Текст книги "Меч и его Король"

Когда они оба загрузились, Хельм – на переднее сиденье рядом со мной, а Бьярни назад, я свернул с обочины и не торопясь подрулил к нужному месту.

– Ку́рите? – спросил я из вежливости.

– Что вы – при даме! – отозвался Хельм. – И вообще, мы только ради маскировки дым пускаем.

– Тогда я вас слушаю.

– Ну… Вот Юлиана не даст соврать. Она меня узнала, а о сыне догадалась. Это ведь я курировал вынашивание. Деньги, специалисты… Охрана плода…

– Иначе меня бы заперли как диковину, Юлик, – вздохнула жена. – Засунули под очень толстое стекло и изучали до потери пульса. Мне ведь никакого ребенка не положено из-за хромосом.

– Мужские они у нее, – подтвердил Хельм. – Регул, натурально, тоже не бывает. Для всех рутенов это неодолимая преграда…

– Рутенов? – переспросил я.

– Но далеко не для всех вертцев. А мы и ваша жена – как раз оттуда.

Я повернулся так резко, что едва не вывихнул шейные позвонки. Бьярн обнимал Юльку одной рукой, другой поправляя на ней покрышку.

– Ну да, Юл. Вертдом, помнишь?

Оба мы неким краем уха слышали от предков о некоем сказочном мирке под названием Вертдом, или Вирт – от «виртуальная реальность». Стране, где золотое средневековье было платиновым, где вдоволь играли в игрушки, что предлагала им высокая цивилизация, но жить предпочитали по своим правилам. Где пшеница урождалась сам-двадцать, а рожь – сам-сто, где никто никого особо не притеснял, а дворяне отличались от мужиков единственно развитым понятием чести. Где для сохранения традиций бессмысленно было заключать их в анклав и окружать стеной, потому что они оказывались невероятно живыми и в своем росте мигом перехлестывали через любую ограду – тем самым переставая быть самими собой. Где обитали две поистине отличные друг от друга расы, которые в смеси друг с другом могли давать непредсказуемое по своим качествам потомство. Люди Суши, как две капли воды похожие на обыкновенных хомо, и Люди Моря, у которых могли родить не только женщины, но и мужчины.

– Вообще-то я привыкла позиционировать себя как женщину, – улыбнулась Юлька. – Особенно после того, как от тебя понесла. Но ты сам рассуди: ведь это просто чудо со мной тогда случилось.

– От присутствия орлиного камня, – кивнул Хельм. – Это знак мужей и мужской силы. Оттого ведь и сын у вас, Юлианы. А не дочка. Как назовете?

– Не думали пока.

– Можно – Арман? Друг такой у меня был. И автор Книги Каллиграмм.

– Не покрестят, – ответил я машинально.

– Ладно, не настаиваю. Кто я, чтобы вам диктовать?

– Похоже, дядюшка Хельм, ты это уже делаешь, – произнесла Юлька. – Иначе бы сейчас не возник.

Бьярни при этом расхохотался.

– А. Тогда так. Ты, Юлия, перестаешь накачиваться этими женскими снадобьями и начинаешь глотать или там колоть всякие тестостероны. Можешь отметиться у обыкновенного врача в том смысле, что хочешь хирургически обозначить свой пол.

– Но это ведь в конце концов означает развод! – ужаснулся я. – В России браки между однополыми невозможны.

– За рубеж переедете. Кстати, там и ребенку выправите документ на рекомендованное имя.

– Но почему она обязана вообще в это влезать? Из благодарности к добренькому иностранцу?

– Юлик. Не забудь, это мой друг. Друг нашей семьи.

– Я вижу, тебя, Юлиана, проинформировали куда лучше моего.

– Потому что вы… как это? Две половинки разных близнецов, – сообщил Бьярни. – Мальчик имеет сестру того же земного корня, мужеженщина – брата от того же семени. Обе других половины – в Вертдоме.

– И им там трудно, – кивнул Хельм.

– Погодите, – взмолился я. – Не успел я поверить одной чуши, как вы на меня другую наваливаете.

– А вы тут причём, Юлиан? – удивился Хельм. Я так понял – напоказ. – От вас ничего не требуется. Ни пол изменять. Ни помогать сестре. Ни стремиться куда-то там.

