениям, принимаешь их или отметаешь, радуешься за других или негодуешь. У тебя складываются свои представления о любви, о том, какой она должна быть и какой не должна, каким должен быть ты сам и какой она, твоя избранница. И сегодня ты уже не поступишь так, как вчера, и завтра, может быть, осудишь себя за поступок, который сегодня кажется совершенно естественным.

Бесполезно давать советы влюбленным. Они их, может быть, и выслушают, но поступят обязательно по-своему. В соответствии со своими представлениями о любви. А вот повлиять на формирование этих представлений люди – те, кто старше и опытнее, могут и должны. И молодые, если не понимают, то чувствуют это подсознательно и, ощетиниваясь против любой попытки вторгнуться в их личную жизнь, принимают такое «вмешательство» даже с благодарностью. Не случайно в каждой редакционной почте так много писем «о любви».

Вот с одного такого письма мы и начнем наш разговор.

Написал его парень, который по вполне понятным причинам просил не оглашать его фамилию. Мы назовем его условно – ну хотя бы Алексеем. Целый год Алексей, как он пишет, дружил с Ниной. Потом по ряду обстоятельств он должен был уехать из села, где они жили. Перед отъездом они договорились, что поженятся, он вызовет Нину к себе, как только устроится на новом месте. Пока Алексей осмотрелся на новом месте, пока устроился на работу по специальности – получилось это не сразу, – пока дали комнату: прошло почти два года. Писем он не писал – не получались у него письма. Знал, что Нина жива-здорова друг об этом пару раз написал; не гуляет, мол, ни с кем, ждет тебя. Собственно говоря, в этом он не сомневался – очень в Нину верил. Приехал Алексей в отпуск и на следующий же день к Нине: собирайся, скоро поедем. А она… его выгнала. И знаете, что сказала: не война, мол, чтоб по два года без вести пропавшего ждать. Не дождалась…

И пока я держала в руках это письмо, меня не оставляло чувство, что я об этом уже один раз где-то читала. Только не могла вспомнить, где. А потом вдруг вспомнила. Нет, в тот раз было не письмо. Был телевизионный фильм. Видела я его много лет назад, шедевром кинематографии он, прямо надо сказать, не был, и я о нем, наверное, никогда бы и не вспомнила, если бы не это письмо.

…Он агроном в небольшом селе, натура сложная, ищущая упорно свое место в жизни. Поссорившись с председателем, герой исчезает из села. Любимой девушке он оставляет записку (она, как на грех, была на вечерней дойке, а герою очень уж не терпелось поскорее начать «поиски себя»). В записке несколько сбивчивых слов о том, что он скоро вернется и тогда они обязательно поженятся. А девушка, между прочим, ждала от него ребенка. Сложной натуре потребовалось два года, чтобы, побродив по свету, понять, что должен он быть именно агрономом и именно в родном своем селе. А несложная девушка тем временем рожает ребенка, кормит его, воспитывает одна, окруженная пересудами и разговорами, То оскорбительными, то сочувственными, но от этого не менее обидными. И верно ждет. Очень трогательные кадры есть в фильме, как приходит она с ребенком на руках к околице и грустно смотрит на дорогу, по которой удалился ее милый, забыв сообщить, куда идет и когда ждать его обратно.

И ее терпение достойно вознаграждается – герой возвращается, и светящаяся от радости и счастья героиня знакомит разнежившегося папашу с его почти двухлетним сыном. По замыслу авторов фильма, он, очевидно, должен олицетворять собой положительного «ищущего» героя, а она – верность и любовь «до гроба».

История эта, по-моему, очень похожа на ту, о которой сообщил в редакцию Алексей. Только финал у нее совсем другой. Финал как раз тот, который Алексей ожидал. Но жизнь не сентиментальный фильм, она внесла свои поправки.

…Сколько прошло их через века – верно ждущих – жен, невест, любимых! Сколько поколений низко склоняло головы перед их любовью и верностью, сколько их воспето – в стихах, в полотнах художников, в кинолентах.

