Текст книги "Самолет улетит без меня (сборник)"

Свой дом

Когда Лика приготовила свой первый настоящий ужин в своем доме, все мысли отлетели прочь и выпали за окно.

Шел первый месяц жизни в своем доме.

Ободранное человеческое существо заново обрастало кожей: натопталась своя тропинка с ритуальными заходами в хлебный магазинчик, овощную лавку, к торговке молотым кофе и деревенскими яйцами.

Соседи здоровались уже по-другому – не как с временной гостьей, а как с постоянной жилицей. Дом надышался теплом и запахом ее кожи, встречал ее с обожанием и валился под ноги: вот твое любимое местечко, только твое!

А вот твоя плита, и сковородка, и чашки те, что ты выбрала!

Чуешь дух покоя в своей спальне? И этот вид из окна – из твоего собственного окна!

И гости приходят каждый вечер, и среди них – тот, кто ее любит, он видел ее больной, несчастной, злой, плачущей, но ему все равно, он любит, и теперь понятно, что это значит, нет нужды ничего додумывать и сочинять, он не читает ее дневников, он целует ее без спросу, он любит ее еду, он никогда не говорит, что она умная, и никуда не уезжает.

И сегодня он придет, и не один, и это так похоже на дом.

А в один из вечеров пришла в гости сестра!

Она принесла в подарок красивые занавески, помогла их развесить, повздыхала, но больше ни слова не сказала о позоре семьи и приличиях.

Мало того – ей пришлось познакомиться с ввалившимися друзьями во главе с Феллини.

– Георгий, – галантно представился он сестре и даже поцеловал ей ручку, ввергнув в полную прострацию: последние времена настали!

К вечеру Лика вышла за пирожными в дождь, распахнув свой бирюзовый зонт, который наконец стал соразмерен ее жизни. Такой роскошный зонт у бездомного человека выглядит жалкой бравадой, как перевернутая лодка на берегу, а теперь он – продолжение дома, где его вешают на крючок до следующего выхода.

Все расставлено по своим местам: есть дом, и она в нем хозяйка. Чемодан стоит пустой в глубине старинного гардероба, скучая в ожидании нового путешествия. Нет, дорогой мой, отдохни пока.

В следующий раз я вытащу тебя только для того, чтобы уехать отсюда в окончательный, совсем настоящий дом.

– Здравствуй, милая, – вынырнула из размытого фонарного света знакомая. А, это же мама Генриха. Ничего себе! – Поздравляю тебя с обручением!

– С каким… обручением? – растерялась Лика. Глаза собеседницы шарили-шарили по лицу, как щупальца.

– Разве ты не обручилась? Но как же ты живешь на квартире тогда? – удивилась Мамагенриха.

– Ах, это. Хорошо живу. Одна! А какие новости от вашего сына?

Женщина подобралась, на лице сменилось несколько сложных выражений – досада и разочарование, желание скрыть и желание укусить.

– Да нормально у него все, но я сильно скучаю, – неожиданно призналась она. – Заходи к нам, на тебя смотрю – кажется, что его вижу.

– Как время будет – зайду. Передавайте ему привет, – вздохнула с облегчением Лика, засмеялась в вытянувшееся лицо Мамыгенриха и пошла за пирожными.

– Заходите ко мне на чай! – крикнула она, возвращаясь, в открытую дверь Миранды.

– Сейчас придем! – отозвалась из глубины комнат хозяйка.

Внезапно на площадку выскочила Клара, прикрыла дверь, обняла Лику за шею и зашептала ей на ухо:

– Я папе звонила, только маме не говори, познакомилась с его женой и потом пошла к ним в гости, представляешь?! И с сестрами тоже познакомилась! Мы все так похожи!

Лика посмотрела в странно блестящие глаза девочки и обняла ее, стукнув по уху пакетом с пирожными.

– Маме не скажу. Ты сама, да?

– Не знаю, – заскулила Клара. – Она обидится и кричать начнет. Может, даже выгонит.

– Не выгонит. Она очень обрадуется, просто не сразу. Расскажешь мне потом все в подробностях?