– И вообще время терпит, – подхватил Бьярни. – Оно ведь в обеих землях по-разному течет. Кому-то из двояшек двадцать, а кому – еще и пятнадцати нет. Пока Фрейр… Юлиана будет возвращать свой натуральный облик, авось половинки подрастут и время как ни на то подтянется. И проход в завесе откроют.

– Вообще-то, Юлианы, – улыбнулся Хельм, – их тринадцать ваших девятнадцати вполне сто́или. Маленький мужчина и небольшая, но вполне ладненькая женщина.

– Самое главное дело. Отчего мы им всем так позарез нужны? – спросила Юлька.

– У них беда. Заговор, который может погубить ваших брата и сестру и нарушить весьма нужный проект.

– А подробнее вы не сумеете сказать?

Хельм покачал головой.

– Подробнее? Только ещё вот что. Твою сестру, Юлиан, вырастили чужие руки. Дали ей здоровье и красоту, поместили на высокую ступень. Теперь ей трудно, и прежняя высота вот-вот станет эшафотом. Из тебя, Юлиана, приёмные родители сделали настоящего человека – но кого ты отблагодаришь за это вот прямо сейчас? Нужды в тебе у них нет, расставание уже их постигло, но ты всегда сможешь отыскать к ним след.

– Ребёнок, – сказала сестра.

– Мы его сбережем куда лучше вашего. Он – сокровище, редкость, достояние всего Вертдома и подарок Рутену.

– Батюшка, ты им лучше скажи, как к нам пройти, – вмешался Бьярни. – А то забудешь за уговорами.

– Через кольцо с переливчатым камнем, – кивнул Хельм. – Юлия знает, если не забыла.

– Настанет час, – продекламировала она, – настанет срок. И потеряется замок. И распахнутся все листы, роняя чудо красоты. И когда кольцо с вертдомским опалом-арлекином само наденется на палец, это значит – переход чист от тумана, пути открыты.

– И вас там встретят. Там уже начали ждать вас обоих, ибо время в Верте иное, чем в Рутене, – кивнул Хельм.

– Эй, а язык учить не нужно? – сказал я на засыпку.

– Не нужно. Вот в верховой езде потренируйтесь, пожалуй.

На прощанье, уже выходя из нашего пикапчика, он бросил рядом со мной нехилую пачку евров в банковской упаковке. Под резинку была вставлена визитная карточка:

ДИПЛОМАТЫ БЕЗ БЕРЕГОВ

Общество с неограниченной ответственностью

Торригаль фон, Хельмут – президент

Торригаль фон, Бьёрнстерн, главный управляющий

Юридический адрес: Санкт-Петербург, ул. Стойкости, 13

Фактический адрес: Москва – Ромалин – Шинуаз

Далее шли какие-то странные закорючки и многочисленная цифирь, не очень-то похожие на номер мобильного телефона или счет в банке. И вообще на реальную московскую действительность.

И потянулось время, которое отсчитывалось по плакеткам с лекарствами, пакетикам травяных чаев и разовым шприцам для вливаний.

III

Суд завершился. С подобающими реверансами, со всеми мыслимыми отсрочками и оттяжками, с заверениями в честности, неподкупности и несвязанности воли с мнением черни – но смертный приговор. Предлагалось порадоваться, что Фрейя, по скондийскому шаблону, будет обезглавлена, а не сожжена на костре и не закопана в землю по плечи ещё живой, как поступали в подобных случаях старинные рутенцы. У нас в Франзонии подобное бывало тоже.

Иногда мне кажется, что Фрейя приняла на себя ту бездну поношений, которая была предназначена моей родной дочери. Добровольная или невольная жертва.

Я погрязаю в топкой тине своего бездействия.

Почему я не смею ничего предпринять?

Эрмин говорит:

– Почему бы ей от младенца ещё тогда было не избавиться – да и сейчас, поди, не поздно. Говорили же тебе, что тогда твои противники не станут подогревать страсти.

Кто говорил? Мои старые женщины? Да откуда он знает – в то время Эрми не был еще моим наперсником. И сейчас, кстати, не так чтобы очень.

– Ты же имеешь полное королевское право помиловать.

