Текст книги "Русские уроки истории"

Построенный нами – и нами же разрушенный – социализм был радикальным (а в поздней стадии – «развитым», это точное самоназвание), конкурентным по отношению к Западной Европе и вынужденно военным, начиная с Первой мировой войны и интервенции и кончая войной холодной.

Мы далеко зашли в реализации этого проекта, но наш исторический опыт пока не осмыслен, в первую очередь нами самими. Причина в том, что социализм в русской версии не рассматривался его создателями как самодостаточная цель, а считался переходным этапом к следующему состоянию социума, коммунизму, инструментом и средством.

При этом под социализмом, прежде всего, подразумевалась система власти – политическая монополия сообщества, действующего от имени людей труда, в противовес капитализму как политической монополии сообщества, действующего от имени людей капитала.

При этом советский русский социализм был властью партии, а не государства.

Мы полностью реализовали тезис о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. Однако обозначение социализма как народного государства отсутствовало, хотя было бы верно по сути. Попытка такое обозначение ввести привела бы тогда к обвинению в солидарности с некоторыми представителями эмигрантской оппозиции и в отклонении от линии партии большевиков-коммунистов.

Мы создали государственное проектное управление суверенным хозяйством, способным к конкуренции и лидерству, Поэтому и только поэтому США вскоре после Карибского кризиса, в 1970-е, заговорили о разрядке.

Однако уже в 1960-е годы мы заимствовали идеологию и язык потребительского общества, внеся тезис о необходимости удовлетворения неуклонно возрастающих потребностей советских людей в программные документы партии и догматику коммунистической религии, чем положили начало разрушения собственного властного дискурса. За что заслужили от Китая и европейских левых справедливое обвинение в оппортунизме.

Западноевропейское и тем более американское общество потребления, созданное после Второй мировой войны как противовес социализму СССР, сразу проектировалось как компромисс с обществом капитала при главенстве последнего. Надо было и массы накормить – и перекормить, и сверхприбыли капитала должны были сохраняться, продолжая обеспечивать его политическую монополию. Для этого необходимо было привлечь ресурсы, избыточные даже по сравнению с обычным стремлением капитала к сверхприбыли от эксплуатации колоний. Для этого база эксплуатации должна быть расширена, а сама эксплуатация усилена.

Наши ресурсы с самого начала были ограничены одной, пусть большой, страной. Так что наш социализм по необходимости был аскетичным, а не гедонистическим. Но дело не только в уровне потребления. Мы исследовали, как процессы индивидуализации и коллективизации (коммунализации) за ХХ век сформировали на материале городских коммун общемировые привычки европейского цивилизованного человека в стремлении как к уединению, так и к общению. И на этом историческом опыте определили, что может – и должно – быть обобществлено, а что останется или впервые станет индивидуальным.

Общность жён, заявленная Энгельсом, давно неактуальна – о ней перестали даже говорить сразу же по окончании Гражданской войны. Кибуцы, фаланстеры и прочие формы общежития с максимальной коммунализацией жизни – социальная экзотика, а сохранившиеся коммунальные квартиры однозначно рассматриваются как зло. Советский человек, как и западноевропейский/ американский, всю свою жизнь стремился заиметь индивидуальное жильё, а в нём – индивидуальные комнаты для членов семьи, пользоваться не общими, а индивидуальными удобствами. Индивидуальный транспорт привлекателен не меньше, чем общественный.

Но в городском пространстве в праздники «мы», как и «они», стремимся собраться на площадях. Дороги – за малым исключением – не могут не быть в общем пользовании, не говоря уже об улицах городов. Современный городской коммунализм, сложившиеся стереотипы потребления в рамках городского образа жизни задают тот общий формат жизнеустройства европейской цивилизации, который не делится на «социалистический» и «капиталистический», поскольку касается не власти, а социальной структуры.

