Текст книги "Меч и его Король"

– Ждём. Старт рановато объявили, вот и приходится тянуть. А ты верно говоришь, что не холодно тебе? – говорит Хельмут. – Весна ещё ранняя.

– Нет, сама удивляюсь, – отвечает Фрейя.

– Моряну родила – и сама моряной, верно, стала.

– Похоже на то. Иначе мне было ее не вы́носить. А хорошо, что хоть она есть, верно?

– Я твои путы только что не на бантик завязал, – невпопад говорит он. – При случае одного хорошего рывка хватит.

– И что дальше? Что ненавистники, что доброхоты – в одном запале раздавят, – отвечает Фрейя. – Пока давит только сиденье это паскудное.

– Это хорошо, когда чуток неудобно: не так страх одолевает.

– Да не боюсь я, – беззвучно смеётся она. – Давно перегорело всё, прадедушка. Даже толпа меня почти не пугает.

– Собрались посмотреть на королевскую кровь. Рутенскую. То, что они тебе всецело сочувствуют, не помешает им и своё удовольствие получить.

– Дай им Бог при этом случае одной мною напиться, дед.

– Что ты такое подумала: неужели мы тебя бросим?

– Сам ведь говорил: едва хоть одному придет в голову крикнуть про ведьму и прелюбодеицу – уже никто не остановит. Ни ба-нэсхин, ни ты, ни твой живой клинок.

– А ведь каждый из них, будучи взят по отдельности, совсем неплохой человечишка. Недаром говорят: некий злобный бес вселяется в людей, когда они сбиваются в стадо, – вздыхает Хельмут. – Но насчет тебя я успею, не беспокойся. Эти верноподдатые оттого на миг замрут…

– А потом кто-то выкрикнет слово против вас самих. Стелла не такая мощная, как всегда… Повтори, что ты мне сказал: почему ты здесь в полной телесности, если ты такой мертвый?

– Вот кто ведьма и колдунья, так это она, нянюшка твоя любезная, – старый мейстер ударяет ладонью по мечу. – Она меня во плоти воставила – только сама при этом сделалась почти без разума. Нюх почти звериный: как натянулась нить между мирами – почуяла безошибочно. И я через нее. Дрогнуло нечто и вроде через Покров иголкой прошло. Но во всём прочем она сейчас – обычный клинок. А, даст Всевышний – дождёмся и момента, когда уже нельзя будет повернуть обратно. Или не дождёмся.

– Но я…

– Тебе-то ничего, а в масштабе страны получится проигрыш. И мятеж расползётся, как свежий навоз по двору, и два корабля, большой и малый, ещё скорее друг от друга врозь поплывут.

– Со мной-то что дальше будет?

– Со всей великой роднёй нашей факт увидишься. А прочего тебе и я не скажу доподлинно, хотя знаю обе стороны того и этого света. Кто из наших говорит – тот мир для тебя закрывается, где ты родился, кто – где скончал век. Никто из нас не укоренялся в одной земле, а навсегда помирал в другой. Даже Филипп.

– Я буду первой, – девушка мотает головой, то ли снова смеясь, то ли плача. – Экспериментальный образец…

Рокот, свист, гул, резкие выкрики с дальней стороны поля. Оттуда, где вплотную подступает к нему лес.

– Что там? – кричит Фрейя.

– Не рвись. Сиди, – говорит Хельмут железным голосом.

И одним чётким движением снимает покрывало с нагих отроческих плеч, с рук в самоцветных запястьях, срывает чепец с узкого золотого венца.

Четыре всадника в ряд – и пешие ба-нэсхин в стеганых панцирях с нашитыми на них «зерцалами» – крупными металлическими бляхами – и в таких же шапках, с длинными, в полный их рост, луками в виде прямой трости. Рубаха и штаны – наряд раба, кольчуга – одеяние свободных. Украсы их, тугие широкие ожерелья и низанные налобники, – тоже доспех, не одно лишь баловство. И высокая, до колена, обувь, сплетенная из ремней, – тоже.