Клара закивала и потерла ладошками пылающие щеки.

Лика поцеловала ее и стала подниматься по ступенькам в свой дом.

Есть же машинка у чернявого чистенького сумасшедшего? И она у него действительно есть, потому что она ему позарез нужна. Неважно, что видят при этом другие, нормальные горожане.

А у меня домик. Выдуманный призрачный домик, в котором я живу одна. Если бы я не нашла этот домик, я бы вышла на пляж, открыла свой бирюзовый зонт-«винтовку» и жила бы под ним в обнимку с чемоданом.

Все, кто был со мной в эти дни, я вас люблю.

Клара нашла отца, Миранда нашла покой, Шавлиси нашел друзей, Зоя нашла семью, а я нашла того, кто был мне предназначен.

Прощайте, те, кто ушел.

Сумасшедший свободен и волен делать что угодно. В том числе – быть счастливым вопреки всему.

Если вы житель городка Б., вы не закрываете днем входную дверь. А зачем: ведь все равно соседи, друзья, родственники и знакомые будут потоком идти на еду, кофе и пустопорожние разговоры.

Рассказы

Правда о птице Симург

Жила-была птица Симург.

Если кто не помнит, называть Симургов птицами не совсем правильно: у них женские лица и грудь, и еще на крыльях – человечьи кисти рук.

Эти существа, Симурги, очень малочисленны и живут так долго, что время рядом с ними замедляется. Живут они поодиночке, однако в определенный день собираются в стаю и перелетают в тайное место – на затерянный остров, где есть пещера.

Раз они все женщины, то им предначертано продолжать род Симургов, и каждая входит в пещеру, чтобы побыть с тайной наедине и раздвоиться – породить подобную себе птицу. Каждая птица Симург может произвести потомство только один раз, значит – каждой дано побывать там лишь дважды: при собственном рождениии и при раздвоении.

Эти двойники появляются сразу взрослыми и могут жить самостоятельно, их ничему не надо учить. Симурги разговаривают между собой, однако не издают звуков, а излучают потоки энергии, которая окрашивает небеса в нужные цвета, и таким образом передают друг другу непостижимые для остальных существ знания.

Потом они возвращаются на место общего слета, уже в удвоенном числе, и разлетаются каждая в свое жилье.

Обычно они живут поблизости от людей, но не показываются им на глаза. Чаще всего в пустынях рядом с оазисами или там, где есть большая вода, – нужно много открытого неба, чтобы рисовать на нем без ограничений.

А еще они играют на всем, что похоже на струны, – потому-то у них длинные пальцы на кистях рук. Когда они взлетают, большая тень падает на землю, и людям становится тревожно, но они не могут видеть летящих Симургов.

Иногда они превращаются в женщин и незаметно приходят жить в человеческие поселения. Такие женщины ничем особенным не отличаются, только глаза их странны – взгляд птичий, веки тяжелы, и они не умеют смеяться, хотя всегда будто слегка улыбаются.

В этом облике они быстро осваивают местное наречие и говорят громко и много: ведь человеческий язык может лишь описывать, а птице надо показать.

Так вот, жила-была одна из птиц Симург рядом с небольшим городком возле моря.

Она жила на горе, излучала энергию, окрашивала небо, и ее оперение было прекраснее всего, что могло появиться под солнцем.

У каждой птицы Симург свой цвет оперения, и рисунок на перьях тоже складывается неповторимым образом, но общая черта все-таки есть – они издали напоминают глазки, на шее совсем мелкие, на груди и спине побольше и на хвосте перетекают в один большой глаз.

У нашей с вами птицы Симург оперение было перламутровым с черными глазками. Перья прилегают к телу плотно, но, когда птице хорошо и спокойно – они пушатся на концах, если их овевает даже самым слабым ветром.

Кистями рук она перебирала струны арфы – из городка под горою сюда как-то свезли барахло из старой разрушенной музыкальной школы, и в числе выброшенного оказалась рассохшаяся арфа с порванными кое-где струнами, – но Симурги способны играть хоть на бельевой веревке, если она туго натянута, – и смотрела вниз.