Житель мирового города, существующий исключительно через доступ к финансам, является универсальным буржуа. Ведь город – это и есть капитал. Пролетарии живут не в городе, а при фабрике. Их, однако, всё меньше. Сегодня это трудовые мигранты или рабочие колоний. Социальная разница между горожанами заключается только в количестве денег и относительном качестве потребляемых благ. Таким образом, главным социальным процессом, определяющим политическую систему, становится распределение. Социализм был переселением в города и освоением городского образа жизни – это расширяло границы буржуазной среды как таковой. Неизбежно встал вопрос конвергенции (сближения) систем социализма и потребительского общества. Но политические системы радикально различались субъектом политической монополии.

Отличие между компромиссным, то есть либеральным, буржуазно-демократическим, общественным социализмом и радикальным, то есть советским, военным, планово-хозяйственным, государственным социализмом, состоит в общем количестве распределяемых ресурсов и благ и в способе их распределения. Эти количество и способ определяют лимит затрат на индивидуальный гедонизм как бедных, так и богатых, а также допустимую разницу в потреблении и социальном престиже/статусе «верхов» и «низов».

Либеральный индивидуалистический социализм второй половины ХХ века, построенный в Западной Европе, питается ресурсами всего мира. Советский государственный социализм опирался на собственные ресурсы «отдельно взятой» страны. Но это не значит, что либерально-социалистическое/потребительское социальное устройство не столкнётся с той же проблемой, с которой столкнулся СССР. Мировой финансовый неоколониализм не вечен. Потребительский дефицит станет (и уже становится) реальностью всего мира. И это означает конец потребительского/либерально-социалистического общества.

Советский социализм распределял не включённых или слабо включённых в деятельность людей по трудовым коллективам, делая последние социальными организмами, ответственными за порядок и стабильность, в условиях дефицита как деятельности, так и потребления. Западный потребительский социализм управлял дефицитом деятельности и потребления без подчинения «лишней» массы коллективным ячейкам. Он обеспечивал – в точном соответствии со специфическим отличием либеральной идеологии от коммунистической – индивидуальный формат для имитации деятельности и не обеспеченного деятельностью потребления. Излишки трудовых ресурсов в потребительском обществе Запада выдавливались в сферу услуг, фиктивной занятости и социальной опеки.

Либеральная идеология провозглашает свободу потребления индивида. В обществе, модернизированном капиталом, в основе распределения богатств всё равно будет движение финансов, которым капитал управляет в частных интересах. Иначе сверхбогатые не смогут стать таковыми. Стремление к потреблению – в пределе – это стремление к обладанию неограниченными деньгами. Подкупая бедных суррогатным (с точки зрения самих сверхбогатых) потреблением конкретных вещей, сверхбогатые понимают свою свободу потребления как свободу бесконечного аккумулирования денег и обеспеченную ими свободу обладания любой вещью, включая людей (воспринимаемых ими также как вещи). В конечном счёте богатые «потребляют» сами деньги, концентрация которых и придаёт им управленческие возможности.

Фактически же потребляемые богатыми при либеральном социализме предметы, разумеется, на порядки дороже аналогичных вещей, потребляемых бедными. Однако функционально это те же самые вещи. На материальном уровне разница потребления бедных и богатых оказывается символической, обосновывая тем самым миф равенства, необходимый богатым в обществе капитала для ухода от сословной ответственности. Богатый имеет «то же самое», а платит больше – соразмерно богатству. Это действительно так. Но богатый имеет и модернизированных рабов – людей, готовых или вынужденных за деньги делать что угодно для хозяина, тратить своё время, здоровье, жизнь.

Кроме того, вещи для богатых имеют другое качество, служат долго – и морально, и физически, многие имеют инвестиционную природу, то есть растут в цене и становятся частью капитала, чего не скажешь о вещах для бедных. Так что в конечном счёте бедные платят за свои «одноразовые» вещи многократно больше богатых. Бедные не замечают этого на своём индивидуальном уровне, что неудивительно: ведь они не умеют управлять финансами. Но в целом в обществе на протяжении смены поколений бедные всё равно отличают себя от богатых как проигравшие состязание за обладание деньгами, то есть за потребление. Модернизированный мир капитала подталкивает массу населения отказаться от любой собственности, всё брать в аренду, тем самым декапитализируя массу, возвращая её в пролетарское состояние и тотально подчиняя финансовому управлению.

