Текст книги "Меж двух времён"

Я хочу победить белый цвет

Шёл по улице человек. Обыкновенный человек с авоськой в руках. Но все люди, которые попадались навстречу, обязательно оглядывались ему вслед, провожая глазами авоську. Из её нитяных ячеек упруго прорастал на волю зелёными усами пучок лука.

Почти восемь месяцев люди видели вокруг себя один цвет – белый. Где-то за это время сменились осень, зима, весна; деревья дали плоды, осыпались и снова зацвели. А здесь… Здесь этот маленький пучок лука был единственным пятнышком на многие сотни белых километров.

Посёлок Айхал у полярного круга. Это как раз одно из тех мест на земле, которые три четверти года покрыты снегом.

В этом посёлке живёт человек, бросивший вызов безжизненной белизне. Молодой агроном Виктор Ипатюк показывал мне своё хозяйство – теплицы, где переплетались, как в джунглях, гибкие плети огурцов и хрупкие побеги помидоров.

Ипатюк приехал на Север с Западной Украины. Его, привыкшего к ярким краскам юга, особенно угнетала здешняя стерильная белизна. Он начал разводить в теплицах не только огурцы и помидоры, которыми дети Айхальского детского сада теперь могли лакомиться круглый год, но и цветы. Некоторые говорили, что неразумно сажать цветы там, где можно посадить ещё один куст помидора. Но вскоре к Ипатюку стали приходить за рассадой со всего посёлка. Горшки с цветами появились в конторе, в гостинице, в квартирах…

Виктор спросил меня, зимовала ли я на Севере, и, услышав, что мне только предстоит первая зима, сказал: «Значит, вы скоро поймёте всё сами. От зелёного цвета оттаивает душа, и Север не кажется таким страшным. Я хочу победить белый цвет…»

Эти слова вспомнила я, увидев в первый раз картины Афанасия Осипова.

Лучшие его работы, такие, например, как «Ураса», – это тундра в короткой, но ослепительной своей весенней красе. Когда небо над ней синее синего, а травы и мхи, покрывающие её, так свежи и так зелены, как может быть зелена только тундра, не знающая ещё, что такое пыль.

Но даже и среди зимы Осипов находит краски, разрывающие, разламывающие эту белизну. Это яркие пятна национального орнамента, украшающие одежды оленеводов и охотников, оленью упряжь. А на картине «Правление колхоза» алеет огромный стол, вокруг которого сидят люди; алеет так страстно, так празднично, что, кажется, отсвет от него падает не только на лица людей, но даже в окно на уходящие за горизонт белые снега.

…Это было больше 25 лет назад. Афанасий Осипов был тогда обыкновенным якутским мальчиком. Учился в кооперативном техникуме и должен был стать специалистом по пушнине.

С чего всё началось? Сейчас Афанасий Николаевич и не сможет вспомнить точно. Слишком много времени прошло. И слишком велика разница между им нынешним и им тогдашним.

Может быть, в тот момент, когда в журнале, попавшем ему в руки, увидел он странную картинку, поразившую его воображение. До сих пор он таких не встречал. Она была похожа на фотографию, но была цветной, да и изображённые на ней люди явно жили на свете давно, когда фотографии ещё не было… Он долго рассматривал лица и одежды людей, стоящих вдоль дороги. Странные, невиданные головные уборы женщин, расшитые чем-то ярким, как якутские торбаса, их румяные на морозе, совсем живые лица. А в санях сидела женщина, похожая на большую чёрную птицу, воздев вверх руку с двумя сложенными пальцами. Что было изображено на картинке, мальчик не понял, но чёрная фигура вселила в сердце какую-то смутную тревогу. Он долго пытался разобраться, почему картинка цветная, тёр пальцем, пытаясь установить, не раскрашена ли она, и, вконец обескураженный, понял, что нет. Так впервые увидел Афанасий Осипов цветную репродукцию, и день этот запомнился ему навсегда.

А ещё он хорошо помнит, как впервые, повинуясь какому-то неосознанному внутреннему движению, сел перед зеркалом с карандашом в руках и попытался нарисовать себя. Получилось похоже, но бумага оставалась бумагой, не было на ней ни смуглости кожи, ни голубизны белка, ни розоватого цвета губ. Как передать это? Он уже знал, что есть люди, которые умеют это делать. Их называют художниками.

