Текст книги "Меч и его Король"

– Элинар, – называет Тор имя ребенка. – Всё-таки мальчишкой вызрел. Кто он – ба-инхсан или эльф из рода Майль-Дуйна? И кем была его мать – той самой дочерью сиды или ее дальним потомком? Знаешь, Стелла, я так думаю, никогда уж нам не избавиться от жребия, который мы себе выбрали, и ноши, которую на себя навьючили, – охранять и вскармливать эту диковидную Хельмутову породу.

– Можно подумать, тебя это так уж удручает, – смеется она.

И обнимает мужа изо всех сил.

Бывшему наследнику четырех вертдомских престолов и его неразлучному другу отведен целый коралловый чертог. Самый изящный как внутри, так и снаружи: шероховатости стен смягчены, заглажены, завешены циновками из водорослей, пол поверх широких досок из просоленного океаном дубового пла́вника покрыт ковром, в ворсе которого вполне сумеет поселиться колония лилипутов или пикси. Мебели, как принято у ба-нэсхин, почти что и нет, одни закругленные ниши в стенах, однако парням это как будто даже на руку. Они восторгаются и сложным переплетением циновок, и всевозможными валиками, набитыми той же морской травой, и посудой и столовыми приборами, с невероятным тщанием выточенными из раковин и рыбьей кости, и едва тронутым шлифовкой куском минерала, извлеченного из соленых недр. У любого ба-инхсана – своя собственная гордость и свой норов. Кто просто не любит «достояния мертвецов», как они называют поднятые с морского дна сокровища, кто тратит всё свободное время, доводя до немыслимого совершенства любую из своих поделок, а потом раздаривает их все друзьям, кто настолько богат, что может ворохами тащить в свою пещеру плоды вертдомского и рутенского мастерства – но вовсе ими не пользоваться. Только играть в них до поры, когда они могут понадобиться другому.

Вообще-то и немыслимо дорогой скондийский ковер, подарок бывшего владыки Кьяртана, – тоже такое привозное баловство. Оттого поверх него свалены всевозможные спортивные штучки, последнее увлечение Юлиана Рутенца. Предпоследнее и наиболее стойкое – поведение высокоразумных животных. Материалы тянут уже не на кандидатский, а на целый докторский диссер, но вот жалко: про Морских Скакунов в монографии не упомянешь. Хотя четко зная, что ищешь, можно договориться и с волками и кабанами, и с кошками и собаками, но особенно – с водными и сухопутными приматами.

Во все генетические игрушки Юлиан играет под благосклонным взглядом местных обитателей, которых с добродушной иронией прозвал колумбариями – ибо похоронили тут себя заживо, не то что езуисты-казуисты, вот те по всему миру шляются. Но какая роскошная у колумбанов могила, однако! Янтарные бухты, россыпи аметистов и оптических кварцев в скалах, целые глыбы малахита, яшмы, письменного шпата и мыльного камня на поверхности – море перемешивает слои, вымывает самое драгоценное на свет божий.

И сегодняшняя забава юношей так же тесно, как и прочие, связана с морем: они прилаживают новую упряжь к своим ба-фархам. Остов кресел – из самородного «морского железа», что водится в ближних солончаках, их плетение, сбруя и подвесные петли – нестись за своим конем в пенной струе – из генетически модифицированной конопли, что прислана уже в виде тканых лент из славной Мармустьерской обители.

– Они же до пятидесяти фарсахов в рутенский час по тихой воде разгоняются, – говорит Фрейр. – Почище того скутера. На серьге чувствуешь себя чугунной болванкой, право слово, – а им хоть бы хны. Ну, а если с верха назад сорвет или, наоборот, вперед бросит под самое ба-фархово рыло, – считай, уже в лепешку расшибся. Вода – она жёсткая.

– Ну, для местных это самый кайф – рисковать, – смеется Юлиан. – Как сронят их, так и подберут.

Фрейр говорит с видом бывалого ездока:

– Вообще-то надо входить в воду как узкое лезвие, меня ба-нэсхин выучили. Они, кстати, и сами по себе плотью жестковаты. Только для тебя я такого не хочу.

– Вот, кстати, давно хочу спросить: с чего ты тогда, в Шинуазе, прямо с места в карьер раздухарился? – спрашивает Юлиан. – Побросал всё, что имел: дворцы, сокровища, объединённое королевство, – и ничего взамен этого.

– Я понял, что единственное царство, которое сто́ит покорить и которое я отныне хочу держать и лелеять, – это ты, мой белый рутенец, – отвечает Фрейр.

Тем временем они уже взобрались на своих левиафанов – какая гибкая, толстая и шелковистая у них шкура, как, в ритме крови, бьется о голые ноги обоих юношей мелкая волна, брызжут в лицо влажные солнечные искры!