Морской Народ. Воины, чья сила неизмерима обычной мерой – сухопутному люду время от времени свойственно забывать такие вещи. Бойцы, такие же умелые в нападении и защите, как те, что загораживают осужденную от толпы с боков. А сама толпа…

Ее уже разделили, рассекли на безопасные части – так нож в руках умелой хозяйки режет вынутый из духовки пирог. Только одинокие, пронзительные вопли оттуда:

– …и вот, конь белый, и на нем всадник, и дан был ему царский венец, и вышел он как победоносный, чтобы победить…

«Белый мальчик – мое зеркало, – в смятении видит Фрейя. – Мой земной брат, мой рутенский брат».

– …и вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нем дано взять мир с земли…

«Фрейр! Нет… Гибче, красивей… Женственней. Солнечный принц», – думает Фрейя о нем почти теми же словами, что Юлиана о муже и брате.

– …и вот конь вороной, а на нем всадник, имеющий меру в руке своей….

«Торригаль, мой хороший, мой верный рыцарь!»

– …и вот, конь бледный, и на нем всадник, имя которому «смерть», и ад следовал за ним….

«Фрейров стальной побратим Бьярни – смеётся, скалит белые зубы, машет мне рукой. Самое лучшее войско в моем милом Вертдоме становится в каре по сторонам помоста. Оно дождалось. Мы… Я – я дождалась конца своей игры!»

Народ усмирён и пока безмолвствует, но и безмолвствуя – в душе ликует. Ему показали роскошное зрелище – куда более роскошное, чем все жители могли ожидать. И он уже почти уже знает, заранее предвкушает, какие чувства ему будет предписано выразить.

«Ибо мой принц уже рядом. Соскакивает с седла, одним махом взлетает на помост, поднимает меня с места, так что шнуры развязываются и соскальзывают, берет мои руки в свои….»

– Я, Фрейр Рутенец, кровный брат Фрейра Вестфольдера, заявляю свои права на Фрейю Рутенку. По древним законам моей земли, согласно живому обычаю этой земли – я беру сию женщину в супруги. И да простятся ей отныне все грехи явные и неявные!

Разрозненные вопли ужаса и недоумения наконец сменяются мощными криками восторга.

Стелламарис поднимается ввысь, летит к мужу серебристой тенью – и тотчас оказывается в седле перед ним.

Хельмут, удовлетворенно вздохнув, растворяется в воздухе, но этого не замечает ровным счетом никто.

Ибо Фрейр Вестфольдер как раз ведёт в поводу своего чубарого: среди своих людей он как равный, лишь цвет волос и кожи отличает его от сторожевого войска.

– А теперь по тому же обычаю – под венец обоих! – кричит он зычно. – И потом – всем миром в Шинуаз. Растрясем эту башенку до основания! Что не пошло на помин души – на свадьбу растратим. Кто говорит, что дурная примета? Да к чему в них верить, а если и верит кто – сегодня мы создадим новую, морскую, солёную, риско́вую!

Озирая свой народ, Фрейр нечаянно ловит на себе ответный взгляд Юлиана – и некая жгучая искра мгновенно пролетает из одного сердца в другое.

– И ещё слушайте! – снова говорит он. – Всё, чем владею, – с рукой моей милой сестры отдаю ныне брату. И добро, и талан, и землю. Королевство в придачу к девице – чтобы мне на свободе свою долю искать. А батюшку Кьяртана как ни на то упрошу!

Фрейр Вестфольдер говорит почти как по-писаному, так, как обучали его лелэлу Эсти, лаилэлу Бахира и нянюшка Стелла, но затверженные слова вылетают ныне прямо из его сердца, отверстого сердца, сердца, пронзенного стрелой из ясеневого лука.

Тут уже и священник подоспел. И хотя ныне во Франзонии говорят: «Плюнь – как раз в ассизца попадешь», этот из новомодного ордена Езу. Блестящий, как монетка только что из-под чеканного пресса.

И мантию невесте тотчас принесли – вышитую серебром по парче, роскошную, как епитрахиль или сон эротомана. И венцы для брачующихся: из мирта и майорана, такие в любой крестьянской семье после свадьбы висят в красном углу.

Естественно, продолжать гулянье собираются хоть и за рвом, но не в самой башне, а лишь в цокольном, несокрушимом ее этаже, что именно для таких скопищ и предназначен. Но не так долго, как полагается, когда величают первую пару в стране.

