Текст книги "Меч и его Король"

– Наверное, будь при дворе единорог – и тот бы ходил за ней по пятам, роняя свои яблоки, – ворчала моя Зигрид, отлавливая дитятко и водворяя на место. – Не дворянка – серветка. А ты ей потакаешь, как все прочие мужчины.

– Я хочу, чтобы она знала все сословия, – говорил я. – И умела говорить на всех наречиях: и благородном, и подлом, и зверином.

Да. И еще петь, самую только малость фальшивя, – как сразу же после того, как еёнаучили распознавать цвета радуги, преломив ясный день через кристаллическую призму, и она сложила первую свою, наивную песенку:

 
Ах, каждый день круговорот,
Мозги сверлит коловорот,
В висках скребется тать;
 
 
Фазан под кустиком сидит
И за охотником следит:
Что́ тот желает знать?
 
 
Где тот фазан, где белый свет,
Что, предрешив парад планет,
Рассемерился вспять?
 
 
С планет всех шкурку ободрав,
На призму радугу поймав,
Ее на дольки разделив —
Без яблок мы опять!
 

Да уж, чего скрывать, я любил девочку. И мой стальной братец Бьёрн – тоже. Куда больше всех прочих. Куда больше, чем моего первого мальчишку, смуглого, рыжего и горластого, как все юные отродья Хельмутова семени, тощего, вертлявого и носатого в любимую мамочку, да к тому же озорного, как все адовы чертенята вместе взятые.

Хм… Сие пространное описание доказывает, что я его как раз обожаю. До сих пор. Вельми незаслуженно, кстати.

Потому что не одну проказу приходилось ему спускать – изредка вместе со шкурой.

Только не думайте, что я такой домашний тиран. Простой король-администратор, однако. Свое королевское достоинство надеваю на себя только по парадным дням и в честь знаменательных дат.

И проявил свою фамильную свирепость лишь однажды.

Казус был не то что совсем уж возмутительный, однако препаскудного свойства.

Надо заметить, что играли наши младшенькие без разбора титулов. Это пока старшие на них внимания не обращают, а когда время придет – свои взрослые костюмные роли исполняют как нельзя исправнее.

Вот девочки однажды пригрели несчастного, до ушей замурзанного котенка. Видимо, собаки подрали или с дерева неловко сверзился – весь задик ему как стесало. Даже не сказать было, какого он пола. Вымыли, от дерьма и гноя почистили, как могли, ну и ожил он, конечно, замурчал даже. Только вот беда: внутрь одну воду принимает. Да и с той рвет беднягу.

Оттого и парни бестолковые придумали его пожалеть на свой лад. Решили в отсутствие нянек придушить по-быстрому, чтобы не мучился. Слава Всевышнему, девочки объявились и сугубым ревом это занятие пресекли. Драка получилась, тем не менее, зубодробительная и на весь двор. Королевский.

Вот мне и пришлось вмешаться лично.

Решил так: нянькам и защитницам выдать по серебряной марке – чтобы повыдергали расшатанные молочные зубы и на остальное устроили специальный кошачий приют. Собачий и конский у нас и так были. Зачинщикам кулачной расправы отсчитать вожжами на конюшне по стольку раз, сколько им лет. С пропуском значимых чисел: семь, девять там… И со всем бережением, понятное дело.

Ну а главарем был, между прочим, лучший друг моего Фрейра, по имени Ниал. Годом младше. Мой-то недоумок вроде как возражал против чинимого смертоубийства, но крайне вяло.

Так вот, этого «королевского отбрыска», как говорил Ниалов папаша, мой старший псарь, я от всеобщего сраму избавил. Велел месяц кошачье и собачье дерьмо в приютах разгребать. Без отрыва от образовательных занятий и под дружный и злорадный девичий смех.

Котенок, кстати, благополучно выжил, отъелся, обусател и получил имя Бася – поскольку научился басовито мурлыкать. Не имея на то ни особых оснований, ни морального права. Но это я забегаю вперед.

Так, значит, хорошо.

Через неделю приходит ко мне в кабинет мое старшее дитя – этакий бывалый охотничек, рубаха болотного цвета, штаны с долгой мотней в ботфорты заправлены – навоз на заднем дворе месить. И заявляет мне:

– Ребята говорят, что я баловень папашин и что в свою компанию меня больше не примут.

