Текст книги "Меж двух времён"

Небо начинается на земле

В Черском не сделаешь и шагу, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь вещественное доказательство того, что хозяева этого посёлка – авиаторы. Мальчишки гордо донашивают отцовские, потерявшие цвет и форму лётные фуражки. Стенд с лозунгом «Слава советским авиаторам!» может встретиться не только там, где ему, безусловно, положено находиться – у лестницы, спускающейся от посёлка к аэропорту, но возле почты или магазина. Над крышами плывёт постоянный, как шум прибоя в приморских городах, рокот авиационных двигателей. Аэродром совсем рядом – под горкой, за последними домами. Обернёшься на рёв мотора – и покажется, что самолет взлетел с соседней улицы.

Посёлок Черский – это Крайний Север. Впрочем, Север – понятие относительное. По мере вашего продвижения на север он всё время от вас удаляется. В Москве, например, вы можете сказать: лечу на Север, в Якутск. В Якутске Севером считается Тикси или тот же Черский. Но и здесь, на берегу Ледовитого океана, можно услышать: «Прилетел с Севера». Здесь Север – это острова.

Сравнительно недавно маленький посёлок Нижние Кресты – так он и значится ещё на картах, выпущенных всего несколько лет назад, – получил имя выдающегося учёного, исследователя Севера Ивана Черского. В 1891 году Черский отправился в свою последнюю экспедицию по маршруту Иркутск – Якутск – Колыма. Здесь он умер, здесь и похоронен в заимке Колымская.

Посёлок Черский – это низовья Колымы. Зимой прямо на реку, на ледовый аэродром садятся даже тяжёлые ИЛ-18. А в остальное время с полосы взлетают ЛИ-2 и ИЛ-14 с красным оперением – наглядным подтверждением своей принадлежности к полярной авиации. Почта, грузы для оленеводов и охотников – это забота неутомимых и незаменимых в тундре маленьких «Антонов» – АН-2. Самолёт – единственный вид связи с большинством населённых пунктов.

Пассажирские линии пролегают не только между посёлками, большими и маленькими, но и между оленьими пастбищами и кочующими стадами. Даже школьников из интерната в Черском после окончания учебного года «развозят» по домам на быстрокрылых самолётах и вертолётах.

Из этого аэропорта вылетает врач к больному в отдалённый посёлок. Отсюда, случается, торопятся на выручку рыбакам и охотникам, унесённым в океан на льдине.

Из Черского шли на помощь терпящему бедствие гидрографическому судну «Иней». Отсюда вылетали в 1967 году на спасение станции СП-14, когда внезапно разломало льдину и нужно было срочно эвакуировать людей и оборудование.

Тысячи неожиданностей подстерегают лётчика в Арктике. Резко меняется погода. Даже летом в облаках может начаться обледенение. Часто из-за северного сияния и магнитных бурь нарушается радиосвязь. В тундре нет запасных аэродромов. Несколько месяцев приходится летать в условиях полярной ночи.

Смелость здесь – не отличительная черта характера, а необходимое профессиональное требование к каждому лётчику.

– Мы должны работать отлично. На Севере лётчику неприятностей и так хватает! – Это были первые слова, которые я услышала от Яна Купрявичуса.

Когда Ян улыбается, он кажется сошедшим с рекламного плаката Аэрофлота: «Экономьте время, летайте самолётами!» Русый чуб. Чеканный профиль викинга. Обветренное, загорелое лицо. Настоящий покоритель пятого океана…

– Только на руки не смотри, руки выдают нас сразу, – смеётся Ян и протягивает свою – нет, не руку, а лапищу, с мозолями, неистребимыми следами солярки и машинного масла, со старыми шрамами и свежими ссадинами, – руку рабочего человека.

Ян не летает. Его работа – на земле. Ян Купрявичус – техник АТБ, что в переводе на общедоступный язык означает авиационно-техническая база. И всё-таки Ян имеет самое прямое отношение к авиации: он готовит самолёты к вылету.

