Текст книги "Список Шиндлера"

Глава 30

Приказы, исходящие из ОКН (Верховного командования армии), продолжали ложиться на стол директора Шиндлера. В силу складывающейся военной ситуации, как сообщил Оскару начальник отдела боеприпасов, концлагерь Плачув и, соответственно, его отделение на «Эмалии» нуждаются в перемещении. Заключенных с «Эмалии» следует вернуть в Плачув, где они будут ожидать соответствующего распоряжения. Самому герру Шиндлеру предписывалось как можно скорее свернуть свою производственную деятельность в Заблоче, оставив лишь необходимое количество технического персонала, чтобы законсервировать предприятие. Для получения дальнейших инструкций ему следует обращаться в эвакуационный отдел ОКН, в Берлин.

Первой реакцией Шиндлера на эти приказы была холодная ярость. Он представил себе некоего молодого чиновника, который пытается препятствовать его замыслам, – какой-то человечишка в Берлине, не догадывающийся, что хлеб с черного рынка связал воедино Оскара и его заключенных, думает, что владелец завода может просто открыть ворота предприятия, позволив, чтобы у него забрали всех рабочих!

Но больше всего его вывело из себя уклончивое выражение «перемещение». Генерал-губернатор Франк в этом смысле куда честнее, он дал откровенно понять это в своем недавнем выступлении: «Когда мы одержим окончательную победу в войне, я убежден, что поляки, украинцы и весь тот мусор, что сейчас болтается под ногами, будет превращен в котлетный фарш; словом, мы поступим с ними, как нам заблагорассудится». Франк по крайней мере имел смелость называть вещи своими именами. В Берлине же писали «перемещение» и считали, что умыли руки.

Амон Гет тоже отлично знал, какой смысл заключен в этом «перемещении», и во время очередного визита Шиндлера в Плачув откровенно поведал ему об этом: все мужчины Плачува будут переведены в Гросс-Розен, женщины – в Аушвиц.

Гросс-Розен представлял собой обширный район каменоломен в Нижней Силезии. Компания «Германские земляные и каменные работы», предприятие СС с отделениями по всей Польше, Германии и на завоеванных территориях, использовала труд заключенных из Гросс-Розена. Процессы же в Аушвице подчинялись более простым и современным схемам.

Когда новости о закрытии дошли до завода и стали обсуждаться в бараках, кое-кто из людей Шиндлера понял, что пришел конец их спасительному убежищу. Перельманы, чья дочь рискнула своими арийскими документами, чтобы попросить за них, связывали уже узлы из одеял, с философским спокойствием обсуждая тему со своими соседями по бараку.

«Эмалия» дала им год покоя, год сытной еды, год нормального существования. Может, этого более чем достаточно. И теперь их ждет смерть, от которой некуда деться.

Обреченность ясно чувствовалась во всем, она витала в воздухе…

С тем же отрешенным спокойствием воспринимал все происходящее и рабби Левертов. Дела его с Амоном не были закончены – наконец тот добрался до него.

Эдит Либгольд, которую Банкер сразу определил в ночную смену, обратила внимание, что, хотя Шиндлер продолжает часами вести серьезные разговоры с еврейскими мастерами, он больше не общается с рабочими и не дает им головокружительных обещаний. Может, приказы из Берлина расстроили и обескуражили его, как и всех прочих?

Он больше не может играть роль пророка, за которого она приняла его во время их первой встречи, три года назад, поняла девушка.

Ближе к концу лета, когда заключенные продолжали увязывать свои вещи, готовясь отправляться в Плачув, слухи обрели иную окраску: герр Шиндлер ведет переговоры о выкупе их всех! Он вроде упомянул об этом Гарде; он, кажется, сказал что-то такое Банкеру…

Да, им так хотелось почувствовать надежду на спасение в его спокойной уверенности, в его манере решать все проблемы единым махом!

Семья Горовитцев снова оказалась в Плачуве. Их отец, Долек, в прошлом году перетащил их на «Эмалию», но все вернулось на круги своя для шестилетнего Рихарда, одиннадцатилетней Нюси и их матери Регины. Нюся принялась снова подравнивать щетину для щеток, глядя в окно на вереницы грузовиков, ползущих на горку с австрийским фортом, и на жирный черный дым крематория, тянущийся над холмом…

В Плачуве все было как и год назад, когда они покинули его.

И девочка была не в состоянии представить, что когда-нибудь этому придет конец.

Но ее отец верил, что герр Шиндлер составляет список своих людей, которых вытащит отсюда.

Список Оскара, как многие считали, был уже не просто перечислением имен.

