Текст книги "От осинки к апельсинке. История самоисцеления длиною в жизнь"

От осинки к апельсинке
История самоисцеления длиною в жизнь
Татьяна Фомина

Дизайнер обложки Мария Фролова

Корректор Ирина Игнатьева

Иллюстратор Игорь Круглик

© Татьяна Фомина, 2024

© Мария Фролова, дизайн обложки, 2024

© Игорь Круглик, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0062-4868-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

В народе говорят: «От осинки не родятся апельсинки!» – как будто выносят приговор. Факт рождения в неблагополучной семье ставит на ребёнке клеймо испорченных генов и мрачных ожиданий. Наезженная родителями колея засасывает неокрепшие души в пучину низменных инстинктов, потому что так проще. Поэтому смирись и живи в рамках этих ожиданий, нечего выпендриваться.

А я хочу по-другому! Проложить Свой путь на жизненной целине: протоптать дорожки, посадить цветы, расставить скамейки, положить на них любимые книги. В тёмных местах зажечь фонари, чтобы идущие следом не боялись заблудиться, проходя общую со мной часть пути. Хочу построить такой город, где люди живут с открытым сердцем, чистыми помыслами и неиссякаемой жаждой познания.

Перед тобой, читатель, моя жизнь без прикрас, она как на ладони, раскрытая и уязвимая. Я даю тебе возможность посмотреть на неё с нескольких ракурсов: непосредственного участника событий, опытного психолога и бессмертной души. На моём примере ты можешь проработать свои болевые точки, попробовать мои инструменты выхода из сложных ситуаций, найти ответы на давно созревшие вопросы. Нет лучшего тренажёра и практики для духовного развития, чем реальная жизнь.

Мне всегда хотелось быть услышанной и по́нятой. Пусть не всеми, но многими, которые станут меньше судить людей по внешним атрибутам, а посмотрят глубже в глаза. Желание поделиться историей своей жизни таилось в глубине души много лет.

В 2021 году мой внутренний порыв обрёл очертания. На одной из встреч мастермайнд-группы, которые я проводила в родном Красноярске, коллеги-эзотерики сказали удивившую меня фразу: «А всё-таки ты не прожила тему смерти». Как так? Я же столько раз с ней встречалась, провожала в последний путь родных и близких, изучала духовные практики. Не может быть!

Но любознательность взяла верх над самомнением, и я задумалась над этим вопросом. Как узнать, пережил ты какой-нибудь опыт или застрял в нём? Есть только один путь – вспоминая и переживая его заново. Поэтому первый рассказ был именно о смерти. Он и дал толчок к дальнейшему написанию книги уже как «перепросмотру личной истории».

Термин Карлоса Кастанеды, этого гуру духовных искателей, взят мной, по сути, без учёта внешних атрибутов этой практики. У меня возник мощный импульс собрать в себе силу, которую я бездарно растеряла на разных поворотах жизненного пути. Прежде всего, накормить мою внутреннюю девочку, избавить её от многочисленных страхов.

Исцеление внутреннего ребёнка начинается со смелости взглянуть в глаза своему прошлому, погрузиться в воспоминания тотально, полностью. Разовые регрессии только всколыхнут поверхность воды, оставив зыбкие круги. Всё самое интересное на дне, но и самое больное и важное.

Я буду рассказывать тебе, читатель, историю своей жизни, как льётся она из моего сердца. Прости за сбивчивость повествования, нестройную линейность во времени, странные детали. Это интуитивный процесс. Как пойдёт распаковка, для меня самой загадка. Я буду открываться постепенно, мне сложно довериться сразу. Возможно, как и тебе. Это самый большой эксперимент в моей жизни!

Ни в коей степени я не претендую на объективность, вы увидите мир, жизнь, людей моими глазами. Глазами человека со сложной, израненной судьбой, постоянно борющегося с обстоятельствами. Через них я изучала себя вдоль и поперёк, методом проб и ошибок, научилась принимать разные грани своего характера.

