Текст книги "Список Шиндлера"

Когда медсестра принесла мензурки, никто даже не спросил ее, что в них. Доктор X. так никогда и не понял, догадались ли больные, что сейчас произойдет. Отвернувшись, он посмотрел на часы. Он боялся, что, выпив яд, они начнут издавать какие-то звуки, более страшные и зловещие, чем привычные в больнице шорохи и кашель. Он услышал, как сестра ласково проговорила: «Вот кое-что для вас». Он услышал, как кто-то глубоко набрал в грудь воздуха. Он не знал, была ли то сестра или кто-то из пациентов. «Эта женщина – самая героическая из всех нас», – подумал он.

Когда он снова бросил на нее взгляд, медсестра будила заспанного музыканта с больной почкой, предлагая ему «лекарство». Из дальнего угла палаты доктор Б. не сводил взгляда с ее накрахмаленного белого халата. Доктор X. подошел к старику Роману и пощупал у него пульс.

Пульса не было.

На койке в дальнем конце палаты музыкант заставил себя проглотить пахнущую горьким миндалем микстуру.

Как X. и надеялся, все прошло мягко и спокойно. Он посмотрел на них – ничего ужасающего: рты чуть приоткрылись, остекленевшие глаза невозмутимы, головы откинуты и подбородки уставились в потолок: их уходу, их бегству мог бы позавидовать любой обитатель гетто.

Глава 21

Польдек Пфефферберг обитал в комнате на втором этаже дома девятнадцатого столетия в конце Жозефинской. Поверх стены гетто ее окна выходили на Вислу, где вверх и вниз по течению ползли польские баржи, не догадываясь о судном часе гетто, а патрульный катер СС скользил по воде легко, как прогулочная яхта. Пфефферберг со своей женой Милой ждал появления зондеркоманды, которая прикажет им убираться на улицу. Мила была хрупкой и нежной молодой женщиной двадцати двух лет; сбежав из Лодзи и очутившись в гетто, она вышла замуж за Польдека в первые же дни пребывания здесь. Она была родом из семьи потомственных врачей. Ее отец, хирург, умер еще молодым в 1937 году, мать ее была дерматологом, во время акции в Тарнуве в прошлом году она погибла той же смертью, что и Розалия Блау в инфекционной больнице: ее перерезала очередь из автомата, когда она отказалась покинуть своих пациентов.

У Милы было доброе и веселое детство, прошедшее в Лодзи, где издавна травили евреев, но ей как-то повезло, и она ни разу не столкнулась с агрессией окружающих. Однако медицинское образование она решила получить в Вене, куда и прибыла за год до войны. Она встретила Польдека, когда в 1939 году жителей Лодзи переселили в Краков. Их свела сама судьба: Милу определили на постой в ту же квартиру, где жил Польдек Пфефферберг.

Как и Мила, он оказался последним представителем своей семьи. Его мать, еще совсем недавно декорировавшая квартиру Шиндлера на Страшевского, вместе с отцом была отправлена в гетто Тарнува. Оттуда, как стало известно позже, их увезли в Бельзец, где и убили. Сестра Пфефферберга с мужем, который по документам был арийцем, исчезли в недрах тюрьмы Павяк в Варшаве. И Польдек, и Мила остались одни на свете.

По темпераменту они, казалось бы, совсем не подходили друг другу: все в округе знали, что Польдек – врожденный лидер и организатор, из тех ребят, которые, когда что-то случается и начальство спрашивает: «Кто это сделал?», делают шаг вперед и берут ответственность на себя. Мила была почти всегда погружена в молчание, потрясенная невыразимым ударом судьбы, поглотившей ее семью.

И все же в мирное время они стали бы великолепной парой. Мила была не только умна, но и мудра; при всей своей молчаливости она притягивала внимание. Она была одарена склонностью к иронии, которая нередко умеряла ораторские порывы Польдека Пфефферберга. А вот именно сегодня они ссорились.

