Текст книги "Список Шиндлера"

Если Оскар Шиндлер и хотел получить подтверждение своим намерениям – оно было перед ним. Эти люди проделали непредставимо длинный путь, может быть, из маленького городка в Австралии, чтобы найти свой конец в небе над Краковом. Шиндлер тут же позвонил одному из начальников депо подвижного состава в конторе Ostbahn и пригласил его на обед, в ходе которого необходимо было обговорить количество платформ, которые в скором времени понадобятся ДЭФу.

Через неделю после разговора Шиндлера с Зюссмутом человек из Главного управления вооружений в Берлине сообщил губернатору Моравии, что предприятие по производству боеприпасов герра Шиндлера будет размещено в пристройке к ткацкой фабрике Гофманов в Бринлитце. Бюрократы в губернаторство больше не смогут чинить препятствия, сообщил Зюссмут Шиндлеру по телефону, разве что тормозить прохождение бумаг. Но Гофман и другие члены партии в районе Цвиттау, уже успели посовещаться и выдвигают возражения по поводу вторжения Шиндлера в Моравию. Kreisleiter из Цвиттау, отправил в Берлин жалобу, что евреи-заключенные из Польши представляют собой опасность для здоровья и благосостояния моравских немцев. Активная деятельность в этом регионе, которая не была ему свойственна за последний период, писали они, и появление производства по выпуску незначительного количества боеприпасов герра Шиндлера может привлечь внимание бомбардировщиков союзников, в результате чего будет разрушено весьма важное предприятие Гофманов. Количество еврейских преступников в предполагаемом месте размещения лагеря Шиндлера превысит небольшое число достойных граждан Бринлитца и станет раковой опухолью в здоровом организме окрестностей Цвиттау.

Однако Гофманы не знали, что протесты такого рода ни к чему не могли привести: они в Берлине поступали прямо в кабинет единомышленника Шиндлера – Эриха Ланге. Обращения в Троппау блокировались честным Зюссмутом.

И все же на стене родного дома Оскара в один непрекрасный день появилась надпись: «Долой еврейских преступников!»

Оскар платил безостановочно. Он платил эвакуационной комиссии в Кракове, чтобы ускорить получение разрешения на перевозку техники. Он «подогревал» экономический отдел в Кракове, чтобы обеспечить незамедлительный перевод банковских счетов. В эти дни деньги потеряли свое значение, так что он платил натурой – килограмм чая, пара кожаной обуви, ковры, кофе, консервы. Он проводил дни на узеньких улочках вокруг рыночной площади Кракова в поисках того, что может устроить чиновников. Он не сомневался, что в противном случае они его промаринуют до тех пор, пока всех его евреев не погонят в Аушвиц.

Зюссмут сообщил ему, что люди из Цвиттау написали в Инспекцию по делам вооруженных сил, обвиняя его в операциях на черном рынке. И если они написали мне, сказал Зюссмут, то можете быть уверены, что точно такое же письмо легло на стол к шефу полиции в Моравии оберштурмфюреру Отто Рашу. Вы должны представиться ему, дабы он увидел, какой вы очаровательный человек.

Оскар Шиндлер знал Раша еще с тех времен, когда тот служил шефом полиции в Катовицах. По счастливой случайности, Раш был главой компании «Феррум АГ» в Сосновце, у которого Оскар закупал металл. Но, рванувшись в Брно, чтобы пресечь нежелательные слухи, Шиндлер решил не полагаться на столь сомнительную твердыню, как дружеские отношения. Он взял с собой ограненный бриллиант, который ему удалось ловко преподнести Рашу во время встречи.

Когда драгоценный камень лег на стол перед Рашем и тот его принял, Шиндлер мог считать, что его позиции в Брно обеспечены. Позже Оскар Шиндлер подсчитал, что потратил сто тысяч рейхсмарок – примерно сорок тысяч долларов, – чтобы ускорить переезд фабрики и лагеря «Эмалия» в Бринлитц.

Кое-кто из тех, кто выжил, благодаря его усилиям, считал эту цифру неправдоподобной, однако были и такие, кто, качая головой, говорил: «Нет, гораздо больше! Он выложил куда больше».

