Текст книги "Аркадия"

Бернард. «Скандальчик!» «Посмешище!» (Смолкавши выдерживает эффектную паузу?) Он убил Чейтера.

Ханна (громко и пренебрежительно фыркает). Ты подумай!

Бернард. Чейтеру был тридцать один год. Автор двух книг. И вдруг, с апреля восемьсот девятого года – как отрезало. После «Ложа» – ни строчки. А Байрон… Байрон как раз тогда, в марте, опубликовал сатиру «Английские барды и шотландские обозреватели». Он известен, он обрел имя. И вдруг – срывается в Лиссабон на первом попавшемся корабле и проводит за границей два года. Ханна! Нас ждет слава! В крумовских бумагах наверняка найдется что-нибудь, какая-то зацепка.

Ханна. Ничего нет, я смотрела.

Бернард. Но ты искала не это. И не жди ясных как дважды два дневниковых записей. «Лорд Байрон был очень весел за завтраком…».

Ханна. И все же его присутствие вряд ли могло остаться никем и нигде не упомянутым. Я же таких свидетельств не встречала. Думаю, он тут никогда не был.

Бернард. Спорить не стану. Но позволь мне все же покопаться в документах.

Ханна. Нам будет слишком тесно.

Бернард. Милая девочка, я знаю толк в научных изысканиях, я умею…

Ханна. Я не милая и не девочка. Если наткнусь на след Байрона, Чейтера или Ходжа – дам знать. Солоуэю, в Сассекс.

Пауза. Ханна встает.

Бернард. Спасибо. И прости за эту нелепую шутку с фамилией.

Ханна. Ничего, переживем.

Бернард. Кстати, где учился Ходж?

Ханна. В Тринити.

Бернард. В Тринити-колледже?!

Ханна. Да. (После некоторых колебаний?) Да. Там же, где Байрон.

Бернард. А родился он когда?

Ханна. За пару лет до Байрона. В тот год ему было двадцать два.

Бернард. Так они учились в Кембридже в одно время?!

Ханна (устало). Да, Бернард. И, без сомнения, выступали за одну команду, когда Харроу играл с Итоном в крикет.

Бернард подходит к ней вплотную.

Бернард (спокойным, ровным голосом). Ты хочешь сказать, Септимус Ходж учился с Байроном и в школе?

Ханна (немного смущенно). Да… возможно… так и было…

Бернард. Ну, ты даешь! Телка ты, телка… (Невыразимо счастливый, Бернард обнимает Ханну и громко чмокает ее в щеку.)

В этот момент входит Хлоя.

Хлоя. Ой… э… я решила сама принести вам чаю. (В руках у нее подносик с двумя кружками?)

Бернард. Мне надо заняться машиной.

Ханна. Хочешь спрятать ее от графа?

Бернард. Спрятать? Да я ее продам! Есть в поселке какая-нибудь гостиница? Кабак, куда пускают постояльцев? (Поворачивается спиной к женщинам, так как намерен пройти через сад.) Ну, ты ведь рада, что я здесь? (Выходит.)

Хлоя. Он сказал, что знает тебя…

Ханна. Ты что-то путаешь.

Хлоя. Вернее, не так. Он сказал, что хочет сделать тебе сюрприз. Это, конечно, не одно и то же… Зато сексуальная энергия в нем так и кипит.

Ханна. Что?

Хлоя. Смотри, какой шаг упругий! Верный признак. Хочешь, приглашу его на танцульки? Для тебя, а?

Ханна. Куда? Ни в коем случае!

Хлоя. Или сама пригласи, так даже лучше. Пусть приходит как твой партнер.

Ханна. Перестань. За чай спасибо.

Хлоя. Если он тебе не нужен, сама займусь. Он женат?

Ханна. Понятия не имею. Разве у тебя мало скаковых жеребцов?

Хлоя. Ханна, я ведь для тебя стараюсь.

Ханна. Поверь, это уже не так насущно.

Хлоя. Но тебе нужен партнер для танцев. А он классический вариант – фат и щеголь.

Ханна. Я не желаю расфуфыриваться для танцев, и партнер мне не нужен, а Солоуэй – и подавно. Я вообще не танцую.

Хлоя. Ну чего ты сразу в бутылку лезешь? Сама же с ним целовалась!

Ханна. Это он меня целовал. От избытка научного энтузиазма.

