Текст книги "Меч и его Король"

– Тот самый раскаявшийся дворянин, – кивнул я.

– Знаешь, поначалу он и в самом деле хотел утечь от всех этих дел: уломал его, видишь ли, тот крепостной. Потом вроде как через третьих лиц себе или серву помилование хотел получить. Потом… Ходил кругами близ Вольного Дома и города, не решался ни того, ни другого сделать. В смысле того, что в город идти совсем уж боязно, а в нашу заповедную рощу как-то привольнее, что ли. Только времени из-за нас слегка не рассчитал. Не то подумал сначала.

– Ну и?

– Законник и говорит: хватит с правосудия одной смерти. Зачтём как замену во искупление. Одного в могилу с почестями, а вон этого – в темницу.

– Не надо мне такого искупления и послабления, – говорит дворянин. – Всю жизнь вольным духом дышал и что хотел, то и делал, а теперь и друга моего милого нет – ради меня и любви своей преданной умер.

Как судья услышал эти слова – вмиг помрачнел и кивнул нам. Два что там – мы и так поняли. Жаль, второго раза так чисто не получилось – крестьянину мы без церемоний руки назад завели и на колени поставили, а знатного уважить потребовалось. Я его стоя взял, со спины, оттого и подбородок стесал напрочь. Но всё одно лёгкая была и эта смерть. Пристойная. Это много позже я разревелся. Дома.

– Погоди, предок. Я чего-то не понял. Вы зачем ему поддались, самоубийце этому?

– Миловались они двое. Голубились, понял? Ну, пока это на свет не вышло и во всех ушах не прозвенело, так ничего, а если взяться теперь пересуживать, так костер в тумане светит. За мужеложство. И ведь скажи – некрасивые были оба, почти старики, а ведь до самого конца в них это нетленным оставалось. Что с того, коли один всю жизнь только брал, а другой давал? Под конец сравнялись они.

– Дед, но ведь такие любить не могут. Похоть одна, говорят.

– А ты слушай больше. Эти-то как раз смогли полюбить, не чета многим законным супругам. Кто же ради одной похоти на верную гибель пойдет и мученическую смерть на себя накли́кает?

– Он к нищете ведь не привык, твой святой.

– Их обоюдным рачением и не пришлось бы. Дворянин, пока был в бегах, устроил имущество у дальней родни, по роду занятий – свободных купцов, им же и торговые связи передал. Я с ними потом виделся.

– А теперь вопрос на засыпку, как говорят в Рутене, – сказал я. – Зачем ты мне рассказываешь эти нудные старинные истории, когда я голову себе ломаю над хлебом насущным?

– Да чтобы аллегорически пустить твой хлеб по водам, так сказать. А прямо говорить – несолидно. Пускай с тобой этак молодые откровенничают. Ну, прощай, внучок, а то меня иные дела поджимают.

И он снова исчез – медленно и вроде как неохотно.

Размышление шестое

Совсем маленькой будет она, моя последняя сказка.

Не успел корабль отойти от Берега Женщин, как настиг его шторм, переломал или вынул из пазов вёсла, обрушил за борт мачту и поволок навстречу надвинувшемуся туману. Я так думаю, наколдовали этим двоим беду те жены, какие остались. Вряд ли пожелав им зла, просто в смятении чувств – а в подобном состоянии любая из нас поневоле становится ведьмой.

Вот и перебросило большую и неуклюжую лодку через границу обитаемых миров. Ну, конечно, оба – и Бран, и Альбе, – стояли на самом пороге погибели, иначе бы ничего у них не вышло. И, я так поняла, Филиппово деяние, которое он совершил в другое время и совсем в другом месте, не имело ко всему этому прямого отношения. Создавая мир – создаешь его и вперед, и назад по оси времени, да будет тебе это известно на будущее.

И вот прибило искалеченную карру к совсем небольшому клочку каменистой земли. Выбрались оттуда Бран и его жена, вытащили лодку на берег и пошли искать кого ни на есть живого.

Видят они: на камне посреди островка огромный кусок коры, на коре сидит голый старец, и седые волосы окутывают его густым плащом. А сквозь саму кору прорастает скудная, но яркая зелень.

– Кто ты, почтенный отшельник? – спрашивают они.

