Текст книги "Меч и его Король"

Что сьёр Эрмин не стоял в отдалении от сих навеваний и влияний – было самоочевидно. Чем он меня и пленил.

К моему удивлению, мессер епископ вполне одобрил как мою затею подарить жене изысканную забаву в лице элитного дворянина, так и самого кавалера.

– Красив, ловок и до женщин охоч, – проговорил он, поднося к губам чайный бокальчик. – Только если куда-нибудь едете в его сопровождении – сами коня седлайте. И проверяйте все ремни и войлоки. Он человек храбрый, даже с оттенком безрассудства, а кто не щадит своей жизни, тот и чужую может ни в грош поставить.

– Я только так и делаю, – ответил я. – Проверяю и как подседлано, и как взнуздано. Скажите, мессер, а что там насчет вашей личной отваги?

– Служителям Божьим приличествует смирение, – ответил Дарвильи.

Я намекал на один недавний эпизод. Когда мы с Эрмином после пробной выездки двух недавно объезженных скондийских кобыл возвращались в город, на нашем пути встретилась свеженалитая лужа. Простерлась она от стены до стены, и надобно же было, чтобы напротив нас обходил ее по узкой кромке сам мессер! Без свиты, однако при полном параде.

Эрмин гикнул, поддал своей кобыле под брюхо носком сапога и вырвался вперед меня, оплеснув священника грязной жижей, что называется, с головы до пят.

– Не совсем нарочно вышло, – объяснил он мне. – Хотелось только, чтобы он свою багровую нашлёпку снял. Эти новые попы, по слухам, такие лицемеры – даже тонзуры не бреют. Чтобы при случае за мирян сойти.

– А тебе-то что? – спросил я. Мы как-то с полпинка выпили в ближайшей таверне на брудершафт и перешли на панибратские и амикошонские выражения чувств.

– Да так. Не люблю это племя. Холеные, лощеные – а не мужчины. Настоящий дворянин должен каменное мясо любить.

– Что за мясо?

– Да то, какое в твоем кабинете по всем стенам. Родонит, орлец, орлиный камень. А этот… да ты посмотри, у него же опал, такие одни голубеводы надевают. У которых в почете птички нежные, сизокрылые.

Я промолчал. Не мог же я объяснить моему дружку, что видел, каким взглядом окинул его священник: ни гнева, ни досады, ни презрения – лишь некая хладная ирония. Взрослый смотрит на шкодливого юнца – не более того.

Вот этот эпизод я и хотел понять, спрашивая Дарвильи о храбрости и смирении. Но так и не разобрался в нем до конца.

А протоколы суда над Фрейей, совершаемого в ее отсутствие, стали регулярно класть мне на стол.

Тоже, кстати, не вполне членораздельные. Никто как бы и усомниться не мог, что Фрейя полностью виновата, Ниал искупил свою вину поспешным браком (та же пожизненная каторга), а Фрейр так и вообще не у дел. Даже не пострадавшая сторона: он ведь расторг тот самый союз. И в то же время – непрерывные допросы свидетелей, причем таких, которые и близко к делу не стояли. Горы исписанной и заверенной печатями бумаги.

И ни одного верховного, даже по-настоящему благородного имени на ней.

…Река. Серо-стальная, медленная, невозвратная. Над водой туман – какой-то странный, мерцающий всеми цветами. У самой кромки воды три женщины, которых отчего-то язык не поворачивается назвать старыми, хотя это так и есть. Библис, Эстрелья, Бельгарда. Бабка, мать, тетка короля. У всех трех волосы с густой проседью. Мария Марион опирается на тяжелую трость с круглым набалдашником, что так хорошо ложится в руку, Библис – на плечо своей дочери.

– Ручаюсь немалыми остатками моей жизни, эта радужная хмарь прошлый раз не доходила до берега, – веско произносит Библис. – И не закрывала моста.

– Именно, – подтверждает Эстрелья. – Говорят, при деде Хельмуте туда-обратно передвигались без больших проблем. Другое дело, что не любили. Я так полагаю, всей шкурой чуяли неладное.

– Дочка, ты хоть со стороны себя послушай: «полагаю шкурой», – презрительно фыркает Библис. С некоторых пор она ощущает себя хранительницей норм и вообще языковы́м пуристом.