Потому что главная царская игра ещё не кончена.

Я лежал на своей кушетке в мутной полудрёме, когда с шумом ввалился Эрмин. Оказывается, некие опасные гости встретились с моим верховным конюшим и его сынком, через мою голову похитили четырёх самых лучших коней из королевской конюшни – и умчались в неизвестном направлении.

– Хотя про направление всё как раз известно, – процедил он. – Взирать на отправление твоего правосудия. Ты знаешь, что делу дали внезапный ход? Послали второй подлинник с отменой отсрочки? Держу пари – это всё снова поповы происки.

Я хотел сказать, что именно Дарвильи предупредил о незнакомцах…

Но откуда Эрмин знает то, чего не знаю я?

– Тебе кто о том доложил? – начал я – и прикусил язык. Ведь мессер так и говорил: я должен выставить себя неосведомленным глупцом, чтобы тайное стало явным.

– Иногда говорить так о святом отце почти равно богохульству, – строгим тоном произнес я, пытаясь как-то успокоить Эрми насчет моей оговорки. Хотя я и в самом деле не слышал о том, что моё решение перечеркнули, и его слова страх как беспокоили меня самого. – Да, насчет лошадей. Тор имел полное право распорядиться конным парком по своему усмотрению. И навряд им так уже злоупотребил.

– Сам поди посмотри, дружок. И увидишь, что они сотворили.

– Разумеется, с мессером я побеседую приватным образом – и спокойно. Иди, ты и так сделал слишком много.

На самом деле я с шумом и руганью появился на конюшне, велел подседлать бледно-золотого жеребчика, которого объезжали специально для моих парадных выездов, обнаружил, что его захватил мой названый братец, – и осерчал уже не на шутку. Даже сломал о решетку денника тот самый рутенский хлыст.

Выбрал самую хорошую кобылу из оставшихся. Гнедую, на которой обычно выезжала Зигрид. Сказал, что конвоя мне не потребуется.

Далеко, впрочем, я на этой кобыле не уехал. Нечто раздирало мою душу на части: я отлично понимал, что умом действую по указке Дарвильи, но сердцем… Сердце отчаянно противилось этому и не желало следовать по начертанному другим пути.

Мессер был в городе – как обычно, навестил один из светских скрипториев. Его передвижения мы отслеживали, кстати, с его собственного ведома и согласия.

Когда меня проводили к нему, он сидел – нет, почти возлежал – в раскидистом кресле с томиком стихов или чего-то похожего. Тросточка лежала у его правой руки.

– Ты не говорил, что с Фрейей так быстро обернется. Это что – часть той самой ловушки, в которую ты заманил нас обоих?

– Не горячитесь. Я о том не знал, – Дарвильи небрежно отстранил мою шпагу своим тонким посохом. – Но предполагал, что они это сделают рано или поздно. Перечеркнут вашу латынь, поставят вторую королевскую печать – в смысле «исправленному верить» – и пошлют в Шинуаз.

– Так что теперь?

– Если вы хотите, можно выслать вперед конного гонца или скорохода, а сами выедете позже.

– Твои протеже, по словам Эрмина, увели четверых лучших скакунов.

Отчего я сослался на него, если видел всё своими глазами?

– Так зачем их и останавливать? И без вас справятся как нельзя лучше. Тем более…

Он помедлил.

– Королевскую кобылу самых лучших кровей подседлывает и заезжает именно монсьёр ван Торминаль. И гарцует, сколько ему вздумается.

Когда до меня дошли его слова…

Во всей полноте.

– Вы домогались главных имен заговора? Держите. И, клянусь, я добыл их не на исповеди.

– Я должен видеть.

– Извольте. Сейчас же?

– Да. Но ты поедешь со мной.

– Разумеется. Я отвечаю и за свою правдивость, и за то, как её используют другие.

Мы спустились вниз из солярия библиотеки и сели в седло: его караковая кобыла стояла тут же у коновязи и вовсю ласкалась к моей гнедой.

И двинулись.

– Я не скажу, где они теперь. Что пользуются любым моментом – это да. Вся простая половина дворца об этом знает. Фу, вся эта… грязь, – он говорил чётко, ясно, но почти шёпотом.