Это снова он. Но откуда я знаю, что тогда на самого меня не навесят incestus, как называет это Дарвильи, или растление малолетней? Точнее, я твердо знаю, что попытаются. И тогда я подвергнусь в Готии их проклятому obstructio путём их трижды проклятого liberum veto, а во Франзонии перестану быть тем, кто может хоть как-то на что-то повлиять. Это по меньшей мере.

– И отчего тебе не похитить ее из Шинуаза и не перекинуть через границу в тот Рутен, откуда она явилась, на наше несчастье?

Взять из-под охраны и подвергнуть иной смерти, чем та, что ей предназначена. Возможно, куда худшей.

Нет.

Я трус.

Эрмин храбр беззаветно. Как поют жонглеры на перекрестках: «Лучше гибель, но со славой, чем позорное житьё». Ну разумеется. Сдохнуть нам – раз плюнуть. Вот, небось, Зигрид порадуется…

Ох, святая вошь, а это откуда выползло?

Мессер Барбе говорит мне:

– Бойтесь первых движений души – они не только самые благородные и нерасчётливые: они убийственно глупы и до идиотизма опасны. Откуда вы все взяли, что будет слава, а не еще горчайший позор? Образуется воронка, водоворот, куда затянет всех поочередно: Фрейю, Фрейра, Ниала, вас… и то дитя, что вот-вот должно появиться в неприступной цитадели Шинуаз.

Как вы не поймете: и ваша дочь – приманка для вас, и вы сами – приманка для неких сил. А бесплатный сыр в мышеловке, равно как и дорогостоящий, подвержен одинаковому риску быть съеденным.

Он явно не договаривает.

А Эрмин, забив на мне крест, как мы говорим, бодро скачет по полям и лугам. Одна из обязанностей конюшего – сопровождать королеву в ее верховых поездках. Сам в щегольской тунике и алой мантии с капюшоном, моя жена – в особенном платье для верховой езды, как считается, подражающем наряду дев-воительниц. С разрезами до пояса и оборкой широких кружевных панталон внизу.

И, право, я почти рад, что Зигрид удается хоть как-то утолить свои печали.

Размышление четвертое

Сколько-нисколько плыли зачарованные путешественники, которых обременяли пока ни к чему особо не применимые дары, но вот снова показался из тумана большой гористый остров. Он был разделен посередине высоченной стеной, что состояла из самих гор, причем перевалы были заложены камнем. С одной стороны острова были тучные травяные пастбища, с другой росли только мох, вереск и пустынная колючка. На одном краю паслись дородные, как бурдюк, белые овцы со спутанным руном, а на другом – поджарые черные, все в крутых завитках. У белых морды были унылые и постные, у черных – ехидные и вроде как вполне довольные жизнью. По верху стены ходил великан и то и дело нагибался, подхватывал овцу в горсть и перебрасывал на другую сторону, причем овца сразу же меняла если не стать и дородность, то уж наверняка цвет.

Страшно стало от всего этого путникам, но вдруг увидели они, что посреди камней проделаны многие дыры и лазы, и овцы постоянно пролезают через них в ту или другую сторону сами, приобретая иной, чем прежде, цвет куда быстрее, чем великан мог это заметить.

– Вот неслухи, – пожаловался великан голосом, подобным грому. – Никак не хотят определяться. Упрямые бараны, а не овцы. Так и вожусь с ними, пытаясь отделить чистых от нечистых.

Ничего не сказали в ответ ему люди Брана, потому что дано им было понять: овцы – те же люди, и не найдешь среди них ни совсем добрых, ни совсем злых. А если и отыщешь – сами они воспротивятся такому разделению…

С тем быстро отчалили товарищи Брана и сам он от Острова Овец, чтобы не сердить гиганта – потому что мог он прочесть их ответ в молчании и улыбках.

Цитадель Шинуаз. Символ неприступности.

Вокруг неё густые леса и широкие поляны, ночью снег ложится на ветки теплым одеялом, чтобы к позднему утру, потяжелев, упасть на влажную землю. Такова уж здешняя зима, ласковая, мягкая, с прозеленью и первоцветами в ледяных скорлупках – солнечных линзах: на раннюю весну похожая.