– Все как один говорят?

– Ниал. Он самый главный. Отец, я же вообще единственный в нашей компании дворянин.

– И они этого не оценили, да?

– Всё они заценили. Просто считают, что я чепухой отделался.

– Так. Мне что – ситуацию назад откручивать или слёзно убеждать этого твоего дружка, что тебе тоже нелегко в жизни приходится?

Молчит. Тринадцать лет ему, самый возраст такой – в молчальника с батюшкой играть.

– Хорошо. Ты как, с этим твоим Ниалом сильно поссорился?

– Ну да.

– Прямо напрочь? Ну, если скажешь ему, что вас с ним король требует, послушается или сразу с тобой гвардейцев послать?

– Послушает.

– Тогда валяй. Говори и веди. Я вас тут буду ждать – всё равно работать с бумагами.

– Еще прикажешь чего?

«Король-отец», кстати, так ни одного разу и не прибавил, зараза.

– Да вот по пути из забора хворостину потолще выломай – какими гусей погоняют, – буркнул я.

И добавил уже почти без издёвки:

– По дороге в кусты оба отлейте, что ли, а то ковер здешний жалко, если испортите. Редкой работы, из самой Вард-ад-Дунья привезен.

Что скажешь? Понял он – даже больше, чем надо, понял.

Когда мой сынок затворил за собой дверь, я подошел к моему многоящичному монстру. В одном из нижних отделений содержался некий сомнительный подарок от одного из важных рутенцев – конский хлыст для парадной выездки. В седле со стременами я передвигался нередко, уж очень моя Белуша, этот живой гибрид афалины и рутенского мотоцикла, была скора на колесо. Тем не менее, ни шпорой, ни кнутом коня не трогал и тем более не любил вставлять в рот никакое железо.

Мой хлыст, однако, ничем серьёзным лошадям не грозил – шкура у этих зверюг вполне толстая. К тому же и отделан был весьма изысканно: тонкая гибкая трость длиной почти до полу, если держать в согнутой глаголем руке, витая серебряная скань рукояти, с одного конца петля, чтобы надевать на запястье, а на другом конце – шарик, будто на учебной рапире. Смычок музыканта, стек офицера или указка ученого.

Вот его я и достал и положил на стол перед тем креслом, что стояло в конце стола, у самой двери. Тяжеленное, с о скругленной спинкой чуть пониже человеческого роста, оно по замыслу назначено было мне – с тем расчётом, что именно верхом на нем я буду возглавлять всяческие важные собрания. Однако всякий раз выдвигать это седалище из-за столешницы было свыше моих сил – да и сил любого из моих министров. Поэтому я взял себе обыкновенный стул, разве что чуть более прочих украшенный позолотой, а неудобное кресло двигалось от одного седока к другому, пока не описало точный полукруг. Теперь на нем сидели те, кто чем-то провинился или просто опоздал явиться в срок.

В дверь постучались – это могло означать лишь одно: явилась моя родная кровушка. О прочих визитёрах объявлял доверенный секретарь-охранитель.

Я впустил обоих парней и заодно кивком отослал чиновника.

Поздоровались они весьма хмуро, однако честь по чести – с титулованием. В первый и единственный раз.

– Благодарю тебя за то, что пришел, сын псового мастера Мартина, – произнес я без тени сарказма. – Садись вон там, рядом с дверью, и прикрой, кстати, ее на засов.

– Я… не смею сидеть в вашем… – пробормотал он.

– Неужели? Такой отважный юноша – и не смеет? Тогда к стене сто́я прислонись. Твоё дело небольшое, кстати, – смотреть.

А Фрейру и говорить ничего не пришлось. Я видел, что он уже стягивает рубаху через голову.

– Туда, – показал я на курульное кресло. – Возьмись за спинку, да покрепче. Э, гашник тоже распусти. Добрая бязь на штанцы твои пущена, казначейству не одну марку стоила.