Гнедая, не доходя до главных ворот, свернула в сторону – к калитке прямо напротив служб, которой пользовались только незнатные.

– Выдрессирована, – хмыкнул мессер.

Мы спешились.

– Полагаю всё же, что они в Красном Кабинете, как обычно в ваше отсутствие. Легально. Бумаги просматривают. Это ж не по двору рядком и ладком проехаться. Вы ведь им обоим разрешили – кроме наиважнейших, что в стальном шкафу?

Верно. То, что непосредственно касалось одного или другой, я часто оставлял на столе – в открытую.

Я кивнул охранникам, которые ошивались в некотором отдалении от моего рабочего места и пытались приветствовать меня грохотом алебард о пол. Хорошо, подумал я, тамбур звуков не пропускает – ни туда, ни оттуда. Хотел отпереть своим ключом, но Дарвильи вынул нечто громоздкое, с плоской головкой и зубцами, торчащими изо всех сторон.

– Работая, они запираются на внутренний замок, отчасти сопряженный со внешним; вы могли не знать эту деталь. Так что я рискнул заказать одно хитрое устройство.

Он вставил отмычку в скважину и повернул совершенно без звука.

Дверь распахнулась и тотчас пружинисто захлопнулась за нашими спинами.

Я ожидал чего угодно: изысканной двойной композиции на кушетке, фигур, в полуобъятии склоненных над секретными бумагами, что разбросаны по всему письменному столу. Но не этой… мерзости.

Они совсем недалеко отошли от внутренней, полураспахнутой двери. Мужчина стоял с нагло приспущенными штанами, нарядная перевязь шпаги рассекала спину наискосок. Расстёгнутая двуслойная юбка женщины свисала позади, как петуший хвост, мускулистая нога обвивала ягодицы мужчины, лицо с полузакрытыми глазами было запрокинуто.

Самец среагировал молниеносно. Оттолкнул женщину, развернулся как был, полуодетый, отточенная реакция гашишина, сказал кто-то в моем мозгу, – выхватил клинок и ударил мне в грудь. Но отчего-то промахнулся. Еще более стремительная чёрная тень перекрыла путь острию, игла тонкой рапиры рассекла лицо Эрмина поперек обоих глаз. Он взвыл и откатился назад, к Зигрид.

…Убить кошку в жениной опочивальне.

Дарвильи не без изящества сполз на пол, уронив свой игрушечный клинок на футляр, и застыл.

– Что на карачках пол вытираешь, дура? За людьми беги. Скажи солдатам за врачом послать.

Кажется, она уже бросила поперёк затихшего любовника его епанчу – покрыть самое главное неприличие. Обе юбки уже были расправлены.

Потом я наклонился над мессером, пытаясь остановить кровь подручными тряпками. Только её было совсем мало – верный признак того, что почти вся она скапливается изнутри, – и это устрашало меня ещё больше.

– Нам никак нельзя убивать, – пробормотал он, чуть приподняв голову. – Оттого учим три-четыре приёма от силы… не смертельных, но вполне окончательных.

– Ну да.

– И никаких секретов меж нами, верно?

– Совершенно никаких.

– Насчет того, какова первейшая обязанность королевского шута, да? Умереть за…

– Я тебе умру, паскуда! – донеслось от распахнутого настежь проёма, за которым вмиг столпилось пол-дворца. Это ма Эсти, разбросав всю скопившуюся кучу-малу, бросилась к нам, уронив свой посох, и резко тряхнула полутруп за плечи.

– Только посмей у меня! Господи, что за наказание под конец моей жизни? И родиться толком не сумел – мать на светлые земли отправил. И рос-то не как все детки: тихоня, зубрила и ботаник, нет чтоб хоть одну девчонку за косу подёргать или за что иное. Сам как девица красная. Вырос – ничего более пристойного не нашел, как в монахи податься. Опал на руке, одни мужчины в голове. А теперь еще и это! Нет, моя чаша яда переполнилась!

– Вот не послушаюсь, помру, так мамочка без сладкого на обед оставит, – прошелестел Дарвильи с нежной и юморной интонацией. Раньше я не слыхал у него ничего похожего. И – только сейчас бросилось в глаза – обе их тросточки явно делал один оружейный мастер.

