Текст книги "Самолет улетит без меня (сборник)"

Яблоки для Хоакина

– Сидит? – зная ответ заранее, спросил фотограф, лениво развалившись на стуле с вытянутыми чуть не до дверей ногами.

– Сидит, – ответила Кейра, на мгновение отодвигая лейку и бросая привычный взгляд через окно на раскаленную площадь.

Сеньора Моралес действительно сидела на скамейке в дальнем углу площади, прямая как палка, в выгоревшем на солнце черном одеянии. Трудно было сказать, на что смотрят ее глаза, закрытые по обыкновению черной шифоновой вуалью.

– Удивительно сильная женщина, – вздохнула Кейра, долила воду в горшок с фикусом и прошла к рабочему столу. – Мало ли ребят погибло в драках с полицией, но она единственная из всех родителей уже год добивается расследования.

Фотограф вытянул шею и глянул разок за окно.

– Ей просто некому поплакаться, – объяснил он. – Она совсем одна – бедняга Хоакин был для нее всем, а теперь его нет – что ей остается?!

– Как – совсем одна? – поразилась Кейра. – Я думала, здесь не бывает семей из одного человека – всегда найдутся какие-нибудь кузены и тетушки для сочувствия.

– Да, это редко бывает, – согласился фотограф. – Она вышла замуж из какого-то дальнего городка, а у ее мужа, достопочтенного сеньора Моралеса, всех родственников поубивали в последней войне. Он был один, и сын один, и теперь никого. В общем, жизнь рухнула. Страшное дело.

Кейра поежилась, отогнала нахлынувшую жалость и принялась печатать справку о преступлениях последнего года для судьи.

– …Простите, сеньора Моралес, – нежный девичий голосок вырвал женщину из омута палящей нескончаемой скорби.

– Что тебе нужно? – измученно спросила она, мельком глянув на преступно и недопустимо живую и здоровую девицу из конторы напротив: та каждый день пялилась на нее из окна.

– Вы целый день сидите на солнцепеке… и даже воды не пили ни разу, так нельзя, у вас будет обезвоживание. Возьмите вот – яблоки. Пожалуйста, не отказывайтесь. Я прошу.

Сеньора Моралес посмотрела внимательней на корзинку в руках девицы: там блестели лакированными боками красные яблоки.

– Их очень любил Хоакин, – вдруг сказала она. – Я покупала их каждый день, и к вечеру не оставалось ни одного огрызка: он съедал их целиком, вместе с семечками. А я на них смотреть не могла.

– Сеньора Моралес, – девица присела, оголив круглые коленки. – Я знаю, что есть такой обычай: в годовщину смерти надо раздать бедным детям ту еду, которую больше всего любил покойный. Ведь как раз завтра будет год – давайте сделаем это для Хоакина! Я вам помогу.

Женщина откинула вуаль, с наслаждением ощутила свежий воздух на сухом от жары лице и посмотрела на Кейру.

– Со мной боятся разговаривать, – вытирая белоснежным крахмальным платком виски, усмехнулась она. – Как будто несчастье передается по воздуху. Я уже забыла, каково это: просто разговаривать с кем-то. Тебя как зовут?

– Кейра, – ответила девушка. – Моя мать была англичанкой. Она оставила меня и уехала, когда мой отец не захотел на ней жениться. Я тоже совсем одна, – вдруг призналась она.

Женщины немного помолчали. Они слушали, как в жаркой тишине начинают понемногу трескаться их разные одиночества.

– Сейчас уже поздно идти на кладбище, – сказала сеньора Моралес. – Сегодня мне надо испечь побольше хлеба и купить яблок. Хоакин любил мой хлеб. Ты знаешь, где искать бедных детей?

– Конечно, – кивнула Кейра. – Я же выросла в приюте. Научите меня печь хлеб: мне негде было этому научиться.

Синьора Моралес встала и снова накинула вуаль.

– И одеваться тебе тоже негде было научиться, – снисходительно бросила она. – Пойдем со мной – я все равно уже никогда не надену батистовый корсет. А про англичанку я слышала – так это была твоя мать? Да, она была красивая сеньора… Хотя ты на нее не слишком похожа. Возьми меня под руку – голова кружится. И дай корзину, я понесу. Мне приятно нести красные яблоки – как будто дома их ждет мой сын.

