Текст книги "Меч и его Король"

– Ой, что ты такое говоришь?

– Глупая, это иносказание. Значит – полностью укротить ситуацию.

– А, тогда и в самом деле хорошо.

Тем временем оба выбираются из пышных одежек, что остались с самой церемонии: так и проходили в них весь день до позднего вечера. Слуги пируют, досматривать за ними некому, а молодым только того и надо.

– Срачицу-то оставь, – командует Фрейр. – Сил нету на твои тощие ребра смотреть.

Шелк тяжелый, скользкий, сразу меж ног заползает. Холодит. Фрейя опускается на простыни, юноша пододвигает к ней тугую подушку:

– Садись.

Сам он уже совсем голый, и Фрейя отчего-то побаивается прямо на него смотреть.

– Фрейр, а торопиться в самом деле надо? Ну, в самый-пресамый день. Мы ведь не в старинные времена живем.

– Глупая. Во-первых, мы в саду уж таких поздравлений наслушались – уши вянут. Во-вторых, мы сюда запихнулись на глазах у всех. Идти на попятный стыдно. И в-третьих, па, ма и даже наша гордая бабуля Эсти в отъезде. Кто в монастыре, кто на «Вольном Дворе». Так что мы тут полные хозяева. Заценила?

– Угу, – кивает девочка, – оценила. Только всё равно немного страшно. Печать эта. Снимать ее.

Фрейр хочет сказать, что ему тоже сильно не по себе, но ведь переиграть нельзя. И не отважишься теперь – не получится уже, наверное, никогда.

– Не беда, – отвечает он. – Я ведь кое-что придумал.

Снова хватает кота поперек пуза и суёт девочке в колени.

– Спрячь.

– Как это?

– Давай его под свои оборки. Между ног. Он у тебя как – хорошо лизаться обучен?

Очевидно, ответа не предвидится и вообще не требуется, потому что на лице девочки появляется странное выражение – смех или плач, или сразу и то, и другое.

– Щекотится. Усом трется о кожу. Язычок такой шершавый, как терка для мускатных орехов. Тёплый. Мокрый. И… ой.

– Ну, ясно, что «ой». А теперь ложись в здешние перины. Запрокидывайся.

Фрейр целует в щёчку, мягко толкает.

– Можно, я посмотрю, что он там творит?

– Ты хозяин, – глуховато доносится из мягкого постельного чрева.

Юноша загибает подол сорочки до пупка. Берет Басю за шкирку, слегка отодвигает в сторону.

– А вот теперь я ему вкусного налью. Чтоб веселее лизалось и лакалось.

И придвигает носик сливочника прямо к узкой розоватой расщелине.

– Холодно. И щиплется, – Фрейя смеется тихо и недоуменно. – Как удивительно. Ты его тайком от меня выдрессировал?

– Кошек нельзя дрессировать, они всегда делают только то, что захотят. Этот с детства до сливок был охоч – с малиной и клубникой. Помнишь?

Фрейя снова кивает: помню, конечно. Как-то большую миску, полную доверху, что стояла на ребячьем столе, вылопал в один присест. Или вскок? Гонялись ещё за ним – с радостным визгом.

И неожиданно для себя говорит:

– Поцелуй меня. Как взаправду. Закрой губами, чтобы не кричать.

И когда мальчик отрывается от припухшего рта, отрывисто выговаривает:

– Царапает как проволокой. И зубами прихватил. Тянет. Это что, уже всё?

Теперь она прижимается к своему мужчине нагим боком.

– Ох, знаешь – пи́сать хочется. Резко так. Конфуз какой. Можно, я встану и отойду?

– Не смей. Ба Библис говорит, это у всех девственниц так внутри раскрывается. Ну а если пустишь в простынки – в первый раз тебе, что ли?

Внезапно обоюдный смех обрывается – как ножом отрезали.

– Прости, я…

Фрейр снова отстраняет кота – тот недоуменно фырчит – и в единый миг поворачивает девушку вниз лицом. Растворяет ягодицы, как тугую в створках раковину.

– Не могу, сейчас опаду. Ниал, иди поддержи, скорее! Меня.

И обрушивается сверху.

– Что ты делаешь? Перестань! Ай, больно, больно, больно!