Мила была не против, если представится такая возможность, оставить гетто, и даже порой видела мысленным взором себя с Польдеком в лесу в роли партизан, но она смертельно боялась канализационных коллекторов. Польдек же пользовался ими не раз, чтобы покидать пределы гетто. Его друг и бывший преподаватель, доктор X., всегда повторял, что канализация может стать путем спасения, ибо вряд ли ее будут так уж бдительно охранять во время появления в гетто зондеркоманды. Все дело лишь в том, чтобы дождаться наступления ранних зимних сумерек. Спустившись же, сразу надо уходить в левый туннель, который может привести под улицы, лежащие в нееврейской части Подгоже; канализация выходила на берег Вислы рядом с каналом на улице Заторской. Вчера доктор X. сообщил ему четко и определенно: врач и его жена попробуют уйти через коллектор и будут только рады, если Пфефферберги присоединятся к ним. Но Польдек не мог принять решение за Милу и за себя. Мила испытывала вполне обоснованный страх, что эсэсовцы могут пустить в коллекторы газ или еще каким-нибудь иным образом захватить их, явившись сразу же в квартиру Пфефферберга в дальнем конце Жозефинской.

День в их мансарде тянулся медленно и напряженно, полный гаданий: что же делать? Соседи, должно быть, тоже ждали. Кое-кто из них, видимо, не в силах больше выносить ожидание, двинулся по дороге, нагруженный багажом и чемоданчиками с самым необходимым. Мешанина зловещих звуков заставила их спуститься вниз – зловещий грохот раздавался уже в квартале отсюда. А здесь все еще царила застарелая тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием перекрытий дома, отмерявшего последние – и самые страшные – часы жизни в нем.

С наступлением сумеречного дня Польдек и Мила съели по куску непропеченного хлеба – те триста граммов, что полагались на их долю.

Ужасные звуки акции уже докатились до угла Вегерской, которая была всего в квартале от них, и, ненадолго заглохнув, к полудню возобновились снова. Они то и дело перемежались минутами напряженной тишины.

Кто-то тщетно пытался забиться в туалет на площадке первого этажа. В этот страшный час отчаянно хотелось верить, что таким путем удастся спастись…

Последний серый день их жизни в доме номер два по Жозефинской, несмотря на уже наступившие сумерки, словно отказывался подходить к концу. Стало так темно, что, по мнению Польдека, можно было рискнуть проникнуть в коллектор и до наступления темноты. Но поскольку вечером в гетто воцарилось относительное спокойствие, он еще хотел успеть встретиться и посоветоваться с доктором X.

– Прошу тебя… – сказала Мила.

Но муж успокоил ее: он будет держаться подальше от улиц, прокладывая себе путь через паутину дыр и проломов, которые соединяли один дом с другим.

Он был полон уверенности. Этот конец улицы вроде не патрулируется. Он не попадется на глаза ни еврейской службе порядка, ни случайным эсэсовцам на перекрестках – и через пять минут вернется!

– Дорогая, – сказал он жене. – Дорогая, мне очень нужно переговорить с доктором X.

Спустившись по задней лестнице, он попал во двор через проем в капитальной стене и, избегая открытых участков на улицах, добрался до отдела трудоустройства. Здесь он рискнул пересечь широкий бульвар, нырнув в глубь треугольного квартала многонаселенных домов, где под навесами, во дворах и в коридорах стояли группки людей, обсуждая слухи и прикидывая, что делать. На Кракузу он вышел как раз напротив дома врача. Не замеченный патрулями, переместившимися к южной границе гетто, он пересек улицу в трех кварталах отсюда и оказался в том районе, где Шиндлер впервые стал свидетелем ужасающей расовой политики рейха.

Дом доктора X. был пуст, но во дворе Польдек встретил растерянного мужчину средних лет, который рассказал ему, что зондеркоманда уже была здесь, а доктор и его жена сначала прятались, а потом спустились в канализационный колодец. И правильно сделали, сказал человек. Они еще вернутся, эти СС. Польдек кивнул: он уже знал тактические приемы немцев, которые смогли пережить не так много людей.