Бельгарда в шутливом недоумении пожимает плечами: между ее матерью и женой старшего брата Беллы разница всего в один год, а ведь как сказывается. Первенства поделить не могут. Впрочем, это у нас семейное.

– По-моему, мы уклонились от темы, – успокаивающе говорит она. – Речь шла о том…

– Помним мы, о чем она шла, – вздыхает Эстрелья. – И куда заехала. Хорошо бы еще вспомнить, где было то самое место ритуалов. Покойный дед Лойто сам…

– Гулял где-то между Эверестом и Эребусом. С экскурсией в район Кайлата. Это как раз туда раньше приводили жертвенных козочек, а зрители всех времен и рас парили кругом в облаках. Впрочем, игна Марджан явно знала лучше. Вот бы о том ее самоё спросить.

Это снова Библис.

– Тем более скоро будет кому, – язвит Эстрелья.

– Я всё думаю, матушка, – невпопад отвечает им Бельгарда, – не напрасно ли мы затеяли эту игру равновесий и приоритетов?

– Нет. Дети, – кратко отвечают ей. – Почти нет сомнений, что они родятся такими, как надо, и сохранят свою жизнь.

– А матери, они что – отработанный материал? – хмыкает Эстрелья.

Хитрая улыбочка на сморщенных губах жрицы Энунны, матушки принца Моргэйна, бабки Кьяртана. Всё это – ее титулы, от которых она пока не желает отказаться.

– Погоди с матерями. Они – самая лучшая часть нашего пасьянса. Самая сладкая.

– И из-за того мы ставим их на грань жизни и смерти, – говорит кроткая Бельгарда. – Обеих.

– Ту про кого это? – спрашивает Библис. – Про рутенку и вертдомку или про одних вертдомок, старшую и младшую? А то рискующих, скажем так, целых трое.

Нарушение грамматики (ибо там, где к женщинам не примешался хоть один мужчина, следует говорить «три») она допускает намеренно: другие понимают, почему.

– Про Фрейю. Про тех, кто наречен этим именем.

– Подменышей.

– Ну конечно, – говорит Эстрелья. – А пока мы тут мирно беседуем, карточный домик всё растет, и пока неясно, какую из карт можно из нее выдернуть, чтобы он вмиг рассыпался.

– Это уж не наша забота, государыни царицы, – говорит Библис. – Умейте отделить то, на что вы можете повлиять, от того, что вы перепоручили другому. За нашего эмиссара при ромалинском дворе я ручаюсь. Наравне с той, что его запустила в полет. И тем же, чем обычно. А он клянется, что нарыв еще не созрел для вскрытия.

– Снова твоя обычная манера, дитя Энунны. Тайны, недомолвки, противоречивые образы… И всё – ради того, чтобы сотворить куда больше, чем заявлено вслух, – устало констатирует Эстрелья.

Три парки поворачиваются спиной к воде и начинают своё шествие к Вольному Дому.

Крепость-башня Шинуаз. Юная девочка в большой тягости и Стальная Дама. Обе сидят на мраморных скамьях в одном из роскошных зимних садов.

Стелламарис протягивает руку к склоненной ветви.

– Смотри – уже персики созревают. Хочешь?

– Благодарю, – очень вежливо говорит Фрейя. – Только я предпочла бы хороший, свежий апельсин. Или земляники прямо с грядки. Как в книжке рутенца Генри про осень и Сухой Лог.

– Это запрещено. Сама знаешь, у маленького аллергия начнется.

– Вы бы с нами, блондинками, попроще. Мы ведь неученые.

– Сыпь по телу пойдет, а потом всю жизнь от всего похожего беречься.

– Чью?

– Вот орясина. Твою.

– Дайте хоть рожу́ сначала. Что одна смерть, что другая, – мне пока всё едино.

– Какая смерть? Я ведь говорила тебе, что это лишь тактика.

– Ну да – чтобы выполнить некое сложное построение. Похоже, мой отец не умеет сам навести порядок в своем доме, и нам следует… как говорил мой брат и почти мой муж? Разрубить кошку пополам. Метафорически и в моем лице. Ну, разумеется, мне обещан секретный подарок. А если дотянуть до сюрприза не удастся – то я с вашей подачи практически безболезненно перекочую к предкам.

