Текст книги "Меж двух времён"

«Шторм отсиял, могуч и громок…»

 
Шторм отсиял, могуч и громок,
И на мели
Остались жалкие обломки —
Твои. Мои.
Краюха высохшего хлеба.
Вода, чтоб пить…
Восход. Закат. Овчинка неба.
И надо жить.
 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я шла по её следам

Лина Тархова

Так получилось, что, прежде чем повстречаться с Татьяной Братковой, я долго шла по ее следам. Начинаю работать в «Московском комсомольце», только что закончила МГУ, никого в редакции не знаю. Первые разговоры с коллегами. «А ты Браткову знаешь?» – «Нет. Кто это?» – «Танька Браткова – красавица и журналист, что надо! Жалко, только что уволилась». Через пару лет сдаю статью в комсомольский журнал. «Слушай, а ты Браткову знаешь?» – «Не знаю». – «Только что от нас ушла, жаль. Красавица. И пишет здорово». Еще через несколько лет, собираясь вступать в профком литераторов, ищу, кто бы мог дать мне рекомендацию. В редакции толстого журнала: «Там Браткова, наш человек». – «Красавица, умница?» – «Именно. Так ты ее знаешь? Не знаешь? Все равно, иди к ней».

Так, след в след за Таней, я пришла в наш союз. Мы как-то сразу подружились. Татьяна говорит о себе: «Я – профессиональная подруга», что означает: за друга – в огонь и в воду. Нас соединяют сорок с лишним лет безупречной (надеюсь, и с моей стороны тоже) дружбы. Таня категорически отметает, как ложную, поговорку «Платон мне друг, но истина дороже». Если слышит столь привычное, не молчит. «Нет! – произносит она чуть высокомерно. – Друг, всегда друг!» Подразумевая, что друг не случаен, выбран сердцем из многих, навсегда. А с истинами иногда такое творится…

Неуживчивая красавица – надежный единомышленник, а когда надо – и крепкий орешек. Она больше двадцати лет была председателем секции очерка и публицистики, это сильный лидер. Но главное, что восхищает в Братковой – страстность, с какой она берется за любое дело, ей интересное.

90 лет истории нашего союза – это история выживания, серия крупных и не очень крупных катаклизмов. Одно из потрясений пришлось на Танино председательство. 90-е годы, профсоюзные боссы решили окончательно подмять под себя литераторов. Готовилась конференция, на которой все и должно было как бы законно утвердиться. Наш куратор от профсоюзов, судя по его поведению (а нам приходилось чуть ли не ежедневно с ним созваниваться, что-то обсуждать) мысленно уже праздновал победу. И какой же ждал его конфуз…

Союз готовился к решающему дню. Наша секция перенесла всю работу к Татьяне на дом. Готовились выступающие, писались документы… Беспрерывно стучала пишущая машинка, телефон не умолкал. Смольный 1917 го года! Браткова тогда еще курила, и дым стоял коромыслом. Без конца кто-то звонил в дверь. Лёню, Таниного мужа, возвращавшегося домой после работы, не раз строго спрашивали: «А вы кто такой?», боясь впустить соглядатая с чужого берега.

Этот день помнят участники конференции. Выступающие с нашей стороны были хороши. Но, думаю, враг дрогнул, когда слово взяла Браткова. Наш председатель союза Алексей Владимирович Владимиров называл Татьяну «громокипящим кубком». Она – великолепный оратор, у нее громкий, красивый голос. И «кубок» прогрохотал! Это был день победы.

Таня – типичный представитель той лучшей части журналистики, которая сформировалась в СССР. В западном – или общекультурном – понимании журналист это объективный свидетель событий, явлений. И только. А в СССР он был отчасти и правозащитником, поскольку больше жаловаться было некому. Мы, как могли, старались помочь своим героям, боролись за них.

Работая в газете «Молодежь Якутии», Браткова, конечно же, не могла не оказаться на самой дальней, самой трудной жилой точке республики – в поселке Русское Устье. Она была первым журналистом, которого занесло на этот край тундры. До Якутска – два часовых пояса, 80 километров – до Ледовитого океана. Там, на берегу Индигирки живут неведомо как попавшие туда русские люди, род занятий – песцеловы. Ни в коем случае не охотники, они белого полярного песца не бьют, а ловят при помощи самодельных ловушек из бревен, которые выбрасывает на берег река.