Оскар Шиндлер составил список, который назвал предварительным, и отправил его в административный корпус. В нем значилось более тысячи фамилий, в число которых входили все заключенные из лагеря «Эмалия», а также немало новых имен. В список была внесена и Хелен Хирш – и в отсутствие Амона Гета никто не мог оспорить его действий.

Список мог значительно расшириться, если бы Мадритч согласился вместе с ним перебраться в Моравию. Поэтому Оскар продолжал уговаривать Титча, своего убежденного союзника, к мнению которого Мадритч прислушивался. Те заключенные Мадритча, которые поддерживали с Титчем близкие отношения, знали, что список продолжает дополняться, и могли надеяться, что им удастся попасть в него – Титч недвусмысленно давал им это понять. В царстве бумаг, проходящих через Плачув, двенадцать листиков с фамилиями, составляемые Оскаром, были единственными, за которыми открывалось будущее.

Но Мадритч все никак не мог решить, хочет ли вступать в союз с Оскаром, что позволило бы расширить список до трех тысяч фамилий.

Тут имеет место еще одна неясность, связанная с легендами относительно списка Шиндлера. Неясность эта не имеет отношения к существованию списка как такового – экземпляр его и сегодня можно увидеть в архивах Яд ва-Шема. Мы можем убедиться, что до последней минуты Шиндлер и Титч приписывали все новые и новые фамилии к официальному списку. Все фамилии – подлинные. Но обстоятельства, при которых составлялся список, рождали легенды. Проблема заключалась в том, что список составлялся с лихорадочной торопливостью и в нем, при всем старании авторов никого не упустить из тех, кого бы им хотелось спасти, были пробелы.

Список был абсолютно добросовестным.

Фамилия в списке означала жизнь.

Но за пределами его плотно исписанных страниц лежала пропасть.

Некоторые из тех, чьи имена попали в список, рассказывали, что на вилле коменданта лагеря Гета состоялась вечеринка, где собрались эсэсовцы и местные предприниматели. Кое-кто даже считал, что там присутствовал и сам Амон Гет, но, поскольку в то время он сидел в тюрьме СС, спишем это на исторически-временную аберрацию памяти бывших узников. Другие же заверяли, что прием состоялся в апартаментах герра директора Шиндлера, размещавшихся на верхнем этаже его фабрики. В течение более чем двух лет Шиндлер то и дело устраивал там великолепные обеды для многочисленных гостей. И не только для них. Один из заключенных «Эмалии» вспоминал, что в первые же часы нового 1944 года, когда он дежурил в цехе, герр директор осторожно, стараясь не скрипнуть ступеньками, спустился к нему и принес с собой два пирожных, двести сигарет и бутылку вина, которую они и распили на пару со сторожем.

Где бы ни состоялся этот прием, ознаменовавший окончание существования Плачува, на нем присутствовали доктор Бланке, Франц Бош и, по некоторым данным, оберфюрер Юлиан Шернер, который приехал в то время на побывку – отдохнуть от охоты на партизан. Разумеется, гостями Шиндлера были и Мадритч с Титчем. Именно на этом обеде, по свидетельству Титча, Мадритч в первый раз сообщил Шиндлеру, что не может перебраться в Моравию вместе с ним. «Я сделал для евреев все, что мог», – сказал ему Мадритч. Он принял окончательное решение, и Титчу не удалось его переубедить.

Но Мадритч был порядочным человеком, за что ему позже было воздано должное. Просто он не верил, что переезд в Моравию удастся. Есть основания считать, что, будь у него более веские основания верить в успех безумной, с его точки зрения, аферы Шиндлера, он бы принял другое решение.

О вечеринке известно еще и то, что проходила она в спешке, потому что список Шиндлера следовало представить в этот же вечер. Но во всех версиях этой истории есть некий общий элемент, который подчеркивают все те, кто выжил и рассказал нам о тех временах и событиях. Все эти люди слышали эту историю непосредственно от Оскара Шиндлера, которому было свойственно стремление к некоторому приукрашиванию действительности.