И он решил ехать в Москву. Учиться на художника.

Было ему тогда 17 лет.

Шёл сорок пятый год. Только что кончилась война. И сейчас Якутия – край неблизкий, а тогда до столицы пришлось добираться 27 суток: сначала пароходом по Лене, потом поездом, которого юноша никогда в жизни не видел…

Его приняли в среднюю художественную школу-интернат. Показали комнату, в которой он будет жить. Он положил на шершавое казённое одеяло свой узелок и спросил, где находится Третьяковская галерея.

…Он плохо помнит, как шёл по залам. Потрясение было слишком велико. Словно к старой знакомой, бросился к чёрной женщине в санях. Прочитал под картиной: Суриков, «Боярыня Морозова». Вблизи всё выглядело иначе. Сухие разноцветные бугорки – это и есть краски – то самое волшебство, с помощью которого можно поймать, остановить кусок живой жизни?

Он шёл от картины к картине и вдруг остановился, едва не потеряв сознание…

Картина была огромной. Самой большой из всех, что он видел здесь. Множество людей – полуобнажённых и обнажённых, молодых мужчин, мальчиков, стариков – смотрели с надеждой туда, куда указывал человек в овечьей шкуре, переброшенной через плечо, подняв над головой грубо сколоченный крест. А там, по склону, спокойно и отрешенно двигалась маленькая фигура, закутанная в голубые одежды…

Он не знал, кто такой Иисус Христос, и никогда не слышал об Иоанне Крестителе. Да в тот момент это для него и не имело значения. Он видел живых людей. Видел их лица, их тела… Видел немощные, дрожащие руки старика… Видел, как бьёт озноб мальчика, который замёрз в воде и теперь никак не может согреться…

Его охватил ужас. Как он посмел подумать, что сможет научиться этому!

Но в интернате, куда он вернулся, пробродив в отчаянии весь вечер по улицам, шумели и шалили такие же, как он, мальчишки, приехавшие со всех концов страны. И он решил, что уехать никогда не поздно.

Попал он домой через 10 лет, в 1955 году, закончив институт имени Сурикова.

Сейчас Афанасий Николаевич Осипов – заслуженный художник РСФСР, заслуженный деятель искусств Якутской АССР.

Путь его в искусство удивителен и вместе с тем закономерен, как удивительна и закономерна судьба его народа.

Народ, не имеющий даже своей письменности, вымирающий от болезней, – таковы якуты в начале века. На тысячу якутов и других народов Севера, согласно последней предреволюционной переписи населения, приходилось семь грамотных.

Сегодня Якутский государственный университет готовит специалистов для народного хозяйства республики. В Якутском филиале Сибирского отделения Академии наук СССР, в университете, в научно-исследовательских институтах работают якуты, среди них немало кандидатов и докторов наук. До революции в Якутии не было профессионального искусства. Сейчас здесь отделения Союза писателей, Союза художников, Союза композиторов, театры, музеи, библиотеки…

Осипов вышел из самых глубин народных, он поистине плоть от плоти своего народа. Десять лет, перевернувшие всю его жизнь, – это отражение тех великих перемен, которые произошли в Якутии с установлением Советской власти. Одна из особенностей истории этого края состоит в том, что Великая Октябрьская революция открыла перспективу социалистического развития перед народом, жившим практически общинно-родовым строем. Все достижения цивилизации пришли сюда сразу. Электричество, самолёты, автомашины, газеты – всё, что называется, свалилось на голову вчерашнего кочевника. Народ, веками живший изолированно на краю света, впервые был приобщён к политической, хозяйственной, культурной жизни огромной страны. Перед народом, который впервые постигал грамоту, встали десятки общественных, социальных, экономических вопросов. Якуты выучили русский язык, и сокровища мировой культуры впервые открылись их потрясённому взору. Новое всегда наступает стремительнее, чем сдаёт свои позиции старое. Причудливое сочетание новейших достижений XX века с отголосками уходящей старины можно встретить в Якутии и поныне.

Столкновение нового со старым, постоянное торжество нового в жизни якутского народа – главная тема картин Афанасия Осипова «Изгнание шамана», «Кино в яранге», триптиха «Седой Вилюй».