– Ну и сволочь – над таким зубоскалить. Ничего-ничего, Фрейр Рутенец с командой, можно сказать, уже явился. На всяких собаках и свинках руку набил, так и тебя авось подштопает как ни на то.

Пришли с носилками, унесли обоих.

– Ма Эсти, – спросил я. – Не понял: Барбе, он что – мой брат?

– Сущие пустяки. Сводный, – пожала она плечами.

– О. И кто был отец?

– Почему – был? И сейчас есть. Красавец мужчина!

Эстрелья подобрала с полу оба клинка, выпрямилась. Никогда еще я не видел у нее такой горделивой осанки, таких молодых и яростных глаз, такой невозможной красоты!

– А почему я не слыхал, что ты замуж вышла?

– Видишь ли, королеве-матери не к лицу морганатические браки. Фасон держать полагается.

С этим она удалилась.

Я закрыл обе двери и попытался отдышаться.

По всей видимости, пока мы выясняли наши родственные связи, Зигрид вернулась и пережидала, скорчившись в кресле клубком. Встретившись со мной глазами, она поднялась и рухнула на колени.

– Встань. Сядь как следует, – сказал я нарочито безличным тоном. – Мало того, что наш общий друг чуть меня не зарезал, теперь еще и твои сопли подтирать. Что хочешь сказать-то? Ну же.

Она сглотнула.

– Сначала… сначала я хотела только их переупрямить. Твоих страшных тёток с их многоходовыми играми и аморальными замыслами, что касались моих детей и их судеб. Только защитить тебя и особенно Фрейра от… неправильного счастья. Незаконного. Преступного. И от беды, которую тебе причинило их совместное распутство. Чтобы под конец игры тебе досталась реальная власть, а не эти вечные бумаги. Править должны молодой король и молодая королева… раз уж нас в этот брак втолкнули. Почему я должна быть благодарна троице старых баб за насильственное благо, что они мне причинили? За сплетенные ими силки? Это не путь к любви. Разве что путь ко власти – а ее-то и нет.

– Дети.

– Сыновья должны давать матери силу, дочери – влияние. А вместо этого – очередная ловушка.

– Я никогда не ощущал рядом с собой ни ловушек, ни силков.

– Неправда! Почему ты отдал меня моим кавалерам, а не брал сам? У меня и до Эрмина были возлюбленные. А с твоей стороны – ни звука, ничего.

Она была права: ей я позволял то, чего никак не мог разрешить самому себе. И знал, что Зигрид о том знает.

Она тем временем продолжала:

– А этот, последний… Он казался такой хорошей игрушкой. Весел, неистощимо изобретателен, рыцарствен. Был с виду так предан, так предугадывал малейшие мои желания.

– Под конец у него появились зачатки собственной воли. Очень жаль, – сказал я сухо. – Я имею в виду, что покушение на меня он совершил не по твоей подначке, напротив. Теперь, если калеку понадобится выставить на помост и подвергнуть квалифицированному обращению, прольётся слишком много дамских слёз.

– Сам по себе он никто.

Голова и шея. Неужели правда?

– Любовника можно пустить на мужнино ложе, но не в мужнин несгораемый сейф с бумагами. Это ты под конец утвердила девочкину смерть?

– Нет. Только вначале намекнула о сестре, брате и братнином приятеле кое-кому… Боже мой, мне сказали только сейчас. Я вообще не того хотела. Эрмин внушил мне, что с Фрейей далеко не так серьёзно, как тебе внушает Барбе. Говорил, что одному знатному рутенцу… Уолту Рэли, да. Ему исполнение приговора на двадцать лет задержали и даже отпустили в морское плавание.

– В случае девочки – до Рутена, причем с младенцем внутри. Это всё?

Она кивнула.

– Как ты теперь меня накажешь? Ведь не как государственную изменницу, верно… И еще – не отдавай меня Тору, я того недостойна. Хватит мне и твоего братца по имени Бьёрнстерн.

