Текст книги "Список Шиндлера"

Глава 27

28 апреля 1944 года Оскар, бросив взгляд на себя в зеркало, был вынужден признать, что к тридцать шестому дню рождения он несколько раздался в талии. Но по крайней мере сегодня, когда он обнимал девушек, никто не осмелился бы поставить ему это в укор.

Должно быть, информатор из числа немецких техников был обескуражен, увидев, что СС отпустило Шиндлера и с Поморской, и из тюрьмы Монтелюпич, хотя считалось, что и то, и другое заведение не поддаются ничьему влиянию.

Эмили прислала ему обычное поздравление из Чехословакии, а Ингрид и Клоновска преподнесли ему подарки.

Жизнь Оскара почти не претерпела изменений за те четыре с половиной года, что он провел в Кракове. Ингрид по-прежнему исполняла роль наперсницы, Клоновска была подружкой, а Эмили – отсутствующей женой. Страдания, которые испытывала каждая из них, так и остались неизвестными ему, но не подлежало сомнению, что, вступая в свой тридцать седьмой год, Оскар столкнулся с некоторым охлаждением отношений с Ингрид; что Клоновска, продолжавшая оставаться преданным другом, соглашалась лишь на отдельные случайные встречи, и только Эмили продолжала считать, что их брак носит нерушимый характер.

Пока же все они продолжали получать от него подарки, а он – прислушиваться к их советам.

В праздновании дня рождения Оскара Шиндлера приняли участие многие люди. Комендат лагеря Плачув Амон Гет разрешил Генри Рознеру вместе с его скрипкой отправиться вечером на Липовую в сопровождении охранника из украинцев, который обладал лучшим во всем гарнизоне баритоном. Амону нравилось то, как развиваются их отношения с Шиндлером. В обмен на свою неизменную поддержку лагеря на «Эмалии» Амон недавно попросил разрешение пользоваться «Мерседесом» Оскара – и тут же получил постоянно. Это была не та развалина, которую Оскар приобрел у Йона и которая находилась в его распоряжении всего лишь день, это была самая шикарная машина из гаража «Эмалии».

Сольный концерт состоялся в кабинете Шиндлера. Он доставил всем немалое удовольствие, кроме, как показалось окружающим, самого именинника. Глядя на него, можно было подумать, что он устал от общества.

Когда певучий украинец отправился в туалет, Оскар излил Генри причины своей подавленности: его беспокоят военные известия. Вскоре последует всеобщее смятение – хотя русские армии остановлены пока в припятских болотах, но это ненадолго, фронт уже недалеко от Львова.

Опасения Оскара удивили Генри Рознера.

– Да неужели ты не понимаешь, – удивился Шиндлер, – что, если русских не остановят, это будет означать конец всему?

– Я много раз просил Амона, чтобы он разрешил тебе переселиться сюда, – сообщил Оскар Рознеру. – Тебе, твоей жене и ребенку. Он и слышать об этом не хочет. Он тебя очень ценит. Но рано или поздно…

Генри был благодарен Шиндлеру за заботу, но отмахнулся: в Плачуве его семья пользуется относительной безопасностью. Вот однажды, например, его золовку Гет застал, когда она курила за работой, и приказал казнить ее. Но один из рядовых эсэсовцев позволил себе обратить внимание герра коменданта, что эта женщина – миссис Рознер, жена Рознера-аккордеониста.

– Ага, – сказал Амон и простил ее.

– Но помни, девочка, что я не разрешаю курить за работой.

Тем же вечером Генри рассказал Оскару, что именно снисходительное отношение Амона к братьям Рознерам, заставившее поверить, что они находятся под защитой своих музыкальных талантов, заставило его с женой принять решение – забрать в лагерь их восьмилетнего сына Олека. До этого он скрывался у друзей в Кракове, но с каждым днем это становилось все более и более опасным.

