Текст книги "Лекции по истории позднего Средневековья"

Лекция 4

В наше время нельзя уже ошибаться в значении этой исторической науки; нельзя удовлетворяться определениями, существовавшими назад тому 50 лет. Карамзин не сказал бы уже теперь, что история есть зерцало прошедшего. Что же такое всеобщая история в отличие от всемирной? Итак, всеобщая история должна проследить прогресс рода человеческого, т. е., по объяснению Гердера, показать, как человек сам в себя углубляется.[344]344
  Дополнено: заступник понятного движения говорит, что человек не сделался счастливее, столь же подвластен страстям.


[Закрыть] но еще и до сих многие считают прогресс рода человеческого вымыслом истории, многие видят в этом пустое мечтание о достоинстве человека. В доказательство прогресса рода человеческого стоит указать на массу истин, приобретенных родом человеческим в его развитии в продолжение стольких тысячелетий; стоит указать, как человек в каждом веке побеждает и разрушает какой-нибудь предрассудок. Поэтому история,[345]345
  Дополнено: получает характер науки не только опытной, но и политической. Здесь она становится на ту же высоту, как и философия.


[Закрыть] с одной стороны, есть наука философская, с другой – чисто практическая. В наше время изучать историю с целью практической не всегда можно, нужны особенные условия общества и самого частного лица. Конечно, в наше время ни один юноша не научится быть полководцем, изучая историю, как это полагали древние; конечно, ни один Государственный деятель не станет справляться с историей в затруднительных случаях; но история имеет для нас другое практическое значение. Она помогает угадывать под оболочкой современных событий аналогии с прошедшим и постигать смысл современных явлений – только через историю мы можем понять свое место в человечестве;[346]346
  Творчество Т. Н. Грановского проникнуто отчетливым пониманием сложных взаимосвязей истории и современности. В работе «Историческая литература во Франции и Германии в 1847 году» ученый писал: «История по самому содержанию своему должна более других наук принимать в себя современные идеи. Мы не можем смотреть на прошедшее иначе, как с точки зрения настоящего. В судьбе отцов мы ищем преимущественно объяснения собственной. Каждое поколение приступает к истории со своими вопросами; в разнообразии исторических школ и направлений высказываются задушевные мысли и заботы века».


[Закрыть] она удерживает нас от отчаяния, она влагает в нас веру в силу человека, показывая, что совершило человечество на Земле, и позволяет ценить достоинство человека.

Из всего сказанного ясно значение истории, и в наше время уже не останавливаются на этом вопросе, уже слишком доказанном. Но вся трудность современного историка состоит в выборе фактов. Нас этот предмет все смотрели различно[347]347
  Дополнено: каждый век рассматривает это по-своему.


[Закрыть]: древние историки избирали те факты, которые имели влияние на государство; средневековые летописцы записывали все наравне – и смерть императора, и смерть простого монаха. В XVIII столетии дали на этот вопрос добросовестный ответ: вносить должно в историю факты достопамятные, имевшие влияние и пользу в развитии рода человеческого.

Но и этот ответ не определен; наука требует точных терминов. Что такое достопамятный факт, где мерило для определения степени достопамятности, как понимать пользу в науке все это неопределенно. Лучше следующее определение: в область истории должны входить факты, имевшие влияние на развитие рода человеческого. Но это слишком обширно; слово влияние хотя и определенно, а степень влияния не определена.

Наконец, Шлецер начал определять важность народов по числу квадратных миль, занимаемых народом, по числу жителей; поэтому для него история всякого кочующего народа, как, например, монголов, была важнее истории Афинской республики.[348]348
  Дополнено: во всеобщую историю можно внести те факты, в которых выразилось сознание, которые характеризуют духовную жизнь, духовное движение народа


[Закрыть] в наше время важными для истории фактами называют те, которые служат выражением духовного состояния человека, или его изменения, или развития, или, наконец, его косности. Другие факты история включает для пополнения и сохранения внешней нити рассказа.[349]349
  Следующий далее краткий перечень литературы, пособий к курсу опускается.


[Закрыть]

О переходных эпохах в истории человечества
(Черновой набросок)

Призванный нежданно к участию в ученых беседах Поречья, я избрал предметом моего чтения так называемые переходные эпохи в истории человечества.[350]350
  Далее зачеркнутый вариант: Трагический характер этих печальных эпох сообщает им особенную занимательность для каждого мыслящего человека. Но и глазах историка они имеют еще другое значение: они высказывают ему последнее слово обходящего, основное начало возникающего порядка вещей. Сказку о себе прямо: изучению этих эпох я обязан всем, что в моем понимании истории может быть живого и истинного.