– Зовут меня Колумбан, – отвечает с трудом старец. – Принесло меня, как и вас, некое потустороннее течение с дальнего и знойного берега, где укрепился я, как на плоту, на частице великанского древа. Поначалу одно оно, это дерево, и давало мне постель в виде мха и еду в виде упавших в его щели зерен, потому что места сии бесплодны. Только несколько дней назад прибыли и приняли меня местные жители, что живут морем и в море – и кормят меня, сколько и когда могут. Жаль только, нет у меня ничего, чтобы отблагодарить их: народ это бедней меня самого.

Подарил ему тогда Бран Чашу Правды и объяснил, как ей пользоваться. Много раньше научился он отыскивать с ее помощью пресную воду, рыбные стада, потерянные в глубине клады, используя попеременно отрицание и утверждение, «да» и «нет».

– Не знаешь ли ты, о Колумбан, далеко ли до земли, куда мы с женой могли бы пристать, и есть ли она тут вообще?

– Есть, и не так уж далеко, – с готовностью ответил старец. – Сам я дал обет не покидать островка, который дал мне пристанище, мои морские друзья приплывут не так скоро, но доверьтесь течению – и вы достигнете прекрасной и удивительной страны, о которой мне рассказывал мой новый народ.

Так Бран и поступил. На всякий случай укрепил попрочнее мачту с обрывками паруса, кинул на дно кое-какие съестные припасы и одежду…

Но знаешь ли?

Только отвернулся он от святого старца, чтобы столкнуть лодку на воду в указанном месте, как тот исчез без следа. А с ним и волшебная золотая чаша.

Поняли тогда Бран и жена его, что приходил Колумбан из далекого прошлого и туда же вернулся…

Снова Шинуаз.

– Не спится, няня. Здесь так душно… – говорит Фрейя. – Окна бы, что ли, приоткрыть.

– Решетки на них как есть, так и будут, малышка, – отвечает Стелламарис. – И не душно тебе, а страх как боязно перед тем, что случится утром. Верно?

– Нет. Хотя – да.

– Рассказать тебе сказочку на ночь, что ли, как детям рассказывают. Чтобы крепче спалось и легче отдыхалось.

– Ой, расскажи. Меня никто так в темную ночь не провожал с тех пор, как я читать выучилась.

– Ну, слушай тогда….

Все знают теперь, что за Радужной Вуалью скрывается удивительная страна Рутен, Рху-тин, Рутения… И ты тоже знаешь – ведь и сама ты оттуда.

Но только легенды говорят о том, что живёт внутри тумана, разделяющего явь одних и вымысел других…

Нет, я не скажу, какое из двух царств существует в действительности, а какое нет. Это меняется в зависимости от того, с какой стороны ты смотришь.

Так вот, внутри Вуали вечно блуждают корабли старинных мореходов, что покинули один из миров и не сумели прибиться к другому.

– «Летучий Голландец», опера Вагнера. «Старый Мореход» Кольриджа.

– Не такие уже плохие примеры и доказывают твою общую культурность. Но нет, Я о другом.

Потому что лет… скажем, сорок, а то и пятьдесят назад из Вуали вышел корабль. Очень похожий на скорлупы ба-нэсхин, но гораздо больше. Те же мощные дубовые планширы поперек корпуса, тот же ясеневый шпангоут, похожий на китовые рёбра, и кожи так же плотно сшиты корабельной иглой, до черноты проварены в дубовой коре и смазаны жиром – того требует едкая соленая вода. Парус на ясеневой мачте из шкур того же непонятного зверя, а вёсел нет, одни уключины. Потрепало, видать, и корабль, и его экипаж. Всего двух человек прибило к готийскому берегу волнами, и были то мужчина и женщина. Он светловолосый, почти седой, и темноглазый – почти как уроженец Вестфольда. А она – черные косы, синие-пресиние колдовские глаза и к тому же беременна.

Пришли они, как ты понимаешь, со стороны островов, этого уже хватало, чтобы счесть их дружками желтомордиков: так простые готийцы дразнили в те времена Морскую Кровь. Да и вестфольдцев здесь не особо жаловали. Подобное и сейчас чувствуется, а тогда этим прямо-таки разило на всё побережье.