Благодаря высоким голенищам и широким раструбам сапог общая картина не вышла совсем уж позорной: стройный пест в середине пышного цветка. Да он вовсе не ребенок и даже не юнец, подумал я. Широкие плечи, тонок в перехвате, торс – сплошные мускулы и жилы. Меж слегка расставленных для упора ног виднеется клюв умирающего лебедя. И мошонка, вид сзади. Истинный мужчина, только взятый в пропорции восемь к десяти.

– Долго я буду вот так стоять? Прохладно становится, – раздался спокойный голос моего сына.

– Погодишь, – сказал я так же по видимости равнодушно. – Ниал, тебе сколько отсчитали?

– Десять ровно, – это снова Фрейр отвечает, а не его приятель.

– Вот как? Ну, инфанту явно причитается больше серва. Одиннадцать – или, еще лучше, двенадцать. Тринадцать уж больно число несчастливое. Верно я говорю, Ниал?

Ответа я не услышал – и, по правде, не добивался.

Продел правую кисть в петлю. Взвесил хлыст на левой ладони. Крепок…

– Подайся бедрами вперед ко мне, а то как бы спинной хребет по нечаянности не перешибить.

И резко, со свистом, опустил.

К чести Фрейра, вздрогнул он лишь однажды. В самый первый раз. Потом стоял как каменный, разве что на девятом ударе плечи стали ходить ходуном, а одиннадцатый и двенадцатый выбили скупую слезу.

Кончив ученье, я бросил хлыст наземь и совершенно безразличным тоном сказал:

– Ниал, помоги принцу одеться и привести себя в порядок. И отведи его пока к вашим, чтобы огласки не было.

(Наоборот, чтоб именно вся как есть зловредная прислуга уяснила себе, что к чему.)

– Попроси для Фрейра того снадобья, которым все ваши задницы полировали. И…

Тут я нарочито взъярился, схватил парня за грудки и процедил сквозь зубы:

– Я думал, вы с моим сыном друзья. А друг таких слов, как ты, никогда не скажет. Ни за спиной, ни даже в лицо. Понял?

И вытолкал обоих взашей.

Обтер инструмент и забросил назад в его нору. Не выкидывать же. Такого с подарками не принято делать, верно?

До сына я добрался не раньше, чем его выпустили с «обыденной» половины на «парадную». Комната у него лет с двенадцати была своя, хотя маленькая и без запоров. Причем как раз между обоими крыльями здания – там еще была небольшая башенка с каменным полом, в ней, смотря по обстоятельствам, то детишки играли, то взрослые устраивали кордегардию.

Когда я без предупреждения отворил плотную занавеску, которая висела вдоль проема, целая стайка малявок порскнула мимо меня и с тихим щебетом скрылась в коридоре. Ловить их я, понятно, не стал, хотя белокурые волосы одной из них показались мне до боли знакомыми.

Фрейр лежал на животе, прикрытый какой-то атласной тряпкой, и перебирал перед своим лицом фигурки затейливой военной игры: шахмат или готийских нардов. Из-за волос, упавших книзу, еле виднелся наш фамильный острый носище. А поверх атласа, на самом низменном месте сыновней фигуры, разлеглась некая совершенно жуткая тварь: вся в складках и морщинах от морды до голого, как у крысы, хвоста, ушастая и с щелочками прозрачно-синих глазок. При виде меня она приподнялась с места, оскалилась и яростно зашипела.

– Отец, не гляди на нее так, она со злости мне когти в самое больное место вонзает, – сказал Фрейр. – Говорят, правда, что это самое в ней полезное. Типа иглоукалывание или это… акупунктура.

– А что это… здесь делает?

– Меня лечит. У нее тело жаркое. Ты ведь прав оказался: самое болючее место – поясница. Под лопатками как ничего и не было, сидеть и то кое-как получается, а вот на самом перегибе…

– Она – это кто?

– Самая модная рутенская кошка. Называется голубой сфинкс – наверное, оттого что синюшная кровь сквозь кожу просвечивает. Сестрёнке на день рождения подарили. Слушай, а ты ее никуда не сумеешь с меня передвинуть?

– Боюсь. Еще с когтями набросится.

Тварь поняла меня с полуслова, и гнусное мурлыканье снова перешло в свистящий вой.

– Ты, кстати, как? – спросил я, отставив поползновения в сторону.