Хлоя. Ладно. Не упрекай меня потом, у тебя были все возможности. Зато мой гениальный братец вздохнет спокойно. Он ведь в тебя влюблен, знаешь?

Ханна (сердито). Это шутка!

Хлоя. Только не для него.

Ханна. Не глупи! Это и шуткой-то не назовешь. Мы просто дурачимся…

Из сада появляется Гас – по обыкновению, молчаливый, стеснительный.

Хлоя. Привет, Гас, что там у тебя?

В руке у него яблоко – только что сорванное, с парой зеленых листочков.

Он протягивает яблоко Ханне.

Ханна (удивленно). Ой!.. Спасибо!

Хлоя (выходя). Ну, что я говорила? (Закрывает за собой дверь)

Ханна. Спасибо. Господи… Спасибо…

Сцена третья

Комната для учебных занятий. Следующее утро. В комнате: Томасина на своем месте за столом, Септимус с только что полученным письмом в руках, Джелаби – в ожидании ответа на доставленное им письмо.

Перед Септимусом раскрыто «Ложе Эроса»; рядом – исписанные листы. Папка с его бумагами тоже на столе. Черепашка Плавт удерживает листы своим весом – чтобы не разлетелись. Кроме того, на столе появилось яблоко, по всем признакам – из предыдущей сцены.

Септимус (не отрывая глаз от письма). Почему вы остановились?

Томасина переводит с листа отрывок из латинского текста. Это дается ей с некоторым трудом.

Томасина. Solio insessa… in igne… восседавшая на троне… в огне… и еще на корабле… sedebat regina… сидела королева…

Септимус. Ответа не будет, Джелаби. Спасибо. (Складывает письмо и засовывает его между страниц «Ложа Эроса»). Джелаби. Я так и передам, сэр. Томасина…ветер, благоухавший сладко… purpureis velis… от или посредством, или с помощью, или благодаря пурпурным парусам. Септимус (обращаясь к Джелаби). Чуть позже я попрошу вас отправить кое-что по почте. Джелаби. К вашим услугам, сэр. Томасина…был подобен… чему-то… от или посредством, или с помощью, или благодаря любовникам – о, Септимус! – musica tibiarum imperabat… музыкой… звуками свирелей командовал… Септимус. Лучше «правил».

Томасина. Серебряными веслами. Нет. Серебряные весла – волновали океан… точно… словно… будто… любовные касания. Септимус. Очень хорошо. (Берет в руки яблоко. Отрывает листья и черенок, кладет на стол. Отрезает кусочек карманным ножом, жует, отрезает другой кусочек и предлагает Плавту)

Томасина. Regina reclinabat… королева… отклонилась… praeter descriptionem… неописуемо… в золотом шатре… словно Венера или даже…

Септимус. Побольше поэзии! Побольше поэзии!

Томасина. Откуда взять поэзию, если ее нет в латыни?

Септимус. Н-да, беспощадный вы критик.

Томасина. Это королева Дидона?[20]20
  Дидона – героиня «Энеиды» Вергилия. Не перенеся разлуки с Энеем, она покончила с собой, взойдя на костер и предсказав вражду Карфагена с Римом.


[Закрыть]

Септимус. Нет.

Томасина. А какой поэт это написал?

Септимус. Вы с ним хорошо знакомы.

Томасина. Я? Знакома?

Септимус. Не римлянин.

Томасина. Господин Чейтер?

Септимус. Перевод ваш действительно смахивает на вирши Чейтера. (Берет перо и продолжает писать.)

Томасина. А, знаю, это твой друг Байрон!

Септимус. Лорд Байрон, с вашего разрешения.

Томасина. Маменька в него влюблена.

Септимус (поглощен своим занятием). Да. Что? Ерунда.

Томасина. Не ерунда. Я видела их вместе в бельведере.

Септимус замирает, не дописав слово. Поднимает наконец глаза на Томасину.

Лорд Байрон читал ей из своей сатиры, а маменька смеялась, наклонив голову самым обольстительным образом.

Септимус. Она просто не поняла сатиру и смеялась из вежливости. Чтобы не обидеть гостя.

Томасина. Конечно, она сердита на папу за эту затею с парком… Но это не причина для такой вежливости. И из спальни спустилась сегодня чуть не спозаранку Лорд Байрон был очень весел за завтраком. И о тебе отзывался с почтением.

Септимус. Да ну?

Томасина. Он считает, что ты большой острослов. Пересказал – почти наизусть – твою статью… забыла, в каком журнале… про книжку, которая называется «Индианка», а ты обозвал ее «Индейкой» и написал, что даже собака такой пищей побрезгует.