– Так ты хочешь? – негромко говорит Юлиан. – Прямо здесь и сейчас?

В морской воде, что чудесным образом залечит раны их любви, в паланкине, укрепленном на широких подпругах, или на ковре их кораллового дворца – ему всё равно.

– И да, и нет, – отвечает Фрейр так же тихо. – Погодим. Это было так прекрасно – ждать. Я ведь целую жизнь тебя ждал, того не понимая.

– И я тоже, – Юлиан наклоняется, протягивает руку, их пальцы на миг сплетаются воедино – знак будущего слияния, сплетения тел.

Ба-фархи отходят друг от друга, готовясь мчать юных всадников по своей и их прихоти, размыкают руки людей.

– Как хорошо, – кричит Юлиан сквозь ветер и соль. – Невольно подумаешь – а зачем нам куда-то возвращаться? Что нам делать в твоем Верте, в моем Рутене?

– Оберегать, – отвечает Фрейр. – Наших детей и наших женщин.

Седой кузнец по имени Бран, сын Фебала, славный мастер из старинного рода Майл-Дуйне, длинными щипцами достаёт из калильной печи алый брусок, чтобы в который по счёту раз перегнуть его надвое и проковать. Священное во веки веков ремесло, для которого требуется редкое пламя – из корабельных древесных остатков. Особенные мехи – из шкур отважно погибших в сражении ба-фархов. Особый ритм для ударов молота о наковальню: песня о туманных островах, полных диковин, которые посещал Бран в далекой юности и откуда вывез чернокосую и синеокую сиду. И, разумеется, морская сталь – по-рутенски и не сталь вовсе, а «природный вулканический сплав редкоземельных элементов». Боги, что за жаргон у этих московитов! Но главное они поняли: достохвально прокованный клинок этого редкостного состава не ржавеет, не притупляет своей остроты, гнётся в кольцо, однако не ломается. Только надо заложить столько тончайших слоёв, сколько месяцев жил на свете будущий хозяин. Иногда – дней, никогда – лет. Ведь все они были люди молодые, эти владельцы «темных клейморов» и «черных игол»: раньше храбрый и верный не жил долго.

– Для кого стараешься на сей раз? – спрашивает Мария Марион Эстрелья.

– Для внуков. Юла и Фрея. Первый тонкий меч уже готов, откую еще и этот, одену оба покрасивее – и подарю.

– Они пока не хотят оружия, – говорит жена. – Ни Юлиан, ни Фрейр.

– А это и не оружие, – отвечает ей Бран. – По крайней мере, не такое оружие, что необходимо для телесных битв. Оно для силы и крепости душевной. Для тех сражений, что человек ведет в сердце своем за право состояться и быть поистине собой.

… Я, смиренный брат Каринтий, стою по пояс в воде и любуюсь на две живых ракеты, что в ликовании своём режут воду надвое, а мессер Дарвильи наблюдает за нами тремя, помахивая легкой палочкой из кипариса. Он здесь не воин незримого фронта, не успешный дипломат и не влиятельный придворный, конфидент, нунций и эмиссар в одном лице, – а просто желанный гость. Барбе вполне оправился: морской воздух врачует раны не хуже морской воды. Это лишь вредоносные наросты они оба разъедают до самого основания.

– Мы посеяли заразу в крови Рутена, – сказал я напоследок нашей безымянной владычице, – или, скорее, всколыхнули в ней то, что дремало на дне изначально. Удивительное дело: я даже не представлял себе, сколько опытов такого рода вы заложили.

– А кабы знал – не стремился бы так яростно защитить один-единственный?

Я вовсе не был в этом деле образцовым воином, в чем не устаю себя упрекать. Это моя личная епитимья.

– Еще я думаю теперь: может быть, сотворенное нами – зло и грех?

– Ничего такого ты не думаешь, – усмехается она. – Ведь это радость. Разве для радости возможны условия и предписания, разве ее можно заключить в рамки?

– И верно. Как может быть злом то, что происходит у меня на глазах: две счастливых пары. Четверо людей, разбивших свои оковы.

– Шестеро, – говорит она.

Кого ещё она имеет в виду – меня и… Барбе? Нет. Он по характеру бобыль и навсегда останется таким. Будет стоять один против неба, как его драгоценный узкий клинок. С честью и славой.

…Между островом святого Колумбана и дальней франзонской обителью что ни ночь пролетают беззвучные зарницы, простираются семицветные занавеси полярных сияний – здесь ведь тоже север, а может быть, это бушует преодоленный Радужный Покров.

Небесный телеграф.

Может статься, я когда-нибудь сам пройду его путем.

Один английский рутенец по имени Честертон сказал: «Когда возвращаются монахи – возвращается брак».

Ну и, как говорит святая мать Бельгарда, разные бывают монастыри. И разные монахи…