– И мне…

Запалённо дыша, вводит, втискивает член в узкое русло, и больше не нужно ничего – поток жизнетворного семени изливается из него почти с той же первородной мукой.

Тихий возмущенный крик переходит в громкий стон восторга.

Обоюдный.

Любовники, сдавливая друг друга точно в тисках, валятся боком на багряное ложе.

Ниал на цыпочках идет к себе на пост, уволакивая кошачьего кастрата. Отчего-то теперь уже оба выглядят так, будто налопались жирных сливок.

Через некоторое время юная женщина говорит, надкусывая золотистый плод:

– Что это было? Как если ты одна и по нечаянности, но куда сильнее.

– Наверняка то самое скондийское наслаждение оргией. По сравнению с которым жительницы Вестфольда и Рутена испытывают лишь умеренное удовольствие.

– Интересно. Удовольствие и наслаждение. А что тогда называется – допрос с применением пытки третьей степени? Меня едва пополам не разорвало с такой радости.

– Ничего, больше такого не случится. Ба Библис сказала – нынче самое твоё время для зачатия.

– Вот бы хорошо. Фрей, а ты его видел?

– Угу. Мельком. Такой, знаешь, будто маленький алый перчик. Я еще удивился, как Бася его не превратил в закусь.

– Но ты мужественно его защитил. Хочешь еще полюбоваться?

– Хватит. Ни ты больше не можешь, ни я.

И оба засыпают – под надёжной двойной охраной.

Когда мы трое вернулись из длительной поездки по монастырям, малышка Фрей уже с гордостью носила свою чутошную беременность. Как нередко бывает с рутенками, она как-то в единый миг сделалась расцветшим древом. Фрейр вышагивал рядом с видом бывалого служаки, который с честью исполнил свой долг – но какого юного служаки, почти новобранца!

– Я должен охранять мою наречённую, – сказал он мне. И потом, к моему удивлению, добавил чуть потише:

– Вот если бы такого долга не было, одна моя добрая воля – было бы еще почётнее, правда?

Закатывать торжество по поводу зачатия моего дальнего преемника было еще рано и не совсем уместно – как бы не сглазить, сказала мне Зигрид. Отчего-то она выглядела не слишком довольной. Ну да немудрено: только что лицезрела миллион упущенных по поводу брака сельскохозяйственных возможностей. Впрочем, дитя считалось таким же законным и желанным, как рожденное в браке. И чаемым прибытком к Хельмутову роду и рутенскому племени, о коем было договорено между обеими нашими землями. Венчать до родов, тем не менее, было уже нельзя. Не вельми годно, как говорится, прикрывать пузо красной фатой.

И, как оказалось, говорится не напрасно.

Присутствие Ниала не с той стороны дверей, хоть и мимолетное, было отмечено кем-то из тех, кто желал зла, и истолковано превратно. Если бы в нем увидели отблеск того, чем оно в сердцевине своей было, – вольной игры двух мальчиков, что сливаются так же беззаботно, как щенки дерут друг друга в голову, – это могли принять равнодушно или, напротив, стали бы проповедовать костер для обоих содомитов. Однако ни Фрейи, ни ее дитяти такие проповеди никак бы не затронули. А кому-то было необходимо именно последнее. Посему толпы узрели то, чего не только не было, но и в принципе быть не могло. Измену Фрейи своему законному любовнику, своему сговоренному супругу.

Это мнение распространилось, как огонь по траве, и грозило сжечь уже всех нас.

Мы думали на разные лады, что предпринять. Фрейр по нашему настоянию заявил, что расторгает помолвку, – это было не по-джентльменски, однако временно спасало положение и давало повод для маневра. Ниал спешно женился: одно утешение, что на давно приглянувшейся ему девице. Фрейю не выпускали из полуподвальных комнат с толстенными стенами – ее дело приходилось рассматривать в судебном порядке. Зигрид со слезой в голосе причитала:

– Вся беда в том, что наши дети не обучены любви – оттого, что ее, наверное, не было и в нас. Этот наш… детородный секс – он ведь не любовь. Только желание обладать, зародить дитя, захватить дитя… продолжение рода. Беседы о всяких чудны́х вещах. Любование прекрасным. Сложение в уме – вместо перехода на тот уровень, когда происходит возведение в степень. Рассудок вместо глубинного чувства, которое позволяет без слов и розмыслов судить о том, какое решение верно. Они оба приняли ложное.