Септимус. Ах, вот оно что! Господин Чейтер, вероятно, тоже выходил к завтраку?

Томасина. Разумеется. Он не лежебока. Не то что некоторые.

Септимус. Ну ему же не надо готовить для вас задания по латыни, исправлять математику… (Вытаскивает из-под Плавта тетрадь с домашним заданием Томасины и кидает ей через стол?)

Томасина. Исправлять? А что там неправильно? (Заглядывает в тетрадь) Пять с минусом? Фи! За что минус?

Септимус. За то, что сделано больше, чем задано.

Томасина. Ты не оценил мое открытие?

Септимус. Вымысел, пускай и научный, еще не открытие.

Томасина. А насмешка – еще не опровержение.

Септимус складывает письмо, растапливает воск, запечатывает, надписывает адрес.

Ты на меня дуешься, оттого что маменька привечает твоего друга. Ну и пусть! Пусть хоть сбегут отсюда за тридевять земель! Им все равно не остановить прогресс науки. Я считаю, что сделала изумительное открытие. Сам посуди! Каждую неделю я, по твоему заданию, строю графики уравнений, точка за точкой: откладываем х, откладываем у, на пересечении получаем… И каждый раз получаем какую-нибудь простенькую геометрическую фигуру, словно мир состоит из одних только дуг и углов. Но, Септимус! Если есть кривая, похожая на колокол, должна быть и кривая, похожая на колокольчик! На одуванчик! На розу! Септимус, что говорит наука? Можно числами выразить природу?

Септимус. Можно.

Томасина. Почему тогда твои уравнения описывают только то, что человек делает своими руками?

Септимус. Не знаю.

Томасина. Если б Создатель следовал твоей логике, он сотворил бы… не живой сад, а разве что садовую беседку.

Септимус. Господни уравнения уводят в беспредельность, в иные миры. Нам не дано их постичь.

Томасина. Просто ты слаб! Духом и сердцем! Да, мы действительно сидим в центре лабиринта. Но мы должны найти выход. Начнем с чего-нибудь простенького. (Берет со стола листок от яблока) Я изображу этот листок графически, выведу уравнение… И ты, наставник Томасины Каверли, прославишься в веках, а о лорде Байроне никто и не вспомнит.

Септимус заканчивает манипуляции с письмом. Кладет его в карман.

Септимус (строго). Вернемся к Клеопатре.

Томасина. Так это Клеопатра?! Ненавижу!

Септимус. Ненавидите? Почему?

Томасина. Она оболванила женщин! Из-за нее на уме у всех одна любовь. Новая любовь, далекая любовь, утраченная любовь… Второй такой провокаторши ни в литературе, ни в истории не сыскать! Не успевает римский генерал бросить якорь под ее окнами, как целая империя летит в тартарары. Империю попросту сдают в заклад – за ненадобностью. Будь на ее месте королева Елизавета, она бы сумела повернуть историю по-другому. Мы любовались бы сейчас пирамидами Рима и великим сфинксом Вероны…

Септимус. Боже упаси.

Томасина. Но не тут-то было! Эта египетская дурочка заключает врага в карнальное объятие, а он сжигает дотла великую Александрийскую библиотеку и даже штраф не платит за невозвращенные книги. Септимус! Как? Как пережить такую утрату?! Сгорели все греческие трагедии и комедии! Не меньше двухсот пьес Эсхила, Софокла, Еврипида; тысячи стихотворений; личная библиотека Аристотеля, которую привезли в Египет предки этой идиотки! Да как же нам утешиться в своей скорби?