Первым из русских людей, подробно написавшем в 1912 году об этом диковинном месте и его обитателях, был сосланный в Устье политический ссыльный, левый эсер Зензинов. Это место, написал он, «лежит на пределе человеческого жительства вообще». Он не нашел там ни одного грамотного человека. Календарь – палочка с зарубками, отмерить время – «чайнику доспеть», «мясу свариться».

Тане рассказывали, в каких условиях жили устьинцы, а кто-то и по сию пору живет – в рассыпанных по тундре зимовьях, поселения считали не по домам, а по дымам. В 30-е годы прилетел первый разведывательный самолетик, так люди со страху разбежались, кто куда. Только в кино видели они леса, поля, высокие дома…

Медленно ползла цивилизация в сторону Русского Устья. Лишь в конце 60-х годов там появился фельдшерский пункт и магазин. Домишки свои топили тем, что выбросит река. Круглые сутки, с конца августа по июнь, закидывали в железные бочки щепки, пеньки, коряги. Ребятишек, уходя из дому, привязывали веревками к спинке кровати, чтобы не дотянулись ручонками до малиново-красной жаркой печи.

Страшными бедами грозит людям жизнь в этом углу земли. «Почти каждый год, – пишет Татьяна, – берет коварная Индигирка человеческие жертвы. Привыкшие постоянно быть на воде, мужчины порой теряют осторожность в обращении с лодкой, с мотором. Николай Портнягин неправильно переключил скорость, лодка резко рванулась вперед, и он упал в воду. А это – верная гибель в здешних краях, температура воды в Индигирке никогда не поднимается выше 1 – 2 градусов».

Николай – сын старинной знакомой Татьяны. «Что творилось в ее материнском сердце? – пишет она. – Ведь где-то, впаянное в ледяную глыбу, неслось, как в вечность, в безбрежный простор Ледовитого океана тело ее сына, самого младшего, самого любимого… Что встает перед ее глазами, когда она, сидя за столом, склонившись над какой-нибудь работой, вдруг зайдется в полувздохе, полустоне?».

Почему-то мне кажется, что эта картина – склонившаяся над столом женская фигура – напоминает Тане ее мать. Таня не раз говорила: «Меня никто не воспитывал. Меня воспитывала мамина спина, вечно склоненная над письменным столом». Мама – профессор МВТУ имени Баумана. А отца она никогда не видела. В проклятом 1937 году ему, молодому инженеру, уже кандидату наук, было предложено срочно написать автобиографию. Предложено представителем серьезного органа. Для чего? Почему непременно срочно? Никто ничего не объяснял. А у отца в роду были немецкие корни. А время было страшное. И он посчитал, что ничего хорошего это не сулит. И сам развязал затянувшийся узелок. Все было оформлено как несчастный случай.

Таня подолгу сидит у старой женщины, потерявшей сына. «Осиротел отчей дом! – протяжно повторяет Катя, и я знаю, что сделаю, когда вернусь в Москву. Я пойду в один старый переулок у Бульварного кольца и буду долго стоять возле большого старого дома, где прошли мое детство и юность, и смотреть на два высоких окна на втором этаже. И благодарить Бога, в которого не верю, что дом этот будет стоять здесь и тогда, когда меня уже не будет на свете».

…Несколько командировок в Устье; одна, летом, растянулась на два месяца. Можно себе представить, сколько было тревожных заметок в «Молодежи Якутии» о проблемах Русского Устья, в скольких кабинетах чиновников звучал «громокипящий кубок». Положение коренных жителей Крайнего Севера катастрофическое!

Пришло время и столичной прессы. Браткова напечатала большой очерк в «Литературной газете» и с трепетом ждала: как-то воспримут его устьинцы? «В первое утро иду по поселку, и от каждого дома то хозяин, распрямившись с топором в руке, то хозяйка, оторвавшись от чистки рыбы, кричат мне: „С приездом, Васильевна!“ Зовут в дом, угощают юколой, приглашают вечером на строганину, делятся новостями. „С банькой беда, по весне под воду ушла“. „А у Варякиных третья девчонка родилась. Иван смеется – будем, говорит, стараться, пока охотника не родим“. „Сезон хороший был, песца богато. А рыбка нынче омалилась, только кормиться“. Спасибо тебе, жизнь, за это утро».