– Не философствуй на пустом месте – и не перемалывай прошлого, – говорил я. – Надо думать, что предпринять теперь, когда по видимости можно откупиться лишь смертью.

– Я знаю, – сказала Эстрелья, что присутствовала на беседе. – Но это трудное и рискованное решение. И девочке придется сказать более чем всё.

– Она же такая хрупкая. И к тому же беременна, – сказал я.

– Она как тонко спряденный шелк – тянется, а не рвется. Как волосяная тетива скондийского лука. Как вода – она течет, послушно заполняя любую предложенную форму, оставаясь самою собой.

– Ей же всего четырнадцать.

– Для Вертдома – не так уж мало. Половина здешних жен уже становится в этом возрасте матерями. А ее вскормили вертским молоком из пятидесяти пар сосцов, как в сказке говорится. И она уже чувствует в себе ту цель, куда должна угодить стрела. О, с ней можно толковать без обиняков.

– О чем? – спросил я.

– Вчерне ты уже понял. А конкретно – это уж как выйдет.

Ибо тут замешался некий смутный проект, связанный с Рутенией.

Но об этом позже… И в отсутствие моей супруги, которая, по всей видимости, из-за своих многочисленных беременностей стала в этом смысле клуша клушей. Только и оказалась способна, что на давешнее гнилое философствование.

И что делать с заговором, который просматривается за всеми высокоумными разговорами? Еще в юности мои старшие дамы учили меня: лучше вызвать обострение и вскрыть нарыв, чем всю жизнь мучаться хроникой. Но где этот нарыв, кто мне скажет?

Ну и, разумеется, тем же вечером состоялся еще один потусторонний визит.

Хельмут пребывал в том же кресле – очевидно, ему оно пришлось по вкусу с самого начала.

Мы поздоровались.

– Что, снова напасть на себя навлёк, внучек? – начал он, слегка покашливая.

– Почему сразу я?

– Потому и поэтому. Окрутить и отделить надо было сразу, а не тянуть кота поперек живота.

Он что, и о Басе слыхал? И в самом деле, поговаривали за моей спиной, что это животное бесовское и ведьмовское – оттого и живуче до неприличия.

– Нет смысла горевать о том, что не сбылось, – почти повторил я свои собственные слова.

– Это верно. Вот я тебе расскажу одну историю – к месту ли, не к месту, суди сам. Может, и пригодится.

Готлиб, мой родной батюшка, тогда нередко к нам заявлялся. В полгода раз. Ты учти, ему же это запретили, когда всучили дворянство вместо любовницы и ее ребенка. Только городские власти в таком случае смотрели куда-то вбок – тем более что его, как прежде, могли принанять со стороны для исполнения особо сложных заказов. А тогда уж никак не получится их с дедом и мною в разные стороны развести. Большая палаческая гильдия ведь его из своих рук никогда не выпускала. И ни ради чего.

Ну вот, а лет мне было тогда примерно шестнадцать, вовсю семнадцатый шел. Еще не полноправный мейстер, но уже многое мне поручали. И больше бы делал, да сердце моё пока оставалось мягким. Еще оттого Рутгер меня не отпускал от себя – всегда неподалеку на возвышении находился. Или еще где.

Зря говорят, что власти тогда на нас смотрели как на живое орудие. Если по листам с расценками судить и с перечнем наших обязанностей, то так это и выглядит. Но ты ведь не станешь судить об отношениях в семье по книжке с брачным каноническим правом, верно?

Словом, в тот самый последний раз батюшка привез нам, так сказать, особенный заказ.

Пребывал он тогда постоянно в Готии. А там была мода среди местных дворян-аристо: просить у короля открытый лист с пропуском на месте имени твоего врага. А первосвященник по отдельной договоренности заверял королевскую подпись своей и рядом с малой государственной печатью личный пастырский перстень прилагал. Как ты понимаешь, делалось это не вслепую, имя обидчика таки произносилось – просто власти не хотели брать на себя ответственность. Даже формула была гладенькая такая. Обтекаемая.

– «Всё, что сделал предъявитель сего, сделано по нашему августейшему желанию и для блага государства», – процитировал я книжку одного рутенца. – Карт бланш.