А у этих существ глаза устроены как у соколов – они могут видеть очень, очень далеко, притом во всех мельчайших подробностях.

И вот птица играет на своей арфе и видит деревню, а там разные-разные дома, богатые и скромные, с шиферными крышами и жестяными голубями на водосточных желобах, с пристройками и ржавыми ставнями, деревянными верандами и виноградными навесами, с балконами в глициниях и клумбами в георгинах, и это понятно и привычно глазу. По дворам надуваются крахмальные пододеяльники на тугих веревках, собаки дремлют, а наседки ищут корм, загребая когтями землю и балуя цыплят, море дышит с одной стороны, а горы с другой, эти дыхания сталкиваются и закручиваются в благовонные вихри. Птица рассматривала дома один за другим, а вот еще один, а вот двор, а там девчонка купает младенца.

Птица Симург приблизила к себе эту картинку и увидела совсем другую энергию, не такую, как у нее: вокруг девчонки и младенца словно стояла капля росы. Девчонка сидела на корточках прямо на солнце и сосредоточенно поливала ладошкой ребенка в большом продолговатом тазу, он пробовал розовым язычком воду на вкус и изумленно таращился, не умея даже головы поднять.

Глаза птицы Симург могли заглядывать внутрь помещений – и она увидела беседку, увитую цветущими глициниями, в беседке – стол с расстеленными покрывалами и крошечной одеждой.

Девчонка положила младенца животом вниз себе на руку, полила из кувшина, потом ловко завернула в полотенце и понесла в беседку.

Птица наклонила голову и смотрела дальше, как младенец шевелит короткими ручками и ножками, сердито машет ими, пытаясь взлететь, а девчонка вытирает ему все складочки, сосредоточенно хмурясь, потом посыпает чем-то белым, растирает тельце, младенец смотрит на нее, а девчонка на него. И птица захотела, чтобы на нее тоже так смотрели и чтобы она смотрела.

Симурги ни у кого не спрашивают советов, они делают то, что им велено или хочется, а это обычно одно и то же. Кем велено – никто не знает, такова их природа. Поэтому птица Симург перестала играть на рассохшейся арфе и поднялась с места, кинув на землю огромную тень.

Девчонка во дворе мельком поглядела на небо, но тут же забыла и понесла кормить своего скрипучего младенца.

Птица Симург преобразилась в женщину и пошла к людям. Мгновенно впитала язык, обычаи, традиции, манеры, стала жить в съемной квартире, устроилась на работу, нашла себе молодого человека. Это все птица проделала очень быстро, но для человеческой жизни вполне медленно, растянулось лет на шесть. Ей было трудновато, потому что скорости не совпадали.

Молодой человек очень ее любил, но не всегда понимал и поэтому страшно боялся, что она сделает что-то необычное. Он ее не пускал никуда одну, заставил уйти с работы – а ей там не больно-то и нравилось, устроил ей отменное гнездо, и она совершенно не страдала, потому что ждала главного – когда же у нее будет младенец, на которого она будет смотреть своими выпуклыми прозрачными глазами, в которых, если долго всматриваться, видны давно случившиеся события – все, что она видела когда-то.

У Симургов нет птенцов – они сразу рождаются взрослыми. И это очень волновало нашу птицу – она многое знала о мире людей, но этого не знала. Симурги ведь в человеческом понимании всегда счастливы, и им все подвластно, но так говорить – все равно что называть Луну загадочной, ведь мы всегда видим только одну ее сторону, да и ту очень издалека.

И вот у птицы Симург появился младенец.

Сбылось все то, чего она так хотела, и он смотрел на нее, а она на него, и шевелил короткими ручками и ножками, пытаясь взлететь, а она слегка улыбалась, и небо над морем окрашивалось в аметистовый, рубиновый, алый, и другие Симурги читали письмена и клокотали на своих скалах, и посылали ветры и волны.