Это подробная инструкция по теме – воспитай себя сам! Ты увидишь мою трансформацию как внутри, так и снаружи. Не таясь, расскажу тебе, на что опиралась в трудных ситуациях, обо что спотыкалась, но исправляла ошибки. Здесь нет выдуманных событий, есть моё отношение к ним, мой взгляд. Простите все, кто хотел бы выглядеть привлекательней в моей книге.

Память – интересная штука, охотно откликается на сотрудничество и выдаёт захватывающие истории из параллельной вселенной. О том, как я обрастала комплексами неполноценности, потом боролась с ними с переменным успехом. Как брала на себя миссию Спасителя, затем отпускала ситуацию и давала близким самим проходить свои уроки. Как страдала от одиночества и настойчиво требовала любви от окружающих, чтобы позднее найти её внутри себя и в пространстве снаружи.

Любое саморазвитие начинается с самопознания. Как что-то развивать, не зная исходные данные, что в тебе уже заложено? Всё это будет бутафорией, пустой тратой времени, сил и денег. Ведение дневников помогает нам лучше понять себя, свои чувства и ценности. Моя книга сродни дневникам памяти, это пространство исцеления. Трудно открыться миру, но возможно. Сейчас пришло такое время, важно довериться ему.

Пошли со мной, читатель! Здесь тебя ждут важные послания, готовые круто изменить твою жизнь. У меня получилось выйти за рамки родового негативного сценария, получится и у тебя. Главное – сильно захотеть и верить в себя.

Часть I.
И я родом из детства

Смерть глазами ребёнка

«Смерть глазами ребёнка» – так хочу назвать начало своей истории. Абсолютно реальной и правдивой, местами странной и некрасивой. Но это моя жизнь. Моё детство, каким я его помню. Думаю, по-другому было нельзя, только этот опыт, только эти родители. Пишу честно и заодно размышляю.

Помню себя лет с трёх, а то и раньше. И воспоминания эти неразрывно связаны со смертью. Семь похорон за мои восемь лет! Сначала дедушка Андрей, мамин отец. С ним связано только одно воспоминание. Сижу у него на коленях, мы смотрим по телевизору соревнование по плаванию. Он мне что-то говорит, я отвечаю. Только через много лет я узнала, что он был полностью глухим – контузило на Финской войне. Дед отлично читал по губам и понимал даже детскую речь. Он ушёл в августе 1976 года. Было тепло, и мы, дети, бросали в могилу мелкие монеты.

Я где-то читала, что в августе умирают люди, особо любимые Богом. Мои наблюдения подтверждают это. Блок, Монро, Миронов, Ванга, Цой… Падающие звёзды как символ прожитой жизни. Какая-то нега разлита в пространстве. В годовом эквиваленте для меня этот месяц как сумерки, расщелина между мирами. Тонкая грань разделяет проявленное и огромное поле непроявленного. И хочется порой туда проскользнуть. Хочу умереть в августе.

Месяца через два за дедом ушёл его младший сын Володя, мой дядя. Ему было двадцать восемь лет, он был парализован с детства – последствие полиомиелита, лежал в большой самодельной коляске. Однажды мы сильно раскачали её, и Володя выпал, как кукла. Вот нам попало тогда от взрослых! Он умер от тоски, просто не перенёс разлуку с отцом, с которым проводил большую часть времени.

Следующий 1977 год унёс из моей жизни обеих бабушек. Они дружили с юности и поженили своих детей, моих маму и папу. Я любила с ними бывать, когда собирались подругами, вспоминали молодость, пели душевные песни. Осенью бабу Полю, папину маму, сразил инсульт: упала прямо в туалете. Почему-то этот факт прочно вошёл в мои страхи, прямо триггерит порой.