Так понял художник свой долг: овладев мастерством, поведать миру о древней земле Якутии и её людях, осмыслить сложнейшие процессы, происшедшие в истории якутского народа за годы Советской власти.

Пристально вглядывается художник в лица своих земляков: огромную часть полотен Осипова составляют портреты. И в этих лицах – тоже история якутского народа. Тяжёлое прошлое легло глубокими морщинами на мудрые лица стариков. Уверенность в завтрашнем дне, энергия, чувство собственного достоинства читаются на лицах молодых тружеников, сегодняшних хозяев республики. Светятся озорным любопытством мордашки детей – прекрасного будущего этой земли. Они родились и растут в новой Якутии. Жизнь приходит к ним во всём своём нынешнем богатстве и разнообразии. И всё же маленькие северяне обделены одним по сравнению со многими своими сверстниками: окружающий их мир почти круглый год лишён ярких красок, потому что многое может изменить человек, но по-прежнему суровой останется северная природа, по-прежнему черна будет полярная ночь и однообразно белы просторы тундры.

На всю жизнь запомнил Афанасий Николаевич Осипов своё детское изумление перед первой увиденной им цветной репродукцией. Может быть, именно это воспоминание вело его, когда начинал он в содружестве с художником Валерианом Васильевым необычную для них работу – иллюстрацию школьного букваря.

Художник-живописец, он прекрасно понимал, какое огромное эмоциональное воздействие на ребёнка, девять месяцев в году окруженного безбрежными снегами, может иметь книга, где на каждой странице ему будет открываться во всём своём многообразии яркий и прекрасный мир.

Десятки миниатюр выполнены художником с огромной любовью и подлинным мастерством. И в каждой из них – яркие краски жизни.

Я перебирала страницы этой удивительной книги, и в памяти всплывали слова самого северного агронома: «Я хочу победить белый цвет»…

Афанасий Осипов – единственный живописец среди довольно большого отряда художников-графиков Якутии. Наверное, это не случайность, что художникам – представителям северных народов – ближе оказался язык графики с её двумя красками – чёрной и белой, этими цветами бесконечной полярной ночи и бесконечного снега.

Подлинное искусство не знает скидок. Ему нет дела до того, что у Европы были уже передвижники и импрессионисты, когда предшественники современных якутских художников оставляли свои рисунки на скалах.

На плечи якутских графиков легла невероятная тяжесть: не имея практически собственных традиций, они должны были не только достигнуть весьма значительных высот сегодняшнего художественного мастерства, но и сказать своё, новое слово.

Им это удалось потому, что они нашли опору в народном искусстве и ремёслах, которые развивались в народе веками: в резьбе по кости и дереву, украшении одежды и домашней утвари. Отсюда же идёт, очевидно, и свободное владение материалом, будь то линолеум, дерево или литографский камень.

Наверное, поэтому же все работы их так глубоко, так подлинно и так искренне национальны. Вся якутская графика исполнена той единственной красоты и поэтичности, которые свойственны всегда народному творчеству. И при этом у каждого художника свой, индивидуальный голос.

…Лицо совсем юное. Ворот гимнастёрки. Обритая наголо голова новобранца. Солдат…

За плечами – лёгкий контур фанерного столбика с жестяной звёздочкой наверху, этот сколоченный на скорую руку первый знак солдатской памяти на могиле павших товарищей, вольно или невольно – разве теперь узнаешь! – повторивший силуэтом своим символ вечности – египетскую пирамиду.

Но даже не будь на портрете этого знака, ошибиться невозможно: мудрость и успокоение читаются на юном лице. Та высшая мудрость и то последнее успокоение, которое даёт лишь познание высшей и последней тайны жизни – тайны ухода из неё. Память подсказывает слово, найденное когда-то Буниным для глаз богородицы, глядящих со старинной иконы: запредельные…

Запредельное лицо. Лицо перешагнувшего черту.

