Текст книги "Эра зла"

Глава 5

Стояло хмурое утро восемнадцатого ноября 1792 года. Испортившаяся за ночь погода становилась все хуже. Порывы ветра с глухими ударами бросали в стены зданий пригоршни дождя так резко и громко, словно пересыпали не капли воды, а сушеный горох. Снаружи, в недрах растворившегося в стихии города, что-то долго и грустно выло. Через узкое оконце своей камеры, забранное частой решеткой, Тристан имел возможность наблюдать кусочек серого неба и ощущать освежающее дыхание зимнего дождя, похоже зарядившего всерьез и на весь день. Невзирая на царящий в узилище холод, он обрадовался сырой непогоде, находя в ней облегчение от нездорового жара, охватившего его похудевшее из-за недоедания тело. Тристана лихорадило всю ночь. Заинтригованно держа себя за запястье правой руки и отсчитывая частящий пульс, он с отстраненным интересом врача следил за доселе неведомыми симптомами своей необычной болезни, теряясь в догадках. Чем же он заболел? Это не были тиф или дизентерия, столь распространенные в скученных общих камерах. Его заболевание ничуть не походило на чуму или оспу, которые частенько свирепствовали в утопающем среди нечистот Париже. Эти незнакомые симптомы ставили в тупик даже его, в свои двадцать восемь лет считающегося самым опытным доктором Парижского университета. И все-таки – что же с ним такое?

Тристан изнеможенно растянулся на грубом соломенном тюфяке, расслабленно раскинув истаявшие от голода руки и ноги. Несколько лет назад, будучи приглашенным в королевский дворец, он конечно же слышал распространяемые в строжайшем секрете странные сплетни о патологической увлеченности питьем крови, приписываемой некоторым из известнейших аристократов. Дескать, кое-кто из придворных совсем отбросил соображения морали и уже не удовлетворяется обычными плотскими утехами, весьма разнообразными и скабрезными, бурно расцветшими в период правления слабовольного Людовика XVI и его падкой на развлечения супруги – королевы Марии-Антуанетты. Тогда Тристан почти не обратил внимания на эти мистифицированные россказни, найдя их весьма малопривлекательными, интересными отнюдь не для хирурга, а скорее для управителя сумасшедшего дома. Позднее, уже после взятия Бастилии и ареста королевской семьи, де Вильфор, как и многие другие дворяне, попал в тюрьму, где быстро снискал расположение и даже уважение своих стражников, избавив от фурункулов их начальника, гражданина Камиля Демулена, знаменитого зачинателя первых революционных бунтов, известного адвоката и политика. С тех пор молодому доктору разрешили беспрепятственно передвигаться по территории тюрьмы, пользуя многочисленных благородных пациентов, стремительно хиреющих в непривычно суровых для них условиях содержания.

– Подлечи их немного, Вильфор, так, чтобы они смогли самостоятельно взойти на эшафот и лечь под гильотину! – жестоко шутил Демулен, заливаясь сардоническим хохотом. – Большего от тебя не требуется. Но учти, – он властно схватил Тристана за лацкан камзола и заставил того смотреть себе прямо в глаза, – не вздумай переусердствовать и не суй свой ученый нос туда, куда не следует. А не то…

Врач послушно кивал, старясь не морщиться от жуткой вони из неухоженного рта гражданина Камиля Демулена и отлично понимая, что означает оное многозначительное «а не то». Право же, эти экзальтированные республиканцы не признают ничего: ни необходимости личной гигиены, ни хороших манер. Да при кошмарной антисанитарии, процветающей в созданных ими тюрьмах, они проявляют глупую расточительность, разоряясь на постройке десятков гильотин. А к чему они республике? Ведь стоит лишь потерпеть пару месяцев, и их изнеженные аристократы-узники обязательно перемрут сами – от грязи, голода и болезней. А затем, пофилософствовав подобным унылым образом, Тристан педантично приступал к вечернему обходу камер, приветствуемый учтивыми поклонами стражников, почтительно называющих его «гражданин доктор». Впрочем будучи от природы человеком весьма здравомыслящим, де Вильфор прекрасно осознавал, что когда-нибудь окажется вынужден нарушить эти щадящие, установленные специально для него правила заключения, и тогда уже никто не защитит его от смертельного свидания с «мадам Гильотиной», любимым детищем его же коллеги – доктора Жозефа Гильотена. Но увы, умница Тристан не учел одного печального фактора – того, что уготованная ему судьба может оказаться намного страшнее трагической участи любого из его несчастных пациентов…