Польдек Пфефферберг взялся тайно провезти мальчишку в лагерь на грузовике, который должен был привезти из города инструменты. Его едва не обнаружила украинская охрана у ворот, за пределами которых он был правонарушителем, и его существование нарушало правила межрасового объединения, установленные в данном генерал-губернаторстве рейха.

Ноги Олека торчали из ящика, лежавшего на полу между лодыжками Польдека.

– Герр Пфефферберг, герр Пфефферберг, – услышал Польдек, пока украинец обыскивал кузов, – у меня ноги вылезли…

Одним движением Пфефферберг прикрыл худые мальчишечьи лодыжки.

Все закончилось благополучно, и внутри лагеря Олек быстро затерялся среди группы ребятишек, многие из которых даже не числились в тюремных списках. На их присутствие смотрели сквозь пальцы. К Олеку терпимо относился и младший персонал лагеря.

Беседуя с Шиндлером, Генри уже мог бы и посмеяться над этой историей, однако в его голосе еще слышалось беспокойство. Реакция Шиндлера была полна возмущения, яростная жестикуляция сменила ту легкую алкогольную меланхоличность, которая владела им весь вечер. Он схватил кресло за спинку и вознес его над головой, примеряясь к портрету Гитлера. Долю секунды казалось, что он готов расколотить его вдребезги!

Вдруг, качнувшись на пятках, он аккуратно поставил кресло обратно на все четыре ножки и, примерившись, так пустил его по полу, что оно врезалось в стенку.

Затем сказал:

– Они там собираются сжигать трупы, не так ли?

Генри сморщился, словно комнату наполнило зловоние.

– Они уже начали, – признал музыкант.

Теперь Плачув стал – если пользоваться чиновничьей лексикой – концентрационным лагерем, и его обитатели обнаружили, что встречи с комендантом Амоном Гетом уже не несут в себе такой опасности: руководство в Ораниенбурге не поощряло бесконтрольные расправы. Дни, когда за нерадивую чистку картошки убивали на месте, вроде бы миновали.

Теперь казнь должна была быть результатом соответствующей процедуры. Отчет о слушании в трех экземплярах пересылался в Ораниенбург. Приговор должен быть утвержден не только генералом Глюком, но и департаментом W (экономики) генерала Пола. Ибо если комендант приговаривал к смерти крайне необходимых для производства рабочих, ему приходилось выплачивать за это департаменту компенсацию. Например, предприятие по выпуску фарфоровых изделий в Мюнхене, которое использовало труд рабов из Дахау, недавно выставило требование на выплату тридцать одной тысячи восьмисот рейхсмарок, потому что «в результате эпидемии тифа, которая длилась с января 1943 года, в наше распоряжение не поступала рабочая сила из числа заключенных с 26 января 1943 года до 3 марта 1943 года. Исходя из вышесказанного, нам полагается компенсация в соответствии со ст. 2 Уложения о возмещении производственных затрат…».

Департамент с особой неохотой выкладывал компенсацию, если недостаток рабочей силы объяснялся излишним рвением эсэсовцев, всегда готовых открыть огонь.

И чтобы избежать бумажной волокиты и осложнений в департаменте, Амон Гет большую часть времени теперь держал руки за спиной. Те, кто в нарушение распорядка и правил попадался ему на глаза весной и в начале лета 1944 года, каким-то образом догадались, что им теперь дарована несколько большая безопасность, хотя, конечно, они ничего не знали ни о департаменте W, ни о генералах Поле и Глюке. Это ослабление напряжения казалось столь же загадочным, как и прежние припадки бешенства у коменданта лагеря.