[Закрыть] При самом начале моих занятий историей яти печальные эпохи приковали к себе мое внимание. Меня влекла к ним не одна трагическая красота, в какую они облечены,[351]351
  Далее зачеркнуто: долгое и горячее изучение открыло мне в них другие стороны: в них высказываются.


[Закрыть] а желание услышать,[352]352
  с данной лекцией Грановский выступил, возможно, летом 1849 г. В имении графа С. С Уварова Поречье. Несколько строк ее приводит в своем «Библиографическом очерке» А. В. Станкевич. Однако материалы лекции ему, видимо, были известны лишь частично, так как он пишет: «Нельзя без глубокого сожаления думать, что не сохранилось никакого следа от чтения, в котором историк высказал свои воззрения по вопросу, занимавшему его мысли много лет» (Т. Н. Грановский и его переписка. М., 1887, т. 1, с. 246). Публикуемая нами рукопись не содержит конца лекции и не является, видимо, окончательной редакцией ее: здесь много зачеркнутых мест, текст имеет несколько вариантов. Однако отрывок этой лекции (черновой автограф) представляет особый интерес как единственная из дошедших до нас рукописей Грановского на всегда интересовавшую его тему о переходных эпохах; она важна для сопоставления с сохранившимися лишь в записи студентов университетскими лекциями, в которых есть эти же сюжеты.


[Закрыть] последнее слово всякого отходившего, начальную мысль зарождавшегося порядка вещей. Мне казалось, что только здесь можно опытному уху подслушать таинственный рост истории, поймать ее над творческом деле. И если долгое горячее изучение не исполнило моих желаний, оно не охладило моих надежд.[353]353
  Далее зачеркнутый вариант: Я думаю, что науке только в так называемых переходных эпохах можно опытному уху подслушать таинственный рост истории. Позвольте мне, милостивые государи, представить на суд ваш несколько мыслей и отдельных замечаний. Русской науке, свидетельнице страшной для западного общества годины, дапа скорбная возможность поверять свои теории. Смею думать, что страшная для западных обществ година пройдет бесследно для русской науки и что паша наука воспользуется печальной возможностью поверять свои еще не ясные теории мучительными опытами, которые совершают над собой западные латино-германские народы. Далее зачеркнутый текст не воспроизводится.


[Закрыть] Никогда призвание русского историка не было так важно, как в настоящую минуту. Вековые основы западных обществ поколебались;[354]354
  Грановский намекает здесь на революционные события 1848 г., в частности на июньские дни в Париже. Как известно, ученый пристально следил за этими событиями, возмущался в своих письмах выступлением реакции против восставшего французского народа.


[Закрыть] из страны, которая прежде всех других сняла с себя определения феодального государства, поднялся и долетел до нас страшный клич sauve qui peut[355]355
  «Спасайся, кто может» (франц.).


[Закрыть]. Ринутым в отчаянную борьбу страстным умам старой Европы теперь не до науки. Им некогда сверять прошедшее с настоящим, они предоставили это дело нам, младшим братьям европейской семьи, не причастным к раздору старших.[356]356
  Далее зачеркнуто: задача русской науки велика: ей предстоит вывести итог прошедшей жизни государств для.


[Закрыть] Подвиг трудный, которого результатом должно быть не одно удовлетворение ученого любопытства, а полное, имеющее определить жизнь, уразумение истории и ее законов. Смею думать, что века, предшествовавшие нашему вступлению в историю, посмотрят на нас разумнее и поучительнее, чем они смотрели на солдат Наполеона с вершины пирамид.[357]357
  Далее зачеркнутые варианты не воспроизводятся.


[Закрыть]

Не всякое время, ознаменованное переменами в судьбе народов, можно назвать переходными эпохами.[358]358
  Конец отрывка сохранился в двух вариантах. Второй вариант текста: Эти эпохи отмечены особенным, им исключительно принадлежащим характером. В них изменяются не одни формы, а разлагается самая сущность обществ: религиозные верования, гражданские убеждения, семейная нравственность. История Востока не беднее, быть может богаче, европейской событиями и переворотами, но в ней почти нет переходных эпох. Там явления проходят как бы по вершинам обществ, не опускаясь на их дно. Меняются названия и объем государств, падают династии, по массы коснеют в однообразии неподвижного быта. Около 250 лет до Р. X. китайский император Тинь Ши хоанг ти сделал замечательную попытку реформы. Он хотел оторвать свой народ от прошедшего, сообщить ему новые, свежие стихи жизни. С этой целью он приказал предать огню не только книги, в которых хранились предания и уставы древнего Китая, но ученых – защитников старипы, которой они были толкователями и блюстителями в настоящем. Средства, употребленные Ш[и] х[оанг! ти, были часто жестоки, но задуманный им подвиг был велик и не может вместиться в тесные пределы одной человеческой жизни. Династия, которой он завещал своп идеи, пала вскоре после его смерти под бременем рокового наследия. Но сраженная империя долго не могла успокоиться от движения, вызванного в ней опытом реформы. Далее несколько строк опущено.