Оттого в лесах будто птицы поют: свист, щелканье, перекаты, щебетанье и чириканье. Ба-нэсхин. Так они разговаривают между собой – лучшие воины, надежнейшие стражи Вертдома. Не просто так – но чтобы показать всем прочим своё единство, душевное расположение, верность. Так поют в соленых океанских водах их мощные ба-фархи. И полуопальный цареныш Фрейр учится этому полетному, этому по видимости беспечному языку непреложной дружбы.

А внутри дома, в одном из садов, куда падают снаружи снеговые хлопья, малютка Фрей стои́т, с головой накрывшись волчьей полостью и крепко ухватив руками низкую ветку дерева. Вид растения – фикус религиозный, морозостойкий.

– Стелламарис, ты далеко? Ой, я вся вниз теку.

– Здесь я, рядом. Подмороженную калину собираю. Да что там с тобой?

– Судороги. «Это» началось, кажется.

– Так восемь же месяцев, рано.

– Погодить никак уж не удастся.

– А и верно ведь – воды отошли. Давай я тебя с холода унесу.

– Н-никак не отцеплюсь, – объясняет девушка сквозь зубы.

– Тогда держись покрепче и не бросай. Висни на древе, как спелая смоква, то есть инжир, понятно? Присесть на корточки сможешь?

– П-попробую.

– Я чуть в сторону отойду – тебе самого Фваухли высвищу. Он куда искуснее прочих здешних повитух – даже, говорит, сам родил однажды.

– И к рутенскому мальчишке его возили. Знаю, – отвечает Фрей в спину своей радетельнице.

Названный субъект прилетает как на крыльях – от медовых кос пахнет снегом и влагой, глаза и зубы сверкают, как начищенные.

– Бросай принцессе свою форменную одежку под ноги, – командует Стелламарис. – И без камизы вдосталь жариться будешь.

Она плотно обхватывает Фрейю со спины и поглаживает по животу, слегка надавливая книзу:

– И не смей у меня орать – силы зря потратишь. Схватки сильные? Ага, слышу, под цитаделью прямо весь пол затрясся. Носом дыши, носом, говорю! И опирайся на меня, удержусь как ни на то. Юнош, а ты за бедра хватайся и тоже пока держи со всех рук.

– Она вроде тужиться хочет, – доносится из-под низа покрышек.

– Перехочет. Фрей, на́ руки мне спиной ложись. А теперь жми ветку изо всех силенок – боль ей передать. Давай!

– Не могу… – цедит сквозь сомкнутые зубы девушка. – Устоять… не могу.

– Кто из нас может-то?

– Она там… От волосиков щекотно.

– Всё тебе… – начинает Стелла и вдруг бросает ба-инхсану:

– В ноги иди! Это ж головка показывается. Девочка, опускайся пониже. Ноги на ширине плеч и согни немного. Прекрасно! Сейчас родишь. Фа, чистый рушник – принять. Да пояс, пояс размотай, он у тебя шелковый. Так, теперь одна держись.

Оба акушера пригибаются к ногам роженицы и натужно там копошатся.

– Не могу, – вполголоса стонет Фрейя. – Сейчас выпотрошусь на фиг.

– Нет, какие слова она знает! – восхищается Стелла. – Ну и не моги – теперь-то уж назад факт не повернешь. Валяй, разрешаю!

Фрейя неблагозвучно кряхтит – и в этот самый миг что-то небольшое шлепается в тряпки с визгливым капризным ревом.

– И верно – девочка, – благоговейно шепчет Фваухли. – Морская Дева. Хотя…

– Не треплись, пока не время. Отделяй. Пуповину пережми, это тебе не ваши солёные воблища: кровью мигом истечет. А теперь заворачивай дитя, живо! Простудишь. Фрей, теперь еще самый пустяк осталось выродить. Я тебя пока отсюда на руках унесу, ладно?

Через небольшое время, достаточное для того, чтобы извлечь остатки пуповины и детское место, вымыться самим и обмыть ребенка, Стелламарис говорит:

– Всё-таки оно моряна. Фрейрова кровь сказалась.

– Ну ладно. Мне кормить ее дадут?

– Нет. Ни единого денька. Единственно, что можно будет сделать, – сослаться на преждевременное раскрытие ложесен.