Он вернулся тем же путем, которым уходил, и снова ему пришлось пересекать улицу.

Дом встретил его пустотой.

Мила исчезла вместе с их вещами – все двери были распахнуты, все комнаты пусты. Он прикинул: может, они все попрятались в больнице – доктор X. с женой и Мила? А может, супруги X. взяли ее с собой, увидев, в каком она состоянии, и из уважения к ее происхождению – ведь в ее роду было множество врачей?!.

Польдек торопливо проскочил сквозь другое отверстие в стене и иным путем добрался до больницы. Как символы безоговорочной капитуляции, с обоих балконов верхнего этажа свисали окровавленные полотнища простыней. На булыжной мостовой лежала гора трупов. У некоторых были проломлены головы, сломаны руки и ноги. Среди них не было последних пациентов врачей X. и Б. Это были люди, которых днем согнали сюда, а потом перебили. Некоторых из них пристрелили наверху и выкинули во двор.

И много позже, когда Польдека расспрашивали о количестве трупов во дворе больницы гетто, он утверждал, что там их было шестьдесят или семьдесят, хотя, конечно, у него не было времени сосчитать наваленные грудой тела. Краков был провинциальным городом, и Польдек вырос в Подгоже, где все знали друг друга. Затем его семья переехала в центр, где ему вместе с матерью приходилось посещать достойных и уважаемых горожан, – и теперь он опознал в наваленной куче трупов несколько знакомых лиц: давних клиентов его матери, тех, кто интересовался его успехами в старших классах школы Костюшко, улыбался его ответам, угощал его конфетами и печеньем, восхищенный его раскованностью и обаянием. Теперь же они распластались в бесстыдных откровенных позах на этом залитом кровью дворе.

Почему-то Пфеффербергу не пришло в голову поискать среди них тела своей жены и супругов X.

Он осознавал, что привело его сюда. Он непоколебимо верил, что придет лучшее время – время беспристрастного трибунала. Он чувствовал, что ему придется предстать перед ним свидетелем – то же самое испытал Шиндлер, стоя на холме над Рекавкой.

Его внимание привлекла толпа людей на Вегерской, куда выходил больничный двор. Она двигалась к воротам на Рекавке, напоминая мрачное скопище фабричных рабочих, которые, не выспавшись, поднялись утром в понедельник, или разочарованную толпу болельщиков проигравшей футбольной команды. В толпе он заметил соседей с Жозефинской.

Он вышел со двора, неся с собой единственное оружие – память обо всем увиденном.

Но что случилось с Милой? Видел ли ее кто-нибудь?

Она успела уйти, сказали ему. Зондеркоманда прочесала все вокруг, но в это время она уже была за воротами.

Они с Милой, конечно, обговорили порядок действий на случай таких непредвиденных обстоятельств. Если один из них окажется в Плачуве, другому лучше держаться подальше от этого места. Он знал, что Мила обладает способностью быть незаметной – неоценимый дар для заключенного, но не сможет выдержать мук голода. Оставаясь на свободе, он будет поддерживать ее. Он не сомневался, что ему удастся, если что, вытащить ее из лагеря, хотя это будет нелегко.

Толпы ошеломленных людей, подгоняемые эсэсовцами, двигались к воротам с южной стороны и дальше – к обнесенным колючей проволокой предприятиям Плачува. В Кракове говорили, и, вероятно, не без оснований, что спасение евреев на долгое время будет связано только с этим местом.

Несмотря на поздний час, посветлело, потому что пошел снег. Польдеку удалось снова незаметно пересечь улицу и проникнуть в пустую квартиру в подвальном этаже. Добираясь до нее, он попытался представить, действительно ли она пуста или там затаились обитатели гетто, которые то ли наивно, то ли предусмотрительно считают, что, где бы СС ни выловило их, путь лежит прямиком в газовую камеру.

Польдек искал надежное убежище.