Несколько дней она лежала в кровати парализованная. Помню, как меня подвели к ней попрощаться. Бабушка всё понимала, по щекам катились слёзы, но ни говорить, ни двигаться она не могла. Я была первой её внучкой, она очень меня любила и переживала за мои проказы. Баба Поля верила в Бога, но, кроме того, что он сидит в каждом углу, всё видит и наказывает непослушных, ничего не объясняла. Я его очень боялась и хотела жить в круглой комнате.

На похоронах бабы Поли простудилась баба Нюра, мамина мама. Через месяц её не стало – воспаление лёгких. Хотя мы виделись не так часто, незримая связь с ней оказалась прочней. Именно её часто вспоминала, когда была большая вероятность травм. Думала так: «Баба Нюра дожила до старости с обоими глазами, целыми руками и ногами. И у меня получится». Такая своеобразная поддержка, аутотренинг, и, надо сказать, вполне рабочий.

Ещё мы родились с этой бабушкой в один день – четвёртого ноября, с большой разницей в годах, разумеется. И единственный день рождения, который отмечали у меня в детстве, был вместе с ней – четыре года. Она подарила мне подушку, других подарков я не помню. Потом вызывали «скорую помощь»: вместо сока я выпила вино и сильно опьянела. Перед моими глазами качался из стороны в сторону стол, а мне было весело. Врач сильно ругал маму. А этот длинный стол впоследствии стал для меня символом поминок, а не праздников.

Примерно в это же время приснился странный сон, который помню до сих пор. Как будто в кладовке нашей квартиры есть ещё одна дверь, в подземелье. Там длинный коридор с арками, на стенах горят факелы. Полутемно. Я иду по нему одна, зову маму и папу. Мне страшно, холодно и одиноко, крысы скребут по углам. Вдруг мимо меня с большой скоростью пролетают родители. Я бегу за ними назад в квартиру. Там они, как куклы, падают на стоящие вдоль длинного стола стулья. Оба как восковые, мёртвые. Я кричу.

После этого сна я стала думать о смерти и осознала себя как отдельного человека. Как будто сижу внутри этого тела и через глаза смотрю на мир. Все остальные люди – не я, другие. Значит, по-иному видят и чувствуют. Как это непонятно! Как же я могу исчезнуть, куда? Стул будет стоять, а где буду я? Примерно такими словами я размышляла об этом и очень боялась момента, когда уйду. Уже тогда, получается, интуитивно чувствовала, что человек не только тело, но нечто большее. А почему именно стул для меня стал эмблемой вечности, не знаю.

Из старшего поколения в живых оставался дед Никита, папин отец. Фронтовик, инвалид Великой Отечественной, молчаливый, угрюмый человек. В молодости отлично играл на гармошке, значит, характер был иной. Он умер в июле 1980-го, накануне Олимпиады в Москве. Было очень жарко, мама недавно родила четвёртого ребёнка, оттого заглянули в его комнату не сразу.

Деда хоронили в закрытом гробу. Люди с обмотанными полотенцем носами выносили тело из дома, а запах очень долго выветривался из квартиры. Знаю, что похоронили его на Шинном кладбище, где никого из родни не было, но место погребения неизвестно. А теперь уже никак не найти, я пробовала. Отец никогда не ходил к нему на могилу, только к матери, хотя ничего плохого об отце не говорил.

Мама в это лето уже серьёзно болела, поэтому мальчик Толя родился очень слабым. Она назвала сына в честь трагически погибшего старшего брата, хотя папка очень хотел дать ему имя Жора. Моё стойкое убеждение, не раз проверенное на практике, что нельзя называть малышей в честь погибших и людей с тяжёлой судьбой – детям передаётся негативная энергия.

Толика положили в больницу, но спасти не смогли. Он прожил около двух месяцев. Папка придумал об этом целую историю. Якобы в больнице, где лежал брат, умерло сразу сорок шесть младенцев, потому что над ними ставили опыты. Мы со старшими братьями очень испугались и стали бояться врачей.