После массовых арестов, ставших прямым следствием политики террора, провозглашенной ближайшим другом Робеспьера гражданином Луи-Антуаном Сен-Жюстом, тюрьмы Парижа оказались переполнены вчерашними аристократами, враз лишившимися своих титулов, привилегий и собственности. Впрочем, вскоре им предстояло расстаться и с главным своим достоянием – собственными жизнями. Немало наслышанный о популярных при королевском дворе кровавых оргиях и поэтому пуще огня боящийся вампиров, Робеспьер приказал казнить каждого дворянина посредством отсечения головы, и никак иначе. Ведь, как всем известно, лучшего способа борьбы с практически бессмертными созданиями и не придумаешь, ибо заживить подобные раны и прирастить обратно оный отсеченный орган еще не удавалось никому и никогда. Во избежание паники, революционному манифесту «Лишим гидру головы» придали сугубо политическую окраску, уберегая народ от пикантных подробностей. Простолюдинам совсем не следовало знать о том, что во время задержаний многие аристократы умудрялись успешно противостоять народной гвардии, даже получив не один десяток огнестрельных ранений. Признайте, что при подобном раскладе поневоле задумаешься об изобретении какого-то нового, более надежного способа казни. А тут как раз и доктор Гильотен со своим устройством подоспел весьма кстати, весьма…

Среди заключенных тюрьмы, в которой находился Тристан, числился некий маркиз де Шаторэ, очень благообразный и приятный пожилой господин, вместе с которым были захвачены две молоденькие девицы – Мадлен и Гортензия, его дочка и племянница. Холодной ноябрьской ночью Тристана срочно пробудили ото сна и, по приказу коменданта тюрьмы, отвели в камеру девушек, внезапно заболевших какой-то странной болезнью. Шевалье растерянно пощупал их ледяные лбы, разглядел бледные, полностью обескровленные губы и рыхлые десны, отметил вялость и аномальное оцепенение всего тела, а затем сосредоточенно задумался. Увы, с подобным недугом он не сталкивался за всю историю своей практической деятельности и сейчас был вынужден признать не только постыдное неумение вылечить страждущих девиц, но и неспособность правильно диагностировать их загадочную хворь. Внезапно Мадлен, прехорошенькая блондинка шестнадцати лет от роду, страдальчески застонала и сделала слабый жест, призывая доктора придвинуться поближе. Тристан охотно склонился к красавице, загипнотизированный взглядом ее пьяно расширенных сапфировых глаз, совершенно не в состоянии вырваться из их плена. Девушка слабыми руками обвила доктора за шею и, прижавшись к ней своими бледными губками, впилась в него сладострастным поцелуем-укусом.

Тристан испытал спонтанный приступ неземного наслаждения, одновременно с этим ощущая, как девушка жадно сосет его кровь, с каждой секундой становясь все бодрее и бодрее. О, конечно же подвизаясь на медицинском поприще, он отлично знал, что плохое питание и неподходящие условия содержания способны вызвать разжижение крови этих нежных девиц, и теперь сразу же списал на свою догадку их нынешнее, плачевное состояние. С трудом оторвав от себя стремительно поздоровевшую Мадлен, он затем точно так же напоил своей кровью и Гортензию, испытывая от этой процедуры только сугубо приятные ощущения. Следует признать, что обе девушки оказались настолько хороши собой, что Тристан не отказался бы завести с ними и иные, куда более интимные отношения – конечно, повстречайся они в другом месте и при других обстоятельствах. Пошатывающегося от приличной кровопотери доктора вывели из камеры, а зарумянившиеся девицы проводили своего спасителя умильными улыбками и благодарными вздохами. Их анемию как рукой сняло. Но к утру Тристану стало плохо. Его била чудовищная лихорадка, перемежающаяся длительными обмороками, тело мужчины похолодело, а сердце стало пульсировать медленней и с перебоями.