Докторша

– …Проходи, проходи. Что же ты не перезвонила позавчера – у меня распорядок жесткий, ждала-ждала и пациентку отпустила. Давление было низкое? Ну не знаю. Ладно, раздевайся – вот тут, возле батареи, и ложись.

Нет, не будет больно. Это у тебя что – кесарево было? Шовчик грубоват. Все, кто понаглее, скальпель в руки берут. А я как дура – научила мама скромности, вот и сижу в поликлинике всю жизнь. Не дергайся – ничего не больно, что ж вы такие нежные, как с мужьями ложитесь, я не знаю. Хотя вон синяки – явно не от шкафа. Да? Хе-хе-хе. Да ладно, чего тут смущаться.

Так, промываем. Потом свечку и тампон. Вечером вытащить и промыть.

Чем тебя лечили? С ума сойти. Кому дипломы раздают, озвереть можно. Да и вообще – с этой самоуверенностью, наверное, надо родиться. Или как воспитают. Мне вот мама никогда слова доброго не сказала – ну не в том смысле, что не любила, а – хвалить вредно.

Я же отличница была – везде, по всем направлениям. А она мне в письмах Честертона подчеркивала: незаслуженная похвала – насмешка! Вот я до сих пор от похвал дергаюсь: правду говорят или смеются.

Диссертации пишут все, кто буквы читать умеет хотя бы. А я пару статей написала – год над ними работала! И до сих пор трясет, когда вспоминаю, что напечатали.

А мама даже не то что хвалить, на каждом шагу меня назад отдергивала. Я маленькая была ничего так, с кудряшками. Ей скажут – какой у вас милый ребенок! А она – нет хотя бы промолчать, ну что ей стоило, да? Обязательно скривится и отмахнется – эта?! Да мышонок! Трава в тени! Я иногда смотрю на себя в зеркало – вроде не кривая, не косая, а все думаю, что страшненькая.

…Так, теперь оденься, вон уже посинела, и переходи сюда – прогревание будем делать. Семь минут. Нет, точно не больно. Не горячо? Это чтобы лекарство лучше впиталось. Подожди, звонит кто-то. Алло! Да, дорогая! Что?! Ура, как я рада! Я же тебе говорила – все будет хорошо! Видишь – на второй месяц забеременела! Молодец, молодец, береги себя. А муж что сказал? Плачет? Ой, до чего эти мужчины слабонервные. Поцелуй его от меня.

…Ну и вот. Один раз я пришла из школы, обед сварила, потом села уроки делать – так собой гордилась, не девочка, а гордость Вселенной! А мама пришла, посмотрела и говорит: вот ты не умеешь время распределять – могла же пол протереть, пока обед варился! Да, вот так вот. Хотя она и к себе такая всегда была. И я думала, что так надо. Знакомо, да? Это поколение такое. А ты своих детей хвалишь? Серьезно? Ну не знаю. Мне до сих пор кажется – это дурной тон. Хотя – что хорошего из меня вышло. Да, все неплохо. Но я никогда не рисковала. Иду по жизни, как бульдозер – медленно и верно. А ведь могла взлететь. Что теперь говорить.

Да какая я молодая, что ты говоришь. Вот тебе салфетка, вытрись. Завтра в это же время.

– У нее каждый месяц кто-то беременеет, – говорит Верочка, грея руки на батарее. – А у самой детей нет. Сапожник без сапог, классика.

Кесария

Я не очень люблю кошек, я собачник.

Нет, не так.

Я их всех люблю, но по-разному. Собак я понимаю, и они меня тоже. А кошки мне нравятся, но они для меня как женщины незнакомой породы – я не такая.

У меня был первый триместр беременности. Это самая неприятная стадия, когда несчастнее тебя в мире – есть, может быть, голодающие в Сомали, или какие-нибудь беженцы, бредущие по снегу через горы в неизвестность, но я – точно в первой десятке. Живота пока нет, запахи атакуют, и нет никакой защиты, и липнет всякая зараза, что хочешь делай.

Это самое бессильное ожидание – ты ничего не знаешь, тебя твои ангелы передали в другое ведомство, сочувственно глядя вслед, и ты просто ждешь, пока решат твою судьбу, а это обычно долго.