Отсидевшись некоторое время в чужом доме, он проходными дворами добрался до дровяного склада на Жозефинской. Лесоматериалов тут почти не осталось. Штабелей пиловочника, за которыми можно спрятаться, не было видно. Место, которое виднелось из-за железных ворот у входа, выглядело куда лучше. Темный металл их высоких створок обещал укрытие на ночь. Позже он не мог поверить, что с такой охотой сам выбрал это место.

Он скорчился за одной из створок, откинутой к стене брошенного дома. Сквозь щель между воротным столбом он видел Жозефинскую с той стороны, откуда он появился. Леденящий холод литых металлических листьев говорил ему, что ночь будет холодной, и он запахнул куртку на груди. Мимо пробежали к воротам мужчина и женщина, спотыкаясь о брошенные узлы и чемоданы, на которых болтались бесполезные теперь ярлычки со старательно выведенными фамилиями. «Клейнфильд», – в последних проблесках света успел прочитать он. «Лерер, Баум, Вейнберг, Смолар, Струе, Розенталь, Бирман, Цейтлин…» Имена тех, кому уже никогда не получить своих вещей. «Груды добра, отягощенного лишь памятью» – так впоследствии описал это зрелище молодой художник Иосиф Бау.

Вдруг невдалеке от этого поля битвы, усеянного брошенными трофеями, прозвучал яростный собачий лай. С Жозефинской, двигаясь по дальней ее стороне, показались трое эсэсовцев, один из них удерживал поводок, с которого рвались три огромных полицейских пса. Они втянули своего проводника в дом 41 по Жозефинской, остальные двое остались ждать на мостовой.

Все внимание Польдека было приковано к собакам. Они походили на помесь далматинского дога и немецкой овчарки. Пфефферберг продолжал считать Краков своим родным городом, полным тепла и добродушия, а эти псы на его улицах выглядели чужаками, словно бы они появились из какого-то другого мира с более жестокими законами. Даже в свой последний час, среди разбросанных вещей, скорчившись за железными воротами, он испытывал любовь к этому городу, и ему так хотелось, чтобы неминуемая страшная развязка произошла в другом, не столь родном месте!

Но не прошло и полминуты, как эта мысль покинула его. Худшее, что могло произойти, теперь было навсегда связано с Краковом.

Сквозь щель в воротах он увидел то, что окончательно заставило его понять: если и есть в мире воплощение зла, то находится оно не в Тарнуве, Ченстохове, Львове или Варшаве, что бы вы там себе ни думали.

Оно явило себя на Жозефинской, в ста пятидесяти шагах от него.

Из дома с криком выбежала женщина с ребенком лет двух-трех на руках. Один из псов бросился на нее, разорвал в клочья одежду и вцепился ей в бедро. Эсэсовец, который управлялся с собаками, вырвал у женщины из рук ребенка и с размаха ударил его головкой об стену. Звук расколовшегося черепа заставил Пфефферберга закрыть глаза, и тут раздался выстрел, который положил конец безумному крику женщины.

Может быть, еще до того, как голова девочки была размозжена о стенку, не осознавая, что им движет, Пфефферберг поднялся, словно его решение было властно продиктовано внутренним голосом, управляющим его действиями. Он откинул заиндевевшую металлическую створку ворот – она все равно не спасла бы его от собак – и вышел на открытое пространство двора.

К нему сразу же вернулась военная выправка, которой его обучили в польской армии. С деловым видом выйдя из-за дровяного склада, он нагнулся и принялся оттаскивать с дороги узлы и чемоданы, складывая их у стены. Он слышал приближение трех эсэсовцев; он чувствовал зловонное дыхание собак, и все события вечера сконцентрировались лишь в одной мысли: только бы псы не сорвались с поводков. Когда он понял, что эсэсовцы уже шагах в десяти от него, он позволил себе выпрямиться, изображая покорного еврея из какого-то захолустья Европы. В глаза ему бросились голенища сапог, забрызганные кровью, но их владелец отнюдь не испытывал смущения, представ в таком виде перед другим человеком. Офицер, который стоял посередине, отличался высоким ростом. Ничто в его облике не говорило, что он был убийцей. Наоборот – изящный рисунок рта и крупные черты лица говорили о его впечатлительности и эмоциональности.