[Закрыть] Эти и эпохи узнаются по особенным, их исключительно обозначающим признакам. История Востока не беднее, даже богаче европейской событиями и переворотами, но в ней почти нет переходных эпох. События совершаются там большей частью как бы на поверхности, не опускаясь на дно неподвижных обществ.

Около 250 лет до Р. X. император Тинь Ши хоанг ти сделал замечательную попытку реформы в Китае.[359]359
  Речь идет об основателе императорской династии Цинь в Китае – Цинь Ши хуанди (259–210 гг. До н. э.).


[Закрыть] Он задумал внести новые элементы в скованную неизменным обычаем жизнь своего народа. Для достижения этой цели он не щадил ничего. Не только книги, в которых хранились древние предания Китая, но самые ученые, толкователи этих книг и, следовательно, противники реформы, были по его приказанию преданы огню. Нравственность народная поколебалась. Дети стали расходиться во мнениях с родителями, жалуются китайские историки. Но победа осталась окончательно на стороне прежнего быта, и подвиг Ши хоанг ти прошел бесследно.

Приложения
ГРановский и русская общественность

В последние полтора столетия в движении русской общественной мысли и отечественной исторической науки имя Грановского, его наследие занимают видное и почетное место. Без имени Грановского нельзя представить развитие национальной общественно-исторической мысли. Он находился в самом средоточии осмысления русской общественностью закономерностей истории. В середине прошлого века Грановский стоял в гуще острых споров о соотношении всеобщей и русской истории, о Западе и России, об особенностях исторического процесса Восточной Европы. Он участник в страстных идейных сражениях западников и славянофилов. Публичные курсы лекций Грановского по истории Западной Европы, ежегодные курсы по всеобщей истории в Московском университете были сильными выступлениями передового представителя исторической науки против господствовавшей теории официальной народности – реакционной идеологической доктрины времен императора Николая I.

Образ Грановского– «ученого-историка», «человека сороковых годов», «передового общественного деятеля», «идеального профессора», «Пушкина русской истории» (по слову студентов – его слушателей) – является крупной и неотъемлемой органической частью русской культуры, русской исторической науки.

* * *

Тимофей Николаевич Грановский родился 9 (21) марта 1813 г. В Орле, в дворянской семье среднего достатка. В автобиографии, напечатанной еще при его жизни, в начале 1855 г., Грановский крайне кратко сообщал о начальном своем образовании. Писал он о себе, как тогда было принято, в третьем лице: «…получил начальное образование в доме родителей своих. В 1826 г., он был помещен в учебное заведение Доктора Кистера, в Москве, где пробыл, впрочем, недолго. В 1828 г. Он оставил пансион Кистера и следующие за тем три года провел почти безвыездно в Орловской деревне отца своего».

За сколько-либо серьезное образование старшего сына семейство Грановских положило приняться, как видно, только когда ему исполнилось уже тринадцать лет. По неписаным традициям провинциального дворянства того времени учить его решено было в московском частном пансионе.

Первое учебно-воспитательное учреждение, в которое попал подросток Грановский, – частный пансион для благородных детей мужского пола. Держал его лектор немецкого языка и словесности в Московском университете доктор прав Ф. И. Кистер (1772–1849), составитель учебных книг по немецкому языку и литературе. Содержался пансион, видимо, на широкую ногу. Снимались под пансион большие, славные дворянские дома Москвы (дом князя Лобанова-Ростовского, дом Гусятникова на Моховой, богатый дом графа Салтыкова на Большой Дмитровке). Существовал пансион 20 лет (1819–1839). Это было заведение с хорошей репутацией. Ею пансион был, в частности, обязан своими довольно тесными связями с Московским университетом. Там Грановский впервые соприкоснулся с московскими литераторами и учеными. Кроме самого Кистера, в его пансионе трудились лица, давно связанные с Московским университетом, – Н. А. Бекетов, П. Ф. Калайдович, М. А. Максимович, А. М. Кубарев, А. М. Гаврилов, Ф. Ф. Куртенер, впзитатором пансиона был проф. И. М. Снегирев.