А вот Титч в начале 60-х годов поведал, как все происходило на самом деле.

Скорее всего, новый временный комендант Плачува, гауптштурмфюрер Бюхнер, сказал Шиндлеру: «Кончайте валять дурака, Оскар. Пора прекращать всю эту бумажную волокиту с транспортировкой и браться за дело».

Но вполне правомерно будет предположить, что существовал и другой срок, определивший начало действий: его могла выставить железная дорога, у которой был дефицит подвижного состава.

Несмотря ни на что, перепечатывая окончательный вариант списка Шиндлера, Титч вписал в него имена и заключенных Мадритча. Так было добавлено почти семьдесят фамилий, которые смогли припомнить Титч и Шиндлер. Среди них оказалась и семья Фейгенбаумов, включая их взрослую дочь, пораженную неизлечимой саркомой кости, и подростка Лютека, который якобы был слесарем-наладчиком швейных машин. Под пером Титча они превратились в опытных специалистов по производству боеприпасов.

В последний вечер перед сроком икс, пока в апартаментах Шиндлера во время очередной гулянки раздавались громкие песни, болтовня и смех, висели клубы сигаретного дыма, Оскар и Титч, приткнувшись в уголке, лихорадочно припоминали фамилии, стараясь без ошибок воспроизвести их польское написание…

В конце концов, Оскару пришлось сдержать разогнавшуюся руку Титча. «Мы обнаглели и перешли все дозволенные границы, – сказал он. – Они и так будут визжать из-за того количества человек, которое у нас уже заявлено!» Однако Титч все продолжал втискивать имена на свободное пространство, пока его не свалил сон. Проснувшись утром, он принялся проклинать себя за то, что кое-кто вылетел у него из памяти. Он старался выжать из себя все, что мог, чувствуя, что находится уже на пределе своих сил. Ему казалось, что он совершает преступление, едва ли не богохульство, не внеся в списки кого-то, ведь он давал людям право на жизнь, просто припомнив их имена! И он думал и вспоминал, думал и вспоминал…

Только ему трудно было дышать в дымном воздухе квартиры Шиндлера.

Список предстояло просмотреть и сверить регистратору из отдела личного состава Марселю Гольдбергу. Новый комендант, который должен был всего лишь покончить с лагерем, не стал лично утруждаться этой работой – проверять по списку состав заключенных, он решил, что просто предоставит Шиндлеру то количество узников, которое требуется согласно данной официальной бумаге. Это означало, у Гольдберга имелась возможность подправлять перечень имен, вписывая кое-кого с краю. Заключенным уже было известно, что Гольдберг берет взятки. Дрезнеры тоже знали об этом. Иуда Дрезнер – дядя Гени, девочки в красном, муж миссис Дрезнер, которой когда-то было отказано в праве на укрытие за стенкой, отец Янека и молодой Данки – Иуда Дрезнер знал это. «Он заплатил Гольдбергу», – просто и откровенно объяснила семья свое попадание в список Шиндлера. Они так и не узнали, во что ему это обошлось. Таким же образом попали в список ювелир Вулкан, его жена и сын.

Польдек Пфефферберг узнал о списке от рядового эсэсовца Ганса Шрейбера. Шрейбер, молодой человек двадцати с небольшим лет, был в Плачуве таким же воплощением зла, как и остальные эсэсовцы, но Пфефферберг почему-то пользовался его симпатией, и, несмотря на требования системы, между ними установились едва ли не дружеские отношения, которые порой нет-нет да и возникали между отдельными эсэсовцами и некоторыми узниками.

Начало было положено в тот день, когда Пфеффербергу, как старшему своей группы в бараке, было поручено помыть окна. Шрейбер проверил стекла и, найдя на одном из них пятно, стал поносить Польдека в стиле, за которым чаще всего следовал расстрел. Польдек возмутился и возразил Шрейберу: оба они знают, что окна вымыты самым тщательным образом, а если Шрейбер только ищет предлог, чтобы расстрелять его, – то вперед, он может не тянуть время! Как ни странно, этот взрыв возмущения только развеселил Шрейбера, который потом, случалось, не раз останавливал Пфефферберга и спрашивал, как он поживает и как дела у его жены, а порой даже дарил ему яблоко для Милы.