Как решить проблемы устьинцев, которые даже огорода для прокорма завести не могут, вечная мерзлота не даст? Без господдержки северным народам не выжить. Но для этого государство должно выделить, выдавить из своего бюджета огромные деньги. Об этом – большой очерк Братковой в «Новом мире». «Могу ли я предложить выход? Я только могу сидеть в библиотеке над подшивкой газеты „Якутия“, выискивая статьи и заметки о положении Крайнего Севера и чувствуя, как леденеет сердце. Все они – как крик о помощи с тонущего корабля. В отличие от большинства людей, для которых это – пусть страшная, но просто информация, я вижу лица, исчезающие навсегда. И для меня этот очерк – как вскинутая вверх в последнем прощании рука. Прощайте!»

Но не «прощай» профессия, которая неузнаваемо изменилась в новом веке, не каждый литератор находит себя в ней. Но мы-то живы, и нам тоже есть, что сказать. Десяток лет назад Татьяна предложила: давайте издавать сборник нашей секции. Что? Зачем? Кому это нужно? Убедила, придумала название, немного корявое, но его все запомнили: «Одна рубашка для двадцати одного литератора». Тогда по неопытности редколлегия привлекла к работе женщину, которую Тане кто-то рекомендовал, а та оказалась мошенницей. Собрала с авторов деньги и улетучилась. Наша максималистка вложила в издание все украденные тысячи; как мы ни уговаривали ее принять наши рубли, не взяла ни одного. «Я ее породила, я ее и убью».

Сборник, оказалось, очень нужен; каждый год, как из пушки, вылетает толстый том; правда, название все же присвоили новое – «Посиделки на Дмитровке». Последний – №13.

А недавно, на девятом десятке лет Таня начала писать стихи. И это не рифмованные строчки, а, смею думать – поэзия.

 
Шторм отсиял, могуч и громок,
И на мели
Остались жалкие обломки —
Твои. Мои.
Краюха высохшего хлеба.
Вода, чтоб пить…
Восход. Закат. Овчинка неба.
И надо жить.
 

О Тане Братковой

Валентина Дмитренко

Чаще всего только из глубины воспоминаний мы можем оценить масштаб личности того, кто оказался рядом. Но в нашем случае уже с первой встречи, «по первому слову», стало понятно: кто у меня на пути…

С Таней меня свела судьба в 1967 году на полярной станции МГГ. Станцию основали в 1956, в Международный Геофизический Год, сотрудники кафедры астрономии Киевского университета. Впоследствии она стала геофизической лабораторией при Якутском Институте космофизики и аэрономии. Я попала туда по распределению, окончив Киевский университет, занималась там физикой полярных сияний.

Таня приехала в командировку в Тикси от газеты «Молодёжь Якутии». Её радушно принял и поселил в своём кабинете секретарь райкома комсомола Артур Чилингаров. Он ей и рассказал о нашей станции, которая находилась недалеко от Тикси. Таня изъявила желание посмотреть на МГГ, и Артур организовал ей поездку к нам. Единственное женское спальное место, в виде раскладушки, устроилось в моей комнате.

Таню интересовало всё: и то, чем мы занимаемся (полярные сияния, земные токи, ионосфера и магнитосфера), но больше всего люди. Она писала о профессиональных занятиях людей. Но главное содержание её рассказов – чувства героев, их дружба, любовь. Таню бог наградил редким и таким востребованным даром в общении с людьми – расположенностью к любви. С первого знакомства я прониклась полным доверием и любовью к ней. Три дня, а вернее ночи, внутри полярной ночи, сблизили нас пожизненно.