Септимус. Очень просто. Чем подсчитывать убытки, прикинем лучше, что осталось в целости и сохранности. Семь пьес Эсхила, семь – Софокла, девятнадцать – Еврипида! Миледи! Об остальных и горевать не стоит, они нужны вам не больше пряжки, которая оторвалась с вашей туфельки в раннем детстве, не больше чем этот учебник, который наверняка потеряется к вашей глубокой старости. Мы подбираем и одновременно роняем. Мы – путники, которые должны удерживать весь свой скарб в руках. Выроним – подберут те, кто идет следом. Наш путь долог, а жизнь коротка. Мы умираем в дороге. И на этой дороге скапливается весь скарб человечества. Ничто не пропадает бесследно. Все потерянные пьесы Софокла обнаружатся – до последнего слова. Или будут написаны заново, на другом языке. Люди снова откроют древние способы исцеления недугов. Настанет час и для математических открытий, тех, которые лишь померещились гениям – сверкнули и скрылись во тьме веков. Надеюсь, миледи, вы не считаете, что сгори все наследие Архимеда в Александрийской библиотеке, мы бы сейчас не имели… да хоть штопора для бутылок? У меня, кстати, нет ни малейших сомнений, что усовершенствованная паровая машина, которая приводит в такой экстаз господина Ноукса, была впервые начерчена на папирусе. И пар, и медные сплавы были изобретены не в Глазго. Так на чем мы остановились? Позвольте… Попробую-ка я сделать для вас вольный перевод. Когда мы учились в Харроу, вольные переводы давались мне даже лучше, чем лорду Байрону. (Забирает у нее листок, внимательно изучает текст, раздумывает над парой латинских фраз и – начинает?) Итак. «Корабль, где восседала королева, подобен был… златому трону и сиял… на водах жарких, знойных, точно пламя…» – Так-так, что здесь? – «А… пурпур парусов под сладким ветром дышал и волновался, точно грудь…»

Томасина (сообразив, что ее провели, приходит в бешенство). Обманщик!

Септимус (невозмутимо). «И слаженно серебряные весла…»

Томасина. Обманщик!

Септимус, «…под звуки флейты били по воде, пеня ее дразня и возбуждая».

Томасина (вскочив). Обманщик! Обманщик! Обманщик!

Септимус (уже без всяких запинок, с невероятной легкостью).

 
Сама же королева так прекрасна
была, что не сказать словами.
Под сенью томной возлежа…
 

Томасина. Чтоб ты сдох! (В слезах убегает в сад. В дверях чуть не сталкивается с Брайсом. Скрывается из виду.)

Брайс входит в комнату.

Брайс. Бог мой, старина, что ты ей такого сказал?

Септимус. Сказал? А что я ей сказал?

Брайс. Ходж!

Септимус выглядывает за дверь, слегка озабоченный поведением Томасины, и видит Чейтера.

Тот ищет, за что бы спрятаться.

Септимус. Чейтер! Мой любезный друг! Не прячьтесь! Входите, сэр! Смелее!

Оробевший Чейтер позволяет втянуть себя в комнату.

Брайс держится «с большим достоинством», то есть пыжится как индюк.

Чейтер. Капитан Брайс оказал мне честь… то есть… сэр… все, что вы имеете сказать мне, сэр… адресуйте капитану Брайсу.

Септимус. Занятно. (Обращается к Брайсу) Ваша жена вчера не появлялась, сэр. Надеюсь, она не больна?

Брайс. Моя жена? У меня нет жены. Какого черта?! Что ты имеешь в виду?

Септимус начинает было отвечать, но затем озадаченно замолкает.

Поворачивается к Чейтеру.

Септимус. Не понимаю вашего уговора, Чейтер. А к кому я должен адресоваться, когда хочу обратиться к капитану Брайсу?

Брайс. Берегись, Ходж! Не увиливай!

Септимус (Чейтеру). Кстати, Чейтер… (Осекшись, поворачивается к Брайсу и продолжает.) Кстати, Чейтер, у меня для вас потрясающая новость. Кто-то повадился писать письма от вашего имени. Совершенно дикие и невразумительные. Последнее я получил полчаса назад.

Брайс (сердито). Ходж! Позаботься о своей чести! Не способен обсуждать дело не ерничая – назови своего секунданта, и он будет представлять тебя сообразно достоинству дворянина. Уж наверно, твой друг Байрон окажет тебе эту услугу.

Септимусу надоело дурачиться.

Септимус. Да, он окажет мне эту услугу. (Настроение Септимуса изменилось, он поворачивается к Чейтеру.) Сэр, сожалею, я нанес вам незаслуженную обиду. Вы не подлец и не поэт. Вы хороший, честный малый.

Чейтер (радостно). О! Вот это другой разговор! (Внезапно его охватывает сомнение?) Он что – извиняется?

Брайс. А как же ущерб, нанесенный его супружескому праву через отверстие между…

Чейтер. Фу-у!

Брайс. Через госпожу Чейтер. Ладно, мое дело – сторона.

Их прерывает появившаяся из сада леди Крум.