Историю преподавал в пансионе профессор географии, статистики и политической экономии, всемирной и русской истории Н. А. Бекетов (1790–1829). Бекетов занимался древними торговыми путями восточных славян, много переводил Рихтера, Клопштока, Вольтера. Учившийся одновременно с Грановским В. В. Селиванов, впоследствии писатель и общественный деятель, единственный, кажется, человек, оставивший воспоминания о пребывании в пансионе в эти годы, отметил, что Грановский занимался у Бекетова по истории хорошо и уже в то время видна была в нем любовь к истории.

Однако заметил Селиванов: «Кто бы, впрочем, мог тогда думать, что из класса Бекетова на исторической кафедре Московского университета появится со временем знаменитый профессор!». Класс российской словесности в пансионе вел со страстью и жаром П. Ф. Калайдович (1791–1839), брат прославленного историка и археографа. Калайдович и сам участвовал в литературно-ученой деятельности. Из класса Калайдовича, писал тот же мемуарист, мы «выходили бодрее духом, проникнутые прелестью поэзии, с сознанием человеческого достоинства, и потому Петра Федоровича очень любили».

Под влиянием Калайдовича и по предложению А. М. Гаврплояа (1795–1867), адъюнкта Московского университета, возникло Литературное общество воспитанников пансиона Кистера. Президентом общества воспитанники избрали Грановского. На публичных литературных вечерах читались стихи и проза членов общества, их переводы. Писал стихотворения в пансионские годы и Грановский. Весной 1828 г. В «Дамском журнале» напечатано было стихотворение «Страдалец» молодого поэта; так впервые появилось в русской печати имя Грановского. Пребывание в пансионе Кистера, общение с московскими литераторами и преподавателями университета, первое появление в печати не прошли для молодого Грановского бесследно. В нем пробуждено было поэтическое начало. Он не стал поэтом. Но дух поэзии, глубоко лирическое, поэтическое начало в освещении событий истории на всю последующую жизнь стали характерными особенностями профессора истории Грановского.

Уже во время учения в Петербургском университете (1832–1835) Грановский воспринимался людьми, чуткими к изящному и близкими к литературе, совсем не как мальчик, пописывающий стихи, а как молодой одаренный литератор. Здесь он встречался с И. С. Тургеневым, учившимся тогда же в университете, читал ему свои стихи. Профессор русской словесности П. А. Плетнев представил Грановского А. С. Пушкину. В немногих сохранившихся от тех лет стихотворениях Грановского преобладали исторические мотивы – любование Москвой, ее древними памятниками: ветхим Кремлем, сонмом церквей, дорогими гробницами прежних деятелей; автор писал большую поэму о Калиостро и его веке. Замечено было и сочинение студента Грановского о Ф. Рабле.

Круг чтения будущего ученого в студенческие годы обширен. Преимущественно это французские и английские авторы. Из первых – Ф. Гизо, А. Тьер, Ж. де Сисмонди, Ф. Минье, А. Вильмень, А. де Барант; особенно увлекал О. Тьерри. Не обошлось и без пухлых творений Б. Капфига – историка, тогда чтимого русскими читателями. Из вторых – прилежно читались Грановскпм сочинения выдающихся просветителей и историков Д. Юма, У. Робертсопа, Э. Гиббона. Труд О. Тьерри «Покорение Англии норманнами» Грановский, едва оставив студенчество позади, начал переводить на русский язык. Еще студентом, на основе главным образом сочинений г. Б. Депппнга и Капфига, в журнале «Библиотека для чтения» Грановский напечатал свою первую историческую статью «Судьбы еврейского народа. От падения Маккавеев по нынешнее время».

Сильно влияла на молодого Грановского передовая русская журналистика во главе со знаменитым Н. А. Полевым и его «Московским телеграфом». В этом органе Полевой популяризировал и пропагандировал тех западноевропейских историков, которые впоследствии более всего привлекали внимание историка Грановского, – Гизо, Тьерри, Нибура, отчасти Риттера и Савиньи.

В конце 1835 – начале 1836 г. Грановский через своего друга Я. М. Неверова сближается с Н. В. Станкевичем, главой известного московского кружка. Наряду с Я. М. Неверовым, Е. Ф. Коршем.

Станкевича в 1835–1840 гг. «Благодарю тебя, – писал Станкевич Неверову в феврале 1836 г., – за знакомство с Т. Н. Грановским. Это милый, добрый молодой человек, и на нем нет печати Петербурга». Легко и быстро Грановский вошел в кружок. Станкевич оказал важное влияние на формирование его исторического мировоззрения. Через Станкевича и его кружок воздействовала на молодого Грановского атмосфера идейных исканий и настроений передовой молодежи, прогрессивных сил русской общественности.

