Текст книги "Русские уроки истории"

В истории Западной Европы демократия в полноте своей политической реализации, как основная форма организации власти, существовала по большому счёту только однажды – в дохристианский период европейской цивилизации, в древнегреческом городе-полисе и после – уже в государстве – в Римской республике. Эта демократия не что иное, как форма и способ организации социальной солидарности, сплочённости меньшинства – граждан, свободных людей – против большинства неграждан. То есть несвободных, зависимых людей, прежде всего рабов, в отношении которых осуществляется не власть, а господство, то есть практика насильственного подчинения. В этом дохристианском государстве понятие свободы было предельно конкретно: противоположность рабству не как злу, а как нормальному и необходимому состоянию части и, возможно, большинства людей в государстве. Воспоминание об этой свободе является мечтой всякой буржуазной элиты Нового и Новейшего времени, включая современность, учитывая, что капитализм, как политическая сверх-власть капитала, есть не что иное, как модернизированное рабовладение. Этой мечтой в той или иной завуалированной форме и торгуют по сей день так называемые политтехнологии всеобщей управляемой демократии.

Если количество свободных уменьшается, то в пределе остаётся один свободный – тиран. В Риме тиран-диктатор назначался в периоды политического кризиса и тяжёлой войны. Так что тирания – предельная форма демократии. Для несвободных неважно, кто их тиран – один человек или группа. Если же число свободных растёт, то всё кончается хаосом и властью худших, то есть «всех». Античная греко-римская демократия – базовая для европейской цивилизации – очень зависима от балансов и пропорций, а потому, как правило, является переходным, а не стабильным состоянием организации власти, что не раз показывала история европейской цивилизации. Демократия – не государство. Это более примитивная форма организации власти. Она в чистом виде представлена на пиратском корабле с его избираемым и свергаемым капитаном, в ватагах ушкуйников, вольных поселениях казаков – и там, и там чётко и продуманно регулируется доля в добыче. Демократия основана на жёстком цензе отделения «своих» – в общении которых практикуется собственно власть, то есть добровольное подчинение – от «чужих», которым адресованы насилие и господство. Социальный объём (численность участников такой системы) весьма ограничен: на корабле – сотнями человек, на «сухопутном корабле», полисепоселении – тысячами. Платон, проектируя государство, выступал категорически против этой системы.

Греческий или римский гражданин голосует, поскольку обладает прямой долей во власти, которая позволяет ему непосредственно защищать свои интересы. За долю во власти он платит жизнью и здоровьем, его место в обществе – в воинском строю, конном или пешем. У римлян голосование и было организовано по воинским подразделениям. Ни римская, ни греческая демократия не предназначены как институт власти для какого-либо воспроизведения прошлого или планирования, заботы о будущем. Античная демократия лишь уравновешивает распределение сил влияния и интересов свободных людей в данный момент, сиюминутно. Остальное – судьба. У подлинной демократии нет ни памяти, ни воображения. За реальное участие во власти античный гражданин несёт неограниченную ответственность. Тут нет представительства – каждый за себя выступает сам. Выборные магистраты действуют на основании поручения и делегированных полномочий политически дееспособной персоны. Выборный магистрат никого не обслуживает, как рассказывает нам светская вера в демократию, – он действует. Исполнение им политических функций непосредственно затратно, а не доходно. Это не профессия, а способность личности.

Христианская революция ввела другое понятие свободы – свободы идеального существования каждого человека, вне зависимости от его власти и господства и власти или господства над ним, свободы от общества как такового. Душа из греческой философской гипотезы превратилась в общепризнанную действительность. Рабство становится техническим понятием. Предстоят долгие политические дискуссии, подчас с применением силы, о том, у кого душа есть, а у кого её нет. Но именно это и означает, что в решении политических вопросов душу больше не обойти. Рабов – а без них в хозяйстве не обойтись – приходится считать животными, а не людьми. Так рождается расизм. Возникнет и другой эффект – те, кто сам не считает себя человеком, будут не замечать своего рабства – в той модернизированной его форме, которую реализует капитализм, когда рабы содержат себя сами и вынуждены искать хозяина. Поэтому капитализм сделал всё, чтобы похоронить Бога и аннулировать реальность души. Само слово «душа» в словоупотреблении сегодня вытеснено за пределы любой социальной практики и допускается только как поэтическая метафора. Главная служанка капитала в области политики и исполнения наказаний – психология – подменила душу личностью, обессмыслив заодно и это понятие, что в совокупности не позволяет осуществлять главную педагогическую практику – воспитание, воспроизводство человека. Ведь воспитание и состоит в том, чтобы помочь душе вырастить собственную личность – совокупность её лиц в мире.