– Там как раз неплохо, мейстер Хельмут свидетель. Только что Рутен для тебя будет, скорее всего, закрыт. Ты это о нем жалеешь?

– Нет, нимало, – Фрейя пожимает тонкими плечиками. – Я его не помню и не чувствую.

– Ох, я перепутала. Верт. Не место, где родилась, а место упокоения.

– Ну и что? Я добрую половину его видела. Кроме разве что Скондии, Готии и морского прибрежья.

– Тогда отчего такой сарказм? А, я поняла.

– Меняем шило на мыло. Снова муж, снова зачинать и рожать…

Стелламарис вдруг широко открывает глаза – и без всякого стеснения смеется.

– Девочка моя, да разве мы все вокруг похожи на страдалиц? Я, бабка Библис, бабка Эсти, мамаши твоих подружек и приятелей…

– Ма Зигрид похожа. Носит дитя как набрюшный мешок, родит – как по большому делу сходит, и никакого одухотворения в голове. А сейчас…

Ее собеседница вдруг обнимает Фрейю:

– Ты ее прости, маленькая. У тебя будет совсем не так. Ни при каком раскладе так не будет, клянусь своей бессмертной плотью.

II

Я люблю метро «Маяковская» за то, что туда входишь по ступеням. Их много, их реально много, но они хотя бы никуда из-под тебя не денутся.

Это во мне говорит давняя, еще родительская шиза. Наверное, никто уже не помнит, как торжественно открывали метровскую ветку до Новогиреево и как там случился крутой обвал подвижных лестниц.

Ведь советский человек – он как до того инцидента в метро привык ездить? Одной рукой за перила держится, а другим глазом смотрит на гнутое фанерное пространство посерёдке – чтобы в случае аварии мигом туда забраться.

Ну вот, как рассказывал нам с сестренкой отец, когда под Новогиреевым все гармошки сразу сложились в слаломную горку и народ начал по ней скатываться, многие вскарабкались на эти хлипкие разделители с фонарями и решеточками громкоговорителей, по которым как раз не объявляли, что находиться в междурядье – опаснее всего. И через проломы попа́дали прямо на огромные вращающиеся шестерни, которые продолжали двигать полотно. Дежурная, тупица, со страху замешкалась дать вниз сигнал к остановке – а оттуда же не видно ничего! Отец говорил – прямо в шматы мяса людей полосовало. Но те, кто посмелее и посообразительней – те съехали вниз в кучу малу и передавили друг друга, кости попереломали, но в общем и целом остались живы. Мой родитель тоже.

Вот за то я и доверяю лишь метрополитеновой старине. Тем более что сама станция – красоты необыкновенной. Неземной, вот. Честь и гордость нашей былой родины. Полы теперь, конечно, гранитные, поизносились, но были из настоящего мрамора. Обводы колонн – тоже. Из темно-серого, почти черного уфалейского. По колоннам и потолку широченные дуги – рельсы из дорогущей хромированной нержавейки. Говорят, мальчишки прежних времен по ним медные пятаки на спор катали. У самых удачливых монета пролетала до верха и оттуда спускалась по тем же стальным каналам…

Но самым заманчивым там, внизу, для мальчишек были две вещи.

Первое – инкрустация колонн из кусков родонита, или орлеца, цвета вечерней зари, что наутро обещает грядущую непогоду. Орлец – камень, которого в природе много не бывает. Оттого, наверное, и сложили колонны как бы мозаикой, из лоскутков. И еще много оттуда выковыряно и залеплено под цвет какой-то мастикой. Мне так кажется, это в основном мы с приятелями и сестренкой постарались. Такой алый камешек знаете, как ладошку согревает? Будто костер.

Ну, а второе, что манило, – мозаичные панно художника Дейнеки в глубоких потолочных фонарях-кессонах. Чтобы рассмотреть каждую, надо было опрокидывать голову под прямым углом к спине, а уж полюбоваться на все сутки Страны Советов – это ж никакой шеи не хватит. Свернешь напрочь.

Словом, всяких иностранцев это наводило на мысль: как же богата эта варварская страна, если может бросать деньги на сущую чепуху.