Леди Крум. О! На ловца и зверь бежит! Господин Чейтер, ликуйте! Лорд Байрон просит вашу новую книгу. Он жаждет ее прочитать и намерен включить ваше имя во второе издание «Английских бардов и шотландских обозревателей».

Чейтер. Миледи, «Английские барды» – это пасквиль, напраслина, которую лорд Байрон возводит на тех, чья поэзия чище, выше и лучше его собственной. Значит, он намерен оскорбить и меня?

Леди Крум. Ну разумеется. Не так уж плохо быть оскорбленным в компании Роджерса,[21]21
  Роджерс Сэмюэл (1763–1855) – английский поэт.


[Закрыть] Мура[22]22
  Мур Томас (1779–1852) – английский поэт, друг Байрона.


[Закрыть] и Вордсворта.[23]23
  Вордсворт Уильям (1770–1850) – английский поэт.


[Закрыть] Или вы предпочитаете остаться в тени? А-а! Вот она! «Ложе Эроса»! (Она высмотрела на столе книгу, принадлежащую Септимусу?)

Септимус. Это мой экземпляр, мадам.

Леди Крум. Тем лучше. На то и друзья, чтобы брать у них книги взаймы.

Между страниц «Ложа Эроса» к этому времени уже находятся три письма, не видные благодаря большому формату и застежкам.

Господин Ходж, ваш друг притворяется, будто хочет нас покинуть. Отговорите его! Я и слышать не желаю об отъезде лорда Байрона! Он, видите ли, спешит в Фалмут на мальтийский пакетбот. В мыслях его только Лиссабон и Лесбос, в сумках – одни пистолеты, и я тщетно твержу, что затея его безумна. Вся Европа в огне наполеоновских войн; самые привлекательные развалины дворцов и крепостей закрыты для посетителей; дороги забиты марширующими войсками; в гостиницах квартирует солдатня, а главное – мода на безбожное республиканство еще не прошла, еще не сменилась естественным образом на свою полную противоположность. Он утверждает: его цель – поэзия. Но из пистолетов не целятся в поэзию. Разве что – в поэтов. Господин Ходж! Приказываю вам забрать у него пистолеты. Он не должен подвергаться опасности. Он сам признался, что его хромота – следствие неудачного обращения с оружием в детстве.[24]24
  Байрон был хром от рождения.


[Закрыть] Что это за шум?

Шум – это звуки музыки, доносящиеся из соседней комнаты. Играют громко и плохо.

Начался этот «шум» вскоре после ухода Томасины.

Септимус. Это новое фортепиано, мадам. Мы взялись за музыку совсем недавно.

Леди Крум. Так ограничьте ваши усилия той частью инструмента, которая звучит «пиано». А когда чему-нибудь научитесь, можно приниматься и за «форте». (С книгой в руках выплывает обратно в сад.)

Брайс. Вот! Это ли не глас Божий?!

Чейтер (с благоговейным трепетом). Отобрать у лорда Байрона пистолеты!

Брайс. Сэр, вы слышали господина Чейтера? Что вы ему ответите?

Септимус, глядевший вслед леди Крум, поворачивается.

Септимус. Отвечу, что убью его. Он мне надоел.

Чейтер (вздрогнув). Что?

Брайс (с воодушевлением). О!

Септимус. Да-да, Чейтер, черт вас побери! Овидий остался бы законотворцем, а Вергилий – землепашцем, знай они, сколь беспредельно глупой и напыщенной будет любовь ваших придурковатых сатиров и тупоумных нимф. Я к вашим услугам. Считайте, что пол-унции металла уже у вас в башке. Сойдемся за лодочным павильоном на рассвете – скажем, в пять часов. Мои лучшие пожелания госпоже Чейтер. За ее благополучие можете не беспокоиться, она ни в чем не будет нуждаться, пока у капитана Брайса звенят в кармане монеты. Он сам ей пообещал.

Брайс. Вы лжете, сэр.

Септимус. Нет, сэр. Возможно, лжет госпожа Чейтер.

Брайс. Признайтесь, что вы лжете, иначе вам придется иметь дело со мной.

Септимус (устало). Что ж, сэр, в пять минут шестого вас устроит? Я как раз успею в Фалмут на мальтийский пакетбот. Вы оба будете мертвы, мой бедный однокашник займет место наставника леди Томасины, и, полагаю, все, включая леди Крум, получат наконец полную сатисфакцию. (Выходит и захлопывает за собой дверь)

Брайс. Рвет и мечет. Но это все пустое. Не волнуйся, Чейтер, я выпущу из него пары.