– Сказал уже. Не убил – и на том тебе спасибо.

– В следующий раз убью. Похоже, это тебя куда больше устроит.

– И шкурку, что ценно, невредимой сохранил. Говорят, ни одного шрама не останется.

– Да уж, такие рубцы нелегко бывает объяснить своим дамам.

Он рассмеялся:

– Каким еще дамам? Нет у меня – и не хочется.

– А кто тогда кошку подбросил?

– Ах, эти… – он покосился в сторону выхода и чуть сморщился. – Им лишь бы с животинами цацкаться, а мы, мужчины, идем в придачу. Это ведь Фрей тут была с подружками.

– О. И как она тебе?

– Что, уже сватаешь? Отец, я ведь понимаю, что такое долг. И помню, во сколько у моего деда Ортоса первый ребенок появился. Ба Эстрелья так нипочём не даст забыть. Только ведь сестра моя невеста уж больно тоненькая и ледащая. Тень, а не девка. У всех ее ровесниц, хоть они ее пониже, грудки так и вылупляются наружу, да и ягодички соком прямо налились.

– Прихварывала с самого рождения, оттого и худенькая.

– И оттого что рутенка. Отец, ведь говорят, что в каждом вертдомце морская кровь гуляет. Но не в ней. Чужачка и пришелица.

– И нашим вертским молоком выкормлена, нашей солью спасена. Так что сплетен не повторяй. Да вовсе она неплоха, смею тебя уверить. В самый раз для того, кто в голенастом стригунке умеет увидеть добрую кобылку или статного жеребца. Запомни, кстати: девицы вызревают вначале в плотских играх, но самым соком наливаются в замужестве, – и никак не иначе. Точно зимние груши в соломе.

– Ну посмотрим, батюшка. Славны бубны за горами.

На том мы и расстались, более или менее поладив друг с другом. И всё бы ладно, только на следующую ночь я обнаружил у себя в узкой холостяцкой постели некое постороннее вложение.

Тут надо пояснить, что после рождения шестой пары дитят я старался не отоваривать мою верную Зигги уж очень часто. И до, кстати: чтобы лишний раз не бередить чрево. А позже – как бы судьба вновь не попутала. Иногда я вообще стелил в кабинете, но обычно – неподалеку от него.

И вот теперь полузаконное супружеское место заняла…

Малютка Фрей.

– Ты чего тут делаешь? – спросил я, ставя подсвечник на его обычное место: у изголовья.

– Маму не хочу беспокоить. У сестренки Пиппы с братиком Пиппо ветряная оспа, вот она и с ними без перерыва. Спит теперь. И служанки тоже. И малышня.

Какая чуткость к ближним своим – прямо залюбуешься!

– Спят. А я, значит, бодрствую. Ушки на макушке.

– Ну, ты ж не во сне класться в постель приходишь.

– Уж точно, что не во сне. А что с тобой такое?

– Нехорошо мне. В низу живота жуть как ноет. С вывертом. И кровь так и хлещет. Боюсь я.

– Мама тебя разве не предупреждала?

– Да прошлые два раза совсем не так было. Так, попачкалось немного.

– Это случается. Ничего, значит, легко зачинать будешь.

– И ради такой ерунды двенадцать раз в году так мучиться? Вот Морские Люди, говорят, – только четыре. Или даже два.

– Говорят, что кур доят. А на самом деле петуха. Только хорошенько раздоить надобно.

Она робко хихикнула и оттого вся скорчилась.

– Больно? Ничего, я сейчас.

Я отвернулся, чтобы поискать старые пеленки. В прежние времена Зигрид частенько забрасывала мне предыдущее поколение оглоедов, чтобы спокойно понянчиться с нынешним.

– Вот, держи. Они мягкие и теплые. Знаешь, наверное, куда заправить?

– Ага.

Мне показалось или она конкретно хихикнула?

– Я имею в виду трико. Ох, чему тебя только мама учила.

Фрейя завозилась под одеялом – снаружи вполне можно было понять, чем она там занялась.

– Спасибо, теперь куда лучше, дэди Кьярт.