Солдат, не вернувшийся с войны…

Но таится в этом лице что-то большее. За резко и горько очерченными губами солдата, за миндалинами восточных глаз – тайна, которой никогда ни с кем не сможет он поделиться. Он один знает то, чего не знает на земле больше ни одна душа. Ни мать, ждавшая сына до последнего своего вздоха. Ни невеста, ставшая не его женой и родившая не его сыновей. Ни командир, посылавший его на последнее боевое задание. Ни штабной писарь, заполнявший на него «похоронную». Он один знает, как он погиб…

Самая трагическая фигура войны – солдат, пропавший без вести.

Так и называется эта литография Валериана Васильева.

Его последняя литография.

Больше Валериан Васильев не сможет создать ничего: он умер в конце 1970 года. Умер в расцвете своих сил и таланта – ему едва исполнилось 32.

Когда уходит из жизни художник, чьё творчество близко тебе, чьи книги или полотна дарят минуты глубочайших раздумий или сильнейших эмоциональных потрясений, чьих новых произведений ждёшь, волнуясь, как перед свиданием, утрата невосполнима. Отламывается какой-то пласт твоего собственного внутреннего мира, и никакие другие мастера – пусть даже более талантливые – не могут заменить ушедшего. Они могут встать рядом или даже выше, но на опустевшее место – никогда.

Это чувство огромной личной потери охватило меня, когда, уже уехав из Якутии, я узнала о смерти Волика Васильева.

Мы были знакомы. Немного. За те два года, что я прожила в Якутии, мне довелось несколько раз с ним встречаться – на совещаниях, различных семинарах в обкоме комсомола, на вечерах творческой молодёжи города, за общим столом в гостях. Иногда он заходил в редакцию. Его мастерская была неподалёку; устав, он хотел, очевидно, немного отвлечься, поговорить. Впрочем, и то и другое у него получалось неважно. Говорил он мало. О своей работе – почти никогда, и я уверена, что не из гордости или высокомерия – он был как раз очень прост и приветлив, а из большого художнического целомудрия. Он слушал наши разговоры – о редакционных делах, о хоккее, о последнем фильме, даже принимал в них, как могло показаться со стороны, довольно живое участие, но глаза у него оставались отсутствующими, как бы обращенными внутрь, в себя, выдавая напряженную, непрекращающуюся работу мысли и души.

Перед ним лежала огромная, долгая, прекрасная жизнь. Он умер внезапно, упал с высоты, как подстреленная птица.

– Жадно жил, – сказал о нём его товарищ Афанасий Осипов. – Сгорел.

Он жил так, словно знал, что ему отпущено мало времени. Его всегда можно было увидеть с папкой, он рисовал везде. Делал наброски в самолёте, в автобусе, на совещании, из окна гостиницы… Трудоспособность его поражала всех – педагогов в Московском художественно-промышленном училище, бывшем Строгановском, которое он окончил, его якутских коллег, молодых художников, с которыми он работал в творческих группах в Паланге, на Сенеже, в Подмосковье.

Он знал успех. Почти на 30 выставках, в том числе и за рубежом, экспонировались его работы. Это ему в первую очередь обязана якутская графика той широкой известностью, которую приобрела она за последние годы. К успеху своему Валериан относился сдержанно, склонный скорее преуменьшать, нежели преувеличивать свои заслуги.

Товарищи художники вспоминают теперь его слова, которые он часто любил повторять: «Мы – только начало. Те, что придут после нас, будут лучше и талантливее».

Общественных и официальных постов он сторонился. И не только по врождённой скромности, даже застенчивости. Не было это и пренебрежением ко всевозможной общественной деятельности. Казалось, природа создала его с единственной целью – для творчества.

А может быть, он слышал внутри себя постоянно камертон, отбивающий его недолгий век, и торопился. У него было только одно оружие – его творчество. Ибо, как сказал в своём бессмертном «Жане Кристофе» Ромен Роллан, «творить – значит убивать смерть…».