Помогла этому и общая страсть – поэзия Марины Цветаевой. Наперебой, тогда и при дальнейших встречах, читали друг другу её стихи. Повезло нам и с сияниями: потрясающие лучистые драпри радовали нас своим появлением. После вахты (наблюдений) возвращались в комнату с нашими раскладушками и почти не спали до следующей вахты: слушали музыку из запасов моей фонотеки и делились самым сокровенным. Это вошло в дальнейшем в ритуал-привычку: при встречах мы могли сутками не спать, разговаривая и обмениваясь впечатлениями и событиями своей жизни. Лёня уходил в ночь на дежурство, оставляя нас за столом на кухне, а возвратившись заставал нас на том же месте.

Говорят, что между женщинами настоящей дружбы не бывает. Таня – самый большой и лучший пример, что бывает. Она обладала магическими свойствами и притягивала к себе, как женщин, так и мужчин! В неё влюблялись все, кто имел счастье быть с нею знакомым. О мужчинах надо сказать отдельно. Она могла с одной встречи свести с ума любого. И я тому свидетель. Начало её романа с Лёней Мазиным и их дальнейшая жизнь протекала на моих глазах. Таня пыталась как-то «вразумить» своего молодого поклонника. На его телеграммы отвечала стихами Цветаевой:

Никто ничего не отнял!

Мне сладостно, что мы врозь.

Целую Вас через сотни

Разъединяющих вёрст.

Или:

Нежней и бесповоротней

Никто не глядел Вам вслед…

Целую Вас через сотни

Разъединяющих лет.

Сейчас, мне кажется, так мог бы сказать Лёня:

 
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед…
 

Так трудно смириться с мыслью, что её нет на этом свете. Когда уходят из нашей жизни такие близкие, родные люди, без которых не хватает воздуха, трудно дышать, – никто и никакие слова утешения не могут обезболить сердце.

Лёнечка, дорогой, пусть всё же малым утешением будет то, что не каждому дано испытать такую любовь, как ваша с Таней.

И мне безмерно повезло иметь такую подругу. Помимо Цветаевой, нашей общей страстью оставался Киев. Нас сближали и совместные поездки на мою родину и родину её предков. Нас сближали и горе, и радость. На старом Байховом кладбище мы нашли и посетили могилы близких родственников её мамы. Мы отыскали в районе Бессарабки здание женской гимназии, принадлежавшей когда-то её бабушке – маме Ольги Николаевны Братковой. Там и нынче гимназия, и Таня позже передала в её архив документы и воспоминания своей бабушки. На воротах, при въезде на территорию гимназии и сейчас красуется фамильный вензель «Б». А вблизи Львовской площади нашли дом, где располагалась гинекологическая клиника её деда – маминого отца. Его знали и ценили в городе, называя «скорым доктором».

Совсем рядом с этим домом находилась наша старинная университетская обсерватория, и мы с Таней направились туда. Мои друзья-астрономы дали ей возможность впервые посмотреть в телескоп. Как и с сияниями, в этот раз тоже повезло: полная Луна, звёздное небо, Юпитер с Марсом, – безграничные восторги!

А как она умела проявлять свой восторг от увиденного и услышанного! И потом рассказывать об этом, (а нам радоваться, слушая всё это в её пересказе). В любой компании она становилась центром притяжения. На неё приятно было смотреть, когда она о чём-то говорила. Как гениальная актриса, магически действующая на публику, она радовала тех, кто имел счастье и возможность общаться с нею.

В Киеве я бывала всякий раз, как приезжала в Москву в командировку. Ночь в поезде, и ты уже дома. Так просто! И Таня с радостью присоединялась к этим поездкам. Мы до последнего мечтали ещё раз побывать там вместе. Мои родные и друзья стали для неё семьёй. И сейчас разделяют с нами горечь утраты.

Таня поддержала меня в самое трудное время, когда на Сахалине трагически погиб мой муж – Леонид Коломейцев. Он, как и всякий другой мужчина, с первой встречи с нею, конечно же, в неё влюбился. Но у Тани кредо: муж подруги – не мужчина. Она прилетала и на Дальний Восток, и в Москве добивалась расследования гибели Лёни. Каждая наша встреча начиналась с объятий со слезами. А уезжала я всегда, подзарядившись её оптимизмом, энергией и юмором…

Тут надо отметить, что Таня, будучи аристократкой (и по происхождению, и по самовоспитанию) умела красиво вставить в свою речь слова ненормативной лексики. Анекдоты, рассказанные Таней, вызывали всегда улыбку или смех.