И по сегодняшний день до слез потрясают симоновские строки, что твердили мужчины, как заклятие, на бесконечных военных дорогах. Потому что, как ни трудно быть в разлуке с любимой, еще хуже тому солдату, которого никто не ждет.

 
…среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
 

Наверное, потому на Руси испокон веков с таким грустным уважением произносится имя «солдатка». Слово старое, но не устаревшее.

«Вы – солдаты, мы – ваши солдатки, – поют девушки, проводившие любимых в армию, – вы служите, мы вас подождем».

Образ женщины ждущей стал почти символом женщины любящей.

«Если любит – подождет», думает каждый мужчина, укладывая рюкзак. Справедливо? Конечно. Так, может быть, героиня фильма права?

Вот тут мне хочется сказать «стоп» и поговорить о том, каким бывает ожидание.

Женщины в большинстве своем народ более «оседлый», и ожидание остается в основном их долей. Оно поделено не поровну: мужчине – полчаса под часами, женщине – год на причале. Что поделаешь, мужчины народ беспокойный, такая уж у многих из них работа.

Священно ожидание, когда мужа или любимого удерживает вдалеке долг, суровая необходимость, когда он хочет, но не может быть рядом, когда сам не меньше страдает от разлуки. И все же ожидание не всегда возвышает. Бывает ожидание унижающее. Ожидание ожиданию – рознь. Хотя внешне иногда все так похоже, что можно и перепутать.

Где же пролегает грань между ними, как уловить разницу?

Любовь – узор сложный, но вплетены в него и две нити с очень прозаическим названием – права и обязанности. И прочной бывает эта ткань лишь в том случае, когда каждый из любящих вплетает в нее обе нити.

К сожалению, часто мужчины понимают свои обязанности в любви очень примитивно – как обязательство жениться, обеспечить, так сказать, счастливый финал, перекладывая все обязанности по «сохранению любви» на женские плечи. И повинны в этом, как ни грустно, сами женщины, когда, принимая великий дар – любовь мужчины, они забывают о том, что их любовь тоже дар, и дар драгоценный

Забывая об этом, женщина теряет чувство собственного достоинства. Мы много пишем о пресловутой «девичьей чести», женском достоинстве. А утрата их начинается именно с этого – с потери уважения самой женщиной к своей собственной любви. Помните старый фильм «Девчата»? И ничего-то особенного не было в маленькой Тосе Кислицыной, кроме огромного чувства собственного достоинства, потому что знала Тося, что ее любовь – это будет для кого-то тоже счастье, а не просто хотела быть осчастливленной чьей-то любовью и вниманием.

Вы скажете – какая здесь связь с ожиданием? Самая прямая. Ожидание – это не просто стояние на причале. Это особое состояние души. А выражение этого состояния может быть самым разным. Всматриваться с палубы в приближающийся берег это тоже значит – ждать. Написать любимой со стройки о том, как сегодня ночью во сне бродил с ней «их переулками» – это тоже значит ждать. Поднять среди ночи телефонным звонком, выйдя из тайги в первый же населенный пункт, – это тоже ждать. Прислать с товарищем, едущим в отпуск, букет маков, которые ковром покрыли по весне тундpy, – это тоже ждать. Это значит говорить: любимая, мне трудно, но я мужчина, и мое дело держит меня здесь, вдалеке от тебя. Ничего я не хотел бы сейчас, только коснуться рукой твоих волос. Ничего не боюсь, кроме того, что ты разлюбишь меня.

Мужчины, вы стесняетесь почему-то писать такие слова… Впрочем, это не страшно. Пишите другие. Женщины умеют читать между строк.

В старину существовала такая витиеватая мотивировка отказа от вступления в брак: «Не чувствую себя в состоянии составить ваше счастье». Если оставить в стороне те, в основном материальные, соображения, которыми в ту пору руководствовались, то нельзя не согласиться с тем, что формулировка, по сути дела, очень правильная. Ибо каждый любящий должен помнить: любовь – это не только его собственное счастье, удобство и благополучие, но и счастье того, с кем его судьба связала.