С момента христианской революции государство поставлено в новые рамки. Его носитель – и государь, и служащий – должен быть уже не просто социально свободен в старом римском смысле. Он должен быть свободен, как это угодно Богу, то есть быть человеком в собственном смысле слова, а не только политическим животным. Это же требование предъявляется ко всем социально свободным «членам» государства, то есть к тем, кто разделяет с Государем возможность сказать: «Государство – это я!»: к правящему классу и к народу, солидарному с государством. Одушевление народа обязательно. Христианское государство как цивилизационный проект наделяется функцией защиты и воспроизводства человека, как его понимает Христос.

А Он и был первым человеком, знающим о том, что Он человек, что это значит и чем человек отличается от политического животного. Греки и римляне не смогли метафизически ответить на вопрос о сущности человека, хотя греческая политика уже была практикой человека, сталкивающегося с реальностью души, ухватываемой в философской рефлексии. Одной из обязанностей христианского государства по защите человека становится защита церкви и подлинной – то есть в Бога – веры. Возможность быть человеком в христианском государстве дана каждому подданному или гражданину.

Греческая и римская демократии в отличие от идей христианской государственности строились на принципиальной склейке и неразличении власти и свободы. С древнеримской/древнегреческой точки зрения свободен тот, у кого власть, то есть гражданин. И напротив – свободный гражданин не может быть сущностно подвластен кому-либо, это делало бы его рабом. Он, не теряя своей свободы, может лишь разделять власть с другими свободными гражданами. И заплатить за свою «долю власти» воинским долгом и, если придётся, самой жизнью, обеспечивая тем самым тождество свободы и власти.

Проект христианского государства, в отличие от государства платоновского, отделил понятие свободы, как онтологическое, от понятия власти, сделал свободу независимой от власти и обнаружил, что власть возможна лишь благодаря свободе, так как основывается на добровольном (то есть свободном) ей – власти – подчинении. Христианство позитивно определило платоновское благо – идеальное основание государства. Проект христианского государства разворачивался прежде всего в Византии.

Кризис католической веры на Западе, её вытеснение в конечном счёте светской верой (вполне сочетаемой как с контр-религией атеизма, так и с многообразным сектантством, оккультизмом и новым язычеством) может создать иллюзию возможности возвращения к греко-римской, дохристианской модели демократии. Таковы были иллюзии Великой французской революции, Американской революции.

Участники и наследники этой последней воспроизвели сущностное рабство как обязательный элемент своей демократии. Продержалась система в этом виде недолго (с 70-х годов XVIII века до 60-х годов XIX века, почти как советская власть). Потом сущностное рабство по экономическим причинам пришлось заменить техническим модернизированным рабством капитализма, когда раб содержит себя сам, у него есть «свобода» выбора хозяина и хозяин не должен заботиться о нём.

Граждане – те, кто обладает правом избирать, – составляли от силы десятую часть населения. Модернизированное капиталом рабовладельческое общество создало трудовой наём – сверхэффективный механизм господства и принудительного подчинения, замаскированного под добровольное. То, к чему стало можно принудить рабочего по найму, не идёт ни в какое сравнение с «объёмом» принуждения римского раба или крепостного крестьянина, рабом не являющегося по сути, поскольку своё пропитание он обеспечивает сам, а не получает от хозяина. Техническое рабство формально «свободных» людей стало в модернизированном капиталом обществе куда жёстче, чем сущностное рабство времён Древней Греции или Рима.

Маркс пытался выразить суть этого явления через понятия эксплуатации и отчуждения. Но прежде всего это «старые добрые» отношения и механизмы господства – принудительного подчинения, оставляющие собственно власть в узком кругу свободных хозяев, подчиняющихся добровольно решениям большинства или избранных лиц.