– А?

– Юридический термин. Будто бы ты родила до срока и недоношенного, а сама по этому поводу разболелась. Хотя легко понять, что это неправда. Дитятко у тебя крепкое, точно грецкий орешек. Ты его как думаешь назвать?

– Элинор. Старинное рутенское имя.

– У нас оно звучит в разных говорах как «Алиенор» или «Элинар». Красиво.

– Это же парня так зовут.

– А младенчику только восьмой месяц пошел. Еще неизвестно, в кого перекинется.

– Лелэлу, а мне будет отсрочка?

– Если захочешь. И придираться к нашему вранью никому неохота, тем более судейским крючкам, и на самом деле ты еще слишком слабенькая. Родить морское дитя – не значит самой быть ею. Они-то через два вздоха с постели вскакивают.

– Хотя бы посмотреть её хочу.

– Нет, Шинуаз – место архинадежное, но замкнуто в себе самом. А ба-нэсхин увезут дитя к себе и затеряются с ним в океанских волнах. Ни чиновным, ни дворянским, ни самому королю с королевой не отдадут, пока не настанет время. И вспоят, и выкормят, и оберегут.

– Ну что же, – сдавленно говорит Фрейя, – значит, всё к лучшему. Нельзя мне к ней привязываться. И не время бояться и взвешивать шансы. Говорят, от одного приговора голова с плеч не слетит – вот её и пустим в ход.

– Твоя правда. Но не вся, однако. Ибо вся интрига, куда тебя втянули, должна балансировать на грани провала и триумфа. Быть случайной, непринужденной, смётанной на живую нитку – и лишь тогда может удасться. Любой расчет рядом с жизнью не живёт.

– Эту поговорку я запомню. Да, Стелла, отыскали этот твой палаческий идеал?

– Похоже на то, – строго отвечает ей нянька. – В жизни и во плоти. Времена совпали, двери миров открылись, и тем, кто без страха, возможно станет оседлать само наше двойное бытие.

Размышление пятое

На сей раз плыли люди Брана не очень долго, но вот что я тебе скажу, мальчик. До тех пор странствовали они внутри того самого туманного потока, который мы называем Радужной Завесой. А теперь вышли из него и плыли уже по чистой воде – только не узнавали ничего, потому что отнесло их далеко назад.

И вот спустя сколько-то времени увидели моряки даже не остров, но огромную лесную страну, где трава росла по колено, цветы – по пояс, а невиданной красоты деревья прятали в своих кронах небо.

Но гордый замок на морском берегу выступал и из-за самих деревьев, подобно Вавилонской Башне… Ты разве не знаешь такой? Это где все языки перепутались, потому и не понимает вертдомский обитатель почти никого из рутенцев.

Ну ладно. Башня эта была в семь этажей и семьдесят семь ярусов… не спрашивай, что это означает, просто так говорится… – и вот что удивительно: все они, от самого широкого до самого узкого, были покрыты белыми перьями, что лежали одно к одному, будто свинцовые пластины или хорошая черепица. Это были перья Великой Змеи – Радуги.

Тайно пристали путники к извилистому берегу и спрятали карру в прибрежном кустарнике. А сами стали наблюдать.

Никакой стражи они не видели – ворота башни были открыты, и туда-сюда расхаживали прекрасные девушки. Были они заняты всякими делами по хозяйству: стирали нарядное белье и развешивали его на ветвях, носили корзины с плодами, выпасали тонкорунных коз – а между тем играли на музыкальных инструментах и пели благозвучные песни как бы в помощь своему труду.

Ближе к вечеру запылила единственная дорога, ведущая к замку, и проскакал по ней всадник в кожаном шлеме, серебряных доспехах и на золотом коне. Позади седла в петлю был продет тонкий прямой клинок. Обернулся рыцарь – и заметил Брана.

Снял воин свой шлем, тряхнул черными косами – и оказалось, что это юная женщина.

– Привет вам, путники, и добро пожаловать, – сказала она. – В этом доме всегда рады гостям.

Учтиво ответил ей Бран и пошел рядом – а с ним и все его друзья.