После армии Ян Купрявичус работал техником в Минском аэропорту. Всё шло отлично в его жизни. Работу любил, и его на работе ценили: несмотря на то, что имел за плечами не авиатехническое училище, а только ШМАС – школу младших авиационных специалистов – очень скоро был назначен бригадиром. Приняли Яна в партию. Поступил на заочное отделение Киевского института инженеров гражданской авиации. Женился. Словом, не было у Яна, казалось, никаких причин изменять что-то в своей судьбе. Но, наверное, так уж устроен человек, что не может «безнаказанно» смотреть каждый день вслед улетающим самолётам. А может быть, дело вовсе не в этом, а просто люди, порой сами не отдавая себе в этом отчёта, перемещаются по земле, ищут соответствующее себе место. И однажды неожиданно для всех – но только не для себя самого – Ян написал в Полярное управление гражданской авиации заявление с просьбой направить его на работу в любой аэропорт на Крайнем Севере.

Ему предложили Черский. Это было, конечно, случайностью, но Яну показалось знаменательным, что место, куда лежал его путь, носит имя его земляка и тёзки, потому что и Черский родом тоже был из Литвы и друзья юности называли его Яном.

Когда, выйдя на лётное поле Черского аэропорта, я спросила, где мне найти бригаду Купрявичуса, мне задали встречный вопрос: а вам какую, старую или новую? Признаться, я была слегка озадачена. Но мне объяснили, что недавно, оставив Владимира Васильева вместо себя бригадиром передовой комсомольско-молодежной бригады, Ян перешёл в другую бригаду, послабее.

Володя Васильев получил отличное наследство, однако сказать, что ему пришлось легко, я бы не решилась: бригадир оказался в бригаде самым младшим, ему едва исполнилось 22 года.

Володя говорит, что на Колыму его забросило распределение. Он скромничает, конечно. Его могли послать, куда он захочет – достаточно прочитать аттестацию, данную ему при окончании Троицкого авиатехучилища: дисциплинированный, трудолюбивый, способный, квалифицированный, добросовестный и так далее в том же духе. Почти стихами.

Его так и послали – куда он захотел. Он попал в бригаду Купрявичуса, очень скоро получил допуск к самостоятельной работе, стал ведущим в самых ответственных и сложных операциях – на двигателе. И когда Яна спросили, кого он предлагает оставить вместо себя бригадиром, он, не колеблясь, назвал Васильева.

Я спросила Володю, что больше всего помогло ему быстро освоиться с новой ролью. Он ответил: «То, что до меня в бригаде был отличный бригадир».

– А какая главная трудность? – поинтересовалась я.

– А та, – ответил Володя, улыбнувшись, – что до меня в бригаде был отличный бригадир…

Ян, конечно, остался своим для ребят, с которыми он проработал полтора года, и это создаёт атмосферу какой-то особой, почти родственной теплоты в отношениях между бригадами. Хотя, как говорится, делить им есть что: подводя итоги, считают чуть ли не доли процента выполнения плана, чтобы определить победителя. Почему так быстро поднялась производительность труда в «новой» бригаде Купрявичуса? Я не берусь анализировать все причины. Хочется привести только одну фразу. Услышала я её случайно, проходя мимо места, отведённого для курения (с этим здесь строго). Ребята из бригады Купрявичуса толпились у лавочки, доставая из карманов комбинезонов и курток помятые пачки сигарет, а в самолёте хозяйничал ОТК. И кто-то сказал: «Эх, как Ян пришёл, покурить за весь день толком не удаётся…» Право, в этой фразе было всё что угодно, кроме недовольства.