Одновременно с тем как Грановский вошел в кружок Станкевича власти, ведавшие Московским университетом, обратили на него внимание. Новый попечитель Московского учебного округа и университета просвещенный аристократ граф С г. Строганов предложил в 1835 г. Грановскому готовиться в профессора истории для Московского университета. Последовала длительная заграничная командировка (1836–1839). Грановскпй слушал курсы лекций и занимался в университетах и библиотеках Берлина, Праги, Вены. В Берлинском университете Грановский занимался у выдающихся немецких ученых-историков Л. Ранке, Ф. Савиньи, Ф. Раумера, географа К. Риттера, автора прославленного «Землеведения». Там же приступлено было и к изучению Гегеля, к слушанию лекций К. Вердера, философа, поэта и драматурга. Последний читал логику, метафизику (по словам Н. В. Станкевича, так обыкновенно называли гегелевскую логику),[360]360
  Переписка Н. В. Станкевича, 1830–1840. М., 1914, с. 348.


[Закрыть] историю новой философии начиная от Декарта. Кроме университетских курсов Вердера, Грановский и Станкевич приватно занимались с ним логикой. Наиболее сильное воздействие на Грановского оказали курсы Риттера и, более всего, Ранке. Лекции последнего по истории Французской революции конца XVIII в. особенно привлекли Грановского. Он писал в феврале 1838 г.: «Я ничего подобного не читал об этой эпохе. Ни Тьер, ли Минье не могут сравняться с Ранке. У него такой простой, не натянутый, практический взгляд на вещи, что после каждой лекции я дивлюсь, как это мне самому не пришло в голову. Так естественно. Ранке бесспорно самый гениальный из новых немецких историков»[361]361
  Станкевич А. Тимофей Николаевич Грановский: Биографический очерк, М., 1869, с. 72.


[Закрыть].

В годы жизни за границей Грановский не теряет тесных связей со Станкевичем, Неверовым, Тургеневым. Знакомится и сближается он там с московской семьей Фроловых, семьей, характерной для кругов передовой русской общественности. Географ и журналист Н г. Фролов (1812–1855) и его жена Елизавета Павловна (рожденная Галахова, сестра западника И. П. Галахова) подолгу жили за границей. В Грановском сочувствие «к современным интересам развито» было тогда под заметным влиянием Фроловой, свидетельствовал Неверов. В берлинском салоне Фроловой в 1838–1839 гг., часто бывал Грановский, нередко вместе с Неверовым и Тургеневым. Говорили там о необходимости всемерного распространения просвещения в простом народе, о желательности отмены крепостного права в России, о преимуществах народного представительства, об участии всех сословий в государственной и общественной жизни, о равном распределении государственных повинностей.

Просвещение народа, развитие науки, подготовка отмены крепостного права и привлечение народа к участию во всех общественных и государственных делах – вот руководящие просветительские и общественно-политические идеи, владевшие Грановским ко времени окончания им подготовки к служению на кафедре всеобщей истории в Московском университете. Полное завершение его образования как ученого-историка еще не было вполне закончено. Он и сам это ясно понимал. Однако одушевленный страстным желанием послужить родному народу, передать молодежи передовые идеи, которые стали его плотью и кровью, Грановский спешил в Россию.

Еще в мае 1838 г. Он писал Станкевичу и Неверову из Вены: «Я уехал бы в Москву с радостью. Мне хочется работать, но так, чтобы результат моей работы был в ту же минуту полезен другим. Пока я вне России, этого нельзя сделать. Мне кажется, что могу действовать при настоящих моих силах, и действовать именно словом. Что такое дар слова? Красноречие? у меня есть оно, потому что у меня есть теплая душа и убеждения. Я уверен, что меня будут слушать студенты. У меня еще нет сведений, нужных для историка в настоящем смысле; я еще не знаю истории; но мне кажется, что понимаю и чувствую ее»[362]362
  Т. Н. Грановский и его переписка. М., 1897, т. 2, с. 343.


[Закрыть]. Грановский был прав в своем предчувствии.