Потом младенец вырос и стал смотреть на многое другое. Тогда птица Симург родила еще одного, и все было по-новому – ведь он был хоть и тоже младенец, но все же совсем иной: как соплеменницы его матери – у них есть много общего, но они все равно различны.

А потом вырос и второй, и третий, и прошло много лет, и время шло медленно, как и всегда возле Симургов, но настала пора улетать всей стаей туда, в тайное место на острове.

А наша птица Симург уже не могла стать частью стаи, потому что в человеческой жизни она забыла многое из своей природы.

Она часто уходила из дома и ловила воздух пальцами – она умела играть на струнах, но забыла, что это такое. Желание осталось, а чего именно – она не могла вспомнить.

Тогда она села перед зеркалом и посмотрела в свои глаза, в которых было записано все, что она когда-либо видела, и увидела те бесчисленные струны, веревки и провода, на которых она играла. Симург пошевелила пальцами и все вспомнила.

И еще увидела свою стаю, и остров, и тайну. Она уже получила все, чего хотела от человеческого облика и от младенцев, и захотела снова стать собой.

Но чтобы снова стать птицей, ей надо было все бросить и больше не возвращаться.

И тогда она затосковала по-настоящему, так, как не умеют Симурги, а умеют только люди.

Муж видел, что его жена меняется и угасает, но не знал, что с ней, и задаривал ее всем, что на глаза попадалось. А он для нее значил не так уж много – был только способом получить желаемое, но чего хотел он – ей было все равно.

Не все ли равно, в самом деле, что с ним станется? Была она птицей Симург и вечно ею должна быть. Нет над ней никого, да и под ней не надо. Есть только воля, горы, море и небеса. Людям этого не объяснишь, они только и делают, что взваливают на себя страдания, а если рядом кто-то свободен, щедро одарят толикой своих камней, чтобы не дать взлететь.

Такова их жизнь, но пора мне вернуться к своей – если бы птица Симург умела думать, то думала бы именно этими словами. Страшно, если оперение потускнело, если пальцы заскорузли, если цвета иссякли: и здесь она не могла оставаться, и взлетать не решалась.

Тогда ушла она ночью в горы, где нет чужих глаз, и попробовала вернуться в себя.

О, чудо!

Блестящие плотные перья, перламутровые с черными глазками, облегли ее тело, которое стало легким и узким, крылья распахнулись, подняв бурю, пальцы натянули длинные травинки и извлекли из них звуки. Сполохи света охватили край темного неба, и в домике неподалеку спящие дети увидели во сне стаю поющих птиц и смеющегося воздушного змея. Лицо птицы Симург утратило возраст и испустило сияние, и стала она вновь невидима.

Стала, как прежде, легче воздуха и оторвалась от земли, и отражали ее блестящие крылья свет звезд и шепот моря.

Всю ночь летала птица Симург, где хотела.

Ветер пушил ее перья, огромный глаз на хвосте смотрел в густое небо, и видела она то, по чему скучали ее глаза – рыбы плыли в толще моря, время не надо было ни подгонять, ни усмирять, мир снова был птице впору, а не мал и тесен или несоразмерно велик, как это было в человеческом облике.

Однако наступало утро, и птица, напоследок выплеснув на небо аквамарин, топаз, бирюзу и кораллы, вернулась в дом.

Дети ее спали, а муж – нет.

Он молча ждал за столом и, когда она подошла, с облегчением ожидая гнева и освобождения, молча поднялся и поманил ее за собой.

Шли они недолго. Выйдя на пустынный берег моря, птица Симург наполнилась покоем, улыбаясь человеческому нраву. И вдруг ее муж повернулся и… превратился в птицу Фаскунджи.

Это тоже птицы, но у них тело и голова львиные, а крылья – орла. У них предназначение – они хранят благородство, честь и справедливость, приходят на помощь в самый последний момент, когда силы уже на исходе и надежда истаяла.

Тогда поняла птица Симург, что он не только равен ей, но и больше во всем, и безропотно был счастлив ею, не беспокоя своей тайной.

И подумала она впервые, как человек – мы жили рядом и родили детей, скрывая свою истинную природу, и могли бы прожить так еще вечность, и, оказывается, многие знания недоступны даже для такого могущественного существа, как Симург.