Похорон Толи не было. Просто маленький гробик на коленях отца в кабине грузовика поехал на кладбище. Папка взял с собой только меня. Отдельного места в оградке для малыша не было, отец раскопал могилу своей матери и положил сына на её гроб. Так просто. От мальчика не осталось никаких документов, как будто и не было человека. Несколько лет назад я восстановила его свидетельство о смерти и сделала надпись на памятнике.

Надо сказать, что история этой могилы довольно странная, на мой взгляд. За небольшой квадратной оградкой стоял один памятник, хотя похоронены там четыре человека. И памятник принадлежал бабе Поле, которую тут похоронили третьей по счёту! Перед ней был дед Андрей, её сват получается, и его сын Володя.

Зачем бабушку подхоронили к чужому мужу – для меня загадка. Кто решал эти вопросы – непонятно. А позже, когда умерла баба Нюра, жена Андрея и мать Володи, места рядом с ними уже не было. Почему деду и дяде не поставили памятники, я могу понять. Семья мамы была очень бедной, а выросшие дети этим вопросом не озаботились.

В январе 1981-го умерла моя мама. Ей было всего двадцать девять. Она болела туберкулёзом и очень поздно обратилась за помощью. Новогоднюю ночь мы отмечали на коробках с вещами, в новой квартире. Родители накануне обменяли трёхкомнатную квартиру на Цирке, центре правого берега Красноярска, на двухкомнатную в Первомайском посёлке, что ближе к окраине.

Потом в течение двух лет отец ещё дважды менял квартиры, пока с тремя детьми не оказался в бараке в посёлке Монтажников, на лысой горе рядом со Злобинским кладбищем, – дальше просто некуда. Кому доставался лучший выбор в этом обмене, рассчитывались с отцом ящиком водки. Такие молодцы! Но это другая история.

А тогда я решила, что переезд в Новый год – плохая примета. В памяти отпечатался один вечер в том январе. Я сижу на полу на одеяле, раскачиваюсь взад-вперёд. Мне восемь лет, учусь в первом классе санаторного интерната, куда отправляли детей больных туберкулёзом родителей. Мама напротив меня на стуле, я снизу вижу её ноги. Она рассказывает о будущем, строит планы. Ей действительно хотелось изменить жизнь, выйти из нищеты, перестать пить. Но было уже поздно. Это моё последнее воспоминание о ней.

Тот эпизод стал для меня первым осознанным моментом в жизни, как сейчас понимаю. Время остановилось, я была, как теперь говорят, в настоящем – здесь и сейчас. Тотально прочувствовала и запомнила все нюансы. Легко могу их восстановить и погрузиться опять. Время не линейно, как мы привыкли считать из-за ограниченности человеческого восприятия. Оно существует одновременно, как я знаю сейчас.

На мамины похороны приехало много родственников и знакомых. О её смерти я узнала так: из интерната меня забирали несколько человек, что было необычно. Дома помню яркий запах тушёной кислой капусты и вижу много снующих туда-сюда людей. Мамина сестра-двойняшка тётя Лида прижимает меня к себе и горько плачет. Внутри непонимание и мысль: «Почему она плачет, ведь мама просто лежит в больнице».

Потом папка даёт мне записку из больницы. Она была довольно большая, но я прочитала только первую строчку: «Тов. Фомин А. Н., ваша жена умерла». Дальше разобрать не смогла, только училась читать. Сказать, что очень расстроилась, заплакала, не могу. Я смотрела на всё как бы со стороны. Мне было интересно, как мы будем жить без мамы. Да и поминки я, честно говоря, любила. Можно было наконец наесться. С этим у нас всегда была беда.

Тогда покойники ночевали последнюю ночь дома, поэтому родственники всю ночь сидели около гроба. Это было страшно, потом в зале по диагонали мне он часто мерещился. Однако впоследствии, лёжа в кровати, я иногда натягивала одеяло на себя по контуру гроба, представляла, как там внутри? Мазохизм какой-то! А в тот раз дядя фотографировал похороны, как было принято тогда, и мне казалось, что на фото я улыбалась.