Пока они добирались до замка, успел он узнать, что сама девушка – королевская дочь, а прочие женщины – подруги и служанки. Отец ее умер от болезни, что унесла всех мужчин в стране, да и почти всех жён, кроме тех, что спрятались от поветрия в замке. Оттого не найдешь среди них ни единого мужчины или ребенка, а ей самой приходится охранять прочих дев от неведомых опасностей.

С радостью приняли женщины усталых и грязных путников, дочиста отмыли в бане и сытно накормили за столом, где против каждого из мужчин сидела красавица, а против Брана – сама юная королева. После трапезы возлегли каждый мужчина с той женщиной, что находилась напротив, а Брана увела к себе сама Альбе – так было имя владетельницы сего прекрасного острова.

Долго ли шло для них время или не было его вовсе, как бывает с теми, кто счастлив, я не скажу. Только через девять месяцев родили пятнадцать женщин по ребенку, мальчиков и девочек поровну, а королева произвела на свет двойню: сына и дочку сразу. Были они похожи не на нее саму, а на Брана; он же за время скитаний стал бел, как пена морская, и темен, будто скрытая в ней пучина.

Тут говорит Бран:

– Сотворили мы все доброе: не иссякнет теперь ваш народ. А нам пора завершить и увенчать наши скитания.

– Погоди хотя бы еще столько же, – попросила королева.

И прочие женщины с плачем и стонами умоляли о том же самом.

Но знал Бран, что, согласись он, вымолят у него еще время, и еще и не будет тому конца. Ибо мягче воска сердце человеческое.

И велел тогда своим людям собраться, загрузить корабль дарами этой страны и править в открытое море.

В час отплытия собрались их женщины на берегу, и каждая держала в руке клубок золотой пряжи. Бросили они эти клубки, восклицая:

– Во имя детей наших, настоящих и грядущих!

И прилипло золото каждой к правой ладони ее мужа, потому что устыдились все моряки вместе и каждый из них на особицу. Потянули женщины, наматывая каждая свою нить на тонкие пальцы, и карра медленно пошла в объятия той бухты, откуда выплыла на вольную воду.

– Бросайте клубки, хоть бы пришлось каждому из нас отрубить себе правую руку! – воскликнул Бран при виде этого.

Но при первых признаках его гнева попрыгали его спутники за борт. Корабль стал в вершке от мелководья, и юноши резво поплыли назад, к семьям, ибо тяга их к оседлой жизни и ее радостям пересилила желание скитаться и далее – без надежды вернуться на землю, откуда все они когда-то вышли.

Бран остался на корабле один, а его нить натянулась так, что грозила порваться; ведь желание странствовать было у него сильнее, чем прочие земные чувства.

Тогда королева намотала нить не на пальцы, а на тонкое своё запястье, потянула вновь – и в единый миг перелетела в объятия Брана.

Тогда корабль, наконец, отделился от побережья и сам собой вырулил в широкий океанский простор…

…. Снова безумное чаепитие в компании мессера. На сей раз он принес ларчик с каким-то совершенно особенным напитком, что и на чай-то не вполне похож. Разогнать мою тоску.

– Это не листья, а почти так же засушенные цветы.

– Я уже употреблял, с вашей подачи, ферментированные хризантемы и вяленый гибискус, так что…

– Попробуйте.

Из вежливости он всякий раз, наполнив обе чашечки, немного отливает из моей в особую скляночку и дегустирует. Хотя я давно и думать не думаю, что он способен отравить хотя бы мышонка.

Окунаю губы.

Ароматный, сладкий с легкой горечью, но что-то… что-то совсем простое.

– Кипрей. Цветок руин и пустошей. И дикий лесной мед из борти. Оценили?

– Хм. Снова вы на что-то намекаете? Нет чтобы сказать прямо, четко и откровенно.

– Только на то, что необходимое вам решение скорее всего будет самым вероятным их возможных. И самым примитивным.

– Снова образ вместо неложных речей. Снова изящное иносказание вместо душевной прямоты.

– Я никогда не говорю прямо и четко с владетелями. Это недостойно такого умного человека, как вы. И к тому же я не ваш конфидент, чтобы откровенничать с риском остаться непонятым.

– Допустим, вы уже он, – ответил я чуть резче. – Почти. Ваши действия?