– Идиотка полная, – ответил я. – Отпетая. Да пойми ты, наконец! Я хотел для нас и наших потомков такого царства, в котором никогда и ни у кого не поднялась бы рука на владык: ибо они и так платят собой за равновесие ближней земли. Царства, где нельзя казнить короля и возвести на эшафот королеву. Где будут почитать святость высшей власти – и живым её символам будет обеспечена отнюдь не безнаказанность, но хотя бы телесная неприкосновенность. И ещё…

Я поднял за подбородок, посмотрел ей в лицо. Зарёванная, взлохмаченные волосы, покрасневшие глаза…

И сказал еще:

– Я тоже виноват, потому что оставил тебя на съедение твоим демонам. Испохабил тебе жизнь всеми этими детишками: роды, кормление, болезни, капризы и причуды, в которых ты погрязла, как в трясине… Так вот. Никакой мести. Я просто отпущу тебя, чтобы тебе идти по своему пути, который был мною нарушен, а сам пойду по своему.

– Пострижёшь?

– Если можно так выразиться. Надеюсь, мать Бельгарда тебя в конце концов примет. Во время прошлого визита она выразилась в том смысле, что управлять государством ненамного сложнее, чем образцовой конефермой.

Зигрид кивнула и собралась было идти, но я удержал ее за рукав.

– Погоди, я еще не всё сказал.

Потому что я… Я понял с пронзительной четкостью, кем она для меня была и кем остаётся.

– Я ведь другую королеву себе не захочу. Одна вина на двоих, одна и кара. Тоже пойду в монахи. Не сразу, естественно. Выберу преемника, сдам ему дела, с этими, которые дети орлиного племени, разберусь по-свойски. Не оставлять же дворец неприбранным.

Ее щеки вспыхнули алым.

– А теперь я могу…

– Можешь, – ответил я и поцеловал этот румянец.

А потом отпустил от себя.

Эрмин, хотя и под строгим арестом, поправлялся быстро. Лекарь говорил, что один глаз будет различать цветные пятна и даже некие контуры. Зато Дарвильи, хотя и вполне спасся от смерти, отходил от раны долго и трудно: в левом легком не переставало свистеть и хлюпать, так что лекари, опасаясь чахотки, пичкали моего брата нутряным жиром и сброженным кобыльим молоком. А поскольку я вовсе не собирался удирать с престола через день после моей супруги, мы часто и подолгу беседовали у него в комнатах.

О праздновании свадьбы моего нового наследника: ибо с государственной точки зрения, шинуазский эксцесс был не чем иным, как обручением или помолвкой.

– Как-то уж больно просто Фрейр согласился от всего отречься, – говорил я. – Имею в виду – Вестфольдец.

– Он никогда не хотел повторить твою судьбу, – пояснил Барбе. – И невольная вина перед сестрёнкой его тяготила. А, кстати, – почему отречься, если, скорее, приобрести?

– Рутенские братцы впечатляют простой народ гораздо более, – соглашался я, переводя разговор в несколько иную сторону. – Оттого что иноземцы. И рыжий. И ещё более – белый. Но это же не значит, что новый Фрейр научится успешно править, да еще через месяц-другой.

– Похоже, у него будет прекрасный первый министр, – усмехнулся Дарвильи. – И трое серых кардиналов, вернее – кардинальш.

– Кто этот Ришелье плюс Мазарини? Ты?

– Надеюсь, что нет.

И он улыбнулся, как всегда, чуть загадочно.

Обсуждали мы и не вполне раскрытый пока заговор. Мелкие и средние сошки, как всегда, затаились, а применить пытку или хотя бы пригрозить ею мы посчитали невозможным.

– Суть дела в том, что необузданность бывшей твоей супруги породила в неких знатных головах беспочвенные надежды. Господина ван Торминаль ей то ли подставили, то ли он сам навязался. Вот единственная светлая сторона их интриги: он довольно-таки умён и если сохранит голову на плечах, то кое-кто вроде тебя или твоих матриархов сможет извлечь оттуда немалую для себя пользу.

– Я подумывал о полном прощении с длительной епитимьей, – сказал я. – Пускай уж остаётся в своей личной тюрьме.

– Многие захотят верноподданнически оспорить твое решение.

– Тогда я вынесу его на ближайшую сессию всех трех палат, – ответил я. – И хорошенько присмотрюсь к тем, кто будет возражать особенно резко и клеймить цареубийцу в предельно крепких выражениях.

– Ты показал себя хорошим учеником езуитов, – рассмеялся Барбе. – С чем могу себя поздравить.