Разметавшись на тощем тюфяке, больной де Вильфор так и не узнал поразительную новость: сразу же после его посещения девушки подманили к решетке своей камеры часового, загрызли его насмерть, сняли с его пояса ключ от замка, выбрались в коридор и сбежали через узкое оконце, тесное даже для кошки. Комендант Демулен в ярости метался по своему кабинету. Он, разумеется, тут же велел выслать погоню, но поймать беглянок так и не удалось. Пребывая в страхе перед грозящим ему наказанием, Демулен сразу же нашел виновного в побеге… Конечно же Тристана! Без сомнения, этот ученый докторишка дал девчонкам какое-то наркотическое средство, наделившее мерзавок противоестественной силой и ловкостью. Тристана объявили организатором и сообщником побега, заочно судили и приговорили к казни. А для того чтобы потешить попранное самолюбие его тюремщиков, было решено отступить от официальных мер и заменить гильотинирование неким иным, куда более зрелищным и мучительным способом умерщвления.

Тристан с облегчением смотрел в окно, ощущая себя совершенно здоровым и непривычно обновленным. Кризис его странной болезни благополучно миновал, оставив после себя только недоумение и любопытство. Несомненно, он заразился этим недугом от Мадлен и Гортензии, передавших ему инфекцию посредством своей крови из слабых десен, попавшей в ранки на шее доктора. Ночью, чувствуя, что умирает, и страдая от каких-то неосознанных смутных желаний, он схватил пробегающую по полу крысу и с упоением вгрызся в ее бурое тельце, алчно высасывая кровь животного и кусками глотая теплые, дымящиеся внутренности. Утром, к своему стыду и раскаянию, Тристан обнаружил возле своего жалкого ложа останки не одной, а целых пяти крыс, разорванных в клочья и выпитых им досуха. Но как бы там ни было, а их кровь ему помогла, и сейчас он понимал, что никогда еще не находился в столь прекрасной физической форме, ведь его мысли текли легко и непринужденно, восхищая многократно усилившиеся обоняние, осязание и зрение. Его прежде смуглая кожа стала бледной и волшебно шелковистой на ощупь, черные волосы завились в тугие локоны, а мускулы буграми перекатывались на бицепсах, гладкие и ровные. К тому же он даже и не догадывался ранее, что способен голыми руками поймать верткую и острожную тюремную крысу…

Размышления Тристана прервал громкий скрежет дверного замка. Решетка распахнулась, и в камеру важно вступил гражданин Демулен, сопровождаемый десятком вооруженных солдат. Де Вильфор гибко поднялся с тюфяка, безмерно удивленный торжественной поступью мрачной делегации.

– Ишь ты, прыгает как жеребец! – недовольно хмыкнул Демулен, неприязненно оглядывая высокого и стройного Тристана, на две головы возвышающегося над его собственной толстой, кургузой и кривоногой тушей. – А мне сообщали, что ты приболел…

Вместо ответа Тристан лишь протестующе развел руки и галантно поклонился.

– Ну, ну, скачи, шоркай ножками, пока еще можешь! – иронично посоветовал комендант. – Недолго тебе уже осталось паясничать… – Он развернул вынутый из кармана лист бумаги и злорадно зачитал: – Народным трибуналом свободной республики Франция ты, гражданин Тристан де Вильфор, признан виновным в побеге девиц де Шаторэ и приговариваешься к смертной казни через…

– Но я не совершал ничего подобного! – изумленно воскликнул ничего не понимающий Тристан. – Девушки болели, а я просто оказал им первую помощь!