…Здесь совсем особый мир, невидимый оттуда, с перрона, неизвестный пассажирам, неведомый, как кулисы театра. Пахнет разогретой землёй, бензином, горячим металлом. В тени крыла спит большая чёрная собака – аэродромный пёс по кличке Механик. За открытой дверью длинного здания – мастерских АТБ – гудят станки. ЛИ-2 с красным хвостовым оперением стоит беспомощный, с обнажённым двигателем. Один пропеллер снят и лежит рядом, на старой автомобильной покрышке. И оттого, что он так вот лежит, а не ввинчивается в тугую синь неба, он кажется вдруг похожим на нож огромной мясорубки.

Ил-14, который только что, как на параде, прошёл перед нами на взлёт, вчера тоже стоял вот так же, полуразобранный, пока чуткие пальцы техников копались в его железных внутренностях.

И пассажиры, которые сейчас равнодушно глянули в его окна на людей в перемазанных спецовках, облепивших ЛИ-2, не знают, что вот этот, высокий, в берете, Женя Грузов, вчера до седьмого пота возился с «ногой» – передним шасси, которым ИЛ сейчас так уверенно попирает ленту взлётной полосы. А вот тот, в лётной фуражке, сохраняющий некоторую франтоватость даже в замасленной куртке, – Володя Башмаков, копался в хитросплетениях трубок и трубочек, которые являет собой двигатель, если с него снять кожух. А помогал ему вон тот парнишка, что стоит сейчас и смотрит, как ИЛ, оторвавшись от земли, уверенно набирает высоту. Он ещё вчера запомнил его номер и сегодня всё утро ждал, когда взлетит «свой». Валера Колпаков только три месяца назад закончил училище и ещё не привык к простому чуду: несколько часов назад ты отвинчивал гайки в двигателе, и он был холодный и мёртвый, а сейчас самолёт скользнул над твоей головой, и ты можешь лишь проследить за ним глазами, а «везёт» его мотор, который ты вчера вот этими самыми руками собирал и знаешь, где какая гаечка как прикручена. Впрочем, к этому, кажется, не привыкают…

Привыкают к другому – к тому, что в руках твоих ежедневно десятки человеческих жизней. Вряд ли ребята думают об этом постоянно – просто для них стало профессиональной привычкой делать всё только на отлично. Именно всё, потому что в самолёте нет второстепенных деталей, любая самая маленькая гаечка может решить его судьбу.

Валера к этому пока тоже не привык – не перестал думать об этой самой ответственности. Вчера проверял в ИЛе маслопроводы – иногда вибрация вызывает трещины этих тонких трубочек и утечку масла. А потеря масла для самолёта – верная гибель, потому что без смазки мотор, все его трущиеся детали немедленно выходят из строя. Валера не мог отогнать от себя это страшное видение падающего самолёта и всё обстукивал и ощупывал без конца тонкие трубочки. Володя Башмаков, которому он помогал, уже осмотрел и бензобаки, и бензопроводы, подтянул все гаечки и болтики, а Валера который раз, уже почти окончив осмотр, вдруг ужасался в душе тому, что он что-нибудь проглядел, и начинал всё сначала. Уже пора было натягивать на мотор кожух, а он всё повторял: «Сейчас, ещё вот тут посмотрю». Ребята подсмеивались над ним, но беззлобно; каждый помнил себя таким же, каждый пережил этот период, когда, укладывая инструмент в сумку, пересчитываешь его по десять раз – всё мерещится, что забыл в двигателе какую-нибудь отвёртку.

– Ничего, – сказал Ян, чуть не насильно уводя Валеру от самолёта, – привыкнешь. Я вот человек спокойный, а когда первый раз шасси самостоятельно отремонтировал, всю ночь во сне кошмар меня преследовал: будто я – лётчик, захожу на посадку, а «нога» не выпускается…

И добавил, глядя вслед Валере, который уходил, всё оглядываясь на самолёт: «Это хорошо, что переживает. А то ещё попадаются такие, которым на всё наплевать. Таким у нас работать нельзя…»