Книга, в которой Таня рассказала о станции МГГ и первой нашей встрече, называется «Пусть радостью будет дорога».

Лучшая моя подруга, ты подарила мне много радости. Спасибо тебе, дорогая!

В том, другом мире пусть будет радость от нашей встречи там. А пока мы живы, ты всегда будешь жива в наших сердцах и душах.

Таня

Леонид Мазин

Танина жизнь с детства омрачена двумя событиями – война, эвакуация и гибель отца. Его не стало в 1937 году. Хотя он не был репрессирован, его гибель напрямую связана с этим мрачным годом. Молодому, успешному инженеру, уже кандидату наук, было предложено соответствующим органом зачем-то срочно написать автобиографию. Может, это и не несло каких-то угроз, кто знает. Однако общая обстановка в стране предполагала худшее. И психологически ситуация обострялась тем, что в роду у отца Тани были немцы. У нас дома до сих пор висит большой фотопортрет его прародственника – дедушки Иоганна. Типичный немецкий бюргер с закрученными усами. Я в шутку предлагал Тане оформить свои немецкие корни и уехать в Германию, как это сделали многие.

Но в 30-е годы людям было не до шуток. Мой отец, железнодорожный начальник среднего звена, ходил на работу на всякий случай с полным «тюремным» комплектом. Мне, уже студенту, он объяснял: железная дорога, крутятся тысячи колёс. Случись что, срок обеспечен. Тогда же я узнал о «предельщиках» и «вредителях» на железной дороге. Когда формируется состав, рассчитывается, что паровоз может «тащить» определенное число загруженных товарных вагонов. Однако среди железнодорожников были свои стахановцы, которые требовали увеличивать число вагонов. Резонно им возражавшие критиковались как «предельщики» и записывались во враги стахановского движения. Арест им, правда, как правило, не грозил, но неприятности они себе наживали. Маразм же заключался в том, что, если случалась от перегрузки авария, тут же находили «вредителей», в том числе из тех же «предельщиков». А уж «вредители» огребали по полной. Это было запуганное поколение. Запуганное своими же вождями. И как отважно воевали наши отцы и деды через несколько лет не только за Родину, но и за этих же вождей!

Удивительно ли, что молодой человек предположил самое худшее? В его бумагах потом нашли несколько раз переделанную автобиографию, где он писал в графе национальность то «немец», то «русский». Конечно, это был «сдвиг» сознания. Но он-то представлял, что грозит ему, а главное, жене и годовалой дочке. И выбрал самый простой, как ему казалось, выход… Документы были оформлены как несчастный случай, что позволило Таниной маме Ольге Николаевне чувствовать себя спокойнее, ибо в противном случае год смерти мужа мог вплоть до 53-го года вызвать у компетентных органов нехорошие ассоциации.

Рука органов могла дотянуться до Ольги Николаевны и с другой стороны. Дело в том, что её мама, соответственно Танина бабушка, как и многие жители Киева, не успела эвакуироваться. И вот уже после войны Ольгу Николаевну вызывают в известное учреждение и задают ошарашивающий вопрос: «Как вы, член партии, допустили, чтобы ваша мать осталась в оккупированном врагом городе?» Только усилием воли она не задала встречный вопрос: «Это я допустила?»

Таня встретила войну девочкой пяти лет. Удивительно, но в таком возрасте большинство детей, как правило, помнят эпизодические события. Таня же вспоминала течение своей детской жизни почти без провалов, ну если не день за днём, то близко к этому. Конечно, виновата война и эмоции, с ней связанные. Помнила свои трясущиеся руки, когда надо было одеться и бежать в бомбоубежище. Она вряд ли понимала, что ей грозит, но эмоционально реагировала на панику взрослых.

В середине лета встал вопрос об эвакуации МВТУ им. Э.Н.Баумана, где Ольга Николаевна работала доцентом кафедры электротехники. Поскольку многие мужчины МВТУ ушли на фронт, Ольге Николаевне поручили организацию эвакуации семей сотрудников. Адова работа и ответственность легла на плечи ещё молодой женщины. Она то вставляла себя и Таню в список, то вычеркивала. Страшно было уезжать в неизвестность, но и страшно оставаться. Решил всё трагический случай. При очередной бомбежке Москвы бомба попала в здание латвийского постпредства, которое находилось рядом с домом, где они жили на улице Чаплыгина. Насмотревшись на разрушения и тела погибших, Ольга Николаевна решилась, они уехали с последним сформированным от МВТУ эшелоном.