Шестнадцатилетний период труда Грановского в Москве и Московском университете делится на два внутренних этапа: 1839–1846 и 1846–1855 гг. В пределах 1846–1855 гг. заметно разнятся 1846–1848 и 1849–1855 гг. Для первого этапа определяющими факторами были большая близость Грановского с А. И. Герценом и В г. Белинским, чтение Грановским двух первых публичных курсов лекций по истории Средних веков. Для второго этапа исключительно важными фактами для понимания общественно-идейной жизни и деятельности Грановского стали отъезд Герцена из России в январе 1847 г., смерть Белинского 26 мая 1848 г, и еще ранее – летом 1846 г. – ясно обозначившееся расхождение по важнейшим философским и социально-политическим вопросам между Грановским, Е. Коршем и большинством других западников, с одной стороны, и Герценом, Огаревым, Белинским – с другой. Чрезвычайно важное значение для деятельности всех современников той эпохи и всех общественных и культурных институтов имела революция 1848–1849 гг. В Западной Европе, потрясения и отголоски которой существенно сказались в России. В истории всей общественно-культурной жизни страны, в истории русских университетов, следовательно и в творческой биографии Грановского, семилетие 1849–1855 гг. – время тяжких испытаний, время крутого натиска реакции.

Вернувшись на родину и начав с сентября 1839 г. преподавать в Московском университете, Грановский в общественно-идейных спорах 40–50-х годов без колебаний определился как западник. Критически относился он к историко-философским построениям славянофилов. Вскоре он стал главой московского кружка западников. В отношении главной реакционной силы – господствующей идеологии официальной народности и ее адептов – Грановский занял враждебную позицию. В университете Грановский вошел в тесную среду так называемых молодых профессоров. К ним принадлежали С. М. Соловьев, Д. Л. Крюков, П г. Редкин, К. Д. Кавелин, А. И. Чивилев, Я. А. Линовский. Подобно Грановскому, многие из них недавно возвратились из Западной Европы, где готовились к профессуре. Они были исполнены желания внести новые идеи в русскую науку и высшую школу. Старые профессора, тогда верноподданически державшиеся господствующей реакционной идеологии, – М. П. Погодин, С. П. Шевырев, И. И. Давыдов сперва насторожились, а затем перешли от обороны к нападению. В журналистике, и прежде всего в погодинском журнале «Москвитянин», в 40-е годы являвшемся одним из органов теории официальной народности, на кафедрах университета они открыли поход против «гнилого Запада», всякое общение с которым опасно для России, против современной немецкой философии, в первую голову против Гегеля и левых гегельянцев.

В то же время, по словам Герцена, Грановский «думал историей, учился историей и историей впоследствии делал пропаганду»[363]363
  Герцен А. И. Собр. соч.: в 30-т и т М., 1956, т 9, с. 124.


[Закрыть]. Диалектика Гегеля лежала в основе исторического мировоззрения Грановского.

Лекции его по истории Западной Европы были проникнуты идеями закономерности и прогрессивности исторического процесса, доступности этого процесса для научного познания, исполнены уважения к науке. Грановский привлекал внимание к изучению жизни народа, низших классов, рабов, будил сочувствие к тяжелому положению тружеников, осуждал насилия над феодально зависимыми крестьянами. Он говорил о страданиях и борьбе античных рабов, колонов, средневековых сервов и виланов. Слушатели живо вспоминали современные им безрадостные картины действительности крепостной России, положение и труд крепостных крестьян в родной стране.

Так называемые переходные эпохи в истории особенно занимали Грановского, а в его лекциях таким эпохам, эпохам открытого обнаружения и проявления социальных, политических, культурных, религиозных противоречий, отводилось много места. Иногда он с честностью и прямотой подлинного ученого говорил о неизбежности таких исторических эпох, когда противоречие «может быть уничтожено только насилием» (лекции 1845 г.). Обычно, однако, в духе характерного для него представления о сущности прогресса, как развития идей, распространения просвещения, «нравственного совершенствования людей», историк предпочитал предупреждать об опасности насильственных действий народных масс, о предпочтительности пути разумных и постепенных реформ. В условиях николаевской реакции вся учено-литературная и профессорско-преподавательская деятельность Грановского, насыщенная возвышенным гуманизмом, любовью к меньшему брату, протестом против деспотизма и насилия над крепостными независимыми людьми, являлась ярчайшим протестом и важным элементом борьбы молодой России, передовой русской общественности против самодержавия и крепостного строя.

Такую направленность, живое звучание лекторского слова Грановского прекрасно отразил Н. А. Некрасов в «Медвежьей охоте»[364]364
  Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. И писем: в 12-ти т. М., 1948, т. 2, с. 279, 280.