Привыкнуть тут надо ко многому. Например, к огнетушителям, которые рдеют на рыжем щебне невдалеке от каждого самолета. Привыкнуть ровно настолько, чтобы не замечать их во время работы, но и не приступать к работе, пока они не займут своего места. Есть профессии, в которых на первый взгляд всё буднично и безопасно… Я увидела здесь, на поле, эти красные капли огнетушителей, и вдруг память, сделав причудливый ход, отбросила меня на два года назад, в кабинет, где за письменными столами сидели молодые ребята, что-то писали, курили, болтали, веселили меня, заезжего корреспондента. Всё напоминало знакомую обстановку в редакции, и даже за стенкой кто-то стучал на машинке. И вдруг резко открылась дверь, и человек, возникший на пороге, сказал: «Срочно! На выезд! Ты и ты». И двое, стремительно поднявшись со своих мест, открыли старый облупленный сейф и вынули оттуда пистолеты – такие неуместные в этом уютном, тихом, залитом вечерним солнцем кабинете. И сразу сломались непрочная беспечность этой комнаты и кажущаяся беззаботность её хозяев. И всплыла жестокая правда их профессии и риск, который сопровождает зачастую каждый их шаг. Уходили на задание оперативные работники уголовного розыска.

Красные капсулы огнетушителей… Их не замечают, но они необходимы здесь, где, кажется, сам воздух пропитан бензином. Предусмотрено всё – с огнем здесь строже, чем даже в шахте. Но «ЧП» оттого так и называется, что его всё равно нельзя предусмотреть.

А здесь, в Черском аэропорту, мало привыкнуть к специфике работы, надо привыкнуть ещё и к специфике самого Черского, потому что работа под открытым небом в средней полосе – это одно, а на Крайнем Севере – совсем другое.

Я прилетела сюда в середине июня – и застала ледоход на Колыме. А в сентябре здесь снова ударят холода.

Двигатель, правда, ремонтируют в специальных тепляках – брезент, натянутый на металлический каркас. Эти странные сооружения толпятся летом в дальнем углу аэродрома, похожие без брезента на беседки, с которых поздняя осень обглодала все листья. Но ремонт так называемого планера идёт всегда под открытым небом: на шасси «беседку» не натянешь и плоскости брезентом тоже не укроешь. Да и двигатели после часовой холостой «прокрутки» проверяют ещё раз уже без всякого тепляка: установка его – дело долгое и хлопотное.

Я обратила внимание, что ни у кого из техников нет на руке часов. Залезая в самое сердце двигателя, приходится «пробираться» в такие узенькие «коридорчики» между разными трубками и трубочками, что часы на руке мешают. Какие уж тут могут быть рукавицы – даже в самый лютый колымский мороз!

Недаром Ян сказал, что техника всегда можно узнать, взглянув на его руки…

И пусть, провожая глазами взлетающий самолёт, остаются на земле парни в промасленных спецовках. Пусть не о них поётся в песнях и не их рисуют на рекламных плакатах Аэрофлота. Есть профессии, которые оставляют человека в тени…

Но небо начинается здесь, на земле, и ему без этих парней не обойтись!

В художественном фильме «Большая семья», кинокартине, рассказывающей о рабочей династии сормовских судостроителей, есть волнующие кадры – спуск на воду нового корабля. Весь город собирается в этот день у стапелей. Люди идут как на праздник – нарядные, с цветами, звучат музыка и песни. Каждый раз это их праздник – люди идут полюбоваться делом своих рук. И в глазах у каждого – радость и гордость: «смотрите все, какой он красавец, мой корабль!»

Никто из этих людей не может сказать, что весь корабль построил он один. Каждый из них был занят какой-то одной операцией: кто-то клепал, кто-то сваривал, кто-то работал на разметочной плите, кто-то вытачивал на станке детали. Но все вместе они строили корабль.

А теперь представим себе на минуту, что каждый делал своё дело, не зная, зачем он сваривает металлические листы, куда пойдут выточенные им гайки… Каким тоскливым и безрадостным стал бы сразу труд!