Я сидела у камина в доме сестры, приехав в родной маленький город, промороженный и сырой от зимы и моря. Меня мучил бронхит, который налетал и рвал когтями дыхание, а столичная врачиха – молодая, гладкая – послушав легкие, участливо сказала:

– У вас еще срок совсем небольшой, можно прервать беременность, полечитесь и потом здорового ребенка родите. Антибиотики сейчас пить…

Не дослушав про последствия, я посмотрела на нее и отключила сознание, потому что мне опасно в такие моменты вспыхивать ненавистью, она может убить.

– Поеду к своему доктору, который Сандро вытащил, – сообщила я мужу, он меня посадил на поезд, и я покатила назад, в прошлое.

Сестра убирала квартиру, а я ждала ее возле горящего камина, одетая в шерстяной мешок, замотанная в шали, и дышала с присвистом, а в окне торчало бледное зимнее море.

– О, Кесария пришла, – отметила сестра.

В комнату вошла одноглазая поджарая кошка.

– Не шевелись, она не очень любит новых людей, – предупредила сестра. – Твой зять совсем с ума сошел на старости лет, всех окрестных зверей прикармливает, если бы я разрешила – и домой бы всех привел.

Кошка была похожа на бандершу из портового борделя. Она вперилась в меня одним глазом – злым и прищуренным, – я замерла и старалась не шевелиться.

– Она с собаками дралась, за котят. Видишь – через всю морду шрамы. Сожрали бы ее, да мы вырвали, домой принесли. Ошейник нацепили, а то она выходит наружу все равно, не знаю – поможет или нет.

– А котята? – фальшиво ласковым голосом уточила я, внутри все напряглось.

– Они тоже где-то в доме, места много, дети уехали, – сестра разогнулась. – Я сейчас оденусь, и пойдем.

В комнате остались только я и Кесария.

Она подошла ко мне и вспрыгнула на колени.

Ну что может сделать со мной побитая в дворовых боях беспородная кошка?! Я слушала треск огня и смотрела на некрасивого зверя. Она была серая, с еле заметными полосками, мускулистая, больной глаз прикрыт, второй смотрит – даже не знаю как. Ядовито.

– Кесо, Кесо, – позвала я ее на всякий случай.

Она медленно выпустила когти, они прошли сквозь толстую ткань и уперлись в кожу. Потом привалилась твердым боком к моему животу, свернулась, легла и закрыла глаз.

Не знаю, долго ли мы сидели так, молча, греясь друг возле друга. Я по-прежнему не знала, что мне скажет мой доктор, надо ли мне принимать антибиотики или, как в первую беременность, – пить литрами айвовый отвар, втирать мед в кожу, дышать паром над картофельными очистками, много ходить пешком по скучному парку и ждать, ждать, ждать, пока не родится тот, кто зреет внутри меня.

– Кесария?! – воскликнула сестра, войдя в комнату. – Да неужели это ты?

Кесо привстала, снова запустила в меня когти – чувствительно, но неопасно, и спрыгнула на пол. Пошла прочь матросской походкой, не оглядываясь.

– Я звонила, нас ждут через полчаса, как раз успеваем, – сказала сестра. – Ты отдохнула? Придумала тоже: больной и беременной ехать в нашем поезде, там и здоровый заболеет.

– Все нормально, – покашляла я. – Мне здесь полегче дышать, наверное – воздух влажный.

– Это самовнушение, – усмехнулась сестра. – Ты не вздумай никакие лекарства пить, знаю я этих врачей.

– А сколько у Кесарии котят? – вдруг вспомнила я.

– Трое, – удивилась сестра. – И все живы-здоровы. А ведь простая уличная кошка.

Все будет хорошо, успокоилась я.

Я пройду этот кошмарный триместр, а потом меня перестанут терзать запахи.

А потом будет весна, и тот, кто зреет внутри, вырастет как надо.

– А Кесария-то, – усмехнулась сестра снова. – Первый раз вижу, чтобы она к кому-то на колени пошла.