Мы оба уже решили, что я поступлю в распоряжение этого ордена и начну с послушания самому Дарвильи.

Обсуждали мы и участие в интриге моих верховных старух.

– Поначалу они забеспокоились, когда я сообщил о своём визите и его цели. Кто, как не моя матушка Эсти, понимал значение известной пословицы: готиец чует ливень за неделю до того, как Богу на небе поссать приспичит. Затем дамы угадали подкоп под их замечательный прожект и решили подвести кортрмину. Или так: безрассудство молодой королевы дало не одному Торминалю, но также им в руки козыри для весьма азартной игры. Возможность проткнуть заговор как надутый пузырь и одновременно увенчать дело воссоединения Верта с Рутеном так блистательно, как дамы и не надеялись ранее. Эрмина и компанию, по сути, переиграли на их же поле. Тебе, Кьяртан, осталось лишь грязцу подчистить.

И ещё я говорил ему:

– Почему ты не сказал мне сразу всё как есть, а предпочел рискнуть собой? Ведь не из-за пресловутой же тайны исповеди, на которой никогда не звучат имена?

– Недоверие к жене и другу опустошает сердце куда хуже самой ужасающей определенности. Я предпочел втолкнуть тебя в эту определенность, рассчитывая защитить, и был к тому готов.

Еще кое-что я пока не прояснил – и робел начать разговор на эту тему. Тем временем приготовления ко всем торжествам заканчивались, указ о моем будущем отречении и коронации юного короля-молодожёна был подписан.

Мы с моим старшим братом гуляли в саду: он – опираясь на верный посох, я – поддерживая его под локоть.

Было уже лето, и птицы, как безумные, копошились у нас под ногами, склёвывая крошки, что образовались от прошлых и сегодняшней, наших и чужих прогулок.

– Вот этот сизарь понахальнее прочих, – вдруг сказал он. – Даже воробьи у него еду не особенно перехватывают. И соплеменники подальше от его клюва держатся. Или соплеменницы. Знаешь, наверное, что у них самца можно отличить от самки только путем опыта: посади двух голубей в клетку и жди, ворковать начнут или биться насмерть?

– К чему это ты? – спросил я.

– Твоя Зигрид. Разве ты ещё не понял? Её ведь не столько девочка возмутила, не столько вольные игры втроём, сколько то, что Фрейр без того своего приятеля вдохновиться никак не мог. Она боялась не поклёпа на сына и его приятеля, а того, что невзначай откроется истина.

– Вот как?

Дарвильи печально усмехнулся.

– Он, как я и теперь, знает это. Ты ведь слышал, как меня ма Эсти честила? Человек Опала. Голубок в стане сугубых орлов.

– С крючковатым клювом, однако, – произнес я, показывая на рог в навершии посоха.

– Конечно. Думаешь, нам так просто существовать в благородном и терпимом Верте? Хотя что до меня самого… Если около меня никого нет, то не всё ли равно, кто этот никто: женщина или мужчина?

– Теперь около тебя буду я. Всегда.

Снова роскошная, отделанная заново королевская спальня с ложем и гобеленами. Атласные занавеси, простыни и подушки на кровати – новомодного темно-сизого оттенка, на полу пышный рутенский ковер «эрсари», Торригалев подарок юной чете. Золото, серебро, чернь и тусклый багрянец.

Молодые наряжены сегодня в длинные, до полу, сорочки – викторианские, антикварные, шутит Фрейри. Всё скромно и донельзя пристойно, узаконенному совокуплению служат отверстия в надлежащих местах, изысканно вышитые по контуру рисунчатым швом. Правда, их немного больше, чем предусматривали подданные великой королевы, – но что поделаешь, дань более современной моде.

– Зала хороша, да отчего-то на душе неуютно, – признается Фрейя мужу. – Ты точно узнал, что ма Зигрид сюда никого не приводила?

– Ну, насколько людям вообще способно со мной откровенничать, – отвечает Фрейри, поворачивая на пальце кольцо с огненным опалом. За последнее время он немало продвинулся в вертдомских языках, но произношение и порядок слов в фразе пока небезупречны.

– Иногда я боюсь, что променяла казнь на пытку, – продолжает Фрейя. – Сам догадайся, почему.