Человек, который стремится в любви побольше получить и поменьше дать самому, никогда не узнает полного счастья, потому что дарить радость любимому человекy – это такое же счастье, как и получать ее. Любовь эгоиста убога и однобока, эгоист и в любви остается лишь потребителем.

Можно потреблять и …ожидание. Грешат этим – увы! – в основном мужчины. Сказав перед разлукой «главные слова» – «я люблю тебя, мы обязательно будем вместе», многие из них чувствуют себя так, словно они тем самым освободились от обязанности заботиться о том, чтобы сохранить любовь, не дать ей угаснуть. И бегут девчонки с колотящимся сердцем навстречу почтальону. И отходят с погасшими глазами. Нет ничего унизительнее для любящей женщины, чем чувствовать, что ее, пусть на время, равнодушно исключили из своей жизни. По легкомыслию, небрежению или мужской эгоистической уверенности: «если любит – подождет».

И я хорошо понимаю бунт невесты нашего Алексея. Она не захотела чувствовать себя вещью, которую оставляют, уезжая, где-то за дверью, а приехав, недоумевают и негодуют, не найдя на привычном месте. И мне грустно за героиню фильма, которая с покорностью приняла на себя эту роль.

Женщина, оставленная одна у очага любви, одна своим дыханием поддерживающая его, останется одна у этого очага, даже когда мужчина вернется. Возможно, они и поженятся, но их жизни, их любви – его, состоящая из права пользоваться любовью, – и ее из обязанности сохранять – будут идти своими разными дорогами, не сливаясь в одну общую Жизнь и общую Любовь, которая и есть счастье…

…Я встретила их давно – много лет назад, – я работала тогда в одной областной северной молодежной газете. И сегодня, пока я держала в руках письмо Алексея, они стояли перед моими глазами.

Он ворвался в кабинет редактора, когда заканчивалась планерка. Мы все толпились вокруг стола, огромного, словно площадь, в конце которой как памятник возвышалась массивная фигура редактора. Так было всегда – стоило редактору сказать: «Ну что же, на этом закончим», как все сразу вспоминали, что о чем-то не спросили, не сказали, не посоветовались – и срывались с места к столу, наперебой говорили что-то, совали редактору какие-то гранки, листки, снимки, вертели на полированной поверхности стола свежеоттиснутую полосу, как спириты блюдце, тыкали в нее пальцами, карандашами, о чем-то спорили…

Посторонние люди, оказавшись случайно в кабинете, смотрели с ужасом на этот базар. Но редактор любил эти минуты и часто повторял, что иногда именно из этого хаоса рождается та истина, которую два часа безуспешно искали, чинно сидя вдоль стен.

– Здорово, братцы!

Валькин бас потушил наш галдеж, как порыв ветра гасит свечу. Он стоял в дверях огромный, – в унтах, в куртке на меху… Мы с визгом отхлынули от стола… Вальку тискали, тормошили, с размаху лупили по спине. Он переходил из рук в руки, сияя своей ослепительной улыбкой. Счастливый от того, что видит нас. Счастливый от того, что мы счастливы, видя его. Валька… Валерий… Наш общий любимец. Кумир нашей редакции. Наш разъездной…

А потом мы сидели, тесно сдвинув стулья, в узком, как пенал, отделе. Сидели часа три. И молчали. Так дружно молчать у нас в редакции могли только в одном случае. Когда рассказывал Валерий. Ему оставили узенькую тропиночку между стульями – от окна к двери. Рассказывая, Валька любил ходить.

Я слушала его вместе со всеми, но что– то мешало мне, и я не сразу поняла, что. Я все ждала, когда Валька, извинившись, протянет руку к телефону. Я знала, что совсем рядом, в пяти автобусных остановках от редакции, у окна, за которым уже опускается вечер, его ждет Наташа. Почти месяц был Валька в командировке, и почти каждый день звонил в нашем отделе телефон, и робкий женский голос говорил одно и то же: «Здравствуйте, это Валина жена. От него ничего нет»?