И от этого скондского прозвания на меня отчего-то набросилось то, чего мы с моей верной Зигги не испытывали уже бог весть сколько времени. И с ним вместе – осознание факта, что никакая Фрей мне не дочь, что сама она прекрасно чувствует себя в роли девушки на выданье и, что… что, по нашим вестфольдским и даже франзонским понятиям, она вполне готова к браку, можно сказать, даже перезрела!

И даже едва намеченные под батистовой сорочкой формы лишь помогли моему арбалету напрячься всей тетивой и изготовиться, чтобы пустить стрелу в цель. Мои высокоморальные устои на него не действовали никак. В точности как и на острое желание поссать, когда тебе как следует приспичит.

– Согрелась? А теперь ступай к себе.

– Как же я такая набитая по коридорам пойду? Даже перед твоими гвардейцами неловко станет. Нет, я до утра здесь побуду.

Какой тон, братцы, – командир на поле боя!

– Детка, я ведь мужчина.

– Но ты ж мой отец, разве неправда?

– Раз отец, так что же, теперь и не человек вовсе?

Она задумалась.

Тогда я собрался с духом и всё ей про нас объяснил. Что наш главный орган, коий, собственно, и определяет наш пол, не всегда охотно нам подчиняется. Он скорее похож на своенравное и не до конца прирученное существо. И ведет себя сходно: оттого мужчина далеко не всегда владеет собой в присутствии женщины, хотя бы и такой неоформившейся, как Фрей. А сии своенравие и непокорность нередко побуждают нас действовать вопреки разуму и совести – и во вред женщине. И что ее, Фрейи, поведение меня искушает. Вот именно – искушает.

Она очень серьезно посмотрела на меня и сказала:

– Тогда я на пол в тамбуре лягу. Постелю вот только подушки всякие и накидки. А то там по низу из щели дует.

Тамбур – это неширокий промежуток между створками дверей, внешней, очень массивной и с массивными запорами, и внутренней, легкой, но укрепленной внутри стальным прутом. Этого не видно снаружи: декоративные панели из дорогой древесины прикрывают начинку с обеих сторон. В тамбуре обыкновенно дежурит стража из самых доверенных людей.

– Не делай глупостей. У тебя же там открытая рана. Застудишь – мало не покажется.

Ну да. Одна рана внутри, другая – вовне. Рана и губы по-готийски обозначаются одним и тем же словом. Levre. И ниоткуда и даже никуда там, между прочим, не сквозит и сквозить не может – двери по замыслу герметические.

– Я рядом на креслах устроюсь. Спи уж, козявка.

Так она и поступила.

Зато я глаз не сомкнул – часов до пяти утра, когда сменялся караул, тот, что, кстати, и пропустил ко мне мою дорогую доченьку. Я приказал взять ее с собой и по дороге в караулку забросить к мамочке-королеве. С извинениями от моего имени.

А затем, судорожно помогая себе рукой, поочередно излил обе скопившихся в моих недрах жидкости. Позвал дневного камердинера, умылся, переоделся из одного дневного платья в другое и пошел снова работать.

Но, как говорят, кошмар, как и комар, не жалит в одиночку.

На сей раз, едва я переступил порог моей уютной опочивальни, как заметил гостя.

В том самом кресле, где я прошлый раз усмирял мою восставшую плоть, устроился незнакомец. Статный, широкоплечий мужчина вполне средних лет, вроде бы шатен (мерцание кем-то зажженных свечей не позволяло разглядеть его в подробностях), черты лица тоже слегка неразборчивы, но скорей приятны, чем наоборот. Свободного покроя туника поверх рубахи – и то, и другое неброских оттенков, приятных для глаза. Особенно если учесть, что фоном для них служат арабески, вотканные в гобелен мягкой обивки. Нога заложена за ногу, что позволяет разглядеть башмак – остроносый, из очень мягкой кожи. Такие вроде как вышли из моды лет семьдесят назад.

– Простите, как вы сюда попали?

Когда не уверен, кто перед тобой – настырный проситель или наемный убийца, – лучше обращаться с ним повежливей. Всяко не прогадаешь.

– Как, как. Ты бы лучше спросил, кто я таков, правнучек, – ответил он. – Или уместней тебя внучко́м прозывать?

– Хельмут. Ты что, в самом деле он?