Несмотря на свой ободранный пиджачок, Пфефферберг попытался в польском стиле щелкнуть сбитыми картонными каблуками и отдал честь высокому эсэсовцу в середине. Он не разбирался в званиях СС и не знал, как обращаться к этому человеку.

– Герр комендант! – выпалил он.

Под угрозой смерти его мозг работал с бешеной энергией.

И, как оказалось, он нашел самые точные слова, ибо высоким офицером был сам Амон Гет, которого прошедший день преисполнил радостью жизни. Он был в восторге от достигнутых за день успехов. И в той же мере, в какой Польдек Пфефферберг хотел обвести Амона Гета вокруг пальца, тот был полон желания проявить власть.

– Герр комендант, почтительно докладываю, что я получил приказ сложить все это барахло по одну сторону дороги, чтобы не препятствовать сквозному движению.

Собаки, пытаясь вывернуться из ошейников, рвались к нему. Жестко дрессированные, возбужденные напряжением и кровью многочасовой акции, они жаждали вцепиться в руки и пах Пфефферберга. Их рычание было полно не просто ярости, а пугающей уверенности в неизбежном смертельном исходе – минутами раньше, минутами позже, вопрос только в том, сколько времени у герра коменданта и эсэсовца хватит сил удерживать их на поводках.

Пфефферберг не ждал ничего хорошего. Он бы не удивился, если бы псы кинулись его рвать и их ярость утихомирилась бы только после пули, посланной ему в голову. Если мольбы матери не разжалобили их, что может дать эта выдумка с узлами, с расчисткой улицы, по которой никому из людей не ходить?..

И все же Пфеффербергу удалось привлечь внимание коменданта в большей степени, чем несчастной матери. Он был типичным ghettomensch, изображающим солдата в присутствии трех чинов СС, к которым он явно испытывал раболепное преклонение. Кроме того, его манеры ничем не напоминали поведение жертвы. Да и в этот великий день комендант Гет насладился всевозможными сценами и картинами страха, насилия и смертей, однако никто еще не пытался так заискивающе щелкнуть перед ним каблуками. Поэтому герр комендант испытал чисто королевское желание проявить непонятное и неожиданное великодушие. Он громко и искренне расхохотался, а его спутники, улыбаясь, в удивлении покачивали головами.

Своим выразительным баритоном гауптштурмфюрер Гет сказал:

– Мы сами во всем разберемся.

Последняя группа покинула гетто.

– Verschwinde! Пошел прочь, польский оловянный солдатик!

Пфефферберг, не оглядываясь, кинулся бежать. Он ожидал, что его собьет с ног прыжок собаки сзади на спину или выстрел. Но ничего не случилось.

Он бежал, не сбавляя шага, пока не оказался на углу Вегерской, и повернул, миновав больничный двор, где несколько часов назад он был свидетелем бойни. Когда он очутился около ворот, на землю окончательно опустилась тьма, скрадывая очертания последних знакомых улиц гетто. На площади Подгоже стояли последние группки заключенных, окруженные редкой цепочкой эсэсовцев и украинских полицейских.

– Я должен выйти отсюда живым, – сказал он людям в толпе.

А если не он, то живыми должны были остаться ювелир Вулкан с женой и сыном.

Все эти месяцы Вулкан работал на «Прогрессе» и, догадываясь по опыту, что должно произойти, он явился к инспектору Анкельбаху с массивным алмазным ожерельем, которое хранил два года зашитым в подкладке пальто.

– Герр Анкельбах, – сказал он инспектору. – Я готов отправиться туда, куда меня пошлют, но моя жена не сможет вынести все эти ужасы и насилие…

Вулкану, его жене и сыну была предоставлена возможность провести этот страшный день в полицейском участке под присмотром знакомого из OD. Герр Анкельбах обещал в течение дня явиться и лично препроводить их в целости и сохранности в Плачув.