И тогда засмеялась она – хоть негромким, но вполне женским смехом, и ей самой стало удивительно, почему она этого не умела раньше.

Вернулись они домой вдвоем, и смотрели на своих проснувшихся детей, и читали в глазах один у другого все, что видели в прежние годы, и чего не видели – тоже. Увидела она, как поднимал ее муж когтями в воздух слонов, и крылья его бросали тяжелую тень на корабли.

Увидела птица Симург, что все люди втайне носят иной облик и не должны его забывать, иначе тоска съест их рано или поздно – слишком тяжело быть только человеком.

И поняла она, что ее дети тоже когда-нибудь вернутся в свои исконные тела, более приспособленные для души.

И стая ее сородичей пролетела мимо, и видела их только она, а муж ее видел своих соплеменников, но оба понимали друг друга, как никогда раньше.

И знала птица Симург, что исполнила больше предназначенного, потому что произвела на свет больше потомков, чем ей было предписано, и видела их беспомощными, и учила, и растила их, и негромко смеялась, и посылала в небо перламутровые облака.

А еще она привезла со свалки рассохшуюся арфу, обновила ей струны и оставляла окна открытыми, чтобы ночами прилетали играть другие Симурги.

Айлар

Когда я увидел ее в первый раз, меня, кажется, сильно качнуло. Настолько заметно, что прохожий шарахнулся с тротуара и вгляделся мне в лицо. Потом ушел, неловко бурча под нос. Почему я это запомнил, сам не знаю. Может, потому, что она именно так мне потом все и описывала.

Хотя я ничего не помнил, кроме нее самой: улица вокруг размазалась пятнами. Такое может произойти с мальчишкой пятнадцати лет, который впервые увидел живые сиськи.

Может, дело в том, что я представлял ее себе по-другому. В нашей виртуальной болтовне она казалась небольшой уютной девочкой без особых претензий. На фотографиях толком было и не понять: сидит в толпе подружек, прячется за спинами, черт разберет, какая она. И еще интонация, такая робкая, как будто все кругом лучше нее.

И вот вы ждете, как себе представили, милую пони, а появилась – арабская скаковая лошадь.

Как-то все сразу поменялось – и жанр, и масштабы, и скорости.

Мне померещилось, что она на две головы выше меня. Потом оказалось, что мы вровень, но из-за особенного строения тела впечатление, как будто ее растянули – ноги неимоверной длины, и вся плавная, без резких изломов.

Да и вообще в жизни она оказалась совсем другая. Не знаю, как объяснить. Не во внешнем несовпадении даже дело. Это все равно, как всю жизнь читать про арбуз, представлять себе его вкус, цвет, аромат, но, когда он попадает тебе в руки реальный – все не так. Многомерно и неописуемо.

И с этого мгновения я перестал думать. Планировал безопасный маленький романчик с разведенной девушкой, а попал в смерч. У меня горели ладони – так хотелось ее трогать, гладить, сжимать. Она, не раздумывая, пошла за мной – во всех смыслах, и первые полчаса мы почти не разговаривали. В моем возрасте счет женщин идет на десятки, но не припомню, когда еще мне не понадобилось ни единого слова, чтобы девушка стала моей.

Да и не в этом дело. Моя налаженная жизнь понеслась, и было непонятно, лететь дальше или спрыгивать.

А ее имя меня до сих пор выбивает из седла, как выстрел.

Ее зовут Айлар.

* * *

Он шел навстречу. Моментально, как в кино про фокусы, оказался рядом со мной, и я впервые в жизни опьянела от запаха чужой кожи.

Что же я делала в этот день! Утратила волю и пошла, как будто я крыса, а он – тот самый крысолов из Гамельна. Но никакой опасности в нем не было – только влекущий к себе огонь, и это случилось со мной, взрослой женщиной!

– Извините, вы смущаете других клиентов, – возмущенно шипел пунцовый от неловкости мальчик-официант, небось администраторша послала его урезонить нас, и брови топорщились над переносицей, как крылья птенца.