Летом сорок четвертого года Польдек в отчаянии обратился к нему с просьбой помочь вытащить Милу из транспорта с женщинами, готового для отправки в дьявольский лагерь Штутхоф на Балтике. Мила уже направлялась в теплушку, когда, помахивая листком бумаги, появился Шрейбер и выкликнул ее фамилию. В другой раз, в воскресенье, он пьяным явился в барак к Пфеффербергу и в присутствии Польдека и других заключенных стал всхлипывать, сетуя о тех «ужасных вещах», что ему приходилось делать в Плачуве. Он хочет, сказал он, просить о переводе на Восточный фронт. Чего он, следует сказать, в конце концов, и добился.

И вот теперь он сообщил Пфеффербергу, что Шиндлер составляет «список на спасение», и Польдек, хоть из кожи вон выпрыгни, но должен попасть в него. Польдек зашел в административный корпус попросить Гольдберга, чтобы в список внесли и его Милу. За последние полтора года Шиндлер не раз виделся с Польдеком в гараже и неоднократно обещал, что постарается спасти его. Польдек же успел стать настолько классным сварщиком, что мастер в гараже, которому ради спасения своей жизни приходилось выдавать на – гора только высококачественную работу, никогда не отпустил бы его. А теперь список был в руках у Гольдберга – себя-то он туда уже вписал, и вот Польдек, старый знакомец герра Шиндлера, некогда частый гость в его апартаментах на Страшевского, думал, что он, Гольдберг, смягчившись, впишет и его с Милой.

– У тебя какие-нибудь камни есть? – спросил Гольдберг.

– Ты серьезно? – переспросил Польдек.

– За то, чтобы попасть в этот список, – сказал Гольдберг, человек, которому в руки случайно попала огромная власть, – платят алмазами.

Теперь, когда любитель венских мелодий гауптштурмфюрер Гет сидел в тюрьме, братья Рознеры, придворные музыканты, тоже обрели надежду оказаться в списке Шиндлера. Долек Горовитц, который раньше смог перетащить свою жену и ребенка на «Эмалию», тоже убеждал Гольдберга, чтобы он внес в список его самого, жену, сына и маленькую дочку. Горовитц когда-то работал на центральном складе Плачува, где ему кое-что перепадало. И теперь все было выложено Гольдбергу.

Среди тех, кто попал в список, были братья Бейские, Ури и Моше, которые официально были представлены как ремонтник и чертежник. Ури разбирался в оружии, а Моше блистательно подделывал документы. Обстоятельства, связанные с внесением их имен в список, столь туманны, что теперь невозможно сказать, были ли они включены за эти таланты или за что-то иное.

А Иосиф Бау, который столь изысканно ухаживал за своей женой, попал в список, даже не подозревая об этом!

Такое положение дел позволяло Гольдбергу держать всех в неведении. Зная натуру Бау, вполне возможно предположить, что если бы он и обратился лично к Гольдбергу, то лишь с просьбой, чтобы в список обязательно были включены его мать и жена. Но до самой последней минуты он не подозревал, что в списке оказался только он один… Что же до Штерна, то герр директор Шиндлер вписал его одним из первых. Штерн был единственным «отцом-исповедником» для Оскара, слова и мысли Штерна оказывали на него большое влияние.

С 1 октября всем еврейским узникам запретили покидать Плачув, не разрешалось выходить никуда: ни на кабельную фабрику, ни в любое другое место. Особо надежным из польским заключенных была доверена охрана бараков, чтобы предотвратить попытки евреев добыть пропитание. Цена за тайно доставляемый в лагерь хлеб достигла такого уровня, что ее не имело смысла выражать в злотых. В прошлом можно было приобрести буханку хлеба за лишнее пальто, а кусок в двести пятьдесят граммов – за пару чистого белья. Теперь же, как и в случае с Гольдбергом, приходилось рассчитываться за хлеб драгоценностями.