Ну конечно же, я немногим меньше любил другие старинные станции: Кропоткинскую с ее розоватым мрамором из каменоломен Христа Спасителя, мрачноватое «Динамо», «Аэропорт», взлетающий из-под земли на огромном парашютном куполе…

Но лишь Маяковка принадлежала нам с сестрой так безраздельно, будто мы были одни в огромном городе.

Не так далеко, на Плющихе, наши родители пребывали в постоянном ожидании переезда. Огромная «приватная квартира» (так мы, дети, называли наспех приватизированную, неуклюжую нашу жилплощадь) любовно разменивалась на два крепких новых очага в разных местах. Не то чтобы родителям так уж хотелось разъехаться – просто их дети выбрали себе разную дорогу, и надо было это поощрить по мере возможности.

Я загромождал коммуналку всякими четвероногими беспризорниками: хромыми псами, кошками с проблемой. Но они хотя бы, подлечившись, покидали нашу крышу. Увлечение же сестренки требовало постоянного роста жилплощади: она коллекционировала камни. Ну, естественно, не булыжники, выковырянные с Красной Площади, а то, что считалось в каком-то роде пригодным для поделок.

В школе мы всегда записывались в один класс и одинаково страдали от наших увлечений. Учителя ставили нам на вид, одноклассники первое время пробовали издеваться над стремлением притаскивать за пазухой калечных воронят или в кармане – образцы придорожного известняка, но с Юлькой этот номер не проходил. И сама не давалась в обиду, и за мою честь билась как настоящий рыцарь: понаставила супротивникам немеряное количество синяков и причинила другие увечья, сама оставаясь практически нетронутой. Я ведь, на свою беду, еще и отличником был: тавро, которое не сводится.

Кстати, мы двойняшки и оттого были названы одинаково: Юлиан и Юлиана. Очередной повод для шуточек: Ульян Громов, Уля Громова, как у Фадеева… Хотя по паспорту мы Литвинов и Радлова – разнофамильные родители нарочно разделили нашу пару пополам, чтобы проще было в дальнейшем.

Это «дальнейшее» заключалось в том, что папа и мама, продав квартиру за хорошие деньги, эмигрировали в Израиль, я поступил в Ветеринарную Академию, а сестра – в Геологоразведочный Университет. Поэтому для нас были куплены однокомнатные квартиры – соответственно в Черемушках и Сукове.

И вот теперь, зайдя как-то в жарком месяце августе в прохладную утробу моей любимой станции, которая только что выбралась из тягот реконструкции, я увидел пару незабываемого вида. Девушка толкала перед собой гибрид инвалидной коляски с туристической раскладушкой – ручки, колеса, колесики, – а на ней в позе лежа пребывала ее подруга, с удобством разглядывая шедевры советского мэтра и во весь голос комментируя каждую с искусствоведческих и культурологических позиций. К великому смущению станционных дежурных и проходящей публики.

Разумеется, это мог быть только один человек в мире.

Моя верная сеструха Юлиана.

Тощее тело, острый, костлявый нос, длинные пряди какого-то нездешнего розовато-рыжего оттенка…

Она, по-видимому, что-то поняла, потому как приподняла голову и плечи.

– Юлька! – возопили мы в один голос, будто целый век не виделись. На самом деле – два студенческих года с небольшим гаком, но это было для нас практически одно и то же.

Сестра вскочила со своего ложа скорби и ухватила меня в свои немилосердные объятия.

– Я же искала тебя. Ты где летом пропадал – на сельхозпрактике?

– Ага. Коров за вымя дергал. Оператор машинного доения, представляешь? А ты чего – была на этих… полевых работах?

– Полевая практика, дурень. Кзыл-Алдан. Оттуда никакая мобила не берет.

Она махнула рукой:

– Ксана, знакомься. Это мой братец и почти что тезка. Это однокурсница.

Умеренно хорошенькая особа – и домовитая, сразу видно. Поздоровавшись, сразу занялась сборкой агрегата и выносом его за пределы. Видно, не в первый раз…

А Юлия ухватила меня подмышку и поволокла наружу – не по ступенькам, а по новому, с иголочки, эскалатору.