– …через сдирание кожи заживо! – невозмутимо закончил Демулен и командно взмахнул рукой, подзывая солдат: – Взять его, а приговор привести в исполнение немедленно!

Упирающегося, бурно протестующего Тристана силой выволокли из темницы и грубо потащили вниз по лестнице, в подвал…

Мрачный подземный каземат, сложенный из больших каменных блоков, ярко освещался огнем, бушующим в гигантском камине, и не менее чем десятком толстых сальных свечей, расставленных на выступах стен. Центр комнаты занимали пыточный станок и стол с аккуратно разложенными на нем ножами всевозможных форм и размеров. Сладко пахло свежей кровью, какими-то травами и невыдубленной кожей.

– Посмотрим, как ты здесь попрыгаешь! – мстительно пробормотал немного оробевший от траурной атмосферы каземата Демулен, усаживаясь в деревянное кресло. Противоестественное обаяние страшного подвала пугало и притягивало одновременно, затрагивая самые порочные струны, скрытые в душе каждого человека. Ведь наслаждение зачастую так сильно граничит с болью, что многие из нас абсолютно не способны различить, где заканчивается одно ощущение и начинается другое.

Солдаты втолкнули Тристана в каземат, привязали к пыточному станку и поспешно покинули это царство боли, мысленно жалея несчастного приговоренного. Незаметная дверца, скрытая в стене, отворилась, и в подвал шагнули два приземистых человека: палач и его помощник.

– Приступайте к казни, гражданин! – едва скрывая нетерпение, хрипло приказал Демулен, обращаясь к поклонившемуся ему палачу. – Именем республики приказываю вам сделать все возможное для того, чтобы осужденный как можно дольше оставался в сознании, ужасно страдал и не умер слишком быстро!

– Вы изволите наблюдать за казнью, гражданин комендант? – с удивлением спросил палач, бросая на Демулена заинтересованный взгляд. – Предупреждаю, такая казнь – зрелище не для слабонервных!

– Я знаю! – холодно отчеканил комендант, давая четко понять палачу, что тот вмешивается не в свое дело, и к тому же слишком много говорит.

Отлично понявший его палач поклонился повторно и обернулся к Тристану.

На широком, невыразительном лице пыточного мастера промелькнула непроизвольная гримаса извращенного восхищения, когда он внимательно рассмотрел того, кто попал сегодня в его опытные руки. Никогда еще не приходилось ему работать со столь прекрасной фигурой, нежной кожей и гордой осанкой. Палач трепетно провел пальцем по щеке осужденного и радостно улыбнулся, как улыбается избалованный ребенок, получивший новую игрушку.

– Добро пожаловать в мой волшебный уголок слез и боли, прекрасный мальчик! – почти приветливо сказал он. – Меня зовут Жан Мясник, а моего помощника можешь величать просто Шило. В ближайшие несколько часов нам с тобой предстоит стать самыми близкими друзьями и узнать друг о друге много интересного. Ничего, что я немного фамильярен и сразу перешел на «ты»?

– Да пошел ты! – в тон ему отозвался Тристан.

Шило восторженно расхохотался. Демулен нетерпеливо заерзал в кресле и неодобрительно фыркнул, давая сигнал приступать к казни. Мясник и его подручный синхронно поклонились идеально отработанным движением, словно находились на сцене театра. Шоу началось!