Тем не менее, как Генри Рознер подтвердил Оскару, теперь им приходилось заниматься захоронением трупов в Плачуве. Готовясь к русскому наступлению, СС вынуждено было упразднить лагеря смерти на Востоке. Треблинка, Собибор были эвакуированы еще прошлой осенью, заключенные почти полностью были истреблены. Ваффен СС получили приказ взорвать все газовые камеры и крематории, не оставив от них ни малейшего следа, после чего их части перебросили в Италию – гоняться за партизанами. Огромный комплекс в Аушвице, который «выполнял на Востоке великую цель», был обречен – его крематорий предполагалось сровнять с землей. Когда от него не осталось бы и следа, свидетельства мертвых стали бы лишь шепотом ветерка, посыпающего серым пеплом осиновые листья…

В Плачуве дела обстояли куда сложнее, ибо его мертвецы были раскиданы по разным местам. В силу слишком рьяного исполнения эсэсовцами приказа убивать весной 1943 года, тела заключенных редко сбрасывали в общие могилы в лесу. Зачастую мертвецов зарывали там же, где они были убиты…

И теперь отдел D приказал коменданту лагеря Амону Гету найти их всех.

Оценка количества трупов колебалась в широком диапазоне. Польские публикации, основанные на трудах Главной комиссии по расследованию нацистских преступлений в Польше и на других источниках, утверждали, что через Плачув и его пять дополнительных лагерей прошло до ста пятидесяти тысяч заключенных, многих из которых периодически переправляли в другие места. Исходя из этой цифры, поляки считали, что тут погибло около восьмидесяти тысяч человек – главным образом, в ходе массовых казней на Чуйовой Гурке или же от эпидемий.

Эти цифры не кажутся достоверными тем выжившим заключенным Плачува, которым приходилось делать ужасающую работу по сжиганию мертвецов. Они рассказывают, что количество эксгумированных трупов колебалось от восьми до десяти тысяч в день. Столь серьезный разрыв между двумя оценками сужается, если учесть, что казни поляков, цыган и евреев продолжались и на Чуйовой Гурке, и в других местах вокруг Плачува большую часть года и что сами эсэсовцы практиковали обычай сразу же сжигать трупы после массовых казней у австрийского форта. Кроме того, Амону Гету не удалось добиться успеха по вывозу всех тел из окружающих лесных посадок. Несколько тысяч тел было найдено в ходе послевоенных раскопок, да и сегодня в пригородах Кракова близ Плачува нет-нет да и находят кости, когда роют котлованы под фундаменты домов.

Оскар Шиндлер увидел ряд кострищ, разложенных на гребне холма над мастерскими, когда в день своего рождения посетил лагерь.

Когда через неделю он снова очутился в нем, бурная активность на месте захоронений продолжала набирать обороты. Мужчины-заключенные, прикрывая рты самодельными масками, кашляя и задыхаясь, продолжали выкапывать трупы. Их тащили на одеялах и досках, везли на тачках и укладывали на пылающие бревна. Когда штабель тел, уложенных слой за слоем, достигал высоты плеча взрослого человека, его поливали горючим и поджигали.

Леопольд Пфефферберг не мог скрыть ужаса, видя, как в треске пламени мертвецы словно «оживали»: их тела, содрогаясь, принимали сидячее положение, отбрасывали горящие поленья – они простирали к людям свои конечности и в последнем отчаянном крике открывали рты…

Молодой эсэсовец из команды вошебойки метался среди костров, размахивая пистолетом и выкрикивая какие-то сумасшедшие приказы.

Прах сгоревших оседал на волосах и на одежде, черным слоем опускался на листья в саду виллы младших офицеров.

Оскар был поражен, убедившись, что личный состав воспринимал пепел, висевший в воздухе и скрипевший на зубах, как нечто обыденное, вроде неизбежных промышленных осадков.

Амон вместе с Майолой разъезжал верхом среди погребальных костров, и оба они, возвышаясь в седлах, демонстрировали невозмутимое спокойствие. Лео Йон взял с собой двенадцатилетнего сына, который, пока отец был занят своим чудовищным делом, ловил головастиков в лужах на заболоченных полянках в лесу.

Треск пламени и зловоние совершенно не мешали им.

Оскар, откинувшись на спинку сиденья за рулем своего «БМВ», поднял стекла и, прижимая ко рту и носу платок, думал, что, может быть, именно в этот момент вместе с остальными трупами, трупами заключенных, сжигают Спиру и его команду.