Страшно подумать, что Валериан мог просто не успеть создать «Без вести пропавшего», как не успел подарить нам десятки таких же, а скорее всего ещё более прекрасных творений, которые уже жили где-то в нём и умерли вместе с ним, как неродившиеся дети…

Он писал всё лучше и лучше с каждой новой работой. Одарённость его была чрезвычайно разносторонней. Рисунки пером и карандашом, ксилография, офорт, литография – за что бы ни брался, всё было интересно, своеобразно. Он работал жадно, торопливо, взахлёб, изнывая от огромности планов и замыслов, от многообразия и богатства окружающего мира, просящегося на бумагу каждую минуту, от сознания ограниченности сил и возможностей человека…

Вглядываясь пристально в окружающий мир, прислушиваясь к движению собственного сердца, осмысливают жизнь герои Валериана Васильева. И радости, которые она дарит, и «трагическую подоснову мира». Неспешное, томительное, берущее за душу раздумье. Спокойно и печально звучит мелодия творчества Васильева. Не свою ли музу изобразил художник на линогравюре «Музыка» – молодая якутка с виолончелью в руках?

Когда смотришь на графические портреты, выполненные Васильевым, не оставляет ощущение, что глаза изображенных им людей обращены к тебе с каким-то вопросом.

Наверное, это так и есть, ибо, что бы ни писал художник, он пишет в конце концов самого себя. Что есть жизнь? Что я в ней? Разве хватит художнику целой, даже очень длинной, жизни, чтобы ответить на этот вопрос? И разве может он не задавать его в каждой своей работе?

Есть у Васильева линогравюра «Сардаана». Воспользовавшись писательской терминологией, я назвала бы её автобиографической.

…Окружённый своими творениями, сидит старый мастер резьбы по дереву. В его руке весенний цветок Якутии – сардаана. Это его полураскрывшийся бутон повторяет формой своей чороны – сосуды для кумыса. Законченно прекрасны лепестки цветка. Как воплотить в дереве эти волшебные линии? Удастся ли ему это когда-нибудь? Печаль и сомнение на лице мастера – вечные спутники истинного таланта. Только бездарность всегда самоуверенна и довольна собой. Неужели никогда не выйдет из-под его пальцев произведение столь же совершенное, как это творение природы?

Русские товарищи в шутку называли Валериана шаманом. Это чувствовали все – в нём самом была тайна. Он был загадочен вдвойне: и как талантливый человек, и как сын своего народа, который ещё совсем недавно был язычником. Десять веков прошло с того времени, как у нас на Руси был Ярило. Два года назад в далёком якутском наслеге знакомый охотник, указав мне в низкое оконце на старика, медленно бредущего меж юртами, сказал: «Шаман». И, смутившись, поспешно добавил: «Бывший, однако».

…Последняя работа Валериана Васильева называется «Автопортрет с дочерью».

Он стоит, воздев к небу руки, раскинутые, точно крылья. Тонкий, лёгкий, готовый взлететь, словно белый журавль – стерх из якутской сказки, будто земля уже не держит его. А над ним с цветком в руке парит девочка. Дочка. Оленька. Самое дорогое, что было у Валериана в жизни, кроме работы…

Смотришь на этот портрет, и крепнет суеверное чувство, что он знал… Знал, что скоро его не станет, и прощался со всем, что любил. Может быть, подсказывала ему это великая интуиция художников, которая делает их иногда мудрее самых мудрых мудрецов.

Она вечна – эта тайна. Тайна творчества. А талант – это тайна вдвойне.

«Дождь кончился на склоне дня…»

 
Дождь кончился на склоне дня.
Закат неистов.
О вере спросите меня?
Я пантеистка.
В зеленый лес войду, как в храм.
Стволов колонны.
К медвяно пахнущим цветам
Склонюсь в поклоне.
И неумолчный птичий хор,
И лепет леса…
Что даст возвышенней восторг,
Чем эта месса?
Пройду сквозь чащу вдоль реки
Тропинкой топкой.
Лосенок хлеб возьмет с руки
Губою теплой.
Сверкает омут серебром,
Сулит прохладу.
Среди кувшинок бьет хвостом,
Плывет наяда.
Встают над росами полей
Дымы тумана.
В овраге свищет соловей
Свирелью Пана…
А ночью, звездами маня,
Так небо близко…
Единый Бог, прости меня.
Я – пантеистка.
 

«Не пишу я стихов, не пишу…»

 
Не пишу я стихов, не пишу.
Лишь отчаянье ими глушу.
Чтоб от боли утрат не стонать,
Можно строчки на ветер бросать.
Ненадолго притихнет душа,
Облетевшей листовою шурша.
Притвориться смогу, что дышу.
Не пишу я стихов. Не пишу.