Теперь настало время для более серьезных дел. Шило сорвал с Тристана рубашку, обнажая его гладкую, будто мрамор, грудь, и замкнул кандалы на запястьях осужденного. Потянув за прикрепленные к ним цепи, палачи подняли юношу вверх, оторвав его ноги от пола. Они остановились лишь тогда, когда стопы Тристана зависли почти в метре от каменных напольных плит, прочерченных желобками для стока крови. Он спокойно висел минуту или две, пока Жан Мясник не выбрал несколько ножей и не принялся затачивать их на виду у пленника. Тогда до де Вильфора наконец-то дошло, какой ужас его ожидает. Он грязно выругался и дико забил ногами, отчего с них слетели щегольские туфли на высоких каблуках. Шилу с трудом удалось поймать его лодыжки и стянуть с них белые шелковые чулки. За чулками последовали штаны и нательное белье. Затем он привязал к щиколоткам полностью обнаженного юноши толстый деревянный брус, заставивший узника держать ноги широко разведенными в стороны. К брусу он принялся подвешивать тяжелые гири до тех пор, пока Тристан не начал хрипло, судорожно дышать, а все его тело не натянулось до предела. Пот ручьями струился по юному телу, все мускулы напряглись, словно литые, отчетливо проступив под атласной кожей, когда Шило подвесил еще одну гирю. Теперь он медленно опустил распятого вниз так, чтобы его босые ноги едва касались холодного пола лишь кончиками пальцев. Тристан не мог даже шелохнуться, а каждый сантиметр его прекрасного тела оказался растянут до предела. Широко раскрытыми глазами красавец недоверчиво уставился на ножи, которые затачивал главный палач. Их было штук двенадцать, различной длины и формы. Вид этих живодерских орудий почти заворожил Тристана, и он уже не мог отвести от них взора, а все его мысли витали лишь вокруг оных пыточных инструментов, которые скоро будут терзать его плоть. Несмотря на ужас, он стал дышать более спокойно, так как распятое тело уже привыкло к тому, что его растянули. Внезапно он содрогнулся, почувствовав, как к его подбородку прикоснулось что-то влажное и холодное. Держа в руках большую серебряную кружку, Шило поднес ее к губам пленника и предложил напиться. Испугавшись, Тристан поначалу отказался и протестующе замотал головой из стороны в сторону, строптиво развевая своими длинными локонами.

– Это всего лишь вода, не бойся, солнце мое, – ласково сказал ему Шило, настойчиво прижимая кружку к губам осужденного. – Или ты выпьешь ее сам, или я буду вынужден напоить тебя насильно, через воронку, – мягко добавил он.

Уязвленный подобной унизительной перспективой, Тристан подчинился. Вода оказалась свежей, прохладной, так что он с удовольствием выпил ее всю, почувствовав прилив сил. Юноша был так напуган, что даже, невзирая на весь свой врачебный опыт, так и не почувствовал вкуса добавленных в воду травяных отваров, обладающих сильным стимулирующим действием. Шило заставил его выпить еще две полных кружки. Когда Тристан закончил, то вновь повернул голову в сторону старшего палача. Он вскрикнул от ужаса, и отвага снова покинула его, ибо Мясник заканчивал приготовления к казни, затачивая последний из ножей – восьмисантиметровую кривую бритву из отлично закаленной стали, отсвечивающую беспощадным синим блеском.

В эту же самую минуту Шило почтительно разговаривал с вальяжно развалившимся в кресле Камилем Демуленом, понизив голос так, чтобы приговоренный не сумел услышать его объяснений.

– Мы должны хорошенько его напоить, чтобы он не потерял сознание слишком быстро, лишившись находящейся в организме влаги, когда мы сдерем с него кожу.

Демулен непонимающе вздернул брови.

– Уж поверьте моему опыту, много крови не выльется, не волнуйтесь, но в теле мальчика имеется много другой жидкости, помимо крови, и после удаления кожи она начнет обильно сочиться наружу, если вы знаете, что я имею в виду, – в голосе палача проскользнули похотливые нотки. Очевидно, вид совершенной красоты узника сильно возбудил этого морального урода, и теперь он с нетерпением предвкушал, как обезобразит то, что настолько прекрасно. Зависть – страшное чувство, становящееся орудием тех, кто повышает свою самооценку не путем свершения добрых или гуманных дел, а вульгарно паразитирует на боли и страдании, причиняемых ими другим людям.

– Поэтому частью моих обязанностей было дать ему выпить пару кружек воды, – невозмутимо продолжил Шило, надеясь поразить коменданта своим профессионализмом. – Это продлит ему жизнь, а также помешает лишиться чувств. Нет ничего более противного, чем красавец, потерявший сознание до того, как с него содрали кожу. Это испортит все удовольствие!