Им повезло. Ольга Николаевна уговорила нескольких женщин ехать в отдаленную деревню Лижбердино, где их радушно встретили местные жители, еще не уставшие от многочисленных эвакуированных. К тому же это был не нищий колхоз, а государственное предприятие – МТС. Мужчин практически не осталось, и местное начальство было радо любым рабочим рукам, а уж человеку с высшим техническим образованием… Ольге Николаевне было доверено управлять комбайном. Примерно через год её вызвали в Ижевск, где Ольга Николаевна, наконец, вернулась к работе по специальности, в которой весьма преуспела, став доктором наук и единственной в МВТУ женщиной – заведующей технической кафедрой.

В Москву они вернулись в 43-м году. Мы, конечно, не очень любим советские годы, хотя сейчас бушует ностальгия по совку. Но в чем-то надо отдать должное прошлому. Порядок был, чем бы он ни достигался. Мне кажется удивительным, как смогли в Москве сохраниться в целости и сохранности оставленные на годы квартиры и тем более коммунальные комнаты. И моя мама с моей сестрой вернулись в свою квартиру, и Ольга Николаевна с Таней не потеряли свою комнату в коммуналке. В домах оставались домоуправы, у которых хранились ордера и ключи от квартир.

В том переломном 43-м Таня и пошла в первый класс. Все десять лет это была женская школа со всеми достоинствами и недостатками такого коллектива. Их девичий класс оказался удивительно дружным. И дружбу эту они сохранили на невероятно долгие годы.

Но, увы, время неумолимо. Болезни, несчастья… Подруги одна за другой уходили в мир иной. Сейчас от «могучей кучки» осталось, насколько мне известно, только трое. И то одна из них за рубежом. Связь она держит теперь со мной. Имя её Элла, фамилия Певзнер. А зовут ее все Певзнерэлла. Странное имя, оно прилепилось к ней с младших классов. Тогда и маленьких девочек учили военному делу. В женской школе был военрук. Выговорить раздельно: «Певзнер Элла!» он почему-то не мог. С тех пор и прилепилась «кликуха». Я очень Певзнерэллу люблю. Она добрый, очень способный и увлекающийся человек. Живёт в Дюссельдорфе. Скучает по Москве. В «русскую» диаспору не вписалась, а вернуться ей некуда. У Певнерэллы талантливые дети. Саша – великолепный переводчик русской поэзии. Юля – известный художник, дизайнер, галерист. Однако, жизнь развела их по разным странам.

Но всё это ещё впереди. А пока кончается школа, 53-й год. Этот год чуть не стал для Тани последним, как он стал для многих. Похороны Сталина. Стайка девочек-десятиклассниц зажата в огромной толпе, движущейся вдоль Бульварного кольца. На бульварах пусто. Там вдоль чугунных оград стоит оцепление. Если захочешь перебраться на бульвар, сделать это невозможно, даже руку вытянуть из толпы не получится. Тане повезло. Притёртая к ограде, она уже стала терять сознание и, несомненно, погибла бы, если бы не курсанты из оцепления, выдернувшие её из толпы. Некоторых так спасали, но то были, как правило, подростки, они легкие. А перетащить через ограду взрослого человека им было уже не по силам. Сами почти дети. Да и приказа такого не было – спасать. Отлежавшись на снегу, Таня, вся ободранная, добралась до дома, где её ждала в полуобморочном от волнения состоянии мама. Её лучшего друга детства, почти брата, нашли через день в морге. На нём не было ни одной царапины. Задохнулся в толпе.