Ну, по счастью, чужаков первое время не трогали, а попозже и пользу в них нашли – человек этот оказался хорошим мастером по железу. Жил он с самого начала и до конца этой истории под своей перевернутой кверху днищем каррой. Так называлось его судно. Да и местной речью он более или менее сносно овладел в считанные месяцы.

Для кузни он соорудил хижину из больших камней, а в бывшей карре проделал отверстие в стене – для двери – и еще одно, для очажного дыма. Она у него тоже на камень была поставлена, чтобы повыше было.

Так и жил наш странник. Чинил утварь, лошадей ковал, брался за всякую простую работу. Кухарил понемногу. А жена только и делала, что грелась у костра или на солнце и пела песни.

Да, звали его Бран, а ее Альде. Странные для крестьянского слуха имена, верно?

Ну, представляешь себе, что с ним одним еле мирились, а тут еще ведьма брюхатая в доме. И вот когда пришла ее пора, не мог он никого из местных баб дозваться, чтобы ей помогли. И уже двое суток длились роды, так что сил у матери совсем не стало.

И вот посреди зимней вьюжной ночи…

– Как хорошо. Почему-то все удивительные вещи происходят в мороз и непогоду.

– Но это и правда было так. Словом, стучит некто в дверной косяк: сама-то дверь была кожаная, как и вся хижина. Кузнец открыл – и увидел девушку лет пятнадцати от силы. Ну вот как тебя – только, разумеется, наши женщины покрепче будут. Собой не так уж хороша, да и одета совсем просто: темное всё. И холщовая сума через плечо.

Говорит:

– Я к тебе со своей незадачей пришла, а тут у тебя твоя собственная. Ну-ка, подвинься. И воды мне побольше нагрей – самый чистый снег от порога возьми и на очаге растопи!

– Кого-то эти слова мне напоминают. Стиль знакомый.

Стелламарис улыбнулась.

– Тогда полагай, что не сказка это, но меня все ж не перебивай.

Поглядела девица на роженицу и говорит:

– Выбирай теперь. Или оба умрут, и мать, и дитя, или один сын у тебя останется. Считай, мертвые они.

– Делай что знаешь, – говорит Бран. – Ни в чём тебя не упрекну.

Достает лекарка самозваная из сумки склянку и нож….В общем, напоила она еще живую Альбе сонной водой и вырезала сомлевшего ребенка из её чрева. А потом стала его окунать то в горячую воду, то прямо в талый снег. Ожил младенец и так-то шибко закричал!

– Нет у него матери, не будет и чем кормиться, – говорит Бран.

Альде-то во сне, на неё наведенном, скончалась.

– Я тебе сюда молочную козу за рога притащу, – говорит девушка. – Неужели так мало тебе платят, что и на это не хватит?

– Сколько ни есть, всё на похороны уйдет, – отвечает он.

– Пустое, – отвечает она. – Сам ведь знаешь.

И ведь в самом деле – говорится, что никого им не пришлось хоронить, будто растаяло тело пришелицы в дальнем тумане, что её вытолкнул из себя, и в морской пене, которая породила.

– Всё равно, – отвечает Бран, – медь из моих рук как река течет, а серебро частыми каплями сочится.

Тогда говорит девушка:

– Будут у тебя верные деньги, если мою беду своими руками разведёшь.

– Какую такую беду?

– Нужен мне меч, какие в твоих родимых краях делают, а мне в здешних – не хотят и более того не умеют. Чтобы прямой клинок был мне по грудь, а рукоять длиной в обе моих ладони, ни больше, ни меньше. И яблоко на конце рукояти – такого же веса, как сам клинок. И чтобы не ржавел он, не тупился и лёгок был в моих руках, точно дуновение ветра.

– Зачем тебе это? – спрашивает Бран. – Ты ведь не воин.

Видишь ли, о том, что не отковать ему такое оружие, Бран даже не заикнулся. Ведал заранее, что сумеет.

– Да, – говорит она. – Я не солдат, а лекарь. Но такой, что не от одних хворей лечит, а и от самой жизни.

– Быть того не может, – говорит кузнец.

– Уж как-нибудь поверь, – смеется девушка. – Так сделаешь? Сколько скажешь – столько и заплачу́. Что́ решишь – то и дам тебе.