– Да, секунду, – выдохнула я еле-еле, пытаясь нашарить остатки разума, но лысый парень влез ладонью мне под свитер, и все ухнуло в никуда.

Он ведь доктор, верно? Респектабельный и уважаемый, умный, как черт знает кто. Что он творит?! А я что творю?

Боже, храни нас.

До сих пор никто не сходил от меня с ума. Мне то и дело говорили, что я хорошенькая, предлагали всякие варианты – противные в основном. Собственно, и замуж я вышла потому, что тот мужчина первым сделал мне предложение по всем правилам – ходил знакомиться с моей мамой, все чинно и благородно, как я и не мечтала.

Но рядом с мужем у меня было постоянное ощущение, что замуж я так и не вышла. Он живет себе, и я живу себе, и у нас есть общие дети, которых мы оба сильно любим. Это стало проявляться постепенно, после нескольких совместных лет. Хорошо, что детей я родила почти сразу же, одного за другим, и мои бездонные запасы скопившейся за годы нежности нашли применение.

Наверное, для этого он на мне и женился: молодая, здоровая, глупая, ничего не требует, родит и вырастит годное потомство.

Мои чудесные дети! С ними я стала огромной, как Годзилла, и такой же бесстрашной и бессовестной, наделенной высшим благословением и тайным знанием.

Но запасов-то чертовой нежности у меня навалом, всю не истратишь, наоборот – ее все прибавлялось. И смертельная жажда сушила меня, бредущую в пустыне с отмеренным глотком воды.

И вдруг – лысый парень.

Очень долго не верила, что происходящее со мной – правда. Этот прекрасный лысый был со мной! С жизни как будто сорвали пыльную сетку, и все краски и запахи стали бить по нервам в сто раз сильнее. Надеялась ощутить облегчение, свободу, радость, но, кроме благодарности, первое время ничего не было. Благодарность за то, что я могу – оказывается! – так сильно действовать на мужчину.

Да за кучу всего благодарность, если честно.

Восемь лет в чужой стране!

Выходила на улицу – не понимала языка, все шипело, каркало и клокотало.

Пыталась разговориться с мамами на детской площадке – они смотрели настороженно и отвечали односложно.

Еда была непривычная, непонятно, чем они так восхищались в своей гастрономии, я все делала по-своему.

Адом!

Дом этот можно было только сжечь, а я там растила двух младенцев. Капсульная жизнь на чужбине: Интернет, кухня, собственная жизнь как неинтересный чужой сон.

Потихоньку я решилась впустить в свой мир других людей – нашлись подружки для поплакаться в жилетку, просто размять голосовые связки и хотя бы раз в неделю услышать что-то взрослое.

Иногда мне хотелось стать резиновым тугим мячиком и швыряться об стены, потолок, мебель, чтобы ощутить сильные прикосновения. Бешеная энергия в налитом теле била в мозг и, не найдя жерла, спускалась обратно и тлела.

Я придумала себе занятие – ходить быстрым шагом по городу. Бесконечно мерить шагами улицы, слушая музыку и глядя поверх голов и лиц. Это был чужой и надменный город, но, раз я в нем живу, надо хотя бы узнавать друг друга в лицо.

За месяцы ежедневной ходьбы я стала такой, какой всегда хотела быть, – тонкой, как лезвие кинжала. Подруги взвились. Ну что ж, не всегда им смотреть на меня сверху вниз.

Однажды я сротозейничала и не заметила, что на светофоре на меня задним ходом едет машина. За секунду до толчка передо мной пронеслась, как и положено, вся прошедшая жизнь, и вспыхнули дикие сожаления – я не успела вырастить детей!

Я не успела побывать в Нью-Йорке! Я не успела стать счастливой! Ах ты, сука!

И все это вылилось на несчастную курицу, которая с кудахтаньем вылезла из машины. Я лупила ее сраную машину своей длинной ногой, из меня вылетали шаровые молнии и взрывались на ее тупой башке. Я стала легче на двести килограммов говна!