Профессор

– Доброе утро, прекрасная леди, – профессор Ди улыбается фарфоровыми зубами, Ния теряется, краснеет, роняет сумку, путается в глаголах, судорожно вспоминает выученный только что и уже забытый урок и с размаху садится на венский стул.

Профессор Ди, хоть и принимает ее в домашней расслабленной обстановке – круглый стол, рояль, цветы, – внушает почтение до полного онемения: великолепная, короткостриженая седая голова, широко расставленные глаза цвета морской воды, черный наряд ниндзя, лучший в мире английский. Зачем, зачем я это затеяла, горюет Ния и складывает руки перед собой на столе, застланном удивительным цветастым покрывалом: оно пахнет сандаловым деревом и укором ее никчемности.

– Мы начнем разговаривать – обо всем, что придет в голову, это для разминки, а потом приступим к проверке домашнего задания, не так ли? – Глубокий голос профессора Ди щекочет диафрагму, как будто та говорит изнутри остекленевшей Нин.

В соседней комнате неясный шум, два раздраженных голоса бубнят про счета за газ.

– Мама! – резко зовет один из двух голосов. – На минутку иди сюда, я не могу с ними разбираться, поубиваю сгоряча, потом будешь разводить церемонии!

– Ты пока соберись с мыслями, я сейчас, – царственно роняет профессор и бесшумно удаляется по афганскому ковру.

Уфф, можно оттянуть казнь на пару минут. Ния обреченно разглядывает стены – массивы книг, невыразительные картины, смотрят строгими глазами святые с икон, а в углу на столике горит лампада и стоит засохший веничек самшита в стеклянной вазочке.

У меня дома такой же, немного успокаивается Ния, стараясь не слушать нервный диалог из соседней комнаты.

– На газ ты можешь выделять такую кучу денег, этим жуликам и аферистам, а мне, значит, ни копейки?! Да я сейчас ему морду набью! Что значит – замолчи, это мой дом, повыгоняю твоих учеников на хрен, и пусть знают, какая ты скряга!

– Извините, все в порядке, я сегодня же оплачу счет, не волнуйтесь, – ровно говорит профессор. – Всего хорошего!

Ния с перепугу начинает повторять вслух неправильные глаголы – надо было выучить тридцать, она с ужасом понимает, что они соскальзывают по ее гладкому мозгу и улетают в никуда. Я же учила, в отчаянии твердит она, вот только что перед выходом, а когда мне было еще зубрить, вечером у ребенка был жар, он не засыпал до часу ночи, а я не робот, меня тоже сморило, ну зачем я в это ввязалась…

Бубнеж за стеной стал глуше, постепенно затих, хлопнула входная дверь. Профессор вернулась на свое место, такая же невозмутимая, как всегда.

– Итак, начинаем, – произносит она, надвигая невесомые очки на нос: стекла висят в воздухе сами по себе, если бы я такие надела, мне бы с ходу стало лет шестьдесят, а у Ди – такая черепушка, Бог мой, устроит же природа иногда кому-нибудь бенефис! И как будто ничего не случилось – даже краски в лице не прибавилось!

Ния напряженно рассказывает про вчерашнее, про то, как ужасно капризничает ее младший, и что его невозможно оставлять вечерами, даже на концерт на днях не удалось пойти – он вцепился в ногу и не отпускал!

Ди понимающе кивает, поправляя ошибки, Ния униженно благодарит, рассказывает заново – с новыми ошибками.

Домашнее задание провалено с треском.

Ния от стыда уже даже не может оправдываться.

– Я учу, – глядя в дрожащие стекла диковинных очочков, говорит она. – Но через минуту – все пусто. Должно быть, мне не стоит писать диссертацию.

Профессор снимает очки.

– Моя дочь постриглась в монашки, – говорит она вдруг. – Один близнец погиб, а второй… вот что выросло. Я доверила детей бабушкам и дедушкам, они росли хорошими детьми, послушными, воспитанными. Мы с мужем ездили по всему миру и делали карьеру. Собственно, моя карьера и кормит нас всех сейчас. Ты думаешь, я, со всеми своими степенями, знаю, что я сделала не так?

Ния превращается в манекен – даже не дышит.