Однако государство не исчезло под натиском буржуазной демократии. Буржуазные революции западной ветви европейской цивилизации (Англия, Америка, Франция), определившие устройство западных государств, установили уже не сущностную демократию греко-римского типа, а демократию техническую, являющуюся приложением к техническому же централизованному государству, сложившемуся в период, предшествующий революциям. Выборность короля, который называется теперь президентом или премьер-министром, мало что меняет в жизни подавляющего большинства подданных. Они не отдают свою жизнь за «долю во власти», они платят налоги. Соответственно и получают они от государства только то, что можно «купить», а не «завоевать».

Монархия при этой технической демократии вообще может быть реставрирована, сохраниться как форма правления. Однако техническая демократия обеспечивает господство модернизированного капиталом общества над государством, фиксирует историческую победу общества (и города) над государством в их непрекращающейся борьбе. Сравнивая пред– и послереволюционные периоды, можно видеть, что аристократия боролась с государством, но всегда сама соглашалась стать государством как сословие, жёстко выделенная и отграниченная часть социума, нести неограниченную ответственность за власть. Для буржуазии неограниченная ответственность в принципе неприемлема. Буржуазия, победив государство, отказывается быть сословием, прячась за провозглашённую ею утопию всеобщего равенства, и тем самым отказывается быть государством, нести ответственность за власть. Она предпочла бы, чтобы социум самоорганизовался, а она бы его контролировала, управляла процессами в свою пользу, оставаясь за сценой. Правление перестаёт быть публичным, а государство сводится к административному аппарату, обеспечивающему принуждение и господство. Такое государство неустойчиво, оно не имеет собственных механизмов воспроизводства, ради которых создавалось в человеческой истории.

При технической демократии нестабильность государства становится организационным принципом, революция технологизируется и превращается в рутину. Такая техническая демократия есть, по существу, лишь узаконенная форма и рецепт систематического и легитимного (общественно приемлемого) осуществления государственных переворотов мирными, бескровными средствами. Точнее, то, что раньше было государственным переворотом, теперь становится регулярным перераспределением власти над свободными и господства над рабами в рамках правящего класса с неясными, размытыми, непубличными границами – ведь сословием он себя не признаёт.

Техническая демократия не имеет ничего общего с распределением «долей власти», которыми обладал римский или греческий гражданин. При сущностной демократии Древнего Рима выбиралось огромное число должностных лиц – магистратов. Они обладали несравненно большим объемом полномочий (вспомним, например, о трибунах, обладавших правом вето), чем представительные институты технического государства. Собственно, свободные с избирательным правом при технической демократии уже никакой собственной доли власти не имеют – их представляют, то есть считают недееспособными в отношении власти и прав. Рабов – рабочих – и других жителей, не прошедших ценз избирательного права (имущественный прежде всего, расовый, половой, возрастной), не представляет никто, поскольку институт семейной власти отца также сильно урезан или не распространяется на большинство этих лиц.

При этом граждан/подданных становится гораздо больше.

Вместо выборных магистратов, непосредственно осуществляющих власть, работает «государственный аппарат», обеспечивающий управление обществом. Его работники – формально не рабы (как и рабочие), но и они не свободны в социальном отношении. Они обладают властными полномочиями, но сама власть им не принадлежит. Они выступают от лица государства и народа – теперь недееспособных, то есть представительствуют, не будучи при этом ни народом, ни государством, в отличие от магистратов сущностной демократии. Такой государственный аппарат необходимо контролировать извне, и это становится самостоятельной проблемой воспроизводства власти, источником нестабильности государства. Римские же граждане свою свободу и свою власть обеспечивали сами, вне какого-либо внешнего контроля. Но «социальный объём» сущностной демократии по сравнению с империей несопоставимо мал.

Государство, подчинённое правящему классу в качестве орудия власти, теряет свою сущность и становится госаппаратом. Буржуазия, уклоняясь от сословной государственной ответственности, никогда не возьмётся контролировать этот аппарат. Напротив, она стремится его коррумпировать, приватизировать его властные возможности в интересах частного обогащения. Буржуазия находит себе символическое убежище в специально сконструированном символизме – нации, от чьего имени и действует. Нация должна обуздать народ и государство, поглотить их, удивительным образом возвращая общество к племенному, варварскому состоянию, имитируя его. В таком обществе утопией для подчинённого класса становится национализм, возвращающий давно забытые фигуры вождей. Правда, личная доблесть этих вождей весьма сомнительна по сравнению с вождями действительных исторических племён.