– Уговор, – Бран ей отвечает. – Только не насчет этого клинка, но насчет второго, если он тебе занадобится. Пока-то одним золотом или серебром с тебя возьму – знаю, что этого звону ты припасла ровно столько, сколько надо.

И по рукам ударили.

– Откуда она знала, что он такой добрый оружейник, если до того он этого не показывал? – спросила Фрейя.

– Сказка это, разве не помнишь?

– А из чего Бран должен был отковать двуручник?

– Может быть, принесла она ему железо вместе со звонкой платой, а, может статься, и сам он разведал самородное. В Готии его немало.

Вот минует месяц – нет меча. А девушка всё ходит к мастеру, мастерово дитя обихаживает. Ладный сынок у кузнеца. Веселый, смышленый да здоровенький. Проходит другой – опять дело не сла́дилось. Говорит девица:

– Чего недостает тебе, кузнец? Железо имеется, огонь в печи жаркий, молот тяжел, наковальня широка, руки твои сильны.

– Три вещи нужны, чтобы отковать такой меч, какой ты хочешь, – говорит Бран. – Три священных влаги: материнское молоко, отцово семя и кровь будущего владельца, чтобы все их в один узел связать.

– Кровь я тебе дам. Что до семени твоего – не стоит и спрашивать. Но молоко – как его взять у мёртвой и похороненной?

– Когда кормила Альде наших близнецов в Счастливых Землях, – отвечает кузнец, – изобильна была она молоком, вот и отлил я сущую малость в серебряную флягу. Не прогоркло оно за время скитаний и не свернулось, а до сей поры оставалось свежим. Уж о нём-то не беспокойся. Но за это всё будешь передо мной в долгу вдвое большем.

Надрезала девица себе кровяную жилу над сосудом, влил в него Бран молоко из серебряной фляги и прочее, что положено, сотворил. И в первый расплав добавил.

Долго после того работал кузнец, но отковал меч такой, как надо, и вручил девушке. А потом говорит:

– Сделать тебе еще и ножны к нему?

– Не сто́ит. На то у меня свои мастера найдутся.

Завернула клинок в свою глухую накидку и унесла.

С той поры славен сделался Бран: добрые оружейники везде в почете. И богат, и уважаем: слово к слову, монета к монете прибавлялись. Сын тоже был ему в радость – любую речь прямо с губ схватывал, любое тонкое ремесло прямо в руки ему шло. И учителя его добрые учили, но более сам Бран, что не только в железном деле понимал, но и цветные камни умел верно поставить, и на арфе сыграть, и слагать новые, и петь древние сказания, в которых излагал и предсказывал судьбы людские.

Вот еще через двадцать лет приходит к нему в кузницу та женщина: не состарилась вовсе, но расцвела необычайно и одета сплошь в меха и парчу.

– Нужен мне другой клинок, – говорит Брану. – Теперь я знатная дама, да такая, что не только женщины, но и сильные мужи ходят под моей рукой. И на поединках приходится по временам сражаться – честь свою защищать. Хочу спаду о четырех гранях и в два моих пальца шириной, стройную и гибкую, как молодой древесный ствол, смертоносную, будто жало, и чтобы чашка у рукояти вмещала семь унций красного вина. А молоко для колдовства у меня в грудях своё.

– Скую я тебе такой меч, – говорит Бран. – Только не забыла ли ты давешний уговор?

– Помню, – отвечает женщина. – Работа моя – заставлять других платить их долги вплоть до самого последнего, так как же я сама свои позабуду? А вот что тебе надобно за прошлое и за будущее – говори немедля.

Снова говорит ей Бран:

– Ножны для меча у тебя свои найдутся или опять взаймы возьмёшь?

– Свои собственные, – отвечает.

Сбросила тут же, у широкой наковальни, свой драгоценный наряд, легла на тёплое железо навзничь и приняла живой Бранов клинок в свои бархатные ножны.

С тех пор стали они с Браном жить как муж и жена. Не изо дня в день, конечно, – временами наезжала, песни Брановы слушала и сама свой голос приплетала, приемным сыном своим любовалась и одаривала обоих мужчин от своих королевских щедрот. А уж сынок-то был и собою дивно хорош, и учен, и все как есть юницы на него заглядывались, только ни одна ему не была по душе. Уехал он позже из родных мест многим хитрым наукам учиться и стал в конце вельми многоумным клириком.