– Куда идем-то? – спросил я, запыхавшись. Потому что она бежала вверх с такой же легкостью, как я вниз.

– Ко мне. Если я верно понимаю, ты там всю квартирку успел насквозь продушить культовой «Эсти Лаудер».

По дороге она травила лихие байки о том, «как это у нас бывает». Типа ты спишь в палатке, а рядом с тобой спит медведь. Или – «над костром пролетает снежинка, как огромный седой вертолет». Шуточная такая песенка была. Снежинки же от жаркого воздуха тают. Или вот еще: они с товарищами отыскали такую здоровенную аметистовую жеоду, что самый маленький член экспедиции прятался в ней от дождя.

Я же в ответ рассказал ей почти что правду о том, как во время разгрома боевиками Сухумского заповедника обезьяны-ревуны ушли оттуда, пересекли всю страну поперек и обосновались на безымянном острове посреди реки. И там устроили коммуну с четкой социальной иерархией, боевым бета-отрядом, отлаженной вербальной коммуникацией и эмбрионом культуры.

Этот мой рассказ Юлька приняла с явным сочувствием по поводу моих умственных способностей. В ответ я спросил, что такое «жеода» и, уточнив, что пещерка в камне, усеянная иглами самоцвета, сказал:

– Не знал, что вы с собой белую мышь брали. И коврик для нее.

– Сам ты мышка белая, лабораторная, по кличке «Склифосовский», – отбрила она.

Тут сто́ит описать картину, что я вижу перед собой всякий раз, когда гляжусь в зеркало, пытаясь побриться – в двадцать лет у меня пух вместо щетины.

Волосы у меня очень светлые, тонкие – паутинные волосики, как говорила мама. Я их почти до плеч отпустил, когда стало можно. Кожа тоже светлая, хотя, в отличие от Юлькиной, хорошо принимает загар. Летом я делаюсь похожим на свой собственный негатив: смуглая кожа, выгоревшие пряди. Глаза у меня карие – две темных кляксы на фоне белков. Рост – вполне средний. Руки-ноги вообще небольшие: оттого я вечно вызываю раздражение в продавцах обуви, пытаясь купить в мужском отделе тридцать восьмой с половиной размер, а в детском – высокий подъем и элитную марку.

Надо сказать, что моя сестра куда лучше меня приспособлена к суровостям жизни. И характер бойцовский, и рост – не скажу, чтобы баскетбольный, но без каблуков она как раз с меня. И профессия вроде как более денежная. Хотя тут надо учесть, сколько мы тратим на наши хобби, а это никаким измерениям не поддается. Оттого мы оба не столько учимся, сколько шустрим по всяким доходным практикам, если можно так выразиться.

Когда мы дотащились до ее суковской двенадцатиэтажной башни (обещали сломать и переселить в новую, проворчала она, а пока только плитами снаружи обложили), обнаружилось, что хлама и ароматов у нее куда больше, чем у меня. Но хотя бы никто не бросался тебе тяжелыми лапами на плечи, стараясь облизать с головы до пят. Да и пахло приятно: тибетскими курительными палочками. Я сказал об этом.

– Мои постояльцы – не чета твоим вечным приживалам, братец. Не пьют, не едят и не выделяют побочных продуктов.

На самом деле постоянных жильцов у меня было немного: подлечивал и отправлял назад. Не было такого зверя, чтобы полностью завладел моим сердцем.

– Я сейчас кофе заварю, а ты иди в комнату, – продолжила Юлька. – Посмотришь моих новичков.

Я вошел под арку – и остолбенел.

Сад камней. Царство самоцветов. Друзы, жеоды, кристаллы повсюду – разве что неширокий диван был от них свободен да парочка ветхих стульев. Минералы сплошняком заполняли все горизонтальные и вертикальные плоскости: стояли на шкафах, этажерках и специальных подставках, висели в качестве кашпо или картинок… Журнальный столик, на который сестра заранее плюхнула вазочку с печеньем, и то был гигантской глыбой желтоватого кварца, отполированной сверху.

– Ну как?

– Потрясающе.

– Это из-за папы. Он ведь не так богат был деньгами, как друзьями, вот они и привозят всякие сувениры. Знают, через кого ему можно угодить.