В прошлое Рождество все полицейские гетто были уничтожены вместе с семьями, как только Симха Спира и его подручные закончили помогать очистке гетто. Всех их, вместе с женами и детьми, доставили сюда на исходе холодного дня, и до заката солнца все они были расстреляны. Уничтожены были все: и самые преданные (Спира и Зеллингер), и самые неблагонадежные. И Спира, и застенчивая фрау Спира, и туповатые дети Спиры, которых так терпеливо обучал Пфефферберг, – все они, обнаженные, очутились под дулами винтовок, сотрясаясь дрожью и прижимаясь друг к другу, а наполеоновская форма Спиры, валявшаяся у входа в форт, теперь была всего лишь кучей лохмотьев, которым предстояло отправиться на переработку.

А Спира все еще продолжал уверять остальных, что этого не может быть…

Эта экзекуция поразила Шиндлера еще и тем, что он в очередной раз убедился: ни покорность, ни раболепие, ни предательство – ничто не может гарантировать евреям, что они останутся в живых.

И теперь семейство Спиры сжигали столь же равнодушно, как и обычных лагерных узников.

Убили даже Гаттерсов!

Это произошло после обеда у Амона Гета год назад. Шиндлер уехал пораньше и лишь позже узнал, что случилось после его отъезда.

Почему-то Йон и Нейшел принялись в тот вечер подтрунивать над Бошем. Они считали его трусишкой и нытиком. И пусть не треплется, что он, мол, ветеран, подначивали они, – только и умеет, что рыть окопы, этим и занимался всю жизнь! Тоже мне «ветеран»! Они, мол, никогда не видели, чтобы он кого-нибудь расстрелял…

Эти издевательства продолжались несколько часов – обычное дело в подпитии. В конце концов, Бош приказал им доставить из барака Давида Гаттера с сыном и притащить из другого барака его жену с девчонкой. Давид Гаттер был последним президентом юденрата и оказывал немцам содействие буквально во всем – он никогда не показывался на Поморской с жалобами по поводу размаха последней акции или переполненных транспортов в Бельзец. Гаттер подписывал все, что угодно, и любое требование эсэсовцев считал разумным и обоснованным. Кроме того, Бош использовал Гаттера в качестве своего шпиона на территории Плачува и вне его, посылая Гаттера в Краков с грузами заново обтянутой мебели или с карманами, полными драгоценностей, которые предстояло спустить на черном рынке. И Гаттер послушно исполнял все указания, потому что он был подонком по природе, но главным образом потому, что считал – его покорность обезопасит жену и детей.

В два часа промозглой, стылой ночи еврейский полицейский Заудер, приятель Пфефферберга и Штерна, позднее пристреленный Пиларциком в ходе одной из офицерских пьянок, а тогда стоявший на страже у ворот женского лагеря, услышал, как Бош приказал Гаттерам улечься наземь около ворот. Дети плакали и молили о пощаде, но Давид Гаттер и его жена держались спокойно, понимая, что все бесполезно…

И теперь Шиндлер наблюдал, как все: Гаттеры, семья Спиры, бунтовщики, священники, дети, красивые девушки с бумагами об арийском происхождении – все они превращались в огромные кучи пепла, которые предстояло развеять по ветру на тот случай, если русские займут Плачув и найдут, что его тут слишком большое количество.

Позаботьтесь, было сказано коменданту Гету в инструкции из Ораниенбурга, об уничтожении в будущем всех трупов, а с нашей стороны к вам выезжает представитель инженерно-строительной фирмы из Гамбурга, чтобы определить место для возведения крематория. К тому времени оставшиеся трупы должны складироваться, ожидая своей очереди, в специально отмеченных могильниках.