[Закрыть] (1867 г.):

 
Не забыл,
Я думаю, ты истинных светил,
Отметивших то время роковое:
Белинский жил тогда, Грановский, Гоголь жил,
Еще найдется славных двое-трое —
У них тогда училось все живое…
Вспоминая Грановского, Некрасов там же писал:
Не диво, что тебя мы горячо любили:
Терпимость и любовь тобой руководили.
Ты настоящее оплакивать умел
И брата узнавал в рабе иноплеменном,
От нас веками отдаленном!
Среди двоих-троих славных борцов за просвещение и науку поэт,
несомненно, разумел Герцена и Огарева, не имея возможности
в условиях цензуры назвать их имена.
 

Подлинной, по словам Герцена, «трибуной общественного протеста»[365]365
  Герцен А. И. Указ. соч. М., 1959, т. 16, с. 106.


[Закрыть] стала кафедра Грановского при чтении им публичных курсов лекций в середине 40-х годов. Публичные курсы, широкий резонанс, сопровождавший их, стали важнейшими событиями в жизни русской общественности. Первый такой курс открылся 23 ноября 1843 г. И закончился 22 апреля 1844 г. Второй курс состоялся зимой 1845/46 г. Первый посвящен был общим вопросам философии истории и обзору истории Средних веков в Западной Европе, второй – сравнительной истории Англии и Франции. Третий раз с публичным курсом Грановский выступал среди других профессоров Московского университета в марте 1851 г.

Предпринимая первый публичный курс лекций, Грановский сознательно хотел довести до общественности свои новые воззрения на историю. Он отчетливо представлял свой курс как выступление против реакционеров в науке, крепостников и деспотов в политике.

За неделю до первой лекции Грановский писал своему другу переводчику и литератору Н. X. Кетчеру: «Вообще хочу полемизировать», ругаться и оскорблять. Елагина сказала мне недавно, что у меня много врагов. Не знаю, откуда они взялись; лично я едва ли кого оскорбил, следовательно, источник вражды в противоположности мнений. Постараюсь оправдать и заслужить вражду моих врагов» (письмо от 15 ноября 1843 г.)[366]366
  Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2, с. 459.


[Закрыть]. Главного своего противника Грановский видел в реакционной идеологии официальной народности, главных врагов – в ее адептах. Но постановкой общих вопросов философии истории, критикой проявлений подчеркнутого руссофильства Грановский задевал в своих публичных курсах лекций, да и в университетских годовых учебных курсах, историко-философские построения славянофилов А. С. Хомякова и братьев И. В. И П. В. Киреевских.

Публичные курсы лекций Грановского в середине 40-х годов имели необыкновенный успех. Аудитория всегда была переполнена. В настороженной тишине слушатели внимали новым для них мыслям, впервые звучавшим гласно и обращенным к передовой общественности. Сперва сочувственно, потом с восторженной благодарностью относились они к лекциям и лектору. Герцену удалось напечатать статью о первой публичной лекции («Московские ведомости», 1843, 27 ноября), статью, исполненную признательности и восхищения. Попечитель университета Строганов разрешил ее опубликовать, но без упоминания о Гегеле. Ярче, отчетливее многих современников А. И. Герцен выразил и в 1843 г., и позднее, особенно в «Былом и думах», понимание передовой русской общественностью значения научно-просветительского труда Грановского.

Между тем в массе слушатели публичного курса, казалось бы, совсем не могли разделять убеждения и настроения лектора. Ведь прежде всего эти слушатели были людьми высшего круга общества, цветом московской дворянской публики. Именно этот состав посетителей публичных курсов лекций Грановского имел в виду Герцен в названной выше статье: «И после этого говорите, что всеобщие интересы не имеют глубоких корней в публике: она с необыкновенным тактом оценила всю современность живой, всенародной речи человечества, и тем сильнее развивается жадное нытанье прошедшего, чем яснее видят, что былое пророчествует, что, устремляя взгляд назад, мы, как Янус, смотрим вперед».[367]367
  Герцен А. И. Указ. соч. М., 1954, т. 2, с. 112–113.


[Закрыть] в «Былом и думах» Герцен, на основе своих дневниковых записей 1843 г., засвидетельствовал суждение П. Я. Чаадаева. «Лекции Грановского, – сказал мне Чаадаев, выходя с третьего или четвертого чтения из аудитории, битком набитой дамами и всем московским светским обществом, – имеют историческое значение».[368]368
  Там же, т. 9, с. 126.


[Закрыть]

Вторая статья Герцена о публичных лекциях Грановского, написанная в декабре того же года, не была допущена в печать. После разговора с попечителем Строгановым по поводу запрета статьи Герцен пометил в дневнике: «…может он прав: боязнь крика, попов, доносов справедлива»[369]369
  Там же, с. 319.


[Закрыть].