Сам Бран уже давно не только богатство имел и не только славой причащался, но и властью. Давно забыли в округе, что он пришлец.

Так снова двадцать лет прошло. Поседел Бран, да только не слишком на нем это сказалось. И всё потому, что, как говорили, не желал свою сухопутную карру на каменные стены сменять и дышал вольным морским ветром.

Приходит к нему уже много пожившая дама благородных кровей. Стан по-прежнему прям, взгляд зорок, но потяжелела малость на ногу и голос не так стал певуч. И в волосах крупная морская соль появилась – не без того.

– Кончились мои сражения, – говорит. – Третий клинок мне нужен, чтобы мне, старой, при случае на него опереться. Чернее ворона, узорнее дамаска, язвительней насмешек, что слагают о врагах поэты-филиды на прежней твоей родине. А толщиной не более чем в мой мизинец, на котором твоё дарёное колечко ношу. И чтобы видом своим про убийства не напоминал.

– И это тебе скую, – отвечает Бран. – За годы, что я с тобой рядом был, дошло мое мастерство до пределов своего земного совершенства.

– А что в уплату возьмешь?

– Подумать надо, – Бран отвечает. – И кровью, и семенем мы нынче одно. Но вот за давнее молоко ещё заплатить придется. Вот что я решил: сына моего к себе приблизишь. Оттого что брат он твоего давнего Клинка Правосудия по молоку. Он у попов в большом почете пребывает: все здешние земли вдоль и поперек исходил, всей мудрости вертдомской причастен. Ни к кому доселе не имел приязни, кроме меня и тебя. Лучше моего сына не найти тебе ни опоры, ни защиты.

– По рукам! – отвечает старая дама. – Только как это выходит – все мои траты мне же и в прибыль?

Рассмеялся тогда кузнец. А не смеялся он с тех пор, как первая жена его умерла, сына ему рожая:

– Сердце сердца моего! Неужели за всю свою жизнь ты не поняла, что так только и бывает – одолженное возвращается сам-пять, по добру отданное – сам-десять, а истинная любовь – без числа и счета. Ибо не превозносится никогда над другими, но ходит в почёте; не берёт – но вдосталь получает, не ищет своего – только всегда находит.

– Хорошая сказочка, – вздохнула Фрейя. – Утешительная. И, как все они, про любовь. А кто, между прочим, были те близнецы?

IV

С виду Юлька не менялась очень уж заметно: только на щеках появился светлый пушок, похожий на то, что кое-как пробилось на моем подбородке, румянец стал смуглее, плечи шире, а ростом она вымахала уже безусловно выше меня. На целых два пальца.

Жить как муж и жена мы всё еще не жили, хотя сам не понимаю, почему. Точно инерция какая-то. Почему бы не подбавить еще гормонов, раз уж все равно она их глотает, и пьет, и ими колется? Или дело вовсе не в гормонах, просто надпостельный родонит, навеяв мне сына, полностью исчерпал свою магию? Спала под ним, кстати, одна Юлия: так пошло еще с беременности.

Вот нашего мальчика Арма мы навещали несколько раз: он давно уже вылез из своей техногенной скорлупы и улыбался направо и налево, издавая приветливые и даже членораздельные звуки. Если протянуть ему большие пальцы, он с готовностью садился и даже пробовал встать на ватные ножки – надеюсь, няньки ему не давали. Они были все новые, однако по большей части того же вида и цвета: филиппинки, что ли? Однако появились и явные «руса́чки», которые еще усерднее агукали, плясали и вообще лили фимиам полной чашей. Меня несколько удивляла эта суета вокруг младенца.

– Это потому, что он – чужой дар широкой здешней земле, – говорила Юлиана. – Мы пока рядом, но мы уедем, а он останется.

Мы уедем.

– В какую жуткую авантюру мы ввязались?

Я нарочно не говорю – «по твоей милости», потому что знаю: обидеть Юльку зря будет совсем уж неправедно. Хм… Странные слова приходят мне на язык. Старомодные.