В течение первой недели октября Шиндлеру и Банкеру в силу различных причин приходилось неоднократно посещать Плачув, и, как обычно, они наносили визит Штерну на его рабочем месте. Письменный стол Штерна стоял внизу, в холле, рядом с кабинетом исчезнувшего Амона Гета, и теперь тут можно было говорить свободнее, чем раньше. Штерн рассказал Оскару, как безумно возросла в лагере цена на ржаной хлеб. Оскар повернулся к Банкеру: «Проверьте, чтобы Вейхерт доставил пятьдесят тысяч злотых», – пробормотал он.

Доктор Михаэль Вейхерт был бывшим председателем еврейской организации общинной взаимопомощи. В целях маскировки своей деятельности контора доктора Вейхерта прикрывалась и связями с Немецким Красным Крестом. Хотя многие польские евреи в пределах лагеря относились к нему со вполне понятной подозрительностью, в силу которой он и предстал после войны перед судом (и был реабилитирован), именно Вейхерт был тем человеком, который смог быстро доставить в Плачув пятьдесят тысяч злотых в качестве уплаты за хлеб.

Это упоминание о пятидесяти тысячах злотых было только obiter dicta[9]9
  Obiter dicta – попутно, к слову (лат.).


[Закрыть] в разговоре Шиндлера и Штерна о том о сем: о наступивших неопределенных временах и о том, как себя должен был чувствовать Амон в своей камере в Бреслау…

Но в конце недели хлеб, закупленный на черном рынке, был тайно доставлен в лагерь под видом груза угля или металлолома. И через день цена на хлеб упала до привычного уровня.

Это был характерный пример молчаливого взаимопонимания между Оскаром и Штерном.

Вот если бы так было и со всеми остальными! Но об этом приходилось только мечтать.

Глава 32

Один из обитателей «Эмалии», вычеркнутый Гольдбергом, чтобы освободить место для других – родственников, специалистов, сионистов, тех, кто платил, – возложил ответственность за это на Оскара Шиндлера.

В 1963 году общество Мартина Бубера получило письмо с претензиями от одного из жителей Нью-Йорка, бывшего заключенного на «Эмалии». Оскар Шиндлер обещал спасти всех с «Эмалии», говорилось в нем, за то, что люди приумножали его состояние своим трудом. Но, увы, некоторые не нашли себя в списке. Этот человек считал, что отсутствие его имени в списке было результатом личного предательства по отношению к нему. И с яростью обманутого, которому пришлось пройти сквозь все муки ада, расплачиваясь за ложь другого человека, он проклинал Оскара Шиндлера за все, что выпало на его долю: и за Гросс-Розен, и за ту ужасную скалу в Маутхаузене, с которой сбрасывали узников, и, наконец, за «марш смерти»[10]10
  «Марш смерти» – перемещение заключенных концентрационных лагерей нацистской Германии на оккупированных территориях по мере приближения к ним войск союзников в лагеря внутри Германии. Сначала их вывозили поездами, затем заставляли идти пешком. Многие узники погибали от голода, холода, болезней, истощения сил и насилия охраны. Самые крупные «марши смерти» прошли зимой 1944/45 гг., когда Красная армия начала освобождение Польши.


[Закрыть], который ему и многим другим пришлось совершить, когда война уже заканчивалась.

Как ни странно, письмо, пышущее гневом, убедительно доказывало обратное: что список обеспечил возможность выжить. Было бы несправедливо возлагать на Оскара Шиндлера вину за те махинации с фамилиями, которыми занимался Гольдберг. В хаосе последних дней лагерные власти подмахнули бы любой список, предложенный Гольдбергом, если его состав не слишком превышал те тысячу сто фамилий, которые требовал Шиндлер. Сам Оскар Шиндлер не мог позволить себе часами сидеть рядом с Гольдбергом и контролировать его. Шиндлер с утра до ночи общался с чиновниками: он убеждал, просил, подкупал, умасливал их как только мог.