Опасения имели под собою почву. Быстро появилась в погодинском «Москвитянине» статья Шевырева «Публичные лекции об истории Средних веков г-на Грановского (письмо в губернию)», имевшая доносительный привкус. Подразумевая Гегеля, автор обвинял Грановского в том, будто бы в его лекциях «почти все школы, все воззрения, все великие труды, все славные имена науки были принесены в жертву одному имени, одной системе односторонней, скажем даже одной книге, от которой отреклись многие соученики творца этого философского учения»[370]370
  Москвитянин, 1843, № 12, отд. «Московская летопись», с. 524.


[Закрыть]. «Добровольные помощники жандармов» (слова Герцена) винили Грановского в том, что в публичном курсе, посвященном истории Средних веков в Западной Европе, он не говорил о Руси в желательном для них духе, не противопоставлял цветущую Россию гниющему Западу, не толковал о величии православия и вообще мало говорил о Кристианстве. Такие помощники жандармов и в обществе, в московских литературных салонах, и в печати, и в университетских лекциях говорили и писали против Грановского упрямо и громко. Московский митрополит Филарет (Дроздов) уже в конце 1843 г. начал присматриваться к Грановскому. Попечитель Строганов вызвал ученого лектора и пытался оказать на него давление, стремясь понудить изменить дух и направление его публичного курса. В письме к Н. X. Кетчеру от 14 января 1844 г. Грановский сообщал об этом тягостном объяснении: «Строганов требует невозможного. Вчера у меня было с ним серьезное, резкое объяснение. Я, может быть, поступил глупо, говоря совершенно прямо и открыто, но не раскаиваюсь. Он сказал мне, что при таких убеждениях я не могу оставаться в университете, что им нужно православных и т. д. Я возразил, что не трогаю существующего порядка вещей, а до моих личных верований ему нет дела. Он отвечал, что отрицательное отношение недостаточно, что им нужна любовь к существующему, короче, он требовал от меня апологий и оправданий в виде лекций. Реформация и революция должны быть излагаемы с католической точки зрения и как шаги назад. Я предложил не читать вовсе о революции. Реформации уступить я не мог. Что же бы это была за История? Он заключил словами: “Есть блага выше науки, их надобно сберечь, даже если бы для этого нужно было закрыть университеты и все училища”»[371]371
  Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2, с. 462–463.


[Закрыть].

В суждении попечителя Строганова, довольно благожелательно относившегося к молодым профессорам, особенно к Грановскому и Соловьеву, на этот раз открыто высказался верный и исполнительный николаевский служака. Заметим, впрочем, что и спустя год после этого суждения, Грановский выступал со своим вторым публичным курсом лекций. В связи же с мнениями, высказанными самим Грановским при объяснении со Строгановым, историк обязан памятовать и привести соображения Герцена из «Былого и дум» о духовном образе, о складе души ученого лектора: «А ведь Грановский не был ни боец, как Белинский, ни диалектик, как Бакунин. Его сила была не в резкой полемике, не в смелом обращении, а именно в положительно нравственном влиянии, в безусловном доверии, которое он вселял, в художественности его натуры, покойной ровности его духа, в чистоте его характера и в постоянном протесте против существующего порядка в России. <…>. Таков был сам Колиньи, лучшие из жирондистов, и действительно Грановский по всему строению своей души, по ее романтическому складу, по нелюбви к крайностям скорее был бы гугенот и жирондист, чем анабаптист или монтаньяр»[372]372
  Герцен А. И. Указ. соч., т. 9, с. 122, 123.


[Закрыть].

Для уяснения понимания душевного строя Грановского его другом и современником, представителем русского революционного движения эти суждения существенны и важны. Для постижения личных особенностей душевного склада Грановского мнение Герцена, несомненно, очень весомо. Но вряд ли правомерно поступил бы историк, распространив механически эти суждения на историко-философские воззрения Грановского. При всей мягкости характера, деликатности, кажущейся уступчивости ученый в течение всех шестнадцати лет служения отечественной науке и просвещению твердо, неуклонно держался основ своего прогрессивного общественно-исторического мировоззрения. Именно эта внутренняя стойкость, глубокая незыблемая убежденность в правоте и силе науки, в «Истине Истории», защита разума и просвещения, человечности, вера в прогресс вместе с личным обаянием, изяществом строя чувств, мышления, художественной и ясной формой речи заслуженно доставили Грановскому исключительное, особое положение и в Московском университете и в восприятии его передовой общественностью России. Именно Грановский рано и прочно закрепился в русском общественном сознании как «профессор сороковых годов», с прописных букв Учитель и Наставник, лучший выразитель гуманизма в исторической мысли России.