– Авантюра, Юлик, – это прежде всего великолепное приключение. То, чего нет и не может быть в нашей с тобой жизни. Как и натурального кварцевого авантюрина – попадаются одни стекляшки.

Ну, зато вот опал в этой жизни быть вполне мог. И даже наливался ало-золотым огнем, в котором как бы сгорали черные лоскутья. Юлька то и дело бегала проверять, что с ним творится.

– Зреет, – иногда потихоньку говорила она. И потихоньку дотрагивалась до обложки. – Однако по-прежнему как ободом кольца насквозь проткнуто и сургучом запечатано.

Ибо, как ни удивительно, перемены в камне, едва начавшись, превратили книгу в нечто потаённое от нас всех – как говорил Тор, оттого, что она тоже изменялась внутри и не хотела свидетелей этого.

Я сочувственно улыбался и шествовал на кухню готовить очередной обед, к швабре и пылесосу – убираться. От всех перипетий, связанных с родами и атакой тестостерона, в моей жене что-то сдвинулось, и она с трудом нагибалась, точно оберегая некую хрупкую драгоценность, а уж поднимать тяжести и вовсе отказывалась.

Но вот однажды, наконец, Юлиана уселась рядом со мной на мою раскладушку – и я почувствовал, что она уже вся другая. Река обратилась вспять и по новому руслу втекла в то же море.

– Знаешь, мы оба стали не теми, что прежде. Я и опал. Давай пробовать, а?

Я поднялся и как был, в пижаме и босиком, пошлепал за ней.

«Поторжественней одеться, что ли, – мелькнуло в мозгах. – Однако зачем?»

Юлиана сняла книжищу с полки, положила на стол и подцепила камень ногтем, как не однажды делала прежде. На этот раз он отколупнулся.

Кольцо упало ей на ладонь – и как бы само наделось на безымянный палец левой руки – «сердечный», как говорят поляки. В коже переплёта показалось отверстие – в виде щели, немного большей, чем длина самого кабошона.

– Вот зараза, – говорила Юлька, дергая обложку. – Теперь книга вроде должна открыться, а ничего подобного.

– Фона Хельмута позови, – с легким злорадством проговорил я. – Или нет… Погоди!

Я бросился к куртке, вытащил кошелек и оттуда – визитку с надписью «Дипломаты без берегов». Как по наитию, просунул в щель: ее слегка втянуло, как в автобусной кассе, только примерно на две трети, и выплюнуло. Книга распахнулась сама по себе, прошелестели пергаментные страницы, заструились перед глазами каллиграммы…

И мы оказались в цветущем яблоневом саду – как были полуодетые. Впереди маячило длинное и низкое здание в виде прямого угла, с башенкой в его главе. И оттуда к нам шел старший Торригаль.

В очень непритязательном наряде свободного кроя: рубахи, надетые одна на другую, с длинным, другая с коротким рукавом, штаны в обтяжку и ещё мягкие узконосые ботинки на каблуке.

– Молодцы, ох, молодцы, что насчет карты сообразили, – говорил он торопливо, словно боясь, что мы его перебьем. – И что додавили ее до правильного места. В Шинуазе вас тоже нашлось бы кому встретить, да и времени было бы куда как побольше. Но там всех четверых легче примут, чем только вас двоих, а что до времени – в подобном деле уж лучше тютелька в тютельку подгадать. Кстати переоденетесь, в таком, как вы, здесь одни крестьяне ходят. Позавтракаете: у вас же глаза несытые, а ехать-таки долго. Коней вам подберем – вы ведь на главном ипподроме бывали? Ну, на котором школа верховой езды? До места часов двадцать кентером, это такая широкая рысь. Выдержите авось, на пастушьих-то седлах. Они разлатые и замшей обиты. Да, пока не забыл: мы с сыном здесь известны как Торригаль и Бьёрн, Юлиан так и будет Юлиан, а вот Юлия – это Фрейри, Фрейр, и на что другое не отзывайся, ладно?

Мы воззрились на него, как на заморское чудище.

– Ох! Совсем запамятовал, – хлопнул он себя по лбу. – Склероз, маразм и Альцгеймер вместе взятые. – Добро пожаловать в Вертдом, благородные принцы!