Дарвильи усмехнулся и поставил на место чашечку.

– Тогда так. Некто очень серьёзно не хочет ребенка вашей Фрейи от наследника престола. Того, кто уже рожден, как я слышал. Здоровенький… но девочка, ведь так? И по древнему готийскому закону, также может наследовать отцу. Во Франзонии и Вестфольде девушка держит престол для будущего мужа, а вдова – для малого сына. Однако и Фрейра, и вас этот человек явно не хочет трогать.

Именно еще и поэтому некто хотел бы убрать обеих принцесс из Вертдома, пускай и на тот свет. И весьма раздражен тем, что малютка стала теперь недосягаема, а сам приговор по прежнему хоть и подписан, и скреплен поверх подписи вашей личной печатью, но рядом с ней стоит слово «cunctacio». То есть – «ждать, поелику возможно».

– Если вы полагаете, что я…

– Я не полагаю, что вы, ваше величество, настолько ловки и быстры, чтобы распорядиться этой маленькой жизнью. Но что это смелое деяние сотворило из вас почти такую же лакомую мишень, как из вашей приемной дочери, – это бесспорный факт.

– Назовите, кто эти люди.

– Первый – голова. Мало ума, много претензий. Второй – шея. Управляет головой, но не полностью осознает, какие в ней ныне зарождаются мысли. Есть еще черная кость заговора, но она не стоит августейшего внимания.

– Имена, я сказал.

– Нет. Иначе вы еще менее склонны будете мне довериться. Я же хочу, чтобы вы ко мне прислушались хотя бы отчасти.

– В чём же?

Я резко стукнул пустой чашечкой о столешницу.

– Когда ваш истинный конфидент… когда в Ромалин придут те, кого вы прекрасно знаете, вместе с теми, кто покажется вам смутно знакомым, примите их с нарочитым уважением и почетом. Они предназначены разрубить узлы тем способом, который ничего не нарушит в естественно сложившемся порядке – и в то же время будет совершенно неожидан. Впрочем, я думаю, вы и без меня бы так поступили.

И снова удалился восвояси…

Я кивал ему вдогонку, будто и впрямь соглашаясь.

Вот ещё бы понять, что всё это значит!

И, конечно, снова в моих наглухо закрытых покоях встречает меня мое любимое привидение. Хотя нет: добрый домашний дух. Хельмут как-то оплотнился и вроде даже помолодел: безмятежная райская жизнь сказывается, наверное.

– Привет тебе, потомок.

– И тебе то же самое, дед. С чем пожаловал? Догадаться можно, что понапрасну не потревожишь. Снова с россказнями?

– Снова. Я говорил тебе, как я для гильдии свой шедевр выполнил?

– Дед, это когда же?

– Ну, не я сам.

– Не сподобился.

– А ведь затейливая история, однако. Вообще-то как это делают по обычаю? Дожидаются какого-нибудь простого приговора и ставят тебя, пока ещё первого подмастерья, заглавным мейстером. С именем на таких настенных афишках, что лепят на стены рынка и ратуши. Только что двое старых и опытных мейстеров вместе с тобой по ступеням поднимаются и уже служат самому тебе. Не подручными, однако, а более того доглядчиками.

Ну вот, как решили они меня в дело ввести на первых ролях, так и работа объявилась.

Были в наших краях такие пожилые сеньор и его крепостной. Семейство дворянина давно оскудело, родители померли, младшие братья порассеялись, а еще и чёрная лихоманка навестила деревню. Теперь-то изобрели, как от неё избавляться, с нашей, кстати, палаческой помощью. Мы ведь не только исцеляли, но и за нечистью всякой смотрели, изучая ее повадки. Вот и предложили гражданам и сервам: черных крыс травить, заражённые дома жечь, а людей переселять на чистый воздух в палатки и каждое утро парить в поставленной тут же бане с едкими травами. И вскрывать бубоны над огнём, буде появятся. Сразу меньше умирать стали, как нас послушались, а не лекарей-кровососов.

Так вот, этот дворянин уже давно отпустил своего вассала на сервьет – иначе оброк. Тот занялся не землей, а торговлей и разбогател, знаешь, вскорости так, что его сюзерен неплохо одной его десятой долей пробавлялся. Или даже меньшей.