Когда во время второго визита Оскар увидел обилие костров, полыхающих на Чуйовой Гурке, первым его желанием было не вылезать из автомобиля, надежной и здоровой немецкой машины, а сразу уехать домой. Вместо этого он пошел проведать друзей в мастерских, потом заглянул в кабинет Штерна. Ему казалось, что, наблюдая, как прах мертвых в виде пепла оседает на всех окнах, деревьях, волосах людей, все обитатели Плачува должны покончить с собой. Но, похоже, он единственный испытывал подавленность по этому поводу. Он не стал задавать ни одного из своих обычных вопросов, например: «Итак, герр Штерн, если бог создал человека по своему образу и подобию, какая раса больше всего напоминает его? Походят ли на него поляки больше, чем чехи?» Сегодня ему совершенно не хотелось дурачиться. Вместо этого он пробурчал: «С ума вы тут все посходили, что ли?!» Штерн ответил ему, что заключенные просто ведут себя, как и полагается заключенным. Делают свое дело и надеются, что останутся в живых.

– Я собираюсь вытащить вас отсюда, – отрезал Шиндлер и ударил сжатым кулаком по столу. – И собираюсь вытащить всех!

– Всех? – переспросил Штерн.

Он не поверил Шиндлеру – и ничего не мог с собой поделать. Массовое спасение, подобное тому, что описывались в Библии, как-то не вписывалось в эти безумные времена.

– Во всяком случае, вас, – ответил Шиндлер. – Вас.

Глава 28

В административном корпусе в распоряжении Амона было два человека, печатавших на машинке. Одной была молодая немка фрау Кохман, другим – старательный юный заключенный Метек Пемпер.

Какое-то время спустя Пемпер станет секретарем у Оскара, но летом 44-го года он работал в канцелярии коменданта лагеря и, как и любой, оказавшийся на этом месте, без особых надежд оценивал свои шансы остаться в живых.

Близкие контакты с Амоном Гетом у него установились столь же случайно, как и у Хелен Хирш. Пемпер попал к Гету после того, как кто-то отрекомендовал его коменданту: молодой заключенный в прошлом был студентом экономического факультета, отлично печатал на машинке и мог стенографировать на польском и немецком. Отдельно следует упомянуть о том, что он обладал необыкновенной памятью. Располагая такими способностями, он и оказался в Главном управлении Плачува в распоряжении Амона Гета и порой даже являлся по вызову к нему на виллу, чтобы писать под диктовку.

Ирония судьбы заключалась в том, что именно фотографическая память Пемпера в куда большей степени, чем показания других заключенных, способствовала тому, что Амона через некоторое время повесили в Кракове.

Но тогда Пемпер не мог допустить даже мысли, что наступит такое время! В 1944 году он мог только прикидывать, кто окажется жертвой на ближайшей перекличке, и не исключалось, что ею может стать он сам, Метек Пемпер…

За машинку его усаживали печатать, только когда не было под рукой фрау Кохман. Диктовать документы конфиденциального характера Амон предпочитал только ей, хотя она была далеко не столь опытна, как Метек, и куда медленнее печатала под диктовку. Порой Гету приходилось нарушать свои правила и звать Метека. И даже когда он сидел напротив коменданта с блокнотом на коленях, он не мог отделаться от противоречивых мыслей, раздиравших его. Первой была та, что все документы внутреннего характера и памятные записки, которые он запоминал до мельчайших подробностей, делают из него отличного свидетеля, если когда-либо состоится суд над проклятым Амоном. С другой стороны, он подозревал, что в конечном итоге Амон просто избавится от него, как от использованной копирки.

Тем не менее каждое утро Метек готовил дюжину наборов писчей бумаги и копирок не только для себя, но и для своей немецкой коллеги, фрау Кохман. После того как девушка заканчивала печатать, Метеку предписывалось уничтожить копировальную бумагу, но он сохранял ее и перечитывал тексты документов много раз. Записей он не делал, но еще со школьных дней знал, на что способна его память. И не сомневался, что если когда-нибудь его пригласят в трибунал, где он встретится с Амоном перед лицом суда, то удивит коменданта точной датировкой всех свидетельств его преступлений.