Это был СПИСОК.

Он был волшебной колесницей, полог которой укроет их от всех бед и невзгод мира…

Хорошо обдумав, как бы вместе со «своими» спасти и евреев из Кракова, Шиндлер как-то вечером заявился на виллу Амона Гета.

Стояла тихая, спокойная ночь последних недель лета.

Амон обрадовался приезду Оскара. Из-за состояния здоровья оба врача – и Бланке и Гросс – предупреждали Гета: если он не ограничит себя в еде и питье, его ждет смерть. Амон испугался, и в последнее время гости реже стали бывать на вилле.

Они, как и прежде, уселись рядом, хотя теперь Амону приходилось пить более умеренно. Оскар изложил ему свое новое намерение: он обязуется перевести свое предприятие в Чехословакию и хотел бы взять с собой квалифицированный рабочий коллектив. Ему нужно набрать еще толковых рабочих из числа обитателей Плачува. В поисках подходящего места он обратится за содействием к эвакуационному отделу; он предполагает разместиться где-то в Моравии, и Ostbahn поможет ему переместиться на юго-запад от Кракова. Он хочет сказать Амону, как другу, что был бы весьма благодарен ему за поддержку…

Упоминание о благодарности, как всегда, возбуждающе действовало на Амона. Да, сказал он, если Оскар получит одобрение своего намерения от соответствующих отделов, Амон рассмотрит представленный список.

Когда все детали дела были обговорены, Амон изъявил желание перекинуться в карты. Он предпочитал французский вариант блек джека. Игра была непростым испытанием для младших офицеров, которым приходилось поддаваться, стараясь делать это не очень заметно. Одним низкопоклонством тут было не обойтись, требовалось значительное мастерство.

Но в этот вечер Оскар не был заинтересован в проигрыше. Ему и так предстояло выложить Амону огромную сумму.

Комендант начал со скромной ставки в сто злотых, ибо врачи советовали ему проявлять умеренность и в этом увлечении. Тем не менее он принялся повышать ставки, и, когда начальная поднялась до пятисот злотых, Оскар выложил комбинацию из туза и валета, из чего следовало, что Амону придется выплатить ему двойную ставку.

Амон был раздосадован, но сдержал себя. Он позвал Хелен Хирш, чтобы та принесла кофе. Она вошла – словно карикатура на вышколенную прислугу джентльмена: в аккуратном черном платьице, но правый глаз опух и заплыл. Она была столь маленькой и хрупкой, что Амону Гету даже пришлось отказаться от удовольствия постоянно избивать ее. Теперь ей доставалось реже.

Девушка уже была знакома с Шиндлером, но не поднимала на него глаз. Прошло около года с того дня, когда он пообещал вытащить ее отсюда. Посещая виллу коменданта, Оскар всегда старался заглянуть в кухню и осведомиться, как она себя чувствует. Его внимание трогало ее, но ничего в ее жизни не меняло. Например, несколько недель назад, когда она подала на стол недостаточно горячий суп – ее хозяин был особенно придирчив относительно температуры еды, мушиных точек в коридоре и блох у собак, – комендант вызвал Ивана с Петром и приказал им поставить ее у березы и расстрелять. Он наблюдал из высокого окна, как она шла под дулом маузера Петра и, сдерживая слезы, молила молодого украинского парня: «Петя, кого ты собираешься убивать? Я же Хелен. Та Хелен, которая кормила тебя пирожными. Ведь ты же не можешь погубить меня, верно?» И Петр, у которого тоже стоял комок в горле, отвечал ей сквозь стиснутые зубы: «Я знаю, Хелен. Я сам не хочу. Но если я не послушаюсь, он убьет меня».

Она прислонилась головой к шершавому стволу березы…

Амон потом часто спрашивал себя: почему он дал её убить? И приходил к выводу: его остановила ее покорность, ее желание умереть.

Нет, этого он не мог ей позволить!

Ее била крупная предсмертная дрожь, даже ноги подергивались…

И тут она услышала окрик Амона из окна:

– Тащи эту сучку обратно! Еще успеем пристрелить, времени хватит. Может, еще удастся чему-то научить ее.

В перерывах между дикими вспышками, говорившими о его душевном нездоровье, случались редкие моменты, когда он пытался играть роль великодушного хозяина. Как-то утром он сказал Хелен: «Ты в самом деле отличная прислуга. Если после войны тебе понадобится рекомендация, я с удовольствием дам ее тебе».

Но она знала, что это всего лишь болтовня, бред наяву.