– Так примерно. И вот подобное распоряжение попало в руки моего отца вместе с изрядной суммой новеньких золотых марок и с клиентом. Вернее – клиенткой. А он привез всё это нам.

– Переадресация полномочий.

– Ну, скажем так, да. Ты ведь знаешь, что палач имеет право снять осужденного с эшафота, если хочет сделать из него помощника? Или жену.

– Вот оно что. Подарок сыну. А разве это был такой случай? Ему ж не приданое выдали, а плату за заказ.

– В Готии – не такой, а в Вестфольде кто бы его за руку схватил? Тем более что первую часть приговора он исполнил в точности.

Хельмут вздохнул, вспоминая.

– Это была, конечно, женщина. Прекрасная женщина. Белокурая, синеглазая, уста как коралл, темные брови дугами – и как раз между ними метка. Цветок озерной лилии, герб готийского царствующего дома.

– Ты точно видел, что не на плече? – почему-то спросил я.

– Не глупи. Жизнь – не книга. Отец самое малое клеймо взял, так, чтобы красоты не портить. Крик, натурально был, и позже он ей едва зрение спас, когда лицо всё как есть распухло и воспалилось. Но тут уж ничего не поделаешь, в приговоре чётко было прописано. Над са́мой переносицей, чтобы нельзя было скрыть никаким украшением.

– Зачем, если ее к смерти приговорили? Ведь к смерти, да?

– Чтобы не сбежала, пока поправляться будет. Тем более если до конца казнить соберутся в другом месте. Так было принято – чтобы на помост идти своими ногами и в лучшем виде. А казнь ей назначили как закоренелой прелюбодеице и многомужнице. Костер из сырых дров. Потом, когда за нее ходатайствовал кто-то важный, сие заменили главосечением или подобной ему смертью. Все эти штуковины были также прописаны в так называемом отпускном, или отъездном документе.

– А как на самом деле было?

– Понимаешь, она была, по-современному, брачная авантюристка. Та, что богатых и благородных женихов на себя ловит. Сама-то из богатых сервов была или из хорошей ремесленной семьи. Или побочное дитя священника и его домоправительницы – она говорила по-разному, неправды в том такой уж не было. Родичи ведь могли быть из разных сословий. Особа была образованная, утончённая, любую высокоумную беседу могла поддержать, а если видела, что кавалеру угодны дурочки, – так и этого в ней хватало.

Куда девалась прежняя вереница ее мужей и насколько она была длинна – это никого вначале не интересовало. Хотя был запрет на число хождений в церковь за букетом – семь раз, по-моему. Первый брак устроил, кажется, ещё отец по смерти матери. А потом, я так думаю, и он сам умер, и муж погиб. Дворянин в Готии, стоящей на пороге бунта, – существо крайне уязвимое. Поединки чести, бунт против короля и его министров, столкновения всяких там баронов с графами….

– Так первый брак был с дворянином.

– Небогатым и не таким уже знатным, – усмехнулся мой собеседник. – И то отец вовсю расстарался, наверное. А дальше… Привычка – вторая натура, звонкой монеты нехватка, вот и пошла легальная торговля телом. Или сугубая охота на мужчину. Всё бы сошло – дамочка всякий раз переезжала в другое место. Только вот последний супруг, когда еще им не был, на поединке зарубил предпоследнего, а тот возьми и выживи. Ровно настолько, чтобы совпасть по фазе со своим преемником.

Но самое смешное… Отчего ведь наша красавица так поторопилась с заключением нового союза? Оба дуэлиста были поранены. И оба скончались, состоя в полузаконных мужьях.

– Смешное? – повторил я.

– Горькая ирония судьбы. Да, именно это смертельное обстоятельство и было прописано в бумагах, что привез мой батюшка вместе с подарком сыну.

Так вот. Мы с Рутгером встретили Готлиба и незнакомку во дворе под тем самым дубом. Помнишь – ещё на нем качели для потомства находились.

Стояла поздняя весна, и на дереве уже вовсю бронзовели жёсткие молодые листья. Это потом на них зелень проступает, как патина.

– Что-то тебя на поэзию потянуло, – заметил я.