Пемперу довелось увидеть несколько поистине удивительных закрытых документов. Например, однажды он прочел памятную записку, касающуюся наказаний женщин плетьми. Руководству лагерей напоминалось, что наказание должно производить максимальный эффект. Привлечение к нему персонала СС «унижало достоинство» эсэсовцев, посему чешские женщины должны были наказывать словацких, а те, в свою очередь, чешек. Русских и полячек предлагалось использовать в том же порядке. Комендантам предписывалось пускать в ход воображение, дабы использовать на пользу делу все культурные и национальные различия.

Другой бюллетень напоминал, что комендант лагеря не имеет права возлагать на себя решение вопроса о смертном приговоре. Комендант должен получить подтверждение принятого решения телеграммой или письмом из Главного управления безопасности рейха. Амон так и поступил этой весной по отношению к двум евреям, которые сбежали из лагеря в Величке и которых он решил повесить. Из Берлина пришла телеграмма с разрешением, подписанная, как отметил Пемпер, доктором Эрнстом Кальтенбруннером, главой службы безопасности рейха.

А в апреле Пемперу попался на глаза меморандум, пришедший от генерала Маурера, шефа отдела по распределению рабочей силы секции «D» генерала Глюка. Маурер хотел получить от Амона Гета сведения, сколько венгров в данный момент содержится в Плачуве. Их предписывалось незамедлительно направить на завод вооружений – дочернее предприятие Круппа, производящее взрывчатку для артиллерийских снарядов в огромном производственном комплексе Аушвица. Учитывая то, что Венгрия только недавно стала германским протекторатом, эти венгерские евреи и противники режима были в лучшем состоянии, чем те, что провели уже несколько лет в гетто и тюремных застенках. Однако им тоже предстояло исчезнуть в мясорубке Аушвица. Предприятие не было готово принять их. А пока комендант Плачува получил письмо: если он сможет создать соответствующие условия для временного содержания семи тысяч заключенных, секция «D» будет ему искренне благодарна.

Ответ Гета, который Пемперу довелось увидеть и перепечатывать, гласил, что Плачув переполнен до предела и в его границах нет места для возведения новых строений. Тем не менее Амон готов был принять до десяти тысяч транзитных заключенных, если:

а) ему будет разрешено ликвидировать непродуктивные элементы в пределах лагеря;

б) он сможет вдвое уплотнить узниками уже имеющиеся площади.

Маурер ответил, что двойное уплотнение в преддверии лета чревато эпидемией тифа и что в идеале, в соответствии с правилами, на каждого заключенного должно быть не менее трех кубических метров воздуха. Но он, Маурер, склонен одобрить предложение Гета. Секция «D» посоветует Аушвицу-Биркенау – точнее, его отделу, занимающемуся уничтожением, – подготовиться к приему большой партии отбракованных заключенных из Плачува. В то же время Восточная железная дорога, разумеется, обеспечит своевременную подачу вагонов из-под скота прямо к воротам Плачува.

Амон же обязуется провести селекцию в пределах лагеря.

С благословения Маурера и секции «D» он сможет за день уничтожить больше жизней, чем Оскар Шиндлер, напрягая все свои усилия и прибегая к изощренным хитростям, продолжал сохранять на «Эмалии». Амон Гет дал селекции название Die Gesundheitaktion — акция здоровья.

Он организовал ее в виде веселой сельской ярмарки. Все началось утром 7 мая, в воскресенье. Над аппельплацем повесили плакат: «Каждому заключенному – соответствующую работу!»