Демулен одобрительно расхохотался, всецело согласный с палачом.

– Шило, хватит молоть языком, пора начинать, – позвал старший палач. Повернувшись к перепуганной жертве, он картинно раскланялся:

– Месье, прошу извинить меня за то, что заставил вас ждать. Однако теперь уже все готово, так что мы можем начать немедленно. – Затем он поднес к лицу Тристана нож, угрожающе сверкавший в свете свечей. – Видишь это лезвие, радость моя? – весело спросил Мясник. – Обещаю, настанет миг, когда ты попросишь, чтобы я перерезал им твое очаровательное горлышко!..

– Никогда! – непреклонно выдохнул Тристан. – Никогда, слышишь ты, мразь, я не попрошу у тебя снисхождения, пощады или скорой смерти!

– Гордец! – рассердился Мясник. – Попросишь, еще как попросишь! Все просят, – он собственническим жестом погладил обнаженную грудь юноши и похотливо хохотнул. – Убереги меня от искушения, Иисус, но ты, мальчик, намного красивее и аппетитнее всех виденных мною девушек!

Шило плотоядно облизнулся, перебирая шелковистые кудри Тристана.

Де Вильфор непокорно зарычал и забился в цепях, пытаясь отстраниться от масленых лап своих мучителей.

– Я вернусь и отомщу! – дал зарок он, и в его глазах зажегся нехороший огонек.

Мясник и Шило дружно заржали, забавляясь наивной отвагой странного заключенного. Видит бог, эти стены еще не видывали подобного оригинала!

Демулен поспешно передвинул свое кресло, ставя его так, чтобы без помех видеть происходящее, а Шило встал за спиной Тристана и обеими руками плотно обнял его за талию, надежно фиксируя для того, чтобы не дать ему двигаться во время пытки, нарушая работу палача.

– Теперь, мальчик, глубоко вдохни и зажмурься, тогда ты даже не почувствуешь первый разрез, – наигранно добросердечно посоветовал он узнику.

Тристан машинально вдохнул и закрыл глаза, сделав все так, как и говорил его мучитель. Старший палач прижал бритву к правому бедру заключенного, сантиметров на пять ниже лобка, и медленно, почти любя, очертил полный круг, вернувшись точно в то место, откуда начал разрез.

– Уже все, красавчик, можешь вздохнуть, – подсказал Шило, когда нож оторвался от тела пытаемого. Тристан громко перевел дух, открыл глаза и посмотрел вниз. Он почти ничего не чувствовал в момент разреза, только легкое давление, но сейчас он видел, как по его ноге побежала струйка крови и с легким шорохом закапала на пол.

– А теперь быстренько сделай еще один глубокий вдох, – заговорщицки прошептал Шило, ведя себя так, будто они играли в некую запретную и чрезвычайно увлекательную игру.

Тристан вновь крепко зажмурился и тихонько ахнул, пока палач очертил второй круг чуть выше его колена. Но он опять не почувствовал боли, настолько острой оказалась бритва. Кровь тонкими ручейками сочилась из еще одного разреза, стекая на ступню.

– Еще раз, миленький! – шаловливый голос Шила настырно проникал в сознание Тристана.

Юноша снова зажмурился и задержал дыхание, когда вдоль его бедра прошел третий разрез, соединивший между собой два первых и завершивший омерзительный рисунок.

Шило вразвалку отошел от узника, преисполненный осознанием выполненного долга, пока старший палач тщательно вытирал кровь с бритвы и выбирал новую. Этот нож был покороче, обладал более широким основанием и острым закругленным концом. Тристан с нездоровым любопытством смотрел на него, чувствуя, как по его ноге стекает теплая кровь.