Она плохо слышала на одно ухо, потому что он ударом кулака порвал ей барабанную перепонку. Она не сомневалась, что рано или поздно станет жертвой его вспышки ярости.

При той жизни, что она вела, улыбка одного из гостей была лишь минутным утешением. Сегодня вечером она принесла и поставила рядом с герром комендантом большой кофейник – он по-прежнему пил кофе, обильно засыпая в него сахар, – и сразу покинула гостиную.

Через час, когда Амон Гет был уже должен Оскару Шиндлеру три тысячи семьсот злотых и мрачно сетовал на свое невезение, Оскар предложил ему другой вариант ставки. Когда он переберется в Чехословакию, сказал он, в Моравии ему понадобится горничная. Таких толковых и вымуштрованных, как Хелен Хирш, там не раздобыть – все сплошь сельские девки.

– Иду на двойную ставку, – предложил Оскар Амону, – все или ничего. Если ты выиграешь, я выплачиваю тебе семь тысяч четыреста злотых. Если ты с ходу бьешь меня – сумма повышается до четырнадцати тысяч восьмисот. Но если выигрываю я, ты включаешь Хелен Хирш в мой список.

Амон Гет попросил время на обдумывание его предложения.

– Да брось ты, – сказал Оскар, – ей так и так отправляться в Аушвиц.

Гет заколебался: деньги Шиндлер поставил большие!

Но он так привязался к этой девчонке. Хелен ему стала необходима, он не может вот так запросто расстаться с ней! Когда он размышлял, какой же конец ее постигнет, то всегда испытывал желание прикончить ее собственными руками в приступе страсти. Если он поставит ее на кон и проиграет, то лишится удовольствия лично придушить ее…

Когда история Плачува только начиналась, Шиндлер несколько раз просил, чтобы Хелен перевели на «Эмалию». Но Амон неизменно отказывал ему. Всего год назад казалось, что Плачув будет существовать десятилетиями и что комендант и его горничная постареют бок о бок… если только какая-нибудь ошибка со стороны Хелен не положит конец этой странной связи. В то время никому не могло прийти в голову, что их отношениям может прийти конец, потому что русские еще были далеко.

Что же до Шиндлера, он сделал это предложение легко, не задумываясь. Ему не пришло в голову, что, торгуясь с Амоном, они напоминают бога и сатану, играющих в карты на человеческие жизни. Он не задавался вопросом: есть ли у него право ставить на карту судьбу девушки? Если он проиграет, его шансы каким-то иным образом вытащить ее сойдут практически на нет.

Но в этом году шансы были достаточно смутными у всех.

Даже у самого герра директора Шиндлера.

Поднявшись, Оскар стал расхаживать по комнате в поисках клочка бумаги, на котором можно набросать официальную расписку. Он составил текст, который Амону предстояло подписать в случае проигрыша: «Настоящим подтверждаю, что имя заключенной Хелены Хирш будет внесено в любой список квалифицированных рабочих, перемещаемых вместе с предприятием ДЭФ герра Оскара Шиндлера».

Амон сдавал, и Оскар получил на руки «восьмерку» и «пятерку». Оскар попросил прикуп – и получил «пятерку» и туза.

Ему везло.

Затем Амон сдал карты себе – и ему пришли «четверка» и король.

– Силы небесные! – выкрикнул он. В таких случах он ругался по-джентльменски, он считал себя слишком утонченным, чтобы за карточным столом позволять себе грубые ругательства. – Я пролетел.

Он издал короткий смешок, но, кажется, не был особенно раздосадован.

– Первая моя сдача, – объяснил он, – состояла из «тройки» и «пятерки». С «четверкой» я был бы еще вполне при делах, но тут мне в руки свалился еще этот чертов король…

Он подписал обязательство.

Оскар собрал фишки, которые выиграл у Амона в этот вечер, и вернул ему проигрыш. «Пусть пока моя горничная побудет на твоем попечении, – сказал он, – пока не придет время расставаться».

Сидя у себя на кухне, Хелен Хирш и не подозревала, что карты спасли ее.

Может, потому что Шиндлер рассказал Штерну об этом, слухи о планах герра директора «спасти всех» дошли до административного корпуса и распространились даже по цехам.

Речь шла о списке Шиндлера.

И попасть в него должны были все.

Глава 31

Когда в ходе воспоминаний о Шиндлере разговор доходил до этого места, выжившие друзья герра директора начинали смущенно щуриться, качать головами и брались едва ли не математически вычислять мотивы его поступков. Однако никто так и не пришел к какому-либо приемлемому выводу. Одним из наиболее распространенных мотивов, с которым были согласны все «евреи Шиндлера