Долгие годы меня терзало чувство вины за это. И только во взрослом возрасте я увидела эти снимки и себя на них. Вполне адекватное моменту лицо, грустное. Фотографии были чёрно-белые, плохого качества. И на одном снимке я увидала над одним из дядей большую косу. Вскоре он трагически погиб, не дожив до сорока лет. Может, случайная опечатка, а может, и знак.

По-настоящему утрату я смогла почувствовать лишь в девятнадцать, когда неожиданно погибла тётя Катя, двоюродная сестра отца. Её в сорок пять лет убил муж, как говорили, из ревности. Она была симпатичной и очень весёлой женщиной, душой компании. Меня, например, довольно трудно рассмешить, но ей это легко удавалось.

У тёти была мистическая история. За два года до смерти за ней стал охотиться домовой. Устраивал настоящий полтергейст: безобразничал с вещами, пугал её, даже душил. Она неоднократно обращалась к священникам, уезжала к родственникам в Иркутскую область – безрезультатно. Внешне тётя Катя видела его маленьким, пушистым комочком, но очень злобным. Получается, что всё-таки выжил он её из дома.

Именно её смерть произвела на меня удручающее впечатление. Кончина была такой внезапной, что я долго не хотела её принять. Приехав в Дзержинское, где жила тётя, я помогала с поминками, сидела со всеми ночью возле гроба. А когда его стали выносить из дома, я поняла, что не хочу видеть, как тётю Катю закапывают в землю. Поэтому осталась одна в её доме и плакала навзрыд. Мне совсем не было страшно, хотя я сидела на диване, где её убили, и в этом доме был агрессивный домовой. Сквозь рыдания я ругала Бога: почему так несправедливо поступил, зачем так рано её забрал?

Ощущение потери не даётся с рождения, это можно понять лишь с возрастом, взрослением души. Становится, если честно, больше жаль себя, как будет не хватать ушедшего человека, его улыбки, общения и поддержки. Скорбь обязательно нужно выплакать до конца, спокойно отпустить умершего в иной, лучший мир. И постоянно помнить о факте конечности нашей жизни, ничего не откладывая на потом. Ведь, если верить тому же Кастанеде, смерть всегда стоит за левым плечом и в любой момент может до нас дотронуться.

Ну, здравствуй, школа!

Давайте расскажу, как пошла в первый класс, любопытная история. Надо сказать, что к школе я не была подготовлена от слова «совсем»: в детский сад не ходила, дисциплину и грамоту не знала. Ручку в пальцах держала плохо, палочки долго выходили крайне корявенькие. Кроме танков и домика, в дошкольном детстве ничего не рисовала. Дикое дитя природы, как Тарзан. Мне было уже полных семь, в ноябре следующий день рождения. Я всегда была немного старше всех в классе.

Предвкушений от поступления в первый класс совершенно не помню, наверно, их и не было. Только в августе родители отвезли меня в фотоателье, видимо, решили как-то отметить важную веху моей жизни. Это единственная «путняя» (любимое слово моего отца, простите) фотография из детства. Я сижу, глупо улыбаясь, в обнимку с куклой, которая казалась тогда неземной принцессой. Своих кукол у меня не было, не считая запчасть от неё: папка нашёл где-то голову с длинными волосами, с ней я и играла.

Так как мама болела туберкулёзом, меня оформили в санаторную школу-интернат на окраине города, в Черёмушках. На торжественной линейке в честь Дня знаний я была в тёмно-синем платье и с авоськой вместо портфеля. Как-то неожиданно для родителей, видно, наступила эта дата, что они никак не подготовились к поступлению старшенькой в школу. Но я стояла в строю со всеми и очень радовалась празднику, хотя немного стеснялась своей непохожести.

Была отличная погода и море цветов. Особенно запомнились нарядные клумбы. Мне всё было в диковинку. Я начала учиться, познакомилась с ребятами. Мы оставались там с понедельника до субботы. Помню огромные палаты, я долго не могла заснуть в новой обстановке. Но мне всё нравилось. Вскоре у меня появились форма и портфель – вообще счастье. Домой ехала с неохотой.