Ох, и в самом деле – чуть-чуть на моего наивеличайшего конюха похож. По фамилии Торригаль.

Самое удивительное, что я нисколько не испугался. Удивился – это да. После мадам Аликс, которая обшивала мою жену вплоть до рождения первенца, никто из обитателей Элизия к нам не заглядывал.

– Я самый.

– Вот уж не думал, что ты привидением обернешься.

– А я вовсе не оно. Я, скажем так, дух-охранитель твоего рода. Рода Хельмута, Орта и Моргэйна. Ты не бери себе в голову, что я здесь только отчасти. Просто multaque pars mei сидит сейчас в доме, который построил Тор для своей Стелламарис, и наслаждается умной беседой с игной Марджан.

Все эти имена отсылали меня к давней истории рода. Хотя Торригаль и Стелла были как раз его настоящим. И непреходящим.

– И что ты мне поведаешь, охранитель?

Непонятно почему, но я сразу проникся к нему доверием. Свет от него исходил какой-то такой… приятно потусторонний.

– То и поведаю, что зря ты, внучек, так своим благонравием озадачился. От твоих совестливых угрызений всякие конфузы к тебе и липнут, как репей к плащу. Золото, как говорится, к золоту, а грех ко греху. Да виданное ли дело, чтобы нормальный средневековый мальчишка без порки рос! Уж скорее без отца.

– Как ты.

– Не совсем. Готлиб наш приезжал иногда, хоть ему и запрещали. А выращивал меня дед. С самых моих младых ногтей. Баб он не терпел, да и не заводились они у нас последнее время. Жена его ещё когда померла. Святая была женщина! В ранней юности попалась на каком-то особо дерзком грабеже и оттого пошла на прокорм деду. Снята прямо с плахи, как говорится. А то бы и отца моего на свет не родилось.

Так вот. В школе тривиум вел пожилой священник. Неплохой, кстати, мужик, умный и покладистый. Вот он-то всех мальчишек и сёк. Кроме меня – а ведь прокуда я был первостатейный. Все знали, что меня лично дед мой обихаживает, а это куда как высоко ценилось. Серьёзное дело, не пустячки какие. Ведь его всякий раз в школу вызывали, когда не хотели выносить грязь через порог. Младшего учителя, к примеру, ограбили, что фехтование вел, или череп в кулачной драке кому-то всерьёз проломили. Тогда я приносил моему Рутгеру записку с печатью, и он являлся при всём параде: в кожаной накидке с клобуком, иногда и в полумаске. Ну и творил расправу. Платили ему в школе, натурально, немалые деньги. В полтора раза больше магистрата. Это меня одного он забесплатно драл, причем с большим старанием и усердием. С того и жилось мне в школе не в пример лучше многих. Уважали за стойкость.

– А он потачки тебе не мог разве дать?

– Что ты! Он ведь деньги за честность свою получал. И очень их ценил. Тогда дед еще не отказался от мысли меня оженить, может статься, и на свободной… То есть не преступнице, как обыкновенно, и не на дочери члена своей гильдии.

Ну, разумеется, он меня прежде расспрашивал, как и за что. И снова – не дай Бог соврать или иначе как-то сплутовать. Никогда не знаешь, как он к моему поганству отнесется. За иной пустяк шкуру спустит – девчонку если, к примеру, осоромил. Юбчонку на голову задрал или у стенки хорошо потискался. А иногда, наоборот, малость удержит руку…

– Девочки что, вместе с вами учились?

– Когда как. Но по большей части да. Ну, если ты имеешь в виду, как их наказывали, – не при нас. Мы того не видели и подглядывать не пытались. Всё одно получше вас понимали, в чём разница сложений. Но на них самих лет до двенадцати такой запрет лежал – тебе и не снилось.

– О. И трудно тебе приходилось, наверное?