Так что с самого утра они расположились в маленькой комнатке в стенах участка. Ожидание здесь казалось не столь тягостным, порой им казалось, что они у себя на кухне. Мальчик то пугался, то, утомленный, засыпал, а жена не переставала шепотом укорять Вулкана: где же этот Анкельбах? Да явится ли он вообще? О, эти люди, что за люди!

В первой половине дня Анкельбах в самом деле явился, заскочив в участок, чтобы посетить туалет и попить кофе. Вулкан, выйдя из кабинета, в котором сидел в ожидании, увидел Анкельбаха в таком виде, в котором никогда прежде не встречал: облаченный в мундир унтер-офицера СС, он курил и непринужденно болтал с другими эсэсовцами. Одной рукой держа кружку, из которой жадно отхлебывал кофе, он то и дело глубоко затягивался сигаретой или, отложив ее, отрывал куски хлеба, в то же время не снимая левой руки с автомата, который подобно отдыхающему животному лежал рядом с ним на столе; темные потоки крови виднелись у него на груди форменной рубашки.

Анкельбах недоуменно уставился на Вулкана – он не узнал ювелира. Вулкан сразу же понял, что Анкельбах не отказался от сделки, он просто забыл о ней. Этот человек был пьян, и не только от алкоголя. Если Вулкан обратится к нему, он просто ничего не поймет. А может, случится и что-то гораздо худшее…

Отказавшись от своего намерения поговорить с Анкельбахом, Вулкан вернулся к жене. Она продолжала ворчать: «Почему ты не поговорил с ним? Я сама обращусь к нему, если он еще здесь!» Но вдруг она увидела, какими глазами Вулкан смотрит на нее, и прижалась щекой к двери, заглядывая через щелку в соседнюю комнату. Анкельбах уже собирался уходить. Она увидела незнакомую форму и кровь неизвестных ей торговцев и их жен, которой была залита эта форма…

Подавив вскрик, она вернулась на свое место и молча села.

Как и ее муж, она впала в отчаяние, для которого были все основания. Но скоро знакомый еврейский полицейский сказал им, что всех их, кто из службы порядка, кроме преторианцев Спиры, к шести вечера выведут из гетто и по улице Велички отправят в Плачув. И он позаботится, чтобы семью Вулкана погрузили на одну из машин.

После того как сгустились сумерки и Пфефферберг миновал Вегерскую, после того как последняя группа заключенных собралась у ворот на площади в Подгоже, а доктор X. и его жена пробирались в восточную часть города – в компании и под защитой пьяных поляков; в то время, когда группы зондеркоманды отдыхали и перекуривали перед последним обходом домов, к дверям полицейского участка подъехали два фургона на конской тяге. Семья Вулкана с помощью знакомого полицейского нашла убежище под грудами коробок с бумагами и тюками одежды. Симха Спиру и его компанию нигде не было видно – то ли они были заняты кровавыми делами на улицах, то ли пили кофе в компании эсэсовцев, радуясь тому, что система продолжает испытывать в них нужду.

Но прежде чем фургон выехал за ворота гетто, Вулкан, распластанный на полу, услышал шквал автоматных очередей и пистолетных выстрелов, раздававшихся на всех улицах, которые оставались позади. Это значило, что Амон Гет и Вилли Хаас, Альберт Хайар, Хорст Пиларцик и несколько сотен других поливали огнем чердачные перекрытия, ложные потолки и стены, погреба и ниши, расстреливая тех, кто весь день пытался хранить спасительное молчание.

В течение ночи таким образом было обнаружено больше четырех тысяч человек, и все они были расстреляны прямо на улицах. В течение последующих двух дней их тела на открытых платформах свозили в Плачув, где им предстояло быть захороненными в двух общих могилах в лесопосадках на окраине нового лагеря.