Сейчас самое интересное. Недели через две выяснилось, что мама ошиблась с интернатом. Просто в Черёмушках их два, и меня давно потеряли в другом. Мама по своему состоянию не вникала в такие мелочи, но администрация же должна была сверить списки и не брать лишних детей?! Этот перевод стал для меня настоящей трагедией: только привыкла, освоилась, стала доверять, а тут – бац, так бесцеремонно от всего отрывают. А я в корне с этим была не согласна. Надо было плохо меня знать, чтобы так играть с моими чувствами.

В знак протеста в новой школе я сидела на последней парте в куртке, ботинках и со всеми своими вещами. Ни учитель, ни воспитатель не могли снять с меня верхнюю одежду и забрать баул. Все уроки я плакала, но не тихо, а скулила, чем очень мешала пожилой учительнице. Хотела взять измором, чтобы меня выгнали из школы. Дети дразнили плаксой, смеялись, а я ощетинивалась, как зажатый в углу зверёк.

В один из дней у меня созрел план побега. Надо сказать, что интернат находился довольно далеко от моего дома, в часе езды, но без пересадок. Во время прогулки воспитатель отвлеклась на других детей, и я вместе с вещами вдоль кустов, через яблоневый сад, побежала за ворота. За территорией интерната я была вне себя от счастья. Да здравствует свобода!

Отлично помню, как поднялась к двери своей квартиры на третьем этаже, подпрыгнула до звонка. Сразу почувствовала необычный запах – жареные котлеты! Дверь открыла мама, трезвая, и очень удивилась моему приезду. Я же поразилась до глубины души, что они с папкой жарят котлеты только для себя, потому что нас, детей, с ними нет. Мои младшие братья, Серёжа и Дима, из-за маминой болезни были тогда в санатории. Котлет мы дома сроду не видели.

А дальше был трэш – ужасная сцена моего негодования и бессилия! За мной приехала воспитательница Евгения Филипповна. Никакие уговоры на меня не действовали. Я категорически не хотела в эту школу, была в истерике: кричала, плакала, бегала по квартире. Меня не могли поймать. Потом запрыгнула на подоконник в зале и вцепилась в ручку окна.

Папка с мамой стояли оцепеневшие и виноватые в проёме двери. Воспитатель каким-то чудом смогла оторвать меня от ручки и в охапку понесла на улицу. Я била её, кусала, обзывала – она терпела. Меня затолкали в такси, и всю дорогу я продолжала биться в истерике на руках у Евгении Филипповны. Когда я вцепилась ей в волосы, таксист не выдержал и предложил меня отхлестать. Она, конечно, не согласилась и мужественно всё вытерпела.

Ей было очень жалко меня, я это чувствовала. Хотя воспитательница и приняла на себя всю тяжесть детской травмы, она тоже была потерпевшая. За это ЧП Евгении Филипповне сильно досталось от директора. Но она понимала всю боль ребёнка, судьбой которого по-дурацки распоряжаются близкие люди.

Потом она ни разу не напомнила про этот случай и всегда очень тепло ко мне относилась. Настоящий педагог! А к школе я постепенно привыкла и доучилась там до восьмого класса. Если бы она не была восьмилеткой, я получила бы там полное среднее образование. Этот интернат стал для меня родным, я очень не хотела с ним расставаться.

Стремление так рьяно отстаивать свои права осталась со мной надолго, учителям было очень сложно. Любое пренебрежение, грубое поползновение получали мгновенный ответ. Я вскидывалась, как дикая кошка, и бросалась на амбразуру. Многие педагоги недолюбливали меня, и сейчас я их понимаю. Трудно сохранять выдержку и демонстрировать принятие, когда любой твой промах подмечает строптивая, плохо одетая девочка с обострённым чувством справедливости.