– Профессор, – запинаясь, начинает она, – у меня нет выбора – никаких бабушек-дедушек. Мне некому оставлять детей, чтобы ездить по миру или даже лишний раз посидеть в библиотеке. Я просто хочу начать восстанавливать все, что забыла. Может, мне надо бросить мучить вас и себя, ничего не получается.

Профессор Ди улыбнулась.

– Я выросла в британской традиции: сдерживать эмоции и жить интеллектом. А все кругом – такие эмоциональные. Я не понимаю их, а они не понимают меня. Мне показалось, что у тебя блестящий ум и из тебя выйдет толк. Но надо много работать, постоянно, не отвлекаясь. Вряд ли это возможно. Не так ли?

Ния думает – сейчас младший, скорей всего, спит. Когда он проснется, она должна быть дома, а иначе он целый день будет тревожиться и ходить за ней, как намагниченный.

– Я доведу эти уроки до конца, – упрямо говорит она. – Не знаю, что у меня получится. По крайней мере я выучила молитву Святой Троице на английском.

– Правда? – сдержанно сияет профессор Ди. – Ты читаешь ее перед началом каждого дела, как я тебя учила? Тогда дело непременно получится.

Ния пожимает плечами и неопределенно усмехается: пусть думает, что все именно так.

– Пожалуйста, просто вызубри эти глаголы, – прощаясь, напоминает профессор Ди. – И я не понимаю, что за сложность с временами. Это нужно сесть и понять раз и навсегда!

– Постараюсь, – Ния поспешно кидает в сумку тетрадки. – В моей голове просто нет свободного места!

Из прихожей – стук входной двери.

– Ба!! – звонко, как будильник, орет девчонка. – Мари порвала мои колготки, дай денег, я куплю новые!

Профессор поднимается с кресла.

– Ты все делаешь правильно, дорогая моя, – вполголоса проговаривает она. – Абсолютно все.

Синий и зеленый

Помнишь, у тебя был бирюзовый пуловер? Или не бирюзовый… Изумрудный? Нет, стой, стой, я знаю, какого цвета – сине-зеленых водорослей! Вот, точно. И не свитер, а именно пуловер – с круглым горлом. Сине-зеленый.

А потом нам на лекции что-то рассказывали про племена, у которых для обозначения этих двух цветов есть только оно слово, и это слово – зеленый, они не различают между собой синий и зеленый цвета.

И знаешь, что было смешно? Точно так же не различают цвета в моей деревне. По-моему, это во всем крае у нас такая особенность языковая. Про синее говорят – зеленое. Я только что вспомнила твой пуловер – когда ты был в нем, я больше ничего не видела.

Помнишь, какой ты был? Худой, как волк, и смуглый. Ходил так, что деревья качались. И руки в карманы джинсов засовывал и потягивался, пуловер задирался, и живот было видно.

Да ну тебя, я не издеваюсь. Покажи руки – ну и где те пальцы?! Разъелся, как… ладно, не буду.

Я долго искала себе такой же. Мы же редко встречались в то время, и я бы тихонько носила сине-зеленый пуловер, как будто я – это немножко ты. Или мы носим одну и ту же вещь. Допустим, я надевала на ночь твою растянутую майку, и холодела душа. Иногда – рубашку на голое тело, – и горели уши.

А если холодно – я брала бы твой пуловер и ходила в нем, поддергивая рукава. Мне этот цвет ужасно идет.

Он идет нам обоим.

Но это все в воображении, не более.

Не нашла, зато нитки мохеровые попались, мотков пять, остатки, продавщица все перерыла, больше не оказалось, и я в своем барахле долго их хранила. Вязать не умела, даже не могла рассчитать, сколько надо на пуловер – явно больше пяти мотков. А если бы рассчитала, не взяла бы вовсе. Из них получился бы максимум большой берет.

Что ты смеешься? Ах, мое чувство юмора… С кем же ты живешь, что обычный разговор тебе кажется смешным? Ладно, не об этом.

Потом теть Роза научила меня вязать. Я вообще про эти нитки забыла, если честно, купила другие, много, целый килограмм, и связала платье цвета детской неожиданности – ага, сразу платье, я маленькие вещи не умею делать. Потом обнаружила и свой спрятанный мохер – маловато его было, но я все равно затеяла крошечный пуловерчик, вроде болеро – с открытыми плечами.