Шаткий социальный мир либерального социализма может сохраняться, если уровень – качество и количество – массового потребления непрерывно и ощутимо растёт. Источником роста по-прежнему является колониальная рента. И не дай бог этому уровню начать снижаться хоть на миг – за таким снижением следует бунт сытых пролетариев[28]28
  Явственные признаки такого бунта видны уже сейчас (конец 2022 года), что подтверждает наши выводы.


[Закрыть]. Это явление пережили и мы в последнюю революцию 1985–1991 годов – как результат усвоения потребительской идеологии вместо так и не созданной самостоятельной идеологии развитого социализма, которая должна была бы стать программой воспроизводства нового человека, сформированного подъёмом народа к культуре и государственной деятельности.

При капитализме (политической сверхвласти капитала) финансы – это управленческий инструмент, применяемый к деятельности в целом, а не только к обмену или движению товаров. За ними всегда стоит командующий – тот, кто их концентрирует. В социальной структуре потребительского общества концентрация денег в конечном счёте обеспечивает и власть, и управление за сценой. Социальное управление для политической монополии капитала важнее власти, но вовсе без власти оно невозможно – власть организует сообщество модернизированных свободных, а управление обращено на массы модернизированных рабов, не знающих о своём рабстве в силу его непубличного характера, тайны кабального договора. Но помимо самостоятельной продажи себя рабами модернизированное рабство пополняет управляемую массу рабов и нелегальными иммигрантами, и теми, кто, пройдя через пенитенциарную систему, лишается на деле реальных прав. Последний источник особенно эффективно функционирует в США.

Власть есть неограниченная ответственность за других, тогда как ограниченная ответственность – привилегия подвластных, основание добровольности подчинения. Поэтому в либеральной социалистической идеологии и личность, и ответственность должны быть истолкованы через природу денег – и непосредственно измеряются и замещаются последними. Таким образом, деньгам в потребительском обществе приписывается собственная сущность, которой у них нет. Такие деньги предполагают моновалютный[29]29
  Использующий единственное универсальное платёжное средство.


[Закрыть] характер денежной системы.

Обоснование «природы» денег, их «естественного» существования, создание представления об их собственной сущности через идею стоимости – это идеологическая конструкция, использованная далее во всей линии английской экономической идеологии, включая и Маркса, экономические взгляды которого сложились под влиянием английской мысли. Деньги – изъятая и используемая по усмотрению субъекта жизнь (энергия) рабов, освобождённая от них самих. Это явление Маркс и пытался ухватить в понятии отчуждения, собственно и рождающего труд.

Наш радикальный государственный социализм управлял деятельностью на основе баланса реальных ресурсов, используя мультивалютную[30]30
  Использующую различные платёжные средства в зависимости от сферы обращения.


[Закрыть] денежную систему исключительно как инструмент управления обменом. Но из-за этого он столкнулся с необходимостью организовывать, измерять непосредственно труд, учитывать его и управлять им как таковым. Эти практики много сложнее тех, что обслуживают свободу индивидуального потребления – они и есть пресловутая социальная справедливость, знание и признание которой делают нас мишенью нападок адептов капитализма.

У Кубы, Китая, Северной Кореи, Вьетнама, Швеции, Германии, СССР – разные модели социализма. Каждая страна строила свой социализм самостоятельно. Русская социалистическая контрреволюция – наше цивилизационное, а не мировое явление. Так же, как когда-то национальным явлением был капитализм. Наш социализм – только для нас, в «одной, отдельно взятой стране».

Наша проблема не в том, какой именно социальный проект был реализован в Советской империи России. Наш проект социализма (общественных фондов потребления и государственного траста общенародного имущества) с некоторыми чертами коммунизма (подъёмом народа к высокой культуре и государственной деятельности) был, безусловно, конкурентоспособен, прогрессивен и стал вызовом всему миру – и в этом качестве был миром принят. Проблема продолжения проекта, перепроектирования и воспроизводства деятельности по его реализации состоит в необходимости понимания, каким был способ реализации проекта и в первую очередь – способ установления власти. И какие способы следует употребить теперь.