И шла потом с мелкой дрожью во всем теле, но приятно опустошенная. Если любовь вовремя не применить к делу, она перегорает и становится гневом.

И вот среди такой жизни у меня появился он.

* * *

Самое удивительное в ней, конечно, были не ноги. Хотя и ноги тоже.

С тоненькими щиколотками и выпирающими косточками, узкими ступнями и длинными пальчиками.

Но при этих ногах, при оленьих глазах – ощущение своей полной ничтожности!

Как это могло быть?!

Сначала я просто упивался ею, так давно ни одна женщина не влюблялась в меня целиком и вся, до последней капли и клеточки, такая необычная, начиная с имени. Я думал, что для нее лучше держать все в тайне, но нет, она не хотела скрываться и прятаться, а я в этом случае заботился не о себе: мужчину можно ненавидеть за роман с женщиной, но презирать его за это нельзя.

Мы скользили на серфе по океанским волнам. Только что были на самом верху, и тут же – бульк! – почти тонем. Снова лезем на доску и ловим волну – и опять тонем.

Она была уникальна хотя бы потому, что совершенно не понимала своей ценности.

Нет, женщины – непостижимые существа. Ей надо было объяснять, что нельзя, просто опасно со всеми быть доброй, участливой и внимательной. Что надо высоко и надменно нести голову. Везде одни и те же правила для достойных женщин – а быть открыто рядом со мной могла только достойная женщина, чтобы я был спокоен и не ждал подвоха.

До меня вокруг нее постоянно вились какие-то мерзавцы. Стервятники!

Разведенная красавица с детьми – лакомая добыча. Она же как испуганный ребенок, которому необходимо прислониться к сильному. Пришлось открыто застолбить место и научить скользить взглядом по головам.

Смотреть, трогать, вдыхать запах, расслабленно валяться рядом и внимать щебету – я весь, от макушки до пяток, был обожаем.

Я хотел, чтобы она осознала свое благородство, свою утонченность, свою чистоту. Она не доверяла себе и слушала каких-то предельно наглых дур, которые все время старательно держали ее голову низко опущенной.

Как на нас смотрели, когда мы шли вместе! Мы были как парочка звезд, мужчины завидовали мне, а женщины – ей. Это кружило голову, каюсь. А кому бы не вскружило?!

Прекрасное французское кино с открытым финалом. Да до того финала еще жить и жить!

И мы жили, как в медовом тумане.

Только до той поры, пока не начались разговоры.

Вся ее прежняя жизнь, начиная с детства, копила в ее голове ржавые железяки. Должно быть, это все так и лежало бы там спокойно и безопасно, если бы не я. Мне этого не надо было двести лет, но вот так оно случилось: железяки прорвались и вылетали с кровью и визгом. И каждую рану надо было вылизывать отдельно.

А они не кончались. Кажется, она вся уже состояла из ран, боли и крови.

Разговаривала со мной часами – и когда я приезжал, и по телефону, и в Сети.

Она разгребала с детским упорством обломки прежнего и строила всю свою будущую жизнь на том, что мы будем вместе.

Я так далеко не заглядывал. Сейчас хорошо, и не надо трогать. В моем маленьком городе исчерпались все запасы привлекательных и свободных женщин, я давно скучал, обрастая мхом, и вдруг – такой подарок.

Иногда слишком ценные дары тяжело вынести.

Говорят, Александру Македонскому были преподнесены в дар великолепные стеклянные сосуды. Они ему очень понравились, но он приказал их разбить. Когда его спросили, почему он странно распорядился, Александр ответил:

– Я знаю, что со временем эти стеклянные сосуды были бы неизбежно разбиты, один за другим, руками моих слуг. И каждый раз после такой потери я бы огорчался и гневался. Так не лучше ли одним сильным огорчением сейчас устранить поводы для многих огорчений в будущем?

Но ведь может быть у женщины хоть один недостаток?!

* * *

Мне грезилось, как мы живем вместе.

Он, я, мои дети.

Его дочь приезжала бы к нам в гости, оставалась ночевать. Я бы усаживала всех за большой стол в оливковой кухне и угощала, угощала, угощала!