Далее были выпускные экзамены и подготовка к поступлению в институт. Девочки блестяще сдали экзамены. На способный класс из гороно просыпался дождь медалей. В число медалистов попала, конечно, и Таня. Она точно знала: только МГУ и только журналистика. Я, по правде, удивляюсь, откуда было взяться такому желанию. В ее роду не было никого, кто имел бы отношение к литературе. Отец и мать сугубые технари. Дедушка, Николай Наумович, был известным в Киеве гинекологом, владел клиникой и был ее главным врачом. Клиника сотрудничала с очень сильным профсоюзом железнодорожников «Викжель». Все мамы железнодорожников Киева рожали в клинике Николая Наумовича. Впоследствии это его спасло от полного «раскулачивания». Клинику большевики, конечно, национализировали, но оставили главным врачом. Не тронули и квартиру на Малой Васильковской, где они жили с дочкой Олей, будущей Таниной мамой.

Танины дедушка и бабушка, Любовь Ефимовна, были живыми свидетелями того, что так ярко описал Булгаков. И перманентная смена властей, и стрельба по ночам, и разбой. Деду не раз приходилось убегать через окно, спасаясь от ломившихся в дверь и требовавших – Доктор! Спирту давай!

Любовь Ефимовна пережила две оккупации Киева. Поляками в 1920 году и немцами в 1941—1943 годах. Таня очень удивлялась рассказам бабушки о том, как входили в Киев польские войска. На Крещатике полно народу. Все одеты празднично, море цветов. Улыбчатые польские кавалеристы в живописных мундирах.

Любовь Ефимовна прожила долгую жизнь. До революции она владела женской гимназией и была ее директриссой. В отличие от Николая Наумовича – врача, труд которого нужен при любой власти, новая власть не доверила бывшей директриссе воспитание подрастающего поколения и отправила ее за ворота.

Интересно, что гимназия просуществовала еще долгое время. В 2004 году в Киеве отмечали столетие гимназии. В гимназии открыт музей, где на стендах отражена вся ее история. Таня была приглашена на торжественное заседание. Выступала с рассказом о бабушке, истории создания гимназии и ее дореволюционной жизни. Все это она знала из рассказов бабушки. Заслужила овации и букеты цветов. Однако, самым приятными для нее были вопросы: «Как Вам удается так хорошо и молодо выглядеть? Когда мы приглашали внучку дамы, которая в уже почтенном возрасте создала гимназию сто лет назад, мы думали, что приедет очень пожилая женщина. Вы точно внучка, а не правнучка?»

Братковы не были «буржуями». Это была очень обеспеченная, зарабатывающая своим трудом интеллигентная семья. Был свой конный выезд, большой дом с чугунными коваными воротами, на которых красовался фамильный вензель. На лето снимали дачу. На даче они проводили время так же, как и мы в 21 веке. Прогулки, друзья, застолье. Правда, непривычно и смешно смотреть на фотографии того времени, как они одеты на даче. Дамы в длинных платьях, мужчины в сюртуках, брюках и даже в военной форме. Это вам не джинсы и майки. Но они были так же наивны, как и мы, не догадываясь о том, какое их ждет будущее. Когда старая дача уже не устраивала, семья арендовала дачу в Люстдорфе под Одессой сроком на 15 лет. Это было летом 1914 года…

Бабушка, Любовь Ефимовна, стала свидетельницей многих исторических событий. Она была в театре и видела собственными глазами покушение на Столыпина 14 сентября 1911 года. А в 1910 году смотрела, как Сергей Уточкин впервые поднял в воздух свой Фарман. Дожила до 60-х годов и со всем народом восхищалась Юрием Гагариным.

Ей пришлось пережить немецкую оккупацию во время войны. В одном из своих очерков Таня описывает как бабушке помог избежать смерти немец, знавший ее по дому. Немцы, конечно, были разные. Ничего хорошего от них ждать не приходилось. Она рассказывала случай, когда впервые столкнулась с немецким офицером. Это было в начале оккупации. Они сидели за столом с такой же пожилой соседкой и пили чай. Стук в дверь. Открыли. Вошел офицер и солдат, очевидно, денщик. Офицер, не обращая никакого внимания на замерших женщин, прошелся по комнате, осмотрел картины, мебель, и, не сказав ни слова, вышел. Скорее всего, он подбирал себе жилье. За ним вышел солдат, но тут же вернулся и подошел к буфету. Взял в руки стеклянную банку с белым содержимым.

– Es ist Salz! – сказала бабушка.