Коммунистическая сверхвласть использовала для своего обоснования, прежде всего, не содержание проекта, а сам факт социальной проектной деятельности, статус СССР как страны-проекта – «у нас всё будет по-новому». Мыслительная и деятельностная конструкция проектирования предполагает абсолютную власть проектанта. Проект – по методу – полностью реализуемая мысль. Других субъектов, кроме проектанта, в пространстве проекта нет. Этот методологический аспект проектной работы в СССР наложился на неминуемо военный характер руководства страной, вытекавший не столько из сути проекта социализма, сколько из традиционного оборонительного геополитического положения России.

Работая над социальным проектом в ходе непрекращающейся в ХХ веке мировой войны, мы не занимались политическим развитием методов его реализации. Приказной, административный, военизированный способ осуществления власти до сих пор является символом веры значительной части нашего населения и признаётся технической гарантией солидарности государства и народа, хотя главенствующая властная роль политической монополии ушла в прошлое и отношения государства и народа могут строиться разнообразными способами по многим каналам.

Многие до сих пор искренне считают, что несогласные с «правильным» курсом должны быть устранены, так как они «мешают» организованной деятельности. Мы искренне и нерефлексивно верим, что «начальник» у всякого дела должен быть один, иначе наступит «бардак». И не верим, что современный мир деятельности построен на принципе многих не подчинённых друг другу управляющих «надстроек» над одним процессом деятельности, на гетерархии управления – которая тем не менее не должна разрушать государство и власть, поскольку управление не должно использоваться в функции власти.

К 1917 году в России не было других идей по поводу нового общественного строя, кроме идеи социализма. В этом вопросе был достигнут идеологический консенсус. Вопрос заключался в практическом подходе, в том, какие силы, как и при каких обстоятельствах смогут использовать для этого власть. Радикальные коммунистические группы были маргиналами революционного движения. Большевики были большевиками только на съезде собственной партии. Однако именно они жёстче и определённее других поставили цель установления своей власти. Малочисленность большевиков была недостатком при попытках влиять на революционный процесс, но оказалась преимуществом при взятии и укреплении власти на новых мировоззренческих началах.

Царская власть была уничтожена либерально-буржуазной революцией февраля. Более полугода в стране нарастала анархия. В конце концов, Россия оказалась в руках профессиональных революционеров, которые в своём уже далеко не первом поколении превратились в полноценную общественную элиту, стремящуюся к сокрушению старой власти и занятию её места. Эти профессионалы обладали всеми необходимыми средствами: разветвлённой боевой организацией, пропагандой, революционной теорией критики и свержения старой власти. Первоначально партнёрами большевиков оказались анархисты и социалисты-революционеры. В этом партнёрстве большевики всё ещё были в меньшинстве. Однако именно они жёстче и определённее всего поставили задачу установления власти. Поэтому от партнёров-конкурентов, не имевших чёткой программы действий, быстро избавились. Только у большевиков имелась рабочая теория построения нового социума, причём теория научного типа.

Помимо совершения октябрьского переворота 1917-го большевикам пришлось также преодолеть сопротивление либерально-буржуазной среды (в конечном счёте – путём уничтожения самой этой среды, хотя после её пришлось частично реанимировать), а также привести к повиновению вооружившееся за годы войны население (в массе – крестьянское). В этом суть русской Гражданской войны – Великой русской крестьянской революции.

Дальнейшее сохранение власти подразумевало государственное строительство: создание подчинённого партии народного государства. Перейти сразу к безгосударственной коммунистической организации общества – без денег и семьи – не вышло. Всерьез такая цель никогда и не ставилась. Да и вообще такой план государственного развития вовсе не был программой большевистских марксистов. Научная теория, которой они пользовались, конкретно описывала лишь конфликт старого общества, но не новое общественное устройство. Это устройство было дано в теории весьма схематично и очень-очень абстрактно. Собственно, с этого начинается история противоречия, определившего судьбу нашей версии социализма и ставшего содержанием русской истории ХХ века.