Например, от старых друзей из конторы генерала Шиндлера он получил разрешение на перевозку своих прессов «Хило» и штамповочных машин; но кое-кто из них взял на себя труд просмотреть документацию – и обнаружил небольшие неточности, которые могли бы помешать миссии Оскара Шиндлера спасти своих тысячу сто человек.

Другой работник инспекции раскопал инструкцию, согласно которой станки «Эмалии» для производства боеприпасов должны были получить разрешение на вывоз (особенно из Польши) специального отдела в Берлинском инспекторате, получив одобрение его секции лицензирования. Ни один из этих отделов не был оповещен о предполагаемом перемещении в Моравию. Они потребовали бы ввести их в курс дела, и разрешения были бы получены не раньше чем через месяц. Этого месяца у Шиндлера не было. К концу октября Плачув должен был опустеть; всех его обитателей ждали Гросс-Розен или Аушвиц. В конце концов, проблема была решена привычным способом – взятками и подарками.

Занимаясь всеми этими делами, Оскару Шиндлеру приходилось уделять время и следователям СС, арестовавшим Амона Гета. В глубине души он был готов к тому, что его тоже арестуют или – что примерно то же самое – будут непрерывно допрашивать о его взаимоотношениях с бывшим комендантом. Он был достаточно умен, чтобы не отрицать их. К тому же одно из объяснений Амона Гета по поводу восьмидесяти тысяч рейхсмарок, найденных в его квартире, звучало следующим образом: «Их дал мне Оскар Шиндлер, чтобы я был помягче с евреями».

В то же время Шиндлер поддерживал связи со своими друзьями на Поморской, которые сообщали ему, в каком именно направлении бюро ведет расследование.

И наконец, поскольку его лагерь в Бринлитце должен был находиться под контролем концлагеря Гросс-Розен, Шиндлер познакомился с его комендантом – штурмбанфюрером Хассеброком. Стараниями Хассеброка в лагере смерти Гросс-Розен отправилось на тот свет сто тысяч человек, но, пока Шиндлер договаривался с ним по телефону о встрече и ехал через Нижнюю Силезию, он был самой малой из всех забот Оскара. Шиндлер уже привык встречаться с обаятельными убийцами, и ему показалось, что Хассеброк даже благодарен ему за то, что теперь его империя простирается до Моравии – ибо Хассеброк видел себя великим правителем и воспринимал свои владения только в этом качестве. Под его контролем находилось сто три дополнительных лагеря (Бринлитц должен был стать сто четвертым – и со своими более тысячи заключенных и сложной промышленностью – составить весомое дополнение). Семьдесят шесть лагерей Хассеброка были расположены в Польше, шестнадцать в Чехословакии, десять – в рейхе. Этот кусок сыра был куда больше того, что имелся в распоряжении Амона Гета!

Заваленный обилием дел, встреч, лжи, лести и бесконечного заполнения бумаг в те несколько недель до закрытия Плачува, Оскар просто не имел времени проверять Гольдберга. В эти дни, полные хаоса и неразберихи, Гольдберг – Владыка Списка – держал его открытым для предложений.

Например, доктор Идек Шиндель пришел к Гольдбергу, чтобы уговорить его включить в список для отправки в Бринлитц себя и двоих своих младших братьев. Гольдберг не дал ему немедленного ответа, и Шиндель находился в неведении до 15 октября, когда мужчин-заключенных стали загонять в теплушки: только тогда Идек понял, что ни он, ни его братья не были включены в список.

И все же он попытался присоединиться к «людям Шиндлера».

Эта сцена была достойна того, чтобы стать воплощением Судного Дня – отторгнутый из числа праведников пытается укрыться в их среде, где его и замечает ангел мщения; роль его на этот раз выполнял обершарфюрер Мюллер, который подошел к доктору с хлыстом в руке и ударил его.

По левой щеке, по правой, опять по левой и опять по правой – насмешливо спрашивая при каждом ударе:

– Что? Ты? Забыл? В этом? Ряду?!