Из динамиков лились звуки баллад, песен Штрауса и любовных мелодий. Под громкоговорителями стоял стол, за которым сидел доктор Бланке, эсэсовский врач, вместе с доктором Леоном Гроссом и рядом чиновников. Представление Бланке о «здоровье» было столь же изуверским, как и у любого врача СС. Он освободил тюремную больницу от хронических больных, впрыскивая им бензин в вены – ни под каким видом эту процедуру нельзя было назвать убийством из милосердия! Пациенты умирали в конвульсиях, заходясь в судорожном кашле, который длился четверть часа. Марк Биберштейн, который когда-то возглавлял юденрат, но после двухлетнего заключения в тюрьме Монтелюпич стал гражданином Плачува, с приступами сердечной слабости был доставлен в лагерный лазарет – Krankenstube. Прежде чем доктор Бланке приблизился к Биберштейну со шприцем, полным бензина, доктор Идек Шиндель – дядя той самой девочки Гени, чья фигурка два года назад на улице во время расстрелов в гетто привлекла внимание Шиндлера, – вместе с коллегами оказался у постели Марка. Из милосердия Идек успел впрыснуть несчастному дозу цианида…

А 7 мая, положив перед собой груду личных дел узников, Бланке одним махом решал судьбы обитателей целого барака и, покончив с одной кипой карточек, откладывал ее, тут же принимаясь за другую.

Заключенным, выгнанным на аппельплац, было велено раздеться. Построившись в голом виде, они подчинились приказу пройти взад и вперед перед врачами. Бланке и Леон Гросс, еврейский врач, сотрудничавший с немцами, делая отметки в карточках, окликали то одного, то другого узника, чтобы они подтвердили свое имя. Наконец, заключенных заставили бегать, а врачи подмечали у них признаки усталости или мышечной слабости. Это была гнусная и унизительная процедура. Мужчины со смещенными спинными позвонками (как, например, Пфефферберг, которого Хайар ударил по спине хлыстом), женщины с хроническим истощением, натиравшие огрызками морковки щеки, чтобы придать им румянец, – все старались бежать бодрее, ибо понимали, что от этого зависит их жизнь.

Молодая фрау Кинстлингер, которая стартовала в спринте за команду Польши на Олимпийских играх в Берлине, понимала, что все это всего лишь игра. Пусть у тебя выворачивается желудок и не хватает дыхания, ты бежишь под звуки лживой музыки, словно тебя ждет блеск золота.

Никто из заключенных не знал результатов проведенной селекции, поэтому они провели тревожную неделю.

В следующее воскресенье их опять собрали на аппельплаце – под тем же лозунгом и под те же звуки музыки. Начали выкликивать имена тех, кому было отказано в прохождении Gesundheitaktion, – они отправлялись в восточную часть площадки, откуда доносились вопли ярости и возмущения. Амон вызвал на помощь гарнизон вермахта из Кракова, который был приведен в полную боевую готовность на случай восстания заключенных. В предыдущее воскресенье было отобрано более трех тысяч детей, которых сейчас должны были увезти, – и протесты их близких, смешанные с рыданиями, обрели такую силу, что большая часть гарнизона совместно с полицией безопасности, вызванные из Кракова, вынуждена была силой отеснить две группы заключенных друг от друга. Противостояние длилось несколько часов, охране приходилось силой отбрасывать рвущихся к детям родителей и привычной ложью останавливать тех, у кого были родственники среди отбракованных. Узникам ничего не сообщалось, но все понимали, у тех, кто не прошел испытания у «врачей», будущего нет.

Перекрывая звуки вальсов и веселых песенок, несшихся из громкоговорителей, люди кричали друг другу слова, полные страданий и слез.

Генри Рознеру, у которого сердце разрывалось от муки, и его сыну Олеку, к их огромному удивлению, довелось увидеть молодого эсэсовца – у него в глазах стояли слезы, и он, не в силах вынести подобного зрелища, молил старшего офицера отправить его на Восточный фронт. Офицер в ответ гаркнул, что, если заключенные и дальше не будут подчиняться, он прикажет своим людям открыть по ним огонь – «настреляешься, никакого фронта не захочешь!».

А может, Гет, устроив эту ужасную «ярмарку», как раз и надеялся, что, если люди взбунтуются, у него появится повод для массового расстрела, что поможет избавиться от перенаселенности лагеря?