А еще через два часа, когда я натягивала в раздевалке пальто, они шумной гурьбой скатились с лестницы. Человек шесть наших мальчишек. И Валька. Они поехали в ресторан. Праздновать его возвращение.

Мы – бабы – народ ехидный, и наутро, увидев Валерия, я не смогла отказать себе в удовольствии:

– Ну, как тебя встретила Наташа?

И пока я набирала воздух, чтобы проехаться насчет хорошей взбучки, Валька смотрел на меня так, будто я спросила, стоит ли по-прежнему на месте их дом. И я вдруг поняла, что роли в этой семье беспощадно распределены – навсегда.

Когда я писала об этом, я, честно говоря, меньше всего имела в виду то ожидание и ту разлуку, которые ежегодно несут тысячам влюбленных повестки райвоенкоматов.

Но статья была напечатана, хлынули письма – и я поняла, как много ребят, для которых проблема эта не абстрактно нравственная, а живая, горячая, касающаяся непосредственно их сегодняшней жизни.

Первым пришло письмо от Киры Петренко.

«Когда ребят призывают в армию, из нашего села обычно уходят трое-четверо, писала Кира. – Их родители устраивают им общие проводы».

И обязательно каждый парень на этих проводах какой– нибудь девчонке скажет значительно: «Ты меня жди». Просто мода такая пошла. Без этого они себя не почувствуют взрослыми, что ли?

И мне были сказаны такие слова (а до этого мы были друзьями, не больше). Кто же из девчонок в такие минуты может ответить: «Я тебя ждать не буду».

Обещала и я.

Иногда мы пишем друг другу письма – вежливые, скучные, говорить нам особенно не о чем.

Скоро он вернется, а у меня такое чувство, будто мне экзамен предстоит, а я к нему не очень готова. Недавно мне моя мама сказала: «Если парень в армии, ты отчасти солдатка. Жди, коль обещала».

А может, он и сам мое обещание не помнит? А может, спросит: «Ждала?» Что я ему скажу? Ну, замуж я за это время не вышла. Но разве из-за того, что его ждала? По совести говоря, никакого ожидания и не было…»

А потом почта стала приносить письма, обратный адрес которых был в/ч №… От тех самых ребят, которые год-полтора назад говорили своим Кирам, Валям, Наташам: «Жди меня…»

И я поняла, что надо собираться в дорогу…

Курносый парнишка, козырнув замерзшей красной рукой, протянул наши документы и пошел, тяжело ступая большими валенками, от нашего «газика». Теперь, со спины, закутанный в огромный полушубок, с карабином на плече, он казался очень солидным, и совсем не вязалось с этим суровым солдатским обликом румяное безусое лицо.

Взлетела вверх полосатая перекладина шлагбаума, сделавшись вдруг сразу похожей на журавель деревенского колодца. Парнишка глядел вслед нашей машине. Теперь, когда на лице его не было строгого внимания, с которым проверял он документы, оно светилось откровенным мальчишеским любопытством. Так смотрят пацаны вслед незнакомым людям на тихой деревенской улочке, пытаясь угадать: откуда, к кому, зачем приехали.

Впереди в морозной дымке зазеленел ладный забор погранзаставы.

Через час собрались в «ленинской комнате». Пришли все, свободные в это время от несения службы. Наверное, в таких же комнатах такие же парни, как эти, что сидели сейчас передо мной, в часы, именуемые «личным временем», писали письма, которые лежат теперь за тысячи километров отсюда на редакционном столе. Есть среди них грустные, есть ироничные, есть злые. Но смысл их в основном сводится к одному и тому же: большинство девушек разлуки и ожидания не выдерживают…

Предстояло опять говорить об ожидании. И когда я произнесла это слово, по какому-то почти неуловимому движению, которое произошло в комнате, мне стало ясно, что здесь равнодушных не будет. Может быть, по тому вздоху, который невольно вырвался почти у каждого, по быстрым взглядам, которыми некоторые из них обменялись, может быть, по тому напряженному выражению, которое пришло вдруг сразу на эти юные лица, я поняла, что задела больное место.