Олька принесла закопченную медную турку и две ониксовых чашечки, на удивление тонких, и установила на горном хрустале.

– Знаешь, а внутри стола появляется радуга. Когда сама захочет. Или вот – смотри.

Над спальным диваном висела картина в черной оправе: срез родонита. Обычно рисунки на нем похожи на редкие деревья с переплетением ветвей, но тут был некий странный пейзаж: четкий абрис далеких гор, низвергающиеся с них потоки, одинокий кедр на вершине – и на переднем плане мягкая линия нагого женского тела. Венера Веласкеса, которая отвернулась от зрителей и смотрится, как в зеркало, в камерный мир, что всем ей соразмерен.

– Слушай, Юль, а воры тебя ни разу не навещали?

– Представь себе, нет. У меня и безделок полно, так ни на одну не польстились. Дядя Фил, помню, говорил, что их книга отпугивает.

– Фил?

– Филипп, лучший папин друг. Их компания тусовалась неподалеку, пока пятиэтажные корпуса не пошли под нож.

– А книга…

– Вот. Ты чего, ни разу не видел? Ах да, ты ведь был маменькин сыночек. А это он отцу принес, когда они с мамой уже для виду разъехались, но еще не отчалили за бугор. Меня самой при том, правда, не было.

Она сняла с полки и поднесла мне (иначе не скажешь) здоровенную книжищу в тисненой коже с металлическими накладками. В середину обложки была втиснута инкрустация: небольшой овальный камень с удивительным рыжеватым отливом. Огонь, в котором мелькают сгоревшие частицы.

Я невольно потянулся к нему рукой.

– Это опал такой. Благородный арлекин. Говорят, кабошон с мужского перстня. И что интересно – никто не может сказать, из какого месторождения. Хотя вроде как не искусственный.

– А что внутри? – я открыл обложку.

И снова удивился необыкновенному зрелищу: какие-то закрученные рисунки на всю страницу.

– Вязь вроде арабской. Каллиграммы – письмо, где буквы сложены в подобие рисунка. Папа пробовал читать, он ведь и северобедуинский, и фарси хорошо понимал, но тут стал в тупик.

Юлька закрыла книгу и положила на место.

Что-то тем временем происходило вокруг – кофе ли был чересчур для меня крепок? Или от моего любимого камня шли горячие токи?

– Говорят, он излучает что-то. Орлец. А у тебя висит над постелью.

– Ерунда. От него спится лучше.

– Юлька. Ты ведь понимала, зачем от нас обоих не прятали тайну?

– Усыновления? Да чего ж не понять. Только это чепуха чепуховая. Жениться, замужествовать, разводиться потом… У меня детей не должно быть, вроде как. По слюне прочли. Оттого я ни с какими парнями не тусовалась.

– А я ведь никогда не думал жениться. Как-то все девушки мимо прошли. Заколдовало, наверное.

– Наверное, оттого, что мы всю жизнь держались друг друга.

– Юл. Юлька. А если сейчас? Иного не представится.

Я поднял голову от хрустальной поверхности – и удивился. Моя знакомая до дыр Юлиана…

Она стала прямо хорошенькой!

– Нет, правда, – чуть спотыкаясь, говорила она. – Я ведь всю жизнь только тебя хотела. Только не знала, пока это… Не разъехалась. Ты ведь был такой весь мой, такой солнечный, теплый – и такой лунный. Лунный принц. Звёздный мальчик.

Ее пальцы взъерошили мою прическу и пропустили ее сквозь себя. Мои руки притянули ее голову через стол, а губы нашли ее рот.

Можно весь мир так притянуть к себе, а одного человека в нем потерять без возврата, понял я так, будто меня проткнули насквозь остриём рапиры.

… Мы вошли под сень родонита и повалились на постель прямо в одежде, срывая ее друг с друга, точно пожухшие листья. Губы наши рыскали по телу, как голодные зверьки, руки сцепились оковами, ноги сплелись мертвой петлей. Рушились города, воздвигались храмы, огонь сжигал бескрайние прерии, тысячелетние секвойи прорастали сквозь пепелище. Я пролился как вода, истаял, как свеча, проникая в нее каплями горячего воска. И когда, наконец, совершилось самое главное – ни один из нас, я думаю, не понял до конца, что́ это было.