– Я не боюсь! – отчетливо выговорил он, стараясь не стучать зубами от дикой паники, рвущейся из глубины его души. Нет, что бы они с ним ни делали, он никогда не покажет этим мучителям своих истинных чувств, ведь в оном героизме и заключается его сила! Его истязатель приблизился, держа в руке очередное орудие пытки. Тристан задышал чаще, следя за Мясником нервно расширенными глазами, когда Шило вернулся к своему подопечному, держа в руке короткую палочку из мягкого дерева, переходящую в кожаные ремешки, размещенные на каждом из ее концов.

– Закуси ее, мальчик! – предложил он, прижимая палочку к губам пленника.

Де Вильфор отрицательно замотал головой и сказал «нет», но Шило продолжал настаивать.

– Тристан, сейчас тебе будет очень больно, по-настоящему больно. Или закуси эту палочку, или тебе придется кусать собственные губы, понимаешь? Выбора нет… – Чуть погодя, он высокомерно хмыкнул и презрительно добавил: – Ты ведь не хочешь умереть – истошно визжа, как свинья, которую режут?

Последнее замечание отрезвило де Вильфора, поумерив его запальчивость, ибо он понял, что его хотят унизить, превратить в бездушное животное. Его гордость подчинилась здравым доводам разума, и он собрал все свои силы, чтобы если не выжить, то хотя бы достойно встретить смерть. Слегка кивнув, Тристан подчинился безнадежности своего положения, разжал губы и взял в рот палочку. Шило, быстро завязав ремешки узлом на его затылке, закрепив оный кляп между зубами несчастного юноши, равнодушно взнуздав его, словно прилаживал удила во рту у лошади.

Теперь помощник палача снова встал позади пленника, положив руки ему на бедра, пока мастер готовился к работе новым ножом. Сначала он ввел острие ножа под кожу на верху первого разреза. Лицо Тристана исказилось от боли, он изо всех сил впился зубами в мягкое дерево, пока истязатель работал бритвой. Внезапно сквозь его сжатые зубы послышался тихий стон, когда палач оторвал уголок полоски кожи и начал оттягивать его левой рукой, одновременно отделяя от тела ножом в правой. Тристан все сильнее вгрызался в палочку, встряхивая головой с мотающейся гривой черных волос. На его лбу выступили капли пота, отчаянным усилием воли он пытался выдержать изуверскую пытку. Сдавленные стоны вырывались из его груди между судорожными вздохами. Шило удерживал на месте бедра истязуемого, помогая палачу и чувствуя, как напряглось тело Тристана. Они аккуратно, медленно работали, и им понадобилось около пяти минут, чтобы оголить плоть между двумя разрезами на верхней части бедра юноши. Наконец Мясник победно поднял вверх окровавленную полоску кожи, снятую с ляжки узника.

В это мгновение Тристан перестал бездумно мотать головой и посмотрел вниз. Его глаза стали еще шире от ужаса, когда он внезапно обнаружил жуткий красный предмет… Предмет, который совсем недавно был его белоснежным, мускулистым бедром.

– На память, гражданин! – картинно расхохотался старший палач, протягивая свежесодранный клочок кожи икающему от потрясения Демулену, но тот испуганно отшатнулся и, потеряв равновесие, чуть не выпал из кресла.

Мясник и Шило веселились напропалую, сгибаясь в три погибели от смеха, а затем они вновь обратили внимание на свою распятую жертву, хранящую гробовое молчание. Тристан по-прежнему висел на пыточном станке, выпрямившись и пристально глядя на противоположную стену, чтобы не смотреть на свою изуродованную ногу. Безумная боль, растекающаяся по всему телу, заставляла его морщиться и еще крепче сжимать зубы.