«Каждый юноша, начиная службу, уже строит планы о будущем, думает, как его встретит любимая девушка, и, конечно, верит в ее любовь. Из двенадцати человек, с которыми я начинал служить и с которыми вместе демобилизовался, только двое уехали домой с надеждой на встречу. А остальным пришли письма, конечно, не в одно время, но одинаковые по смыслу: «Прости, я выхожу замуж»»» или «Извини, но я только сейчас поняла, что мы совсем чужие люди». Так можно ли верить в любовь? Или это рок свел нас всех в одно подразделение?»

Я прочитала ребятам это письмо из нашей почты, подписанное энергично «Норильск, Чебунин», и задала два вопроса. Первый: все ли переписываются с девушками или, может быть, есть такие, что не переписываются?

Спросила – и невольно посмотрела на курносого нашего знакомца, который первым встретил нас у шлагбаума. Его, очевидно, недавно сменили, и он сидел теперь за первым столом (чуть не написала – за первой партой), пламенея оттаивающими с мороза щеками. Русые вихры топорщились у него на макушке, без полушубка и карабина он растерял сразу всю солидность и выглядел едва-едва на шестнадцать. Когда мне приходилось произносить слова «любовь», «жена», «семья», я старалась не смотреть в его сторону, иначе сразу ощущала какую-то неловкость, словно пропускала на демонстрацию фильма, который «детям до 16 ни-ни», подростка.

Но когда я спросила, все ли переписываются с девушками, он тоже аккуратно и дисциплинированно, как на уроке, поднял руку. Значит, и его тоже провожал кто-то, комкая в кулаке мокрый платочек, И он тоже шепнул какой-то пичужке вроде него: «Жди меня…»

Таких, что не переписывались с девушками, не нашлось. Может, кто и был, но не признался, и мне вспомнилось сразу письмо Киры Петренко: «Без этого они себя не почувствуют взрослыми, что ли…»

И тогда я задала второй вопрос: «Кого из тех, кто скоро едет домой (дело было перед самой осенней демобилизацией), девушка дождалась?»

И по тому, как все лица сразу обернулись к одному, сидящему сзади, у окна, я поняла, какой богатый урожай уважения, смешанного с завистью, пожинает этот парень здесь, где нет секретов друг от друга. Он встал, улыбаясь смущенно, но в общем-то гордо, и, светясь лицом, выдохнул: «Похоже, что так». Помолчал, обвел глазами ребят и добавил, словно оправдываясь или объясняя: «Потому как последнее письмо вчера пришло, а через две недели буду уже дома».

А двадцать человек с завистью смотрели на него, повернув ко мне стриженые свои разноцветные затылки, и мне вспомнилось горькое сетование Чебунина: «Или это рок свел нас всех в одно подразделение?».

…С пограничной вышки отчетливо виден чужой берег по ту сторону широкой реки. Редкий кустарник. Невысокие, плоские, словно придавленные к земле низким тяжелым небом, сопки. Снег. И по эту сторону – снег. Кустарник. Сопки – повыше. А может, просто так кажется, потому что рядом. Два года перед глазами ничего другого – в какую сторону ни погляди. Только летом вместо белого цвета – кругом зеленый. Два года – в этом аккуратном, камешек к камешку белом доме заставы за нарядным забором. Тишина. Только в собачьем питомнике басом громыхают псы. Два года – без увольнения. Два года – ни одного женского лица. Боже мой, что тут напридумаешь за два года о той, про которую, в сущности, очень часто ничего и не знаешь.