В империи – подлинном, универсальном, воспроизводящемся в истории государстве, не ограниченном нацией, – контроль со стороны центральной власти (императора, суверена) без опоры на сословия невозможен. Сословия входят в тело государства. И нуждаются в народной солидарности так же, как и суверен.

Христианское государство – от которого исторически произошли современные западные страны, что бы они ни заявляли в своих идеологических программах, – брало на себя обязательство обеспечивать идеальную свободу граждан/подданных в общении с Богом в обмен на действительную передачу власти от общества – группы граждан, распределяющих власть между собой, при сущностной демократии – государству. Разумеется, буржуазное техническое государство, сведённое к инструменту господства и само подчинённое непубличной политической монополии капитала (это и есть капитализм как общественный строй), уже не может быть христианским и открыто антиклерикально.

Техническая демократия, сочленённая с техническим государством, созданная в конце XVIII века в западных государствах (прежде всего в Нидерландах, Англии, Франции и США), соблазнившая российский правящий класс и образованных людей России в XIX веке, была явлением сугубо цензовым, что до известной степени роднит её с демократией сущностной, греко-римской.

Демократическое распределение власти в западном обществе было ограничено сословным, имущественным, половым, расовым цензами в пользу радикального меньшинства. В этом качестве она была подобием, «отражением» первой и последней сущностной демократии, делившей общество на свободных людей и рабов. Но и среди свободных (правящего класса) власть концентрировалась в руках его верхушки, не обязанной неограниченно отвечать за свои действия имуществом и жизнью – эти люди получили возможность безнаказанно уходить в отставку.

Можно сказать, что техническая демократия является той приемлемой и необходимой для капитала модернизацией власти и государства, которая позволила капиталу эффективно использовать их в своих целях, установив политическую монополию и поставив ее над обществом и государством. Капиталистическое общество ликвидирует суверена и занимает его место – непублично, незаконно, вне права, прикрываясь расплывчатым понятием нации. Понятие нации является чисто политическим и не имеет правового содержания. Оно необходимо для установления верховенства политики над правом, то есть государством. Попытка вновь придать нации правовое содержание и тем самым реставрировать суверенитет государства в её рамках превращает национализм в нацизм. В отличие от сущностной демократии при технической демократии раздел власти в обществе происходит теневым образом, ввиду преобразования отношений власти в управление и влияние. Либерализм – идеальное состояние, когда формально свободны все, а реально только успешные («избранные» в протестантском смысле), – становится идеологией капиталистической технической демократии.

Порядок технической цензовой демократии мог существовать только до тех пор, пока в мире не возникло первое социалистическое общество, политическая монополия коммунистической партии, контролирующая половину планеты.

Общество, победившее в мировой войне, обеспечившее себе научно-техническое лидерство (или как минимум паритет с Западом), действительно дало всем своим гражданам то, что оно им публично – то есть правовым образом – обещало. Советский гражданин принимал участие во власти за счёт массовой солидарности с открыто объявленными историческими целями, к которым власть действительно стремилась. Власть в социалистическом обществе была и нормативно, и реально публичной – в пику практически непубличной западной технической демократии. Идеологически конкурировать с таким общественным порядком техническая демократия могла, только став всеобщей, создав видимость массового участия населения в принятии решений. Представительство окончательно стало ведущей идеологемой всеобщей управляемой демократии, а население – окончательно признано недееспособным в обмен на всеобщую формальную правоспособность. Представитель отныне не только должен быть решать, что «лучше» для представляемого, но и управлять его поведением.

Идол буржуазии – договор. Договор – дело частное и потому тайное. Посторонним о нём знать ни к чему. Римское право жёстко противопоставляло частный и публичный порядок. Именно второй и был государством, империей. Идея замены государства общественным договором была попыткой представить в качестве публичного порядка частный характер отношений в обществе, сам способ существования которого есть договор как процесс (борьба за заключение/нарушение договора).

У этого были определенные исторические основания. В период становления варварских государств Западной Европы города в основном сохраняли автономию и самоуправление римского образца. А следовательно – и римское право. Но ввиду исчезновения прежнего – римского имперского – государства римское публичное право (Jus publicum) вышло из употребления. Таким образом, римское право этой эпохи свелось к частному праву (Jus privatum), регулирующему отношения между частными лицами (в том числе коллективными, каковыми были и сами города). Важнейшей формой таких правоотношений был договор, фиксирующий практически осуществимый баланс интересов на основе непротивления сторон.