Шинделю предстояло остаться в лагере с небольшой группой заключенных, которая должна была окончательно ликвидировать Плачув, а затем в вагоне для скота вместе с несколькими больными женщинами отправиться в Аушвиц. Там их бросили в барак в отдаленном углу Биркенау и оставили умирать. Как ни парадоксально, большинство из них выжили: засунутые в дальний угол, они оказались вне внимания начальства лагеря. Самого Шинделя послали во Флосенбург, где ему вместе с братьями пришлось принять участие в «марше смерти». Он завершил его живым скелетом, а вот младший Шиндель был застрелен в предпоследний день войны.

Оценивать негативные факты, связанные со списком Шиндлера, к которым Оскар не имел отношения, следует как результат злонамеренной деятельности Гольдберга, который вплоть до последних отчаянных дней октября продолжал поддерживать в людях ложные надежды.

Каждый по-своему вспоминал о списке.

Генри Рознер встал в один ряд с людьми Шиндлера, но эсэсовец заметил в его вещах футляр от скрипки. Решив, что Амон Гет, едва его выпусят из тюрьмы, ту же потребует музыки, отослал Рознера обратно. Тогда Генри, пристроив гриф под пальто в подмышечную ямку, опять стал в эту очередь – и так попал в теплушку. Рознер был одним их тех, кому Шиндлер пообещал спасение, он был в списке всегда, с самого начала.

То же самое произошло с Иеретцами: старый Иеретц с упаковочной фабрики и Хая Иеретц значились в списке как мetallarbertierin – металлисты. В списке старых работников «Эмалии» оказались и супруги Перельман и Левертов.

В итоге, несмотря на все махинации Гольдберга, Шиндлер все-таки получил в свое распоряжение большую часть из тех, кого он потребовал, хотя некоторые лица среди них не могли не удивить его. Но столь великодушный человек, как Оскар, не стал возражать, увидев позже среди обитателей Бринлитца самого Гольдберга.

Но встречались и более приятные неожиданности. Польдек Пфефферберг, например, был отвергнут Гольдбергом из-за отсутствия у него драгоценностей, хотя и намекнул, что может заплатить водкой или вообще одеждой или хлебом. Раздобыв бутылку, он получил разрешение вместе с ней направиться в казарму на Иерусалимской, где дежурил Шрейбер. Вручив тому бутылку, он попросил заставить Гольдберга включить его в список вместе с Милой.

– Шиндлер, – сказал он, – должен был включить нас.

Польдек понимал, что речь идет о жизни и смерти.

– Да, – согласился Шрейбер. – Вы двое должны попасть в него.

Если вы возмущены, почему такой человек, как Шрейбер, не спросил себя в тот момент: «Если данный человек и его жена достойны спасения, почему его не достойны остальные?» – постарайтесь понять, в какое страшное время и в каком страшном месте все это происходило, и не судите никого судом человеческим.

И когда пришло время, Пфефферберги оказались среди людей Шиндлера. Здесь, к их удивлению, они встретили Хелен Хирш с младшей сестренкой, о спасении которой она мечтала.

В воскресенье, 15 октября, мужчины из лагеря Шиндлера собрались на боковых путях Плачува. Женщины должны были отправляться через неделю.

Хотя первые восемьсот человек держались отдельной группой во время погрузки, ибо для них должны были быть поданы отдельные вагоны, всех загнали в состав, где уже содержалось тысяча триста других заключенных, направлявшихся в Гросс-Розен. Примерно половина из них решила, что им не миновать Гросс-Розена, прежде чем они попадут в лагерь Шиндлера. Но многие считали, что должны прямиком направляться туда: они уже подготовились к тяготам долгого и медленного пути в Моравию, предполагая, что им придется сидеть в вагонах, когда их состав будут загонять на дополнительные пути и томить на развязках. Не исключено, что в таком положении им придется ждать по полдня и больше, пропуская грузы первой срочности…

В последнюю неделю выпал снег, и похолодало.