А она? Она по-прежнему хот по улицам родного города или села. На работе, на улице, в клубе – новые лица, новые люди. Хочется побежать в кино. Или на танцы. И сшить к празднику новое платье. И причесать по-новому волосы. И слушать, как все говорят, что и платье и прическа удивительно к лицу. И даже – чего греха таить! – поймать налету чей-то восхищенный взгляд. Потому что ей только восемнадцать. И не надо на нее за это сердиться и корить за каждый «поход» на танцы как за измену. Потому что если подумать, то ты здесь, в общем-то, и для того, чтобы у нее было все это: и кино, и танцы, и новое платье, и беззаботный смех. И не беда, если кто-то проводил ее сегодня до дома. Важно ведь другое: чьи глаза видела она, засыпая, – твои или того, кто пожал ей на прощанье руку у калитки. И не спеши клеймить ее за коварство, если неумный «доброжелатель» поторопился сообщить тебе, что, мол, «твоя вчера в клубе весь вечер танцевала с Петькой».

Гораздо хуже, если в ее письмах, даже аккуратно приходящих раз в неделю, дежурные, гладкие, вежливые фразы. (Как тут опять не вспомнить Киру Петренко!) Да и ты сам, садясь за письмо, грызешь карандаш, не зная, о чем написать. Не хочется обрывать эту ниточку, связывающую с домом, с прежней и с будущей жизнью, а сам чувствуешь – чужие. Жизнь не может остановиться, она идет, мчится, летит. За два года и ты, и она стали другими людьми. Так ли велико было то, что вас связывало, чтобы пережить – нет, не просто двухлетнюю разлуку, а именно эти огромные перемены, происшедшие в вас обоих? Достаточно ли понятны, близки, необходимы были вы друг другу? Не маешься ли ты над чистой страницей потому, что не знаешь, чем можно задеть ее душу, что интересно, что волнует, о чем рассказать, поймет ли, порадуется ли вместе с тобой или погрустит, разделит ли тревоги, даст ли нужный совет… Закрыта душа, закрыта… Память подсказывает только ничего не значащие разговоры «ни о чем», расхожие остроты, танцы в клубе, горячую руку на плече. Хватит ли этого на два года?

Чаще всего не хватает. Я уверена, что не хватает обоим. Просто особое положение ребят чаще всего не дает им сил в этом признаться. Даже себе самим. Хотя не всегда.

«Мы встречались два года, – пишет из Краснодарского края Ольга М. – Провожала его в армию, обещала ждать. Но письма стали приходить очень сухие. А потом приходит такое: «Оля, я понял, что не люблю тебя. Прости, но мы, наверное, ошиблись».

Один читатель написал такие слова: «Прочитал статью о том, что девушки должны ждать». Нет! Не должны! Нет такой обязанности – ждать, как не может быть обязанности любить! Ждут только любимых. Нелюбимых ждать нельзя.

…Я смотрю на лица ребят, сидящих передо мной, и мне очень хочется понять, что оставили они там, дома. Привычку видеть ее каждый день рядом за партой? Юношескую дружбу, по ошибке принятую за любовь? Горячее волнение крови оттого, что совсем рядом мерцают ее глаза и смеются губы? Зарождающуюся мечту о любви, созревшую здесь, вдали от дома, среди заснеженных сопок?

Даже строгий Чебунин из Норильска, конечно же не случайно, обронил в своем письме: «У всех нас есть избранницы, которых мы, возможно, любим. И которые, возможно, любят нас». Возможно!

Я вижу на фоне темнеющего окна профиль парня – того, которому через две недели быть дома. Наверное, к нему и к его избраннице она уже пришла, любовь. Та самая, настоящая, о которой вы все мечтаете. Так же, как и к тем двоим, о которых с завистью упомянул в своем письме тот же Чебунин из Норильска. А остальные? Если девушка, которой вы сказали, уходя в армию, «жди меня», вас не дождалась, это вовсе не значит, что все девушки – коварные обманщицы. И уж вовсе не значит, что на свете нет любви. Просто она еще не пришла – пора вашей любви. Той самой, о которой вы мечтаете – настоящей, взрослой, той, что на всю жизнь.

…Я смотрю на лица ребят, и мне хочется сказать им и тем девушкам, которые незримо стоят сейчас за их спинами: «Если бы вы только могли видеть, как вы молоды!» Увы, я боюсь, они не поверят мне, потому что мы никогда не кажемся себе такими взрослыми, как в девятнадцать лет!