Не может человек быть доволен своей работой, если не понимает, зачем он её делает, если не умеет – или не хочет – охватить взглядом то целое, во что маленькой частицей вливается и его труд.

Четвёртый закон Ньютона

Руль рвётся из рук, как живой; у водителя даже пальцы белеют от напряжения. Машину швыряет из стороны в сторону, мотор ревёт, воет, захлёбывается, словно бензовоз возмущается варварским с собой обращением.

Такой осталась в моей памяти дорога, по которой приехала я в колонну Владимира Прокопенко. Попала я сюда в те дни, когда, закончив работы на строительстве газопровода Бухара – Урал, трассовики перебазировались на новое место – в Среднюю Азию, под Самарканд, где предстояло им включиться в сооружение газопровода Средняя Азия – Центр. Прошло всего несколько дней, как прибыли они сюда, вагончики их стояли где-то в стороне от железной дороги, в степи, и когда я расспрашивала на железнодорожной станции, как попасть к строителям, все неопределённо махали рукой в ту сторону, где по горизонту синели невысокой ровной грядой горы. Туда вела неширокая дорога, столь грязная, что напоминала она собой скорее реку, до краёв наполненную густой коричневой сметаной.

У «истока» этой речки и подобрал меня шофёр тяжёлого бензовоза, сказав, что сам как раз тоже держит путь «к Прокопенко».

Уже который раз шофёр заверяет, что теперь близко, и, наконец, за очередным холмом на равнине действительно открывается чёткий строй вагончиков.

– Тут у них есть женское общежитие, – говорит шофёр. – Устроят.

Какой-то парнишка, очень маленького роста, прилаживает на двери вагончика крючок.

– Зойка, – кричит водитель. – Принимай гостей!

Парнишка оборачивается.

Так я в первый раз вижу Зою Арсланову.

Ошибка простительна – совсем как на мальчишке сидят на Зойке брюки, сапоги, мужская шапка-ушанка. И она к ним привыкла. Только посмеивается, когда у бензоколонки пожилой шофёр кричит ей: «Эй, сынок!» А потом удивлённо сдвигает на затылок кепку: «Да ты, оказывается, дочка!»

Удивлён был и директор школы рабочей молодёжи, когда, только в третий раз встретив в коридоре парнишку в сапогах и замасленных брюках, понял свою ошибку.

– Послушайте, голубушка! Здесь, конечно, школа рабочей молодёжи и никто не требует от вас белого передничка. Но на занятия в таком виде я прошу вас больше не являться.

Девушка растерялась.

– Но я не могу иначе… Я ведь сюда прямо с трассы. Вот…

В дальнем углу школьного двора сиротливо приткнулась запыленная машина.

– С трассы? – директору показалось, что он ослышался. Он знал, что колонна строителей газопровода стоит в песках, километрах в 100 – 120 от города.

120 километров. Туда и обратно – 240. Так три раза в неделю. Чтобы закончить десятый класс, Зойке пришлось проехать по пустыне около 25 тысяч километров. Был ли ещё у кого-нибудь такой длинный путь к аттестату зрелости? Несколько раз ездила она в управление, добивалась, чтобы разрешили ей добираться до ближайшего города на служебном грузовике, – ведь иной возможности попасть туда у неё не было. Сказали, что придётся платить за амортизацию машины. За бензин. Начальник, подписывая разрешение, сказал: «Вечно у Арслановой сверхзадачи. Не будет ведь ездить…»

Она пропустила за год всего несколько занятий – не больше, чем те, кому до школы всего лишь улицу перейти…

Послушать, так не очень уж трудная у Зойки работа – возить воду. Но я вспоминаю дорогу, по которой ехала в колонну Прокопенко. Густой коричневый кисель, поступающий к самым дверцам машины, коченеющие на руле пальцы водителя… А Зойка дважды в день пробивается по ней со своей жёлтой цистерной, на которой большими голубыми буквами написано «Молоко».