И знаешь что? Вышло очень красиво. Вязаный лифчик такой. С рукавами. Сверху на сарафан.

Главное, цвет был тот самый, который мне заменял тебя.

А что с твоим-то стало, помнишь?

Я тогда приехала тебя проведать, и ты был такой заросший, я тебя еще постригла черт знает как – тоже мне, чего ты на парикмахере экономил? Если бы отказалась, ты бы обиделся. А я стригла по вдохновению – в тот раз ты меня убил просто, в тебе жизни не было, помнишь?

И на сине-зеленом рукаве были дырочки, как будто тебя моль поела.

А я была вся нарядная, готовилась, прихорашивалась, но все равно ты меня не видел.

И вот тогда ты был нестерпимый и недосягаемый.

Я этот цвет не могу не любить.

Самый красивый цвет, скажи?

Я свой вязаный лифчик носила, да. Прекрати ржать, говорю. Я потом его перевязала на свитер ребенку. Ну помнишь, тогда ничего купить было нельзя – я все нитки смотала в клубки и что-то там узоры рисовала. Тебя тут вообще не было, ну вспомни – ты же уехал.

А еще знаешь, что у нас говорят про светлые глаза? Не цвет называют, а говорят – «пестрые». Класс, правда? Вот у меня пестрые глаза. А у тебя – черные.

Не любят наши пестроглазых. Говорят – они хитрецы и обманщики.

А я опять пуловер ищу, сине-зеленый. Почему нет одного слова, чтобы этот цвет обозначить? Никогда в магазинах не понимают, что я от них хочу.

«Потсдам»

Я не знаю, был ли в самом деле влюблен в меня К., известный в универе как Всемирный Бабник, но, что он за мной волочился, это очевидный факт.

Я не возражала – на то имелось несколько важных причин.

Во-первых, он был знаменитостью, во-вторых, волочился галантно, в-третьих – у меня в ту сессию не было стипендии из-за физрука-идиота, а родительских денег не хватало, и я против своих правил соглашалась на ужин в ресторане, а один раз даже позволила повести себя к парикмахеру.

Пока мне накручивали бигуди, К. читал биржевые новости, а когда я появилась с каравеллой вместо волос, он сделал квадратные глаза, и мы молча вышли на улицу.

Некоторое время шли рядом, и я стала распутывать свои волосы пальцами – беспощадно, растрепывая их и вытягивая, и мы вместе захохотали, внезапно став приятной компанией друг другу.

Подарков я не принимала, этот неукоснительный принцип соблюдался всю жизнь и чуть не потащился за мной в замужество, но вовремя был пресечен.

А вот поужинать в ресторане «Потсдам» – это мы с удовольствием.

Ресторан был респектабельный, сдержанный, крахмальный, приглушенный и с бархатным воркованием оркестра – К., по его словам, очень часто сюда ходил.

Заказал он мне все сам – вообще был такой взрослый и искушенный, из высокородной семьи марокканской столицы, попал сюда просто потому, что из отечества его выперли за анархические выступления, и до сих пор не уверена – пургу ли гнал или правду говорил.

Хотя на фотографиях действительно было на что посмотреть – роскошные свадьбы в обморочно-ярких тонах, сверкающие подносы со сладостями, залы с арками и фонтанами, восточные дамы с гривами воронова крыла и обилием золота. Сам К. даже на фотографиях смотрелся как приблудный цыпленок в павлиньем питомнике.

В универе его слава была жестока и ужасна – совратитель! Чему там было совращать, я вас умоляю – рост метр двадцать на коньках и в шляпе, ножки кривенькие, разве что одет всегда безупречно – денди, ну и улыбка сияет, как вывеска дантиста. Кожа еще гладкая и оливковая.

Что это я его расписываю, как будто коня на продажу!

Он сам рассказал мне, откуда растут ноги у его жестокого женолюбия – в духе «поматросить и бросить».

Любил девушку из Касабланки, красивую как смерть, а она возьми и брось его. Тут даже гадать не надо – что они, как у одной мамы родились все?!

Давняя история, пил даже, чуть не съехал с катушек и потом решил мстить.

Он вообще-то был приятный собеседник, и мне как-то стало интересно – почему на меня его обаяние не действует? На всех – да, а на меня – нет?