Обязательно куплю красивые тарелки и фужеры. Кухня когде еще будет, а тарелки дадут радость прямо сейчас!

Вот же эта прекрасная жизнь, совсем близко, в одном шаге.

Поговорив с ним об этом, я вдруг обнаруживала, что шаг вовсе не один, а гораздо, гораздо больше.

У меня там работа, у меня там мама одна. У меня там дочь, говорил он, куря у балконной двери. Немного тянуло холодком, но это от сквозняка.

Я тоже брала сигарету, и мы курили вдвоем.

Послушай, говорила я.

Ты столько мне даешь. Ты открыл мне – меня.

И удалил от меня подруг, которые меня уродовали. Они же просто тебе завидуют, что у тебя с ними общего, думай о своей репутации, они непременно тебя запачкают, говорил ты.

Конечно, ты был во всем прав.

Я ограничила круг общения, стала осмотрительной, и как-то само по себе получилось сближение с совсем другими людьми. Теми, у кого было чему поучиться.

Я тоже могла сделать для него кое-что, и совсем немало. От него требовалось всего лишь согласие на переезд. Я рисовала нашу совместную жизнь, его новую работу, продвижение вверх, новых друзей. Это же так привлекательно, по-моему.

Он не отвечал и даже не смотрел на меня.

Иногда заводил разговор о том, чтобы я переехала к нему.

Куда?!

Что я там буду делать? Где буду работать? А дети? Я не могу увезти их от обожаемого отца, хоть он и был паршивым мужем.

Мы там закиснем оба, говорила я. Тебе же надо расти! Это столица, здесь столько возможностей, а там мы будем только объектом для пересудов.

Он снова выходил курить и смотрел на этот город пустым вглядом.

Иногда мне казалось, что он его ненавидит.

Или пуще того: боится.

Но сколько времени еще будет продолжаться эта рваная неполноценная жизнь?! Я туда не поеду. Он сюда не приедет.

Когда ты приведешь к нам дочку? Давай ее познакомим с моими мальчиками!

Он отмалчивался.

Он приезжал раз в месяц, ну от силы – два и оставался на пару дней. Мы не успеваем привыкнуть к тому, что живем вместе, как ему уже пора обратно.

Это вырывает мне сердце. Когтями, одним ударом. Сколько можно?! Все тянется, тянется.

И холодок вовсе не от сквозняка.

Однажды у меня страшно болела голова после нашей очередной ссоры, а он молчал на кровати. Полностью расслабленный, как рысь после охоты, лежал и созерцал треклятую ловлю тунца японскими моряками. Я хаотично слонялась по дому, как будто у меня топор в башке, иногда постанывала и жаловалась – никакой реакции.

Меня прорвало.

Почему меня нельзя пожалеть?! Я нужна, только если здорова, весела и безмозгла? Почему ему не приходит в голову, что я тоже могу заболеть!

– Поставь ноги в таз с горячей водой, – отозвался он.

Да твою же мать, доктор!

Пришлось ему все-таки, недовольно пыхтя, сделать над собой усилие и позаботиться обо мне.

Люди любят, ссорятся и все равно беспокоятся друг о друге – так я вижу семью. Для меня он – семья, а я для него что?

– Не кури, мамочка! Ты заболеешь и умрешь. Какой смысл в том, что я о тебе волнуюсь?! Тебе же все равно! – впадал иногда в истерику Старший.

Мой золотой мальчик! Как он обо мне заботится. Мне это так важно. Если бы кто-то взрослый так переживал за меня, я бы прекратила свои манипуляции с сыном и его тревогами.

Опять занесло в пустыню с отмеренным глотком воды. Неужели я опять не такая?

* * *

Она все время говорила.

Если я успевал зажать ей рот рукой и увлечь в любовь – была отсрочка на некоторое время. А потом наступало неизбежное: на нее накатывало облако тревоги, и она говорила.

Вначале было понятно – ржавые обломки, залечивание ран. А потом уже непонятно – спор в одни ворота.