Немец посмотрел на нее с недоумением, как будто это заговорил стул.

Сунул в банку палец, облизал.

– Nein, matka, Zucker!

И быстро удалился, прихватив с собой драгоценную добычу. Вот такая смешная и страшноватая сценка.

Но случались и настоящие трагедии. Соседями по дому была смешанная семья. Он украинец, она еврейка. В сентябре 41-го немцы расклеили по городу приказы: «Жиды города Киева! Вам надлежит явиться с вещами в…» Соседи в недоумении. Что им-то делать? Как всякие законопослушные советские люди пошли за советом к властям. В комендатуре полицай-украинец повертел их документы – Делайте, что хотите, хотите идите, хотите нет. У немцев в первое время еще не был налажен четкий механизм уничтожения людей. Соседи пошли за советом к бабушке. Она сказала: «Я, конечно, не знаю, что задумали немцы. Но обращение „жиды“ не сулит ничего хорошего. Если есть возможность – скройтесь, но не ходите». Но они все-таки пошли. Прямо в Бабий Яр…

С возможностями Ольги Николаевны, да еще с медалью поступление в МВТУ обеспечено. Но Таня даже слышать об этом не хотела. Конечно, она – чистый гуманитарий. «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете». Впрочем, это, кажется, пели позднее.

Таких романтиков, штурмующих журфак, оказалось 27 человек на место. На помощь пришла спасительная медаль. Медалистам достаточно было пройти собеседование. Всего-то? Но каково юной девушке оказаться перед комиссией из двух-трёх солидных людей, которые жаждут утопить тебя, задавая самые неожиданные вопросы. Мудрая Ольга Николаевна, сама профессор, наставляла Таню: «Только не молчи. Отвечай на вопрос смело, даже если и ошибёшься. Хуже нет, когда мямлят!» Совет пригодился. Когда на все вопросы она уже успешно ответила, был задан каверзный вопрос, на который Таня должна была бы знать ответ. «А эту книгу вы читали? О чём там? Расскажите!» О книге, что называется, говорили. Таня внутренне дрогнула: книги не читала! Но быстро нашлась: «Нет, эта прошла мимо меня, но недавно прочла другую, а вы её читали?» Задавший вопрос рассмеялся и сказал: «Такие нахалки нам в журналистике нужны. Не боятся задать вопрос старшему по званию». Это был никто иной, как легендарный Ясен Николаевич Засурский, будущий великий декан журфака. Так Таня стала студенткой вожделенного факультета журналистики.

Университетский диплом Татьяны Васильевны Братковой не был «красным», хотя в зачетной ведомости по всем предметам – только «отлично». Кроме одного пункта. «Подкачала» производственная практика, за нее Таня и ее подруга Галя Яворская схлопотали «удовлетворительно». Время хотя и было «оттепельное», но царево око по-прежнему не дремало, особенно в отношении будущих подручных партии. А тут как раз случилась антипартийная группа: «…и примкнувший к ним Шепилов». Это выражение стало, как бы сейчас сказали, мемом. Моя мама, работавшая тогда в Статуправлении, рассказывала: на партийном собрании у них разбиралось персональное дело провинившихся партийцев. И когда ведущий произнес: «Группа в составе Робинерсона, Когана, Кац и примкнувшего к ним Коляскина», зал грохнул от смеха, несмотря на серьёзность дела. Так вот, наши красавицы-комсомолки, находясь среди бдительных работников пера в провинциальной газете, брякнули что-то непозволительное относительно антипартийной группы. Ничего особенно антисоветского не сказали, но еще с давних времён был страх ответственности за недоносительство. Кто-то стукнул, куда надо. И речь уже пошла не об оценке в дипломе, а об исключении. Но, слава богу, комсомольская организация встала на защиту девчонок. Дело спустили на тормозах, но оценку снизили. Хотя оценки в дипломе в дальнейшей жизни никакого значения не имели. Таня на «отлично» защитила дипломную работу на тему «Литературный распад после 1905 года и большевистская критика». Юмор заключалась в том, что в дипломе, подписанном многими учеными мужами, значилось название дипломной работы: «Литературный распад после 1905 года и большевистская ПРИЧИНА».