Брайс выходит в другую дверь. Чейтер не волнуется всего несколько секунд.

Как только до него доходит смысл происшедшего, он срывается с места.

Чейтер. Эй! Но я… (Спешит следом за Брайсом)

Сцена четвертая

Ханна и Валентайн. Она читает вслух. Он слушает. Черепашка Молния лежит на столе. От Плавта она почти неотличима. Перед Валентайном – папка Септимуса, естественно несколько выцветшая. Она открыта. В папке может быть что угодно, например, чистая писчая бумага, но непременным образом с ней связаны следующие три предмета: тонкий учебник элементарной математики; лист с графиком, математическими выкладками, стрелочками и т. д. и тетрадь Томасины, в которой она решала уравнения. Ее-то и листает Валентайн, слушая, как Ханна читает вслух из учебника.

Ханна. «Я, Томасина Каверли, открыла воистину удивительный метод, с помощью которого все природные формы раскроют свои математические секреты и обретут свое числовое выражение. Эти поля слишком узки, поэтому рекомендую читателю «Новейшую геометрию неправильных форм» Томасины Каверли».

Пауза. Она передает учебник Валентайну. Он пробегает глазами только что прочитанные строки. Из соседней комнаты доносятся звуки рояля – тихая, ненавязчивая импровизация.

Это имеет какой-нибудь смысл?

Валентайн. Не знаю. Есть ли в этой жизни вообще смысл, кроме математического?

Ханна. Я про математический и спрашиваю.

Валентайн (снова берет тетрадь). Это итерационный алгоритм.

Ханна. Что?

Валентайн. Ну… черт… как же объяснить? Итерация и есть итерация… (Пытается говорить как можно проще?) Итерация – это повторение. Слева – графики, справа – их числовые выражения. Но масштаб все время меняется. Каждый график – это малая, но сильно увеличенная часть предыдущего. Берешь ты, допустим, фотографию и увеличиваешь какую-то деталь. А потом – деталь этой детали. До бесконечности. У нее просто тетрадка кончилась.

Ханна. Это сложно?

Валентайн. Математическая подоплека очень проста. Тебя учили этому в школе. Уравнения с иксом и игреком. Значение х определяет значение у. На пересечении ставится точка. Потом ты берешь следующее значение х. Получаешь новый у, отмечаешь новую точку. И так – несколько раз. Потом соединяешь точки, то есть строишь график данного уравнения.

Ханна. Она это и делает?

Валентайн. Нет. Не совсем. Вернее, совсем не это. Она… Получив значение, она каждый раз принимает его за новый х. И так далее. Вроде подкормки. Она как бы подкармливает уравнение его собственным решением и принимается решать заново. Это и есть итерация.

Ханна. Тебя это удивляет?

Валентайн. В какой-то мере. Сам я этой техникой пользуюсь, считаю тетеревов и куропаток. Но применяют ее не так давно. Лет двадцать, не больше.

Пауза.

Ханна. Почему же она это делает?

Валентайн. Понятия не имею. (Пауза?) Я думал, ты занимаешься своим отшельником.

Ханна. Занимаюсь. Пока занимаюсь. Но этот Бернард… Нелегкая принесла его, ей-богу… Короче, выяснилось, что у домашнего учителя Томасины были крайне интересные связи. Бернард шарит теперь по всем полкам и углам, точно собака-ищейка. Эта папка, кстати, валялась в буфете.

Валентайн. Тут повсюду полно старья. Гас обожает копаться в старых бумагах, картинах. Впрочем, выдающихся мастеров нет. Так, по мелочи.

Ханна. Учебник математики принадлежал ему, учителю. Там сбоку его имя.

Валентайн (читает). «Септимус Ходж».

Ханна. Как ты думаешь, почему все это сохранилось?

Валентайн. Непременно должна быть причина?

Ханна. А график? Он к чему относится?

Валентайн. Я-то откуда знаю?

Ханна. Почему ты сердишься?

Валентайн. Я не сержусь. (Помолчав?) Когда твоя Томасина решала задачки, математика была примерно такой, как последние две тысячи лет. Классической. И еще лет сто после Томасины. А потом математика ушла от реальности. Совсем как современное искусство. Естественные дисциплины, то есть вся прочая наука, оставались классическими, а математика превратилась в этакого Пикассо. Однако смеется тот, кто смеется последним. Сегодня природа берет реванш. Оказалось, что все ее причуды подчинены точнейшим математическим законам.