– Напротив, куда легче ожидаемого. С палачонком нигде особо не церемонятся, знаешь ли. А так и в школе стыдились особо травить, и дома дед понимал, как не повредить всякие там жизненные и причинные органы. Наш поп так не умел, однако. И душа у него была слишком нежная. Вот и расходился иногда от этого своего неумения так, что прямо зверел. Мы, профессионалы, такого себе позволить не могли. Как Рутгер мне, юнцу, повторял: «Не хочешь у народа в чертях числиться – будь, как ангел, без упрека». Да ты знаешь, кстати, что мучители по призванию в нашей гильдии не идут дальше плотников и слесарей? Что всех претендентов испытывают на предмет самообладания и душевного равновесия – и чтобы к убийству не были склонны? И к садизму, как нынче говорят? Среди нас те, кто любит боль причинять, не задерживаются: сразу свои же вычислят. Вот разве среди врачей… А ведь это очень много для нас значит – утвердиться в наследственном ремесле. В другие братства нас не возьмут, вот и живи весь век на обочине. Ни работы, ни жены. Даже в монахи путь закрыт.

– Уж это я как раз понимаю, – сказал я.

– Ничего не понимаешь, только так кажется тебе. Вот рутенские правозащитники – я верно назвал? – всё пишут про одного исполнителя, что каждый день в тюрьме тамошней людей стрелял, а потом, уже на пенсии, взял свою пистоль и вышел на улицы – на мирных граждан охотиться. Не мог без убийства, видите ли. А куда его старшие смотрели? Отчего не уследили? Он, оказывается, сам бывшим преступником был. Ну, это еще надо смотреть, каким преступником: мы, мечники, если с эшафота себе кого берем, то вора, взломщика, бракокрадца – тех, кому пролитая кровь служит одной помехой. И если что – не он повинен, что сорвался, а мы. Вся гильдия.

– Спасибо за содержательную беседу, – сказал я.

– А теперь пора мне, – ответил он.

– Заходи почаще, предок, – ответил я и пронаблюдал, как он медленно и красиво растворяется в мерцающем облаке.

Вот так. И когда я недели через две застал в укромном уголке Фрейю и обоих неразлучных приятелей – ее названого братца и Ниала – я даже не соизволил возмутиться. Мальчишки стояли, задрав подолы рубах до пояса, будто монашки в виноградном жоме, а моя девочка изучала их неторопливо вздымающиеся члены: без удивления, но и без особого восторга, словно то были орудия неизбежной для нее пытки. Или, в лучшем случае, какие-то экзотические плоды непонятного вкуса. Вряд ли очень съедобные.

«Вот такого жирного червяка я должна буду впустить в себя. Значит, именно этого ты от меня добивался, папенька?» – читалось в ее гримаске, когда она обернулась и узрела меня.

Перед сим я дрогнул. Ее мужчин я еще хотел спросить вгорячах, давно ли сгладилась пиктографические письмена на их ягодицах, но и того посовестился. Также хотел прибавить, что оруженосец рыцаря, каковым себя Ниал последнее время держал, щит за своим господином носит, а вовсе не запасное копьё, но счел и вовсе неуместным.

Сделал ручкой этак успокоительно – не боись, я всё понимаю, – и повернул назад.

Нет, Фрейр – это еще куда ни шло. А его приятель тут с какой-такой стати?

По всему по этому я спустя немного времени отыскал мою милую супругу, которая, как всегда, усердно воспитывала младшее поколение нашей инфантерии, и поделился с ней сомнениями. Никого так уж сильно не выдавая.

Надо сказать, что все малявки лет примерно до семи-восьми просто боятся спать отдельно от сотоварищей. Поэтому в нашем доме (язык не поворачивается назвать эту длинную двухэтажную казарму дворцом) им отведены два дортуара. Отдельно мальчишкам, отдельно – юным девицам. Дети слуг, положим, спят отдельно от дворянчиков – всяких там пажей и учеников, взятых на пансион, – но граница между сословиями сделана из хилых дощечек, положенных в один ряд, и даже до потолка не доходит. Это, понятно, касается тех, кто не хочет ночевать с родителями, предпочитая куда более веселую компанию сверстников.

Когда вся эта шатия-братия подрастает, их разводят по каморкам, рассчитанным на двоих или четверых, с дверьми, которые запираются разве что изнутри и на ночь. Воровать у них некому и нечего.