Я и после не понимал – вернее, чувствовал свою женщину так, как звериков: нюхом и изнутри нее самой. Ее смех и плач. Ее горячку и холод. Ее тонкое и пронзительное, как игла, желание, которое взмывало в единый миг и так же ниспадало, насыщалось мною.

Так тянулось весь вечер и всю ночь.

На следующее же утро мы подали заявление в загс.

А еще через три месяца Юлька, уже в качестве новоиспечённой супруги, вытащила меня из очередного фермерского хозяйства известием, что она чётко забеременела.

Я спешно примчался.

– Ты только не волнуйся, – этими словами встретила меня на пороге. – Один врач сказал, другой написал на него опровержение.

А далее я узнал, что по поводу непредвиденной брюхатости она связалась со старинными отцовскими друзьями, вернее – друзьями друзей. И они рекомендовали ей (так и слышалось – настоятельно рекомендовали) сменить гинеколога. Принимать гормональные препараты и биодобавки по особой, очень сложной схеме. Ни в коем случае не общаться со мной.

– Что, и в театр вместе нельзя сходить? – спросил я тупо.

В ответ она расхохоталась и пояснила, что театр или там Нескучный Сад – это как раз можно и очень полезно, имеется в виду совершенно иное общение. Но гулять исключительно под надзором. И никаких контактов с преподавателями – она возьмет академ с самого начала беременности, будто бы по причине патологии. Ну, с камнем работать ей разрешают. С небольшим и понемногу. Говорят, поможет стабильности развития плода.

Сплошной «Ребенок Розмари», однако…

Я вернулся туда, откуда прибыл, спешно завершил платные труды по групповому искусственному осеменению и профилактике ящура, а на следующий день уговорил преподов принять все будущие зачеты и экзамены экстерном, успешно свалил их с плеч и тотчас же засел за диплом, одновременно вгрызаясь в содержимое госэкзаменов. Немало мне помогло то, что меня держали за гения.

А наш мальчик тем временем рос, и весьма бурно. О том, что это будет мальчик, нас предупредили рано, как и о том, что придётся делать кесарево – узкий, мальчишеский таз. Было много еще всякого – я старался держаться в стороне от этих проблем, предпочитая успокоительное общество всякой мелкой живности. Мелкой – значит не более теленка, но всё-таки чуть покрупнее вируса. Именно – домашних любимцев, которые приносили мне, помимо удовольствия выручать их из беды, еще и некоторые деньги. Клятвы Гиппократа с меня не требовалось, так что я предавался самым смелым экспериментам и в результате врачевал весьма успешно.

Жили мы теперь вместе – на жениной квартире.

Где-то на грани восьмого и девятого месяцев Юлька разбудила меня и приключившегося рядом дворового песика тихим воплем. Отошли воды.

– Ты не ошиблась? Рано.

– Меня предупредили, что такое может быть – чтоб не приняла за выкидыш. Вызывать никого не надо. Едем. Знаешь куда?

Мы загрузились в Юлькин потертый пикап и отправились в ближний загород. Дорогу я примерно запомнил еще раньше, однако рулила она – я побаивался, что невзначай тряхну младенца.

Прибыли еще в темноте и въехали прямо в открытые ворота – я еще удивился, какой забор неказистый, да и сам дом. Там о нас уже знали: мою жену сразу увела под руки какая-то молодая женщина в рубахе и брюках, довольно приятная с виду.

– Ты уезжай, – сказала Юлиана. – Мы и без тебя справимся, правда.

– Надеюсь, – негромко сказала ее спутница.

И я уехал, весь в тревоге.

Но надо же!

Не успел я рухнуть на тот самый диван под сенью каменного древа, как позвонили на мобильник. Родился сын, мать спит, наркоз применять, по счастью, не пришлось.

– Он небольшой, скажем так, – говорил мне в ухо бодрый юношеский голос. – Два четыреста. Но вполне здоровенький, и не сомневайтесь никак. Нынче мы его вам не отдадим, только покажем через стекло, а игнуфре… мамашу забирать приезжайте хоть завтра. Хотя еще лучше через день-другой.

Что за странности? И что за имя такое фараонское?