– Тю, – смеётся Зойка. – Путь недальний. До воды – всего семь километров!

Заставить её рассказать что-нибудь о себе почти невозможно. Она вообще неразговорчива: наверное, сказываются долгие часы, проведённые в одиночестве за рулём.

Полтора года работы в пустыне, а рассказ об этом – всего несколько фраз.

– Жарко. И песок на зубах скрипит. Машина раскаляется – руки обжигаешь. Змей поначалу боялась. Много их там. Один раз кончила у колодца воду набирать, собралась в машину садиться – а на ступеньке гюрза свернулась. Как залезла туда – неизвестно. Лежит и голову выставила. Что делать? Ждала я, ждала – пригрелась гюрза, железо-то аж горячее… А мне ехать надо, скоро смена кончится, ребят с трассы привезут. Забралась я в машину с другой стороны, села за руль, налево и глянуть боюсь. Ка-ак дам газ… Потом уж гляжу – нет моей гюрзы. Сдуло…

Но хуже всего доставалось шофёрам на Устюрте.

Ближайший родничок нашли почти в ста пятидесяти километрах от стоянки. Когда вагончики скрывались за горизонтом, пропадал последний ориентир. Со всех четырёх сторон голое, ровное, как стол, плато одинаково упиралось в небо. Пухляк – – мелкая пыль, серо-белая, как мука, расступается под колёсами машин и смыкается позади, как болотная трясина, не оставляя даже следа. Лишь густой шлейф пыли долго висит в воздухе. Нет дорог на Устюрте. Каждая машина прокладывает свою. Сколько машин – столько дорог. Редки встречи в пути. Случись что-нибудь – нескоро подоспеет помощь.

Машины с грузами шли из Кунграда и вместо Аральского моря вышли к Каспию. Хорошо, что с ними был бензовоз. Разбилась машина из соседней колонны. Шофёр ехал в сумерках, заблудился, неожиданно под самыми колёсами открылась бездна: коварный Устюрт ничем не показал, что впереди крутой отвесной стеной обрывается он к Аральскому морю.

Правда, Зойку суровое плато, казалось, щадило. Она не заблудилась ни разу. Но и у неё было на Устюрте несколько дней, которые она не любит вспоминать.

Их было двое: она и рабочий. Везли из Кунграда запасные части. Путь предстоял неблизкий. Не проехали и половины дороги – встали. Сколько ни бились – починить не могли. Чертыхаясь, ходили вокруг машины под беспощадным солнцем. Сидеть в кабине было невозможно – как в духовке. Всматривались вдаль – вдруг мелькнёт где-нибудь на горизонте машина. Часа через четыре им повезло. Встречная шла на Кунград.

– Поезжай, – сказала Зойка своему напарнику. – Пусть помощь присылают. Дорогу примечай – может, запомнишь…

Парень заколебался:

– Может, ты…

– Нет, – покачала она головой. – Я останусь. Я отвечаю. За машину. За груз.

Парень попытался было спорить, но махнул рукой: Зойка есть Зойка.

Солнце медленно опускалось за горизонт, казалось, тонуло в глубокой серой пыли. Небо, земля – всё смешалось, стало одинакового цвета. А потом всё сделалось чёрным, и только по звёздам можно было угадать, где кончается земля и начинается небо.

Зойка залезла в кабину, попыталась уснуть. Слегка звенело в ушах – наверное, оттого, что очень хотелось есть: прошло уже больше четырнадцати часов, как выехали из Кунграда. Пить тоже хотелось. Вода, которую она возила с собой в старой камере на случай, если закипит радиатор, была тёплая и сильно отдавала резиной.