Ханна. И подкормка тоже?

Валентайн. В том числе.

Ханна. А вдруг Томасина сумела…

Валентайн (резко). Какого черта? Не могла она ничего суметь.

Ханна. Ладно, вижу, вижу, ты не сердишься. Но ты сказал, что она делает то же, что и ты. (Пауза?) Объясни, что ты все-таки делаешь.

Валентайн. То же, что Томасина, но с другого конца. Она начинала с уравнения и строила по нему график. А у меня есть график – конкретные данные, – и я пытаюсь найти уравнение, которое дало бы этот график в результате итерации.

Ханна. Зачем?

Валентайн. В биологии так описываются изменения в численности популяции. Допустим, живут в пруду золотые рыбки. В этом году их х. В следующем – у. Сколько-то родилось, сколько-то цапли склевали. Короче, природа оказывает на х некое воздействие и превращает его в у. И этот у является стартовым числом популяции в следующем году. Как у Томасины. Значение у становится новым значением х. Вопрос в том, что происходит с х В чем состоит воздействие природы. Но в чем бы оно ни состояло, его можно записать математически. Это называется алгоритм.

Ханна. Но каждый год цифры будут разными.

Валентайн. Меняются мелочи, детали, и это естественно, поскольку природа – не лаборатория, а пруд – не пробирка. Но детали не важны. Когда все они рассматриваются в совокупности, видно, что популяция подчинена математическому закону.

Ханна. Золотые рыбки?

Валентайн. Да. Нет. Не рыбки, а их количество. Речь не о поведении рыбок, а о поведении чисел. Закон срабатывает для любой самоорганизующейся системы: для эпидемии кори, для среднегодовых осадков, цен на хлопок и так далее. Это само по себе природный феномен. Довольно страшненький.

Ханна. А для дичи? Тоже срабатывает?

Валентайн. Пока не знаю. То есть срабатывает безусловно, но продемонстрировать это крайне трудно. С дичью больше фоновых шумов.

Ханна. Каких шумов?

Валентайн. Фоновых. То есть искажений. Внешних вмешательств. Конкретные данные в полном беспорядке. С незапамятных времен и года примерно до тысяча девятьсот тридцатого птицы обитали на тысячах акров заболоченных земель. Дичь никто не считал. Ее просто стреляли. Допустим, можно подсчитать отстреленную. Дальше. Горят вересковые пустоши – пища становится доступней, поголовье увеличивается. А если вдруг расплодятся лисы – эффект обратный, они крадут птенцов. А главное – погода. Короче, с дичью много лишних шумов, основную мелодию уловить трудно. Представь: в соседней комнате играют на рояле, музыка смутно знакомая, но инструмент расстроен, часть струн полопалась, а пианисту медведь на ухо наступил, и к тому же он вдрызг пьян. Выходит не музыка, а какофония. Ничего не разберешь!

Ханна. И что делать?

Валентайн. Догадываться. Пытаться понять, что это за мелодия, вышелушивать ее из лишних звуков. Пробуешь одно, другое, третье, начинает что-то вырисовываться, ты интуитивно восстанавливаешь утраченное, исправляешь искаженное, описываешь недостающее… И так, потихоньку-полегоньку… (Напевает на мотив «С днем рождения») Трам-пам-пам-пам, милый Валентайн! Полу-чил-ся-ал-го-ритм! Все вытанцовывается.

Ханна (коротко и сурово). Ясно. А дальше что?

Валентайн. Научная публикация.

Ханна. Угу. Конечно. Прости. Очень здорово.

Валентайн. Только все это в теории. А с дичью получается полная дичь!

Ханна. Почему же ты выбрал дичь?

Валентайн. Из-за охотничьих книг. Единственная ценность в моем наследстве. Все данные за две сотни лет на блюдечке с голубой каемочкой.

Ханна. Неужели они записывали все, что убили?

Валентайн. В том-то и суть. Я взял книги за последний век, с восемьсот семидесятого года, когда охота стала более продуктивной: с загонщиками и стрелками в засаде.

Ханна. Ты хочешь сказать – есть и книги времен Томасины?

Валентайн. А как же! И еще более ранние. (Затем, поняв и опередив ее мысль) Нет, это невозможно. Клянусь тебе! Я клянусь, слышишь? Не могла девчонка в дербиширской глуши, в начале девятнадцатого века…

Ханна. Но что же она тогда делала?