– Понимаю, – смущенно кивает Фрейри. – Для меня и то в новинку брать, до сей поры я сам себя отдавал. Только и я не совсем мой близнец, и ты сама не та прежняя Фрейя. С тех давних пор ты столько вынесла, показала такую выдержку…

– Поневоле.

– Это безразлично. Как ни поверни – а это тебя сделало. А насчет меня самого… У нас будет много времени. Всё вертдомское и всё рутенское сразу.

– Чтобы здешние гобелены рассмотреть, – смеется Фрейя.

– И гобелены, – кивает ее венчанный муж.

Они уже давно разглядывают эти памятники галантной готийской эпохи, развешанные по всем стенам, то перескакивая через один, то возвращаясь к началу, но неизменно продвигаясь справа налево. Ибо лишь так дозволено двигаться вокруг тайны, что не указана, лишь обозначена как неявленное, обрисована в виде намеков и символов, умолчаний и пустот. Глубина женской тайны, сила мужского напора.

Дама в палевом платье, надетом на каскад белых нижних юбок, взлетает на качелях вверх, показывая восхищенному кавалеру не только изящные ножки в туфельках, но и то, что между ними скрыто, – его лицо озаряет восхищенная улыбка, а над всею сценой простирает ветви крона вековечного древа.

Двое холодно и вежливо беседуют на траве: дама – раскинув юбки, кавалер – простерев во всю ширину плащ. А их кони уже, кажется, сговорились: его жеребец подступается к раздольному крупу ее кобылки, что с полной готовностью откинула пышный хвост.

Благородная девица сходит с седла, опираясь на руку слуги, а крошечная, почти как у китаянки, ножка уже в его ладони – подозрительно длинные и холеные пальцы, страстное пожатие, что жаркой волной проходит по щиколотке дальше, вплоть до…

Снова двое – нет, трое. Мужчина запрокинул свою подругу на ложе и зарылся рукой в кружевной, пенный хаос, а сзади левретка острыми зубками тянет с него кюлоты.

Нагая девушка, приподняв над собой, целует курчавого песика: «Ах, если бы и он был так же мне верен!» И не замечает того, что его лукавая улыбка вовсю просвечивает через кроватный полог.

Двое щеголей – один в головах, другой в ногах ложа – распростерли на нём нагую прелестницу и дотошно лорнируют ее тайные и явные места.

На соседнем гобелене то же самое проделывают две красавицы в аршинных париках – но с голым мужчиной, для вящей надежности растянутым между четырех кроватных столбиков, будто его собираются порвать лошадьми. Лишь один его горделиво подъятый член остался на свободе и торжествует.

И вот – совершенно иное зрелище. Женщина, стоя в сердцевине огромного цветка, подняла юбки так, что лицо оказалось закрытым, а ноги еле видны из-под полупрозрачной кисеи. Четко прорисовано лишь темное зияние лона, отчего-то взятого в неправдоподобном ракурсе: точно лодка, или мандорла, или уста, прорезанные вертикально. Из верхнего края приоткрытых уст ниспадает, грациозно изгибается над тьмою гибкий пест, над устами – жемчужина пупка, открытое и недреманное око. А вокруг – кольцо таких же орудий, но куда больше: сомкнутое голова к голове, ствол к стволу – защитить.

И тут Фрейя чувствует между своих ягодиц нечто восставшее из забвения и праха, нечто трепещущее, горячее, плотное и стройное – и в миниатюре совершенно подобное тем, что вотканы в переплетенья нитей.

Какой крошечный, – шепчет Фрейя. – Может быть, и сто́ит нам почаще гостить в родонитовом кабинете – чтобы твоё главное королевское достояние хоть немного возросло в размерах…

Прибрежная полоса Готии, давно свободная от рутенских летунов и отданная по недавним соглашениям в лен Морскому Народу. Мелкая ровная галька, перемешанная с ракушками.

Старший Торригаль стоит в обнимку со Стелламарис и наблюдает за тем, как на мелководье женщины ба-нэсхин со смехом раскачивают – в одном ритме с мелкой прибрежной волной – нечто похожее на огромный цветок кувшинки или причудливую раковину. Внутри нее спит смугленькое и белокурое дитя.