– На сей раз я мешкаю оттого, что приятно вспомнить, а иногда… Ладно. Женщина стояла смирно, пока мы обсуждали ее персону. Нет, не белокурая, пожалуй: очень светлая шатенка. Дорожный плащ с широкими рукавами прятал статную фигуру, а капюшон – косы, но одна прядь выпала прямо на лоб и чуть шевелилась, то скрывая, то снова приоткрывая ее позор. На руках были грубые железные браслеты без цепей, а ноги поверх низких полусапожек были скованы так называемыми жёсткими путлищами: два кольца, прикрепленные к недлинному стержню. Иногда так лошадей пускают в ночное, чтобы не уходили далеко. Человек в них не может идти быстро – вынужден семенить.

– Так она чего получается – вдова или разведенка? – спросил Рутгер на всякий случай.

– Судьба развела, отец.

– Как тебя-то зовут, печальница?

– Селета. Селета де Армуаз.

– Ну, уж теперь без всяких «де», – хмыкнул дед. – Расковать мы тебя раскуём, пожалуй: в доме – не в дороге. Наручи тоже поищем попристойнее видом.

И мы отправились в дом.

Нет, на первый взгляд всё складывалось хорошо. Просто распрекрасно. Мои старшие поднаторели в изучении душ человеческих, да тут и я понимал, что она вовсе не из буйных. Готовая невеста с приданым: даже обряд низведения с эшафота проводить не надобно. Это, знаешь, в родных местах преступника выводят на погляд всем – чтобы видели исполнение над ним справедливости все те, кого он обидел. И королевское помилование, и натуральное право палача – это также должно быть прилюдным.

– Низведения – это как? Я думал, действует случайный порыв или вроде того.

– Чушь. Участники обычно наперед знают, кто придёт забрать: сам мейстер, его близкий родич или кто-то со стороны. С кем договорятся заранее.

Ну вот, и стал я потихоньку женихаться.

Теперь думаю: мне бы настоять на своём – хоть силой. Иначе бы дело повернулось.

Поместили мы Селету не в подвале, где, как ты помнишь, находились всякие ужасы: камера для пыточного инструмента, клетушки для приговоренных, баня с парильней… Нет, мы ей вполне хорошую комнату выделили, наверху. Рядом с той, где я позже Торригаль держал, понимаешь? В ее светелке жить у меня не получилось. Тогда, да и сейчас на всех окнах стояли решетки, намертво завинченные в дерево. Прутья толщиной в палец. И дверные засовы с обеих сторон. На ее-то двери внутренний пришлось снять. А помимо этого – всего ей хватало: и ваза для надобностей всегда была вычищена, и питьевой кувшин сладкой воды полон, и мыться в лохани каждую декаду приносили. А как дед Рутгер тогда стряпал – это ж ни одна баба так не сумеет! Оттого и не жаловал он это племя.

За главного сторожа, натурально, был при Селете я. Обедами кормить, грязь всякую выволакивать, стоять в сторонке, пока она моется, ну, книжку там занести – оба мы их любили. Оба равно́ грамотные.

Знаешь, она какая была? Кожа белая, будто светилась изнутри. Глаза… не синие, это я хватил. Серые, только что без прозелени, и тёмные такие – непроглядней только ночь бывает. Рот совсем крошечный. А косы тонкие, гладкие, как распустит по спине – словно ручей промеж лопаток текут. Плавно и узкой струей. А коли спереди – тайного места достигают и с ним цветом сливаются. В кости тонка, груди девичьи, задик крепкий – точно у доброй наездницы.

Откуда я это знал, если с ней тогда еще не слюбился?

Ты понимаешь, в доме нет женщин. А прислуживать госпоже – нет, надзирать за мытьем, чтобы нарочно не захлебнулась, бывают ведь и такие умелицы, – кому, как не самому молодому? И одним с ней жаром пылать?

Ну вот, однажды я подошел, чтобы мокрое купальное полотнище с тела принять и подать ей, отворотясь, тёплую сорочку. И обхватил Сели этак со спины.

Она не то что отодвинулась. Но вроде как да.

Вышла из пены и говорит:

– Хотела бы я тебя приветить, правда. Но не умею. Давай успокоимся оба и хорошенько поговорим.

Сели тут же на лавку. Она богато была накрыта: плотным бархатом такого цвета, как Селетины косы. Я сам отыскивал в рухляди этот старинный чехол.