В городах властью обладал «народ», то есть управление ими было демократическим. Народ – это совокупность всех полноправных городских граждан. То есть тех, кто обладал правом избирать городских магистратов и коллективные органы управления, становиться магистратами и входить в состав этих органов. Это были главы семей, удовлетворявших определённому имущественному цензу. Члены семьи, домочадцы, лица, не имеющие достаточного имущества или получающие средства к существованию от других семей (работающие в них по найму, получающие от них пенсии, пособия и т. п.), к полноправным гражданам не относились. Таким образом, «народ» не только не совпадал с населением города, но и составлял его незначительное меньшинство. Но это ни в коем случае не было «олигархией», так как народ был достаточно многочислен и представлял все основные экономические силы и интересы своего города. Жизнь и благополучие подавляющего большинства населения прямо зависели от этих людей. А «видные граждане» – главы доминирующих семейств и гильдий – хотя и играли первую скрипку в городской жизни, но не могли единолично или вместе принимать обязательные для всего города решения.

Отстаивая свой жизненный уклад от посягательств варварских государств, город сделал договор своим главным орудием. В итоге сложилась[25]25
  См.: Идеология русской государственности. С. 775–783.


[Закрыть] классическая для Западной Европы XIII–XVII веков модель государственного устройства, в которой города были по существу анклавами иного образа жизни и общественного устройства в феодальных государствах. Их отношения с короной определялись в основном местными статутами и системой иммунитетов и привилегий, являвшихся результатами разновременных договоров с короной, церковью и местными феодалами. При этом города оставались юридически автономными и самоуправляемыми общинами, признававшими суверенитет (власть) короны лишь в отношениях, признаваемых ими и закреплённых указанными договорами.

Укрепление экстерриториальных связей между городами, объединение их усилий по содействию торговле (урегулированию таможенных пошлин, организации межтерриториального финансового оборота и кредита, охране купеческих караванов и судов) привело к созданию в XII веке Ганзейского союза, объединившего 130 городов и несколько тысяч других поселений всеобъемлющей системой договоров. Наряду с другими менее значительными объединениями Ганзейский союз образовал общеевропейскую торговую инфраструктуру, функционировавшую независимо от феодальных властей. Действующие лица этого обширного пространства не только не ставили власть правителей под сомнение, но и стремились достичь с ними полюбовного соглашения.

Так формировался опыт договорного оформления отношений между публично-правовыми (государство, корона) и частноправовыми (города, их союзы) образованиями. На его основе складывалось убеждение (во многом иллюзорное), что общественные отношения вообще могут быть описаны исключительно в частноправовых категориях. Эта практика впоследствии стала одним из источников идеи «общественного договора».

Концентрация деловой жизни, а значит и судебных споров в городах, привела к тому, что там стали располагать высшие судебные органы. Во Франции они назывались «парламентами» (от старофранц. parlemento – «словопрения»). Присущая им свобода толкования законов позволила впоследствии превратить их в законодательные органы. Начиная примерно с XII века в их составе стали преобладать профессиональные юристы – горожане. Так город окончательно стал средоточием правовой мысли и практики. Стоит ли удивляться, что именно городской взгляд на природу права и государства, в конечном счете, возобладал на Западе.

В процессе формирования централизованных государств Западной Европы города стали опорой власти короны и её основными союзниками в противостоянии местным феодалам. Тогда же некоторые города Северной Италии (Венеция, Генуя, Милан, Флоренция и др.) трансформировались в полноценные государства, в которых городской – буржуазный – «демократический» способ правления был впервые распространён на государственное устройство.

Но описанный выше порядок подвергся испытанию в эпоху абсолютизма, когда развернулась борьба между городами, стремившимися сохранить свою автономию и привилегии, и монархами, пытавшимися править городским населением непосредственно. Итогом этого противостояния стала буржуазная, то есть городская, революция, которая дала городу власть над возникшим при этом государством, до некоторой степени сблизив его с античным полисом. Отсюда и произошла новая демократия. При этом для легитимизации нового государственного устройства требовалось и новое публичное право. Но идеологи нового государства вместо этого использовали частноправовые категории, прежде всего – договор.