Принесли ужин, я набросилась на еду, как пьяный матрос.

– За что ты мне нравишься – ты такая натуральная, – с полуулыбкой сказал К., наблюдая за мной якобы с любовью и обожанием.

Ни в чем нельзя быть уверенным – потому и якобы.

Он уже успел мне насолить, рассорив с подругой насмерть.

Подругу он, как и многих, соблазнил, я ее ругала и предупреждала, и он, конечно, поматросил и бросил, был жуткий скандал, а меня подруга за правоту возненавидела.

В итоге по непостижимой для меня самой черте характера – делать назло – я стала сближаться с К.

Должно быть, у меня тоже была проблема, но выглядела я неуязвимой и безупречной, что его и подкупило. Он хотел найти ту, которая будет чистой, – что-то вроде такого он сказал.

Ха! Не знал он, что я как раз оттуда, где такую лапшу девочкам вешают килотоннами!

– Я хотел с тобой серьезно поговорить, – сказал К., заметно волнуясь.

Я продолжала самозабвенно поглощать фирменное блюдо «Потсдам» с тремя видами мяса.

– Ммм, – для приличия покивала поощрительно – говори, мол.

– Я хочу сделать тебе предложение.

Мне очень не хотелось отрываться от еды – она могла остыть, но совсем не реагировать – это было бы, воля ваша, некрасиво. Зачем обижать того, кто тебя кормит?

– Почему ты молчишь? – слегка вибрируя голосом, спросил К.

Я вздохнула.

– Предложение – какое?

– Я хочу жениться на тебе. Послушай, не перебивай меня, – торопливо заговорил он, и далее передо мной стали разворачиваться скатерти-самобранки.

И дом на берегу в двадцать шесть комнат, и свобода, и путешествия, и работай где хочешь, и… Хочешь кино? Будет тебе кино: позволю учиться дальше. Хочешь жить в Европе? Будет тебе Европа, только пальцем покажи – где.

Он говорил долго, а мой ужин стыл, а мне завтра было не на что позавтракать.

– Наверное, нет, – прервала я цветистый поток, и он даже не удивился – чего можно ждать от надменной недотроги.

– Ты подумай все-таки, – сказал он. По-моему, он ожидал такого ответа, но облегчения я не заметила – гроздья девок висли у него на шее, а тут такой облом.

– Подумаю, – легко согласилась я. – Можно я попробую с твоей тарелки?

Конечно, я подумала.

Представила себе, что все – правда. Как было бы хорошо – буду посылать денег родителям, отремонтируем дом, папе машину новую куплю, всем помогу, и они простят, что я уехала с нехристем и уродом, даже не по любви – люблю-то я другого.

А ему – любимому – тоже наука будет. Нечего мной пренебрегать.

На второй день К. пришел снова приглашать меня – на этот раз ужин был у него в комнате.

Он словно ждал, что я сейчас отвечу согласием. Сказал, что стал изучать музыку моей страны – хотел слушать долго, говорит, и не смог – очень уж однообразная, как будто воют в горах.

Мы продолжали ужинать, мирно беседуя.

– Ну так как же ты мне ответишь? «Да»?

Я посмотрела на него, как на инопланетянина.

– Нет, – сказала я мягко, насколько могла. – Ты и сам понимаешь почему.

К. улыбнулся, и в его глазах мне увиделось бешенство дикого человека.

А ведь сам рассказал, что свою красавицу он избил так, что она оглохла и две недели лежала в больнице. Ему нельзя поддаваться.

– Ты ничего не понимаешь в музыке моего народа, – пояснила я. – Так-то ты отличный парень, конечно.

Перед сном я включила «Оровела» и с наслаждением лила тяжелые слезы любви – полуденный зной, бьжи в упряжке, сухая земля.

Нет, не будет ремонта и новой машины папе.

Вскоре К. женился на девушке, которая резала из-за него вены.

Она рожала ребенка одновременно с его любовницей, которую он тоже опекал.

Они в самом деле уехали в его страну и поселились в особняке в двадцать шесть комнат.

Единственное, что меня беспокоит в этой истории, – как именно было приготовлено фирменное блюдо «Потсдам».