Камиль Демулен, чувствуя неприятную слабость в животе, неотрывно таращился на ужасную рану, понимая, что не видел в жизни ничего более отталкивающего, но вместе с тем и более прекрасного. Контраст белой кожи и красной плоти очаровывал и завораживал. Как ему и обещали, крови вытекло совсем немного, хотя и достаточно для того, чтобы под ногами пленника на полу скопилась небольшая лужа. Между его тазобедренным суставом и коленом образовалась полоса сырого мяса, поблескивавшая в свете очага, освободившаяся от покрывавшей ее кожи. Комендант легко разглядел вены и артерии, пульсирующие под оголенной плотью, и нечто еще, что могло быть мышцами или жиром. Несмотря на легкую тошноту, Демулен вдруг почувствовал прилив желания, его мужское естество вздыбилось под штанами. Этот обреченный на смерть юноша… Какой же ангельской, а вернее дьявольской красотой преисполнилось его перекошенное от страданий лицо! Было ли, оставалось ли в нем хоть что-то человеческое? Демулен вдруг подумал: «А как именно Тристан излечил тех недужных девиц? И чем после оной процедуры болел он сам?» И тогда его трусливое, подлое сердце вдруг наполнилось недобрым, мрачным предчувствием надвигающейся беды…

Палач прервал это зрелище, начав сдирать кожу с икры и голени Тристана. На сей раз разрезы расположились чуть ниже правого колена и над лодыжкой. Шило крепко зажал в своих здоровенных кулачищах ногу пленника и держал ее до тех пор, пока палач буквально не «развернул» всю кожу, словно снимая бумагу с покупки. Теперь юноша уже не смог сдерживаться и отчаянно стонал, несмотря на плотно заткнутый рот. Он продолжал вскрикивать и корчиться, пока Мясник сдирал кожу с его колена, не тронув лишь узкую полоску кожи на внутреннем сгибе, объяснив:

– Мы оставим эту кожу красавчику. Иначе слишком легко повредить большие сосуды. Не хотим же мы дать ему слишком быстро истечь кровью и умереть.

К окончанию оной части пытки Тристан почти лишился сознания, исходя холодным потом, закатывая глаза под лоб и предобморочно вздрагивая всем телом. Затем палач и его помощник подождали несколько минут, чтобы пленник пришел в себя и смог вновь чувствовать боль. Когда его стоны сменились хрипами, Шило принес кружку воды. Вытащив кляп, он прижал край посудины к губам истязуемого, оттянув его голову назад, и принялся медленно вливать воду ему в рот. Тристан уже осип от стонов и поэтому с трудом глотал воду. Напившись, он машинально посмотрел вниз, чтобы понять, откуда исходит такая страшная боль, кусающая его ногу, будто стая голодных пчел. Сперва он не воспринял того, что именно видит. Де Вильфор тупо разглядывал пол и оковы, пытаясь отыскать свою ногу.

– О, Господи! – шокированно всхлипнул он, вглядевшись в месиво живой плоти, появившееся между его бедром и лодыжкой, вернее, между тем, что от них осталось. Теперь он уже потерял всякий контроль над собой и зарыдал, оплакивая свою молодую жизнь и страдая от боли. Все мысли о мужественной смерти вылетели из его головы при виде того, во что превратили его правую конечность. – Это не мое, не мое! – стонал он, лишь остатками воли удерживаясь от того, чтобы не начать умолять своих палачей поскорее избавить его от этой изуродованной конечности. Душераздирающая сцена продолжалась до тех пор, пока Шило вновь не заткнул ему рот палочкой.

Закончив с его правой ногой, палачи перешли к левой, искалечив ее аналогичным образом. Боль, которая пронзила измученное тело узника, было невозможно представить. Обнаженные, зияющие нервы ног Тристана чувствовали даже малейшее движение воздуха, отзываясь острой судорогой, сводившей его с ума. Он истошно вопил, пока не сорвал голос, поперхнулся, закашлялся и вновь закричал, перейдя на низкий звериный вой, лишенный человеческих интонаций, заглушить который уже не мог никакой кляп. Палач позволил ему несколько минут испытывать эти ощущения, а потом юноше дали еще воды, но его внезапно вырвало прямо в лицо мучителям, после чего садисты рассвирепели и перешли к следующей части этого показательного мучительства. Они решили приступить к его прекрасной груди с ее нежнейшей, чувствительнейшей кожей. Тристан молчал, закрыв глаза и почти не подавая признаков жизни.