И говорит она мне:

– Слыхал, наверное, сколько у меня аматёров было? Не семь и не десять – дюжины две, наверное. Сама иногда сбиваюсь, когда по пальцам пересчитываю да рассуждаю – по какому разряду того или иного числить. Кто муж, кто сердечный друг, кто защитник, а с кем просто взаимно поздоровались на особенный готийский манер.

Но, видишь ли, я их всех близко к сердцу принимала – без того и быть не могло. Я почти как мужчина – не поднимется, так и не будет ничего. Ни плотского слияния, ни душевной тяги. Странно, да? А что до дворянства – лестно мне было, разумеется. И деньги не лишними были. Не такие уж хорошие – твоему Готлибу за меня побольше заплатили, чем мне иной муж в свадебную корзинку клал. Слишком много в Готии этих аристо – каждый седьмой, наверное. Жить им не на что, одну славу добывать мастера. Вот и превращаются понемногу в замогильную пыль. Как и все мои повенчанные мужья. Знаешь ведь, наверное, и отчего я в ловушку попала? Умирающий меня просил очень сильно. Никак отступить было нельзя. А поп, кто венчал, – он ведь про нас и донес. Закрутилось, завертелось, завьюжило…

– Так я и не прошу любви, – ответил я. – Хватит с меня того, что ты рядом жить станешь.

– Повенчанной, да не женой по истине?

– Хотя бы и так, – отвечаю.

– Не хочу больше врать, – говорит Селета. – Ложь всегда не тем боком выходит.

И договорились мы тогда, что время еще есть, ибо Готлиба нашего отпустили надолго и когда снова призовут – непонятно. Это он эдак тайно у родичей гостил, называется. Гонцы так и шастали взад-вперед. Не такие простые, к слову, как нам думалось.

И вот я стал приносить в светёлку старинные наряды и примерять на нее. Ты ведь понимаешь, род наш всегда был зажиточен. Про право на одежду казнимого и не вспоминай – давно уж в этом не было необходимости. За звонкую монету всё покупалось. Сами-то мы не имели право на яркие ткани – только чёрное, и темно-багровое, и цвета корицы. А наши женщины за оба пола отыгрывались…

Парчовые ризы. Туники с торчащими, как крылья, плечами, а по подолу скондская вязь. Я ее читал ради Сели – угадывал, скорее. Это отец мне распутывал те хитрые знаки. Про деву, чья красота свергает царства, про тюрчанку, за родинку на щечке которой можно отдать пять великих городов, про сокровенное, что жаждет стать узнанным…

И бусы из кораллов в серебряной оправе – роскошные. И речные жемчуга – они не такие круглые, как взятые из моря, только их сияние оттого более игриво и переменчиво. И рубашки тонкого полотна. Башмачки из блестящей мягкой кожи…

Даже такой наголовник отыскал – «брови» называется. Как широкий серебряный лук с подвесками, бахромой из цепочек, падающих на глаза. Чтобы ее отметинку прикрыть, ежели чужих глаз застыдится.

А что до браслетов – вместо тех позорных, в которых ее отец привёз, с самого первого дня носила она чистейшее мягкое золото. Почти без примеси и того же цвета, что и ее косы. С небольшой краснинкой.

Ну и ласкались мы, понятно. Но до самого конца она меня не пускала.

– И чем кончилось-то? – спросил я. – Говори, не томи.

– Ясно чем, – вздохнул он. – Двух декад не прошло, как говорит мне моя Сели этак просто:

– Не могу больше. И хороший ты парень, да не ладится у меня с тобой. Не пойду за тебя никогда.

А это могло означать только одно.

Ну, как я уже сказал, чужаков мы прилюдно на помост не возводим – незачем. Так что дед позвал из ратуши служителя, который обычно надзирал над исполнением, и мы втроем повели Селету в ближнюю рощу. После исповеди, причащения и всего такого.

Почему втроём?

Готлиб сказал, что стыдится на глаза ей выйти. После всех обещаний. И после той истории с клеймом.

Да, она ведь очень крови боялась. До холодного ужаса. И попросила у нас верёвку, а не клинок.

Рутгер стал ее отговаривать. Мол, ни крови своей ты не увидишь, ни меча, ни самой смерти не почуешь. А так всего будет в достатке: и задыхаться станешь, и ногами бить в воздухе, и от вида петли не увернёшься.