Нас как ураганом затащили в башню, кордегардия тут бывшая, или иначе караулка, приговаривал Тор, а там нас уже поджидал Бьярни с улыбкой во всю крепкозубую пасть. Они открыли каждый по одной двери: отец – резную дубовую, с грубовато высеченными на ней русалками в высоких венцах, сынок – простую, вроде как из розоватой лиственницы. Язык показался мне смутно похожим на наш. Я спросил о том.

– По хотению, велению и невольному соизволению демиурга нашего, сьерра Филиппа, – северорусский с некими вкраплениями иноземной лексики, присущей современному московскому столичному говору. Правда, насчет Скондии – это там, чуть подальше – он недосмотрел, они вроде как употребляют новобедуинский. В Готии – по большей части лангедокский, в Вестфольде раньше бывал исландский, монахи вовсю грешат на вульгарной латыни, но здешняя «королевская» речь – нечто вроде волапюка. Эсперанто, проще говоря. Так что вас тут всегда поймут, только окайте, акайте, чмокайте губами на «в» и «у», а изредка не стесняйтесь язык меж зубов просовывать, как в английском.

Пока он так рассыпа́лся в объяснениях, подоспел и завтрак – его вынесли из незатейливой, служебной двери – и костюмы, за которыми пришлось тайно (почему – тайно?) посылать в личные покои верховного конюшего, то бишь самого Торригаля.

Завтрак – чай и какие-то рассыпчатые сладкие лепешки – пахнул луговым медом и земляничным листом, одежда, чуть поменьше и понаряднее, чем у хозяев, была восхитительно легкой и чистой, шелк рубашек слегка холодил, туники были скроены из тончайшего сукна, и мягкие полусапожки и перчатки с раструбом сидели как влитые.

Кроме того, Торригаль-пер мигом препоясал каждого из нас чем-то типа широкой и гибкой цепи из металлических звеньев, на которой висело нечто типа большой парчовой косметички с деревянным гребнем, серебряным зеркальцем и парой золотых монет внутри.

– Пояс с кошелём, – пояснил Тор. – Крайне необходимо в дороге. Также используется как обманка для воров мелкого и среднего достоинства. Матерые на это не клюют, но внимание и им приятно. А теперь пошли на конюшню, лошадей выбирать.

Конюшня нас впечатлила: двери и перегородки денников из настоящего красного дерева, как Тор сказал – вестфольдской работы. Лошади холёные, шерсть прямо блестит, и в то же время жилистые и легкие на ногу.

– Преемник мой их, по счастью, тоже заценил, – невнятно проговорил Тор. – Ни одной не загнал досмерти.

Сам он сразу взял себе вороного скакуна, отдалённо похожего на фриза, хотя далеко не с такими роскошными щетками и небольшим бугорком во лбу.

– Мой любимец, – пояснил он, – линия Черныша.

Прочие кони как бы сами подбирались в соответствии с нашей собственной мастью. Юлька-Фрейри ловко подседлала себе рыжего и поджарого жеребчика, мой глаз остановился на белорожденной кобыле-альбиносе, глаза которой были не крольчачье-красного, а нежного сиреневого оттенка. Бьярни же еще до нас ухватил за недоуздок лошадку забавной желтоватой масти с нежной зеленцой. Это сокровище, по всей видимости, за полной ненадобностью паслось рядышком на лугу в ожидании того, что один из здешних Д`Артаньянов поймает его и обротает.

– Изабелла, – с благоговением в голосе произнес Бьёрнстерн.

Поди скажи, это кличка или всё-таки масть?

– С лошадьми справились? Не забывайте, что я сказал, – дорога по вашим меркам длинная. А теперь поскакали. Еду и питье я уже положил в наши с Бьярни сумы, ночью попробуем дремать прямо в седле, и утром… Печать, понимаете, уже давно рядом с королевской подписью пришлепнута, а вчера еще и отсрочку казни похерили чуть раньше нашего общего расчета. Дай теперь Бог, что и в Верте правит, не прийти слишком рано и не опоздать. Аминь!

Под копытами четырёх наших скакунов разворачивается свитком проселочная дорога. Это куда приятнее городской и пригородной, где нас било по антиподам известняком огромных плит, подогнанных стык в стык.