Однако общественные договорённости не могут стать публичными. Общественный договор стал ширмой-утопией, помогающей ликвидировать государство – то есть действительный публичный правовой порядок. На современном языке эта ширма называется «правовое государство». Стоит задуматься: зачем удваивать смысл? – ведь государство и есть право, то есть публичный порядок, который только и даёт возможность существовать порядку частному. В отсутствие действительного публичного правового порядка частные отношения превращаются в произвол, а договор перестаёт быть правовым явлением. Буржуазия, по сути, сначала возвела частное римское право в универсальные правовые образцы, а затем извратила его.

Именно на такие, извращённые и утопические, представления об обществе и государстве повсеместно распространённые на Западе, опирались организаторы буржуазной революции в России. Потому они не смогли противостоять большевикам, вооружённым научным знанием.

Создавая в России/СССР государство нового типа, российские коммунисты прошли на один шаг дальше в религиозном кризисе, чем современный им Запад. Русская коммунистическая светская вера стала массовой и общей – верой и правящих слоёв, и каждого советского гражданина. Именно это позволило строить публичный, государственный порядок. Руководству коммунистической партии нечего было скрывать – в отличие от буржуазии. Цензовая, техническая демократия с утопией общественного договора не могла конкурировать с советской системой исторического возрождения государства и права.

Сразу после Победы СССР над гитлеровской Германией и её сателлитами при непосредственном участии неотомистских философов в США формируется проект создания демократии как светской веры. Этот проект – стратегическая составляющая борьбы США и Западного мира в целом с советским имперским проектом России, исторически победившим в мировой войне.

Проект светской веры в демократию становится следующим шагом модернизации и перепроектирования США, ставших после войны самым мощным государством Запада, его гегемоном, подчинившим остальные западные общества, в том числе идеологически. США взяли на себя защиту западноевропейских стран, запретили им воевать друг с другом, сосредоточили в своих руках экономическую выгоду от войны, то есть стали сверх-обществом, обществом над другими обществами. И именно США должны были дать исторический ответ взлёту СССР. Подобное проектное решение является насилием над взятым теперь уже в качестве материала механизмом технической, цензовой демократии, не рассчитанным на всё население – вместе с женщинами, неграми, неимущими. Однако без наделения каждого американца формальными избирательными правами и электоральным поведением демократия не может стать официальной религией, верой всей нации, не может стать всеобщей. Не отказавшись от ценза, такую демократию нельзя поставлять в качестве образца на экспорт. С этого момента выработка и политическая реализация управленческих решений окончательно разделяются с демократическими декорациями и никогда более не встречаются вместе.

Суть производимых господствующим сообществом подлинных решений и действий публично никогда не обсуждается и, более того, скрывается, что становится существенным условием их реализации. Светская вера в демократию строится как всеобщая за единственным и существенным исключением – само господствующее сообщество эту веру в действительности не исповедует, на себя не распространяет. Внутри себя это сообщество делит власть – но тайно, а не публично, как в античной демократии. Эта светская вера – утопия для управляемых, развитие предшествующей философской утопии общественного договора. Западная политика для публики превращается в имитацию «дискуссии» и «борьбы» за уже вменённые решения. В СССР же продолжает сохраняться публичная власть, открыто обсуждающая свои планы, и, что крайне важно, сама исповедующая собственную официальную религию.

Всеобщая управляемая демократия, вырастая из демократии технической, являясь её предельным вариантом, в то же время находится уже «по ту сторону» от реальности власти, утрачивает всякую связь с действительной демократией античности. Всеобщая управляемая демократия – это чистая имитация участия во власти с нулевой ответственностью для участника. Всеобщая демократия окончательно оформляет профессиональную политику как сферу деятельности тех, кто, не обладая ни капиталами, ни властью, должен разыгрывать спектакль для массового всеобщего избирателя, подчиняя задаче формирования доверия к этому спектаклю всю свою жизнь, биографию, карьеру.

Всеобщая управляемая демократия открыто противоречит главному признаку реальной власти. Ведь власть – это открытое, публичное подчинение большинства меньшинству. Власть – основное общественное отношение. Государство – высшая цивилизационная форма власти, её правового воспроизводства. Ничего этого нет в конструкции всеобщей демократии. Меньшинство якобы подчиняется большинству. Само большинство якобы никому не подчиняется. Государство существует в дополнение к согласному с самим собой большинству как бы только для приведения к порядку меньшинства, поэтому становится сервисным институтом и якобы исчезает в исторической перспективе.