Весь следующий день Зойка, напрягая глаза, всматривалась вдаль – не покажется ли машина. И опять поползли по земле серые сумерки. Снова опустилась ночь. Ещё раз встало солнце. И наступил самый трудный день, потому что Зойкой вдруг овладело непреодолимое желание прервать это мучительное бездействие, куда-то идти, самой искать людей. Разум подсказывал, что делать этого нельзя. Нужно ждать. Здесь была хоть и ржавая, но всё же вода, а возле машины – узенькая полоска спасительной тени. И сил у неё наверняка хватило бы ненадолго. Не говоря уже о том, что обнаружить машину гораздо проще, чем затерявшегося в пыльной пустыне человека.

Головой Зойка всё это прекрасно понимала, но нервы начинали сдавать, и только огромным усилием воли ей удавалось заставить себя оставаться на месте…

К концу этого дня Зойку нашли.

А наутро вновь пылил по Устюрту Зойкин молоковоз. И никто не удивлялся этому, хотя никто, конечно, и не осудил бы её, если бы захотела она отдохнуть, отоспаться. Но она не стала отдыхать, и все приняли это как должное: уж такая она, Зойка. Правильно сказал начальник: вечно у неё сверхзадачи…

Однажды вечерком, зайдя «на огонёк» в вагончик-общежитие, где жили уже знакомые вам Саша Магомедов, Коля Мороз и другие ребята, я застала у них гостя – шофёра из соседней колонны. Говорили о предстоящей работе на новой трассе – к ней пока ещё не приступили: ремонтировали механизмы, подвозили запчасти. Вспоминали разные истории, произошедшие на строительстве газопровода Бухара-Урал: память о них была ещё очень свежа. И шофёр рассказал такой случай.

Возвращался он как-то из дальнего и трудного рейса в город. Путь лежал мимо стоянки первой бригады. Было раннее утро, едва начинало светать. Увидел, что от вагончиков бежит кто-то ему наперерез. В серых рассветных сумерках едва узнал – Зойка.

– До города? Вот здорово! – обрадовался он. – Будь другом, сядь за руль. А я посплю хоть немного – двое суток в пути.

И не успела Зойка забраться в кабину, как он блаженно засопел, сдвинув на лицо кепку.

Проснулся, когда совсем рассвело и впереди замаячили первые дома. Достал папиросы, хотел закурить, но глянул на Зойку и уронил спички.

– – Зойка! Что с тобой! У тебя всё лицо на сторону!

– Зубы, – буркнула она, едва разжимая челюсти. – К врачу я…

– Псих! – заорал шофёр. – Почему не сказала?

– Иди к чёрту! – огрызнулась Зойка. – А то я не знаю, что такое двое суток за рулём.

– Её и просить-то о чём-нибудь страшно, – закончил шофёр свой рассказ. – Попадёшь вот так…

Он – человек, можно сказать, посторонний, с Зойкой приходилось ему встречаться нечасто – вот он и удивляется. А свои ребята, те, с кем Зойка годами работает и живёт бок о бок, уже привыкли. Только плечами пожмут: Зойка есть Зойка.

Раз надо – значит, надо. И безразлично, кто нуждается в её помощи – вся бригада или один человек.

– Знаете, – говорили мне ребята, – просто непостижимо, какую власть имеет над ней это слово. Раз надо – разобьётся в лепёшку, а сделает. Некоторые у нас её за это даже недолюбливают: ну, вроде как в укор она им. Ни от одного самого трудного рейса не откажется. А парню-шофёру после этого каково сказать: не могу, мол, или устал… Самолюбие мужское существует всё-таки…

Вот, оказывается, какую сверхзадачу решает ещё Зойка, даже не подозревая сама об этом…

Девятнадцатилетней девчонкой ушла из родного тихого села, что недалеко от Уфы, вчерашняя школьница Зайтуна Арсланова. Это уж потом русские товарищи «перекрестили» её в Зойку. Лесоруб в Красноярском крае. Трактористка на целине. Комбайнёр. И, наконец, шофёр.

Она сражалась с песками – и они отступили перед её упорством. Она боролась с Устюртом, – – и покорила его своим бесстрашием. И каждый раз это была ещё победа над собой – над своей слабостью, страхом или стремлением к покою. Какую высоту приготовилась она штурмовать теперь?