Новые общественные отношения пришлось создавать в отрыве от марксистской теории, руководствуясь разнообразными практическими соображениями, а подчас – и методом «проб и ошибок». Положения же марксистской теории использовались – избирательно – как мировоззренческий таран против буржуазии и православия и как средство подчинения членов партии – боевой организации, ордена революционеров – особенно после взятия власти, когда её ряды массово пополнились членами, не имевшими серьезной политической и идеологической подготовки. В результате эти положения постепенно превращались в своего рода догмы, а само марксистское учение – в светскую веру. И она оказалась весьма полезной как средство приведения населения к добровольному повиновению. В новую веру должна была обратиться вся страна. Исполнение этой установки придало Гражданской войне статус войны религиозной. А религиозная война не может закончиться договором – о догматах не спорят. Но о догматах не стали спорить и после войны. Ведь «учение Маркса всесильно, потому что оно верно!». Так учение Маркса – в его советской версии – утратило научный характер, а с ним и потенциал дальнейшего развития.

Практика коммунизма заключалась в организации массового подъёма крестьянского населения к грамотности, культуре, городскому образу жизни и работе в промышленности, при этом предполагалась и индустриализация сельского хозяйства. Только на этом пути лежало решение проблемы земли, неразрешимой в рамках дореволюционной модели. Крестьянская реформа заставила крестьян выкупать землю и залезать в долги на всю жизнь, но даже если бы вся помещичья земля была изъята и полностью распределена, её всё равно бы не хватило. Нужно было переходить к интенсивному земледелию с использованием машин и удобрений. А когда стало ясно, что близится война и поставки продовольствия в города и армию должны быть обеспечены по плану, коллективизация стала неизбежной.

Социализм состоял в обобществлении средств производства, централизованном управлении обобществленным (всенародным) имуществом, доверенным новому государству, которое стало системой жизнеобеспечения населения, и в создании общественных фондов потребления. Правда, он рассматривался лишь как переходный период всё к тому же коммунистическому состоянию, в котором государство «растворится» в партии, а доля каждого в потреблении не будет увязана с трудом. Причём считалось, что этот период должен стать как можно короче. В последние годы жизни Сталин поставил вопрос о природе стоимости при социализме, создав предпосылку для рассмотрения социализма как самостоятельной общественной формации. Он указывал в своих заметках, в частности, что крестьянское (сельское) хозяйство не может управляться так же, как промышленность. Однако Марксовы представления об историческом развитии по линии «первобытная община – рабовладение – феодализм – капитализм – коммунизм» не отводили социализму самостоятельной роли и не допускали мысли, что он может просуществовать хотя бы несколько сотен лет. Хрущёв был намерен достичь коммунистического состояния за двадцать лет, то есть за время жизни одного поколения.

История распорядилась иначе. Выстроенное народное государство стало реальностью и настоятельно требовало политической самостоятельности, а вот партия своей новой роли выстроить не сумела. В результате это она «растворилась» в государстве. Сталинский СССР вовсе не был стерилен в отношении рыночной формы организации хозяйства. Напротив, очень многое – в том числе продовольствие – производилось и распределялось рыночным способом[31]31
  В 1930-е доля рыночных подрядов в жилищном строительстве СССР превышала 50 %, процветали строительные артели, кооперативы и даже частные проектные бюро. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Ликвидация рыночных отношений – и одновременное появление дефицита продовольствия и товаров народного потребления – характерны для послесталинского периода эволюции СССР.

Теорию социализма строить не стали, к 1968–1969 годам теоретическую социологию запретили – ведь тогда надо было бы проблематизировать теоретические конструкции Маркса, что было запрещено прежде всего самой идеологической корпорацией – иерархами коммунистической церкви. Построенное в СССР общество осталось неизвестным и непонятным самим его создателям. Поэтому научные основания сверх-власти коммунистической партии съёжились до историографии, научный коммунизм как дисциплина превратился в утопическое учение, а политическая монополия поддерживалась практически одной только светской верой в коммунизм, обесценивание которой пошло рука об руку с разрядкой и разоружением, возможность и допустимость которых были внушены советскому руководству Соединёнными Штатами Америки.