В завершение акции к восточному краю аппельплаца под угрозой оружия были оттеснены тысяча четыреста взрослых и двести шестьдесят восемь детей: тут им предстояло дожидаться транспорта на Аушвиц.

Пемперу довелось увидеть и запомнить данные о результатах проведенной акции, которые Амон счел разочаровывающими. Хотя они и не отвечали его ожиданиям, селекция все же помогла освободить места для временного размещения венгров.

В наборе карточек доктора Бланке дети Плачува не были зарегистрированы с той же скрупулезностью, как взрослые. Многим из них удалось оба «кровавых воскресенья» пересидеть в укрытиях, ибо и они, и их родители понимали, что и возраст, и отсутствие их имен в лагерной документации неизбежно обрекают детей на роль жертв.

Во второе воскресенье Олек Рознер прятался за потолочными балками барака. Весь день на стропилах вместе с ним лежали еще двое ребят, и весь день они послушно хранили молчание, подавляя мучительное желание опорожнить переполненные мочевые пузыри, в окружении крыс и блох, ползавших по их узелкам с небогатым тюремным скарбом. Как и взрослые, дети отлично знали, что эсэсовцы и украинская охрана осведомлены о наличии пустого пространства под потолком. И эсэсовцев дети боялись еще больше, чем заразиться тифом, хотя доктор Бланке предупредил: достаточно одного укуса тифозной блохи – и заражение неминуемо. Некоторые из детей Плачува месяцами прятались в тюремном бараке, на котором было крупно выведено: «Внимание – тиф!»

«Акция здоровья» Амона Гета была куда опаснее, чем опасность встречи с тифозной блохой.

Часть детей, которые попали в число двухсот шестидесяти восьми, тоже встретили начало второй акции в укрытиях. Все дети в Плачуве давно обрели недетскую проницательность, и у каждого было свое излюбленное убежище. Кто-то предпочитал залезать под полы бараков, другие прятались в прачечной или в гараже. Многие из убежищ были обнаружены в первое воскресенье или в последующее и не могли больше скрывать беглецов.

Один тринадцатилетний мальчишка-сирота решил, что он спасся, потому что во время первой переклички сошел за взрослого, затерявшись в их рядах. Но когда его обнаружили в укрытии, он уже не смог скрыть своего детского телосложения. Ему было приказано одеться и занять место среди детей.

Однако когда родители с другого конца аппельплаца что-то кричали своим детям, окруженным охраной, а громкоговорители надрывались в сентиментальных песенках, вроде «Mammi, kaufmiz ein Pferdhen» («Мамочка, купи мне лошадку»), мальчишка просто перешел из одной группы в другую, движимый тем безошибочным инстинктом, который в свое время вел девочку в красной шапочке на плацу Згоды. И так же, как и на Красную Шапочку, никто не обратил на него внимания. Под звуки ненавистной музыки, чувствуя, как сердце у него колотится о ребра, мальчик влился в толпу взрослых и растворился в ней. А затем, изобразив приступ поноса, что в лагере никому не было в диковинку, попросил стражника отпустить его в уборную.

Это длинное низкое строение располагалось за мужскими бараками. Мальчик перелез через планку, на которую надо было садиться, испражняясь. Опираясь раскинутыми руками в обе стенки ямы, он стал опускаться вниз, стараясь кончиками ног коснуться ее дна. Зловоние заставило его зажмуриться, и тучи мух залепили рот, уши и ноздри. Погрузившись почти по горло и почувствовав, наконец, дно ямы, сквозь гул бесчисленного скопища мух, он услышал голоса, которые показались ему бредом, игрой воображения. «Куда ты лезешь?» – произнес один голос. А другой добавил: «Черт возьми, это наше место!»

В яме вместе с ним оказалось еще десять детей.

В отчете коменданта лагеря Амона Гета использовался термин Sonderbehandlung – специальное обращение. Термин этот стал широко известен в последующие годы, но Пемпер столкнулся с ним впервые. Он звучал как нечто успокаивающее, что-то из области медицины, но Метек знал, что медициной тут и не пахло.