Каждому заключенному на всю дорогу было выдано по триста граммов хлеба, а на вагон – по одному ведру воды. Для отправления естественных надобностей им придется использовать угол вагона теплушки или же, если все стоят, тесно прижатые друг к другу, мочиться и испражняться прямо на месте. Но они готовы были претерпеть все: ведь, в конце концов, как бы ни было трудно, они опять окажутся в распоряжении Шиндлера, а значит – спасутся.

В следующее воскресенье последние триста женщин – узниц лагеря Плачув, обозначенные в списке Шиндлера, погрузились в теплушки с теми же самыми мыслями и настроениями.

Заключенные заметили, что Гольдберг пустился в путь налегке, как и большинство из них. Должно быть, у него были связи за пределами Плачува – люди, которым он передал свои богатства. Те, которые по-прежнему надеялись, что Гольдберг, как и прежде, сможет содействовать в деле помощи их дяде, брату или сестре, освободили ему побольше места, чтобы он мог расположиться с удобствами. Остальным пришлось сидеть на корточках, упираясь коленями едва ли не в подбородок.

Долек Горовитц держал шестилетнего Рихарда на руках. Генри Рознер, разложив одежду на полу, устроил на ней девятилетнего Олека.

Путешествие заняло три дня.

Порой, во время стоянок, их дыхание сверкающей изморозью оседало на стенках вагона. Воздуха не хватало, но, когда удавалось набрать его полную грудь, он отдавал ледяной стылостью и зловонием.

Наконец, в сумерках неприветливого осеннего дня поезд остановился. Двери отодвинули, и пассажиры стали торопливо выпрыгивать из теплушек. Эсэсовцы подгоняли заключенных, указывая направление и понося их за зловоние из вагонов.

– Все снимать с себя! – орали они. – Все на дезинфекцию!

Сложив одежду, все голыми направились в лагерь.

К шести вечера ряды голых людей выстроились на мрачном пространстве аппельплаца.

Сюда ли они стремились?

Окрестные леса были занесены снегом; почва на площадке обледенела. Это не был лагерь Шиндлера. Они оказались в Гросс-Розене. Те, кто заплатил Гольдбергу, найдя его взглядами, угрожали ему смертью, пока эсэсовцы в плащах ходили меж рядов, награждая ударами хлыстов по ягодицам тех, кто не мог сдержать крупную дрожь.

Людей продержали на аппельплаце всю ночь, потому что еще не были готовы бараки для них. Лишь в середине утра следующего дня поступило разрешение укрыться под крышей. Говоря об этих семнадцати часах стояния на пронизывающем холоде, выжившие не упоминали о чьих-то смертях. Может быть, жизнь под надзором СС воспитала в них подобную выносливость, а может, пребывание на «Эмалии» придало им сил выдержать эту ночь.

Хотя ветер дул не так резко, как во все предыдущие дни недели, вынести холод было смертельно тяжело. Но они были настолько преисполнены надежды попасть в Бринлитц, что, скорее всего, именно эта безумная надежда помогла перенести холод.

Позже Оскару Шиндлеру приходилось встречать заключенных, которые вынесли и еще более долгие испытания холодом, от которых у них остались следы обморожения. Даже пожилой Гарде, отец Адама Гарде, пережил эту ночь, как и малыши Олек Рознер и Рихард Горовитц.

К одиннадцати утра всех погнали под душ. Польдек Пфефферберг, стиснутый в толпе, с подозрением присматривался к рожкам над головой: что пойдет из них – вода или газ?

Оказалось – вода; но прежде, чем она хлынула, по рядам двинулись украинцы, исполнявшие роль парикмахеров, сбривая растительность на головах, лобках и под мышками. Приходилось стоять по стойке «смирно», глядя перед собой, пока украинец тупой бритвой обрабатывал заключенного. Один из них пожаловался на это.

– Ничего подобного, – сказал украинец и полоснул его по ноге для доказательства остроты лезвия.

После душа всем выдали полосатую тюремную форму и загнали в бараки. Эсэсовцы усадили их в длинные ряды, подобно рабам на галерах, так плотно, что один сидел между раскинутыми ногами другого, сидящего позади, а его собственные ноги служили опорой переднему. Таким методом в трех бараках удалось разместить две тысячи человек.