Валентайн. Играла. Баловалась с числами. Да ничего она на самом деле не делала!!!

Ханна. Так не бывает.

Валентайн. Это вроде детских каракулей. Мы придаем им смысл, о котором дети и не помышляли.

Ханна. Обезьяна за компьютером?

Валентайн. Да. Скорее, за роялем.

Ханна (берет учебник и читает вслух), «…метод, с помощью которого все природные формы раскроют свои математические секреты и обретут свое числовое выражение». А твоя подкормка позволяет воссоздать природные формы? Скажи только «да» или «нет».

Валентайн (раздраженно). Позволяет! Мне позволяет! Она воссоздает любую картину: турбулентности, роста, изменения, создания… Но она, черт возьми, не позволяет нарисовать слона!

Ханна. Прости. (Поднимает со стола листик от яблока. Спрашивает робко, боясь новой вспышки гнева?) Значит, нельзя изобразить этот лист с помощью итерации?

Валентайн. Почему нельзя? Можно.

Ханна (в ярости). Что?! Объясни немедленно! Объясняй! А то убью!!!

Валентайн. Если знать алгоритм и итерировать его, скажем, десять тысяч раз, на экране появятся десять тысяч точек. Где появится следующая, каждый раз неизвестно. Но постепенно начнет проступать контур листа, потому что все точки будут внутри этого контура. Это уже не лист, а математический объект. Но в нем разом сходится все неизбежное и все непредсказуемое. По этому принципу создает себя сама природа: от снежинки до снежной бури… Знаешь, это так здорово. Аж сердце замирает. Словно стоишь у истоков мироздания… Одно время твердили, что физика зашла в тупик. Две теории – квантовая и относительности – поделили между собой все. Без остатка. Но оказалось, что эта якобы всеобъемлющая теория касается только очень большого и очень малого. Вселенной и элементарных частиц. А предметы нормальной величины, из которых и состоит наша жизнь, о которых пишут стихи: облака… нарциссы… водопады… кофе со сливками… – это же жутко интересно, что происходит в чашке с кофе, когда туда наливают сливки! – все это для нас по-прежнему тайна, покрытая мраком. Как небеса для древних греков. Нам легче предсказать взрыв на окраине Галактики или внутри атомного ядра, чем дождик, который выпадет или не выпадет на тетушкин сад через три недели. А она, бедняжка, уже позвала гостей и хочет принимать их под открытым небом… Обычная жизнь – не Вселенная и не атом. Ее проблемы совсем иного рода. Мы даже не в состоянии предсказать, когда из крана упадет следующая капля. Каждая предыдущая создает совершенно новые условия для последующей, малейшее отклонение – и весь прогноз насмарку. И с погодой такая же история. Она всегда будет непредсказуема. На компьютере это видно совершенно отчетливо. Будущее – это беспорядок. Хаос. С тех пор как человек поднялся с четверенек, дверь в будущее приоткрылась раз пять-шесть, не больше. И сейчас настало изумительное время: все, что мы почитали знанием, лопнуло, точно мыльный пузырь.

Пауза.

Ханна. Но в Сахаре погода более или менее предсказуема.

Валентайн. Масштаб иной, а график совершенно такой же. Шесть тысяч лет в Сахаре – то же, что в Манчестере шесть месяцев. Спорим?

Ханна. На сколько?

Валентайн. На все, что ты готова проиграть.

Ханна (помолчав). Нет.

Валентайн. Ну и правильно. Иначе в Египте не выращивали бы хлеб.

Воцаряется молчание. Снова слышны звуки рояля.

Ханна. Что он играет?

Валентайн. Не знаю. Сочиняет на ходу.

Ханна. Хлоя назвала его гением.

Валентайн. Она-то в шутку, а мать – на полном серьезе. В прошлом году она искала фундамент лодочного павильона времен Дара Брауна и рыла – по указке какого-то знатока – совершенно не в том месте. Не день-два, а несколько месяцев. А Гас сразу показал, где копать.

Ханна. Он когда-нибудь разговаривал?

Валентайн. Да. Пока пять лет не исполнилось. Ты раньше никогда о нем не спрашивала. Признак хорошего воспитания. Тут это ценится.

Ханна. Знаю. Меня вообще всегда ценили за безразличие.

Входит взволнованный, торжествующий Бернард. В руках у него книга.

Бернард. «Английские барды и шотландские обозреватели». С карандашной дарственной надписью. Слушай и целуй меня в копчик.