– Он что – выкупиться захотел, а дворянин не дал?

– Наоборот. Хозяин его от себя вроде бы даже гнал, а тот – ни в какую. Ваша матушка, дескать, перед смертью с меня клятву взяла, что в беде не покину. И прочие сопли. Смеялись все над этим. Эти двое постепенно даже примелькались: заходят в лавку, хозяин выбирает товар, а слуга кошелём трясет. Или наоборот: серв по деревням собирается в двуколке проехать, непряденый лен скупить или шерсть домашней крутки, а дворянин с пером за ухом и чернильницей на поясе бок о бок с ним на кляче труси́т, как заправский секретарь. Чисто неразлучники: у обоих, кстати, семейства так и не завелось, о чем тоже разговоры ходили.

Так вот, дворянин как-то сдуру замешался в заговор против сына королевы Кунигунды и ее мужа.

– Помню. Это точно знаю.

– Рыцарь Олаф тогда был еще в чести, а покушение на короля каралось вельми строго. Квалифицированная казнь. Повесить, четвертовать, лишить мужественных признаков, вынуть у еще живого внутренности и на костре спалить перед глазами изменника. Ну, даже со всеми прочими мятежниками так не поступили – смягчили участь. А этому сразу повелели голову отсечь. В шибко больших летах потому что.

– Понял.

– Погоди, не торопись. Был тогда обычай: отпускать преступника под честное слово и под залог свои дела доделать. А залог тогда не как сейчас, типа денежная гарантия или арестованный особняк: кто-то другой должен за него своей жизнью поручиться. Не вернется виноватый – невинный вместо него в петлю голову сунет или под меч положит.

Уже и не знаю, какие там такие дела были у дворянина, что так прижало. Серв и всем своим достоянием ручался, и знатных свидетелей хозяйскому слову искал – не соглашались судьи. Тогда он говорит: «Будь что будет. Себя самого на весы кладу».

– Как в древних балладах. Тиран Дионисий, крики «Постойте, я здесь, я не скрылся» и прочее.

– Ну, ты только не думай. Час в час – такой точности никто и никогда не требовал. Когда уже подходил крайний срок договора, а отпущенный с воли не являлся, гонцов рассылали во все стороны и дожидались еще с месяц. Невиновного казнить – это ж еще решиться надо.

Ну и бывает, кстати, так называемая заместительная казнь. Когда законники сразу соглашаются принять одну жизнь в обмен на другую. Родственник какой-нибудь или холостой приятель, не обремененный семейством и прочими обязательствами так, как настоящий фигурант. Однако и тогда приговоренный должен находиться рядом для наглядного урока, а потом его всё равно в темницу вернут и не отпускают, кроме как с родней повидаться, над имуществом надозреть или уж совсем с концами: если королевское помилование ему выйдет.

Власти явно догадывались, что здесь нечто похожее. И даже что марки, которые предлагались в залог, остались от покупки оружия бунтовщикам. И что дворянин по взаимному уговору не вернется, а побежит от нас куда подальше. Но всё-таки держали его оброчника пристойно, тем более платил он за себя чистой монетой. И казнить его тоже было надо образцово – чтобы напрасных мук не причинить.

Сроки, кстати, в законе были расписаны. И начальные, и крайние. И сколько после крайности еще терпеть полагается.

Вот этот прискорбный случай мне и выпал.

А это значит, кстати, что вместе с нами, тремя палачами, и тем, кто оглашает приговор, ещё и главный судья поднимается. И все эти восемь пар глаз – на меня, такого молодого и непривычного.

Место, кстати, тоже непривычное. Не в городе, не за стенами, как делали, когда предвиделось большое стечение народу и не хотели дурной приметы создать, а на поляне близ «Вольного Дома». Чтобы потом все хотевшие того могли с нами отпраздновать моё вступление в наследственную должность.

Ну, сработал-то я отменно. Не Торригалем, нет, тогда ещё один из дедовых двуручников у меня был. Свой меч заводить мне не было пока положено.

И вот – представь себе такое!

Лишь только голова слетела и начали мы тело укрывать, чтобы парни, помощники наши, его потихоньку убрали, – шевеление на том конце толпы. И продирается к нам – представь себе!