Но вот после тринадцати-четырнадцати лет…

Претензии у них в один миг становятся как у взрослых, а конкретные надобности слегка за этим запаздывают. И содержание мозгов – тоже. Просят комнаты на одного, благо помещение полупустое, а в проемы вместо дверей вешают такие шторы из крупных бус с бубенцами понизу и думают, что укромность наравне с гласностью обеспечены.

Но в данном случае наши божок и богинька любви ведь нареченные жених и невеста, и пора уже, как-никак, настаёт.

– Так давай их обручим, – деловито ответила Зигрид. – И отдадим заодно главную спальную залу – ту самую, куда наш парадный одр перетащили. Он ведь смотрится как комната внутри комнаты. Если, как ты говоришь, баловство у них уже началось, так пусть хотя без большого греха продолжится. Испытают друг друга, привыкнут, что называется, к запаху. И ходить вместе смогут без упрека со стороны, и беседовать поздно вечером, а если от таких любезных разговоров дитя зародится, так это же именно то, ради чего затевалась вся ваша со старухами блажная авантюра.

– И дитя обручников считается вполне законным и простому люду желанным, – подхватил я. – Молодчина ты у меня, Зигги. Так и поступим.

Позвали будущих супругов вместе с доброй половиной придворных – надобно отметить, что ни моего верховного конюха по имени Торригаль, ни его супруги Стеллы при этом не случилось – объявили о решении и тут же со всей торжественностью окрутили. Без чтения Книги, но зато с обильными молитвами и обменом тонкими золотыми перстеньками – предполагалось позже заменить их на куда более солидные.

А что было с этим решением и обручением дальше – повествовать от первого лица не имею никакого права…

По древнему обычаю, следующую ночь после заключения союза обрученные должны провести в спальне одного из родителей. Мы с Зигрид об этом не то чтобы совсем позабыли, но как-то не взяли в ум, когда торопились с освящением союза. На другой день нас звала в гости милая наша Бельгарда, единовластная хозяйка Мармустьерской сельскохозяйственной обители, а таким приглашением грех пренебрегать. Да и попросту опасно.

Вот и вышло то, что вышло….

…Спальня с двойными и двустворчатыми дверьми. Тяжеленные створки из морёного дуба открываются наружу и вдобавок поставлены на подпятники – полукруглые выступы, что входят в специальные углубления в дубовых же досках пола. Такую конструкцию собирают однажды и навсегда – когда ставят дом. И вышибить ее потом ну очень трудно. Невозможно, одним словом. Разве что спалить вместе с дворцом и его обитателями.

В промежутке между обеими парами створок – тамбур, буфер или как его там. Еще и пошире, чем в нынешнем королевском кабинете. Внутри на матрасе, брошенном на пол, обыкновенно дежурит ночной часовой, пока царственные хозяева проводят там время. Или не дежурит.

Обручённые забрались внутрь и первым делом задернули гобеленовые шторы на окнах – такой палкой с крючком наверху, с пола было не достать. Тканые картины на стенах, как вслух отметил Фрейр, оказались еще почище каменных, что у отца: сплошные эти… амуры. Прямо и наперекрест. Ниал с трудом задвинул на засов внешние створки, прикрыл поплотней внутренние и уселся на корточки внутри. Фрейя спустила с рук Басю и обняла себя за плечи обеими руками.

– А хорошо откормился, – с похвалой заметил Фрейр. – Щеки из-за спины видать. И мявкает густо, прям как настоящий мужик. Ишь, сам исчерна-полосатый, а манишка и перчатки белые. Вылитый денди, как готийцы говорят. Ниал, ты распорядился, чтобы ему сливок доставили?

– Да, господин рыцарь, – Ниал еле слышно хихикает. – И в самом деле – добер бобёр.

Сливки в широком сосуде с носиком, тонкое сухое печенье и уворованные в опытном саду желтые сливы особого «медового» сорта располагались на кроватном столике, что был воткнут прямо посередине головной колонны. Занавеси тяжелого пурпурного шелка были раздернуты, и сквозь них виднелись такие же простыни, только без гербовой вышивки.

– Давай лезь, – командует Фрейр, принимая Басю из рук невесты и звучно шлепая им о постель. – Животное в ногах – к счастью. Знаешь скондскую поговорку – в первую же ночь на жениной постели дикую кошку пополам разрубил?