Но я, скрепя сердце и скрипя зубами, выдержал предельный срок и только потом поехал. Нечто внутри меня говорило, что ослушаться этих господ будет себе дороже.

Вблизи дом показался мне куда приятней вчерашнего: бревенчатый, крашенный коричневой краской, с узорными белыми наличниками и открытой верандой: вчера мы заезжали с тыла. Внутри тоже было по-деревенски нарядно и очень чисто: на веранде – грубоватая резная мебель, внутри – плетеные из тряпья коврики, изразцовая печь, широкие скамейки, натёртые воском.

Юлиана вошла, как и прежде опираясь на ту самую женщину, чей брат… Ох, нет: говорил со мной её собственный голос, слегка искаженный вначале телефонной трубкой, потом – моими душевными переживаниями.

– Госпожа легко отделалась, можно сказать, малой кровью, – сказала дама. – Мы ей накормили вареную плаценту, это в живости помогло. Мальчик в кювезе, его поят, – а то, знаете, у самой госпожи не получается.

Я поглядел на их обеих свежим глазом.

Юлька – бледнее, чем обычно, какая-то маленькая и встрепанная, как птенец. Но весёлая.

Ее спутница – темнокожая, как мулатка. Вчера при голубоватом «энергосберегательном» освещении, сие обстоятельство как-то не бросалось в глаза. Грациозная, белозубая, светлый берет оттеняет длинные прямые косы цвета гречишного мёда.

– Это Фваухли, – представила ее моя женушка. – Не старайся, всё одно у тебя не получится верно произнести. Акушер и няня. Он тебе покажет нашего маленького.

Я последовал за девицей в помещение, которое по контрасту с прихожей показалось мне ультрасовременным, то есть практически пустым. Посередине стояла механическая колыбель на деревянных полозьях – но в прозрачном яйце из какого-то пластика. А в ней, среди путаницы каких-то тяжей и присосков, лежал и едва шевелил отростками нагой желтовато-бледный червячок.

– Он вполне доношенный, вам не бояться, – вполголоса произнесла нянька. – Только не как всё прочие.

– Дебил, – полуспросил я.

– Вот уж не так. Фсст!

При этом птичьем звуке червячок отпустил соску, соединяющую его с молочной бутылочкой, и ярко, живо улыбнулся в ответ.

– Красивый. Смугленького получим. Пока просто урожденный желтячок, но неопасно совсем.

Потом меня увели, недоумевающего и зачарованного.

– Постелите внутрь салона мягкое покрывало – и будет, – сказала нянька, отдавая мне мой поклон. – Дорога ровная и приятная.

И нас быстренько спровадили вдоль по этой самой дороге…

На подъездах к столице, когда мы уже предвкушали въезд на гремящее и вонючее кольцо, Юлиана вдруг приподнялась со своего заднего сиденья, где была крепко приторочена:

– Юлька, меня ведь предупреждали. На обочине будут ждать друзья. Стой!

Там, слегка накренившись к кювету, обнаружился автомобиль – нечто широкошинно-спортивное с лёгкой примесью болида. Похоже, частной сборки.

Из стального гончака вышел сначала один мужик, помахивая нам тонкой перчаткой, потом второй.

Я послушно затормозил, и первый человек, улыбаясь, нагнулся к Юлькиному окошку.

– Рада, как рада! Юл, это ведь старые папкины друзья, я их знаю. Хельм и Бьярни. Сядете или поедете следом на квартиру?

– Давайте не поедем, – сказал Хельм, – там стены просоветские. Тут рядом прудик и роща, а купаться не по сезону холодно, вот на свободе и поговорим.

– Я бы скупнулся, – ответил ему Бьярни. – Всяко не холодней, чем дома в похожее время.

Стояло, кстати, начало апреля, так что насчет сезона помолчим.

Пока они договаривались с моей женой, я их разглядывал. Оба на первый взгляд казались похожи возрастом и костюмом – лощёные северяне, шведы, норвеги или еще кто. Однако если Хельм был тотально сед, моложав и элегантен, то Бьярни просто молод и русоволос, а плащ такого же покроя, что и у своего патрона или родича, носил как некую экзотическую диковину из африканского бутика.