– Хорошо, что сухо, – кричит Тор. – Время весеннее, однако. Снег стаял, дожди не начались: после первых гроз тут хоть на брюхе плавай.

И припускает уже не рысью, а куда более приятным для нас галопом. Всё равно кишки бултыхаются в нутре, мысли – в мозгах. Ну, конечно, наши Торригали на ходу объяснили нам про заговор, про перекрестное хитроумие, но доходило до нас туго. Какой приговор на смерть? Какая ягодка-заманиха? И, наконец, с какой стати кое-кто из нас должен спасать земную девочку именно таким экстравагантным манером?

– Это не с неба, а лично из меня сейчас дождичек прольётся, – прерывает мои тяжкие розмыслы Юлька… то есть Фрейри. – Прямо на вальтрап и затем на местную грунтовку. Может, остановимся?

– В сторону облегчайся, как все, – фыркает наш предводитель. – Кобыле-то что – она ко всему привычная.

К моему удивлению, Юлька слушается. Расстегивает гульфик, тоненькая струйка взлетает вверх изящным фонтаном… Нет, это скорее плевок тропической рыбки-брызгуна, который метко сбивает шляпку одуванчика на обочине.

– Гормоны шалят, – пожимает Юлька плечами на мой безмолвный вопрос.

– Смотри, королёк, больше так не рискуй. Промахнёшься – вяленое мясо пропадет, – смеётся Бьярни. – Я его вам под все войлоки сунул, чтобы стало помягче. Ёрзаешь – и готовишь. К ужину в самый раз придется.

Едим мы, кстати, практически на ходу, клюём носом не сходя с лошадей, благо седельная лука высока на ковбойский манер. И гоним вперёд через вечер и ночную тьму.

Они подобрались к нашим постам так неслышно, что мои ба-нэсхин ничего не заподозрили. Или, скорее всего, почуяли своих куда раньше меня, хоть и неспящего, и лишь тогда подняли меня с ложа.

– Его высочество Фрейр, – позвал старший. – Они здесь. Торригали, отец и сын, и с ними те самые рутенцы.

А я и без того вмиг их распознал – хоть никогда не видел.

Один – почти мое отражение. Более тонкий, не такой рыжеволосый, хорошо носатый. Озорные глаза. Кажется едва ли не моложе меня, но только на первый взгляд. Старше. Много старше…

Но зато другой…

Господи.

Нет, не близнец моей бедной невесты и матери моего ребенка. Ему и не положено – просто выросли оба в одном чреве. Однако и это сходство – куда больше, чем нужно для моего спокойствия. Та же с виду хрупкая, летящая фигура, узкобедрая, тонкая, как горностай. Те же светлые волосы и темные глаза, тот же рот, та же улыбка, быстрая, как высверк молнии. И – белизна на белизне – он что, нарочно мою любимую Белоцветик себе взял? От этого одного всё, что в сестре казалось незрелым, незавершенным, эскизным, – в брате обрело полноту и уместность…

Врожденная стойкость и царственность – невзирая на то, что звучали они под сурдинку. Обаяние и красота, не осознавшие сами себя.

Ее я хотел лишь оборонить – перед ним хотелось преклонить колено.

Всё это промелькнуло внутри меня в один краткий миг – и пало внутрь, чтобы устояться там подобно молодому вину в крепком мехе.

И тотчас же я крикнул:

– Слава богам, какие есть в Верте, – они прибыли вовремя. В Шинуазе уже невозможно стало медлить. Уходим – и стягиваем нашу цепь!

…Помост, обитый черным сукном. В кресле грубой работы – осуждённая, волосы скручены и упрятаны под тугой чепец, какой носят замужние простолюдинки, поверх сорочки и нагих плеч – покрывало. С левого боку двое «подручных смерти» из Морского Народа, в народе они слывут не знающими жалости. По правую – исполнитель суровых приговоров, высокий человек, что опирается на обнаженный двуручный клинок с женской головкой на перекрестье. Черты его лица смутно напоминают кое-кому из собравшихся на лугу одного из самых знатнейших при королевском дворе, но додумать эту мысль до конца никому не удается – теснят под бока. Весь луг головами вымощен, хоть пешком по ним иди.