– А может, мне так и положено, – ответила она. – Во искупление того, что я жила на свете.

Так что я нес в заплечном мешке небольшой блок со всем полагающимся снаряжением. И крепкую простыню, в какой раненых и увечных с поля боя выносят или там из пожарища. Рутгер вел девушку за собой со связанными шнуром кистями – это из-за служителя. Чтобы надлежащий вид имело. Хотя и сказал магистратцу не препятствовать и под ногами не путаться, если женщина струсит и пойдет на попятный.

На самом деле мы старались добавить к справедливости хоть малую толику милосердия. Помню, Сели еще захотела посмотреть на пруд – мы каждый год нанимали батраков его чистить, так на нем белые кувшинки росли. Их еще нимфами называют или русалочьими лилиями. Я одну такую сорвал и вложил ей в руки. Завяла тотчас, конечно: они без своей родной стихии недолго живут.

Еще Готлиб ей, помню, посоветовал:

– Мы трое отвернёмся, а ты отойди чуток.

На поводке он ее уже давно не тащил, а взял под локоток, точно благородный кавалер – тонную даму.

– Зачем? Думаешь, в бега на радостях ударюсь? И куда это, интересно?

– Да нет, просто вылей, чего там в тебе лишнего накопилось, – говорит он.

Так мы дошли до дуба, что еще раньше приглядели. Там ведь дубов много было – и посейчас есть. На этом мы еще мальчишками что-то вроде охотничьего шалаша соорудили: такой домик, откуда зверя можно высматривать. Дед меня тогда крепко выдрал – чтобы вперед не укорачивал жизнь существа, которое старше любого смертного раза в четыре и уже оттого достойно всяческого уважения. И все прибитые доски выкорчевал, кроме одной поперечины. Она так вросла в древесное мясо, что поверх нее наплывы коры получились.

Ну вот, я залез на ствол – свой блок с веревкой на место прилаживать. Чинарь неподалеку стал. Его дело небольшое.

Приладил я, спрыгнул наземь. С таким чувством, будто вон оно где, сердце, – в живот ухнуло.

А Рутгер спрашивает:

– Ты в детстве, поди, лихо умела по деревьям шастать?

– А и посейчас не разучилась, – отвечает Селета так-то бойко.

– Тогда полезай.

Подтянул ее на крепкую ветку, вспрыгнул туда же, потом перетащил Сели на другую – ту, где наша бывшая игрушка стояла. Уперся спиной в самый ствол – ноги на доске. Поставил перед собой, за плечи придерживая.

– Не передумала? Такая ты послушная, что это жуть как самоубийством пахнет. Унынием души.

– Вроде как поздновато для пастырской беседы, дядюшка, – отвечает Сели.

– Правда твоя.

Поймал он петлю, что наверху раскачивалась, наладил, осторожно надел ей на шею. Косу наружу выправил. Стоило было и вовсе сре́зать, но я воспротивился. И красу портить, и плакать потом, в руках ее долгий волос держа.

Завязал глаза.

– А теперь сделай шаг вперед. Снова как дети играют.

– Гигантские шаги – так это зовется.

– Хватит и малого.

Стоило ей носок башмака занести над пустым воздухом – прыгнул сам. И с размаху уселся верхом на нижнюю ветку.

Я только чёткий такой хруст услышал: шейные позвонки разошлись. И дерево тихо загудело, как басовая струна, от верхушки до самого низа. Это был конец. Она даже почувствовать ничего толком не успела.

Хельмут замолчал. Я вообще не умел ничего сказать в ответ.

– И, знаешь, никакого неприличия в её смерти не было. Ни глаза из орбит не вышли, ни танца этого висельного не танцевала. Просто вытянулась во всю длину. Когда мы ее опустили наземь и платок тот с лица сняли, даже вроде как улыбалась немного.

Отец после того сразу же уехал и больше в нашем Доме не показывался. Я так думаю, скондийцы его давно к себе зазывали.

– А деньги те вы с дедом взяли?

– Конечно. Похороны пристойные, с отпеванием по высшему разряду. Исповедь тоже ведь была не забесплатно. И потом – за нами ведь целый хвост сирот тащился. И преступниковых, и их жертв.

Вначале я считал, что всё-таки Селета нашим домом побрезговала. Много позже понял, что не желала травить меня своей горечью. Мою-то собственную боль я одолел.