Рано утром, ещё до того, как все поднимутся, Зойка заводит свой молоковоз и уезжает за водой. Когда все тянутся на завтрак к вагончику-столовой, возле него уже стоит Зойкина цистерна, опустив свой шланг-хобот в огромной бак для воды. Сегодня Зойка что-то запаздывает, и все то и дело подглядывают из окошек, отодвигая занавески. Конец февраля, солнце греет вовсю, и дорога с каждым днём приобретает всё более непригодный для автомобильных рейсов вид. Наконец кто-то говорит: «Нарисовалась». Это значит, Зойкина машина теперь «в поле зрения». Но это вовсе не значит, что она прибудет благополучно к нашему «посёлку». До нас ещё километра два жидкой грязи и ужасающих колдобин.

– Прошла…

– Да нет, буксует…

– Давай-давай! Встала…

Все давно высыпали из столовой и «болеют» за Зойку. Наконец становится ясно, что самой ей не выбраться. Тогда Русик заводит свой бензовоз и отправляется её вытаскивать.

Зойка вылезла из машины злющая-презлющая и, не сказав ни слова, скрылась в своём вагончике.

Когда я пришла туда минут через сорок, Зойка сидела на своём излюбленном месте – под стенкой на облезлом дерматиновом сиденье от старого грузовика, по-восточному поджав ноги, и держала перед собой учебник физики. Я уже заметила эту Зойкину странность: всем книгам, лежащим стопочкой на её столе, она явно предпочитала потрёпанный учебник физики. Читала она его совсем не так, как читают учебники, а скорее, как любимую книгу, возвращаясь к одним и тем же страницам, покачивая головой, улыбаясь чему-то тихонько про себя.

Что находила она там, между чертежами и формулировками физических законов?

– Всякое действие вызывает противодействие, – прочитала вдруг Зойка вслух. – Вот здорово сказано! Вызывает противодействие, равное по силе и противоположное по направлению…

– Физический закон, – только и нашлась я сказать в ответ. – Третий закон Ньютона.

– Ну да, – согласилась Зойка, – Точно. Третий. Только это ещё и про людей, про нас, например. А если про нас, то тогда третий, пожалуй, не годится. Вот мы противодействуем – жаре, пескам, болотам. И противодействие должно быть не равным, а – ну, как бы сказать – большим по силе. Выходит, для людей нужен другой закон – четвёртый, – улыбнулась она. Встала, подошла к окну и долго смотрела куда-то. Окошко наше выходило «на горы», но теперь я точно знала, что она видит сейчас перед собой дорогу, которая сегодня оказалась сильнее её. И повторяет про себя как вызов: «А завтра я всё равно тебя пройду».

Пока бригада Прокопенко работала на сооружении газопровода Средняя Азия – Центр, почтальон изредка приносил мне письма от Зойки. Она была верна себе – то есть понять, как у неё идут дела, было совершенно невозможно. О себе она не писала ни слова.«Привет из песков! – присылала она на праздники телеграммы. – Живём и работаем отлично, чего и вам желаем!»

Потом этот газопровод был закончен, колонна перебазировалась куда-то на новое место, моё последнее письмо вернулось с пометкой: адресат выбыл.

Потерялись мы с Зойкой, как нередко это, к сожалению, бывает.

Но мелькнёт вдруг где-нибудь в густом потоке машин жёлтая цистерна с голубыми буквами «Молоко» на крутых боках, и перед моими глазами сразу встанет Зойка. Куда забросила её беспокойная судьба? Сражается Зойка с болотной топью или мёрзнет где-нибудь в северных краях? А может быть, пробирается старенький облупленный молоковоз где-то среди барханов, и опять ветер несёт песок, который противно скрипит на зубах. И снова сумасшедшая жара. И нет дороги. И до ближайшего колодца опять сто с лишним километров…