Вот ты думаешь, наверное, – почему я не встал в позу: «Никогда никого не казню, не наложу клейма»… И далее по списку.

– А почему? Ведь твой отец ушел от своего фамильного дела.

– Его позвало одно, меня другое. И знаешь – именно тогда я и решил заказать себе Торригаль. Добрый меч с подобающей надписью. Как веский знак Пути. Чистого перехода между мирами. Я и сам стал таким знаком под конец жизни.

И еще вот что скажу тебе под конец, мой дорогой внучек. Нет смысла в том, чтобы идти против судьбы – своей или чужой. Судьба – это птица, привязанная к шее. Но сие так у Бога; а в глазах людей она распадается на множество мелких предначертаний. Вот над этим и подумай.

Тут он расплылся уже всеми своими начертаниями и ушел в стену.

Размышление второе

Надо сказать, Кьяртан мой, – говорила Стелламарис, – что еда и питье из Дома Серого Кота по кличке Ирухсан были волшебные, и хватило их нашим путникам надолго: почти на три декады. Но вот действие их кончилось, и моряки снова начали вспоминать твердую землю с ее изобилием. И тогда возник перед их глазами, снова раздвигая туманную завесу, остров, что еле возвышался из воды и сложен был из чистого морского песка. Посреди него стоял чудесной красоты дом с огромными хрустальными окнами и колоннадой, но без крыши: одни голые стропила. К нему то и дело подъезжали всадники в яркой одежде и на прекрасных белых жеребцах с алыми ушами, с целыми охапками белых перьев в руках. Они подбрасывали на крышу всё новые и новые перья, однако тотчас же поднимался ветер и уносил их прочь.

– Что бы значило это диво и кто эти всадники? – спросили Брана его спутники.

На их слова вышел из-за дома красивый старец в длинной одежде и с длинной, до пояса, бородой. В руках он держал золотую чашу дивной работы.

– О, да здесь чудеса не переводятся! – воскликнули юноши. – Приветствуем тебя, старый человек. Ты, верно, знаешь, что за беда с этим дворцом?

– Знаю, разумеется, только вы легко можете не поверить моим словам – так они будут удивительны для вас и непривычны. Но вот эта чаша умеет отличить троекратную ложь от три раза высказанной истины, и тот, кто держит ее перед собой, не сумеет солгать ни в чем. Хотите это проверить? Произнесите три неправды, о которых вы точно знаете, что это не так.

– Наша карра сложена целиком из дерева, – сказал один юноша.

– Она умеет ходить против ветра так же легко, как и по ветру, – похвастал другой.

– Один из нас – переодетая девица, – рассмеялся третий.

И на этих словах чаша с негромким звоном распалась на три равные части.

– А теперь скажите о себе две удивительных правды! – потребовал старец.

– Мы приплыли сюда под радугой, состоящей из воды и тумана, – ответил Бран.

– На одном из островов мы встретили огнедышащего кота, – произнёс тот юноша, который едва не погиб из-за своего корыстолюбия.

– Поражают меня ваши слова, – отозвался старец, – но легко могу я рассудить об их правдивости. Ибо о похожих чудесах повествуют нам старые предания нашей страны, да и мы сами отчасти были тому свидетелями. Теперь я добавлю к вашим рассказам еще и то объяснение, коего вы от меня добивались. Дом этот, построенный на песке и беззащитный против ветра, есть живой образ того мира, откуда вы явились, с его делами, которые сами суть песок, прах и ветер.

На этих словах что-то ликующе зазвенело, точно небольшой колокол, и чаша снова стала целой – и даже еще прекраснее, чем была раньше.

– Это земля сид, или эльфов, – догадались путники. – Ведь только в их стране водятся белые животные с красными ушами и только здесь можно встретить плотские воплощения земных добродетелей.

– Да, вы правы, – отозвался старец. – Возьмите же с собой эту чашу, храбрецы. Я хранил ее для тех, кто способен понять тайны, сокрытые от большинства смертных. А сейчас мы снабдим вас волшебной едой и питьем, еще лучшими тех, что достались вам в Доме Ирухсана. И легкой вам дороги!

Параллельно с визитом моего призрачного деда произошли два важных события, что в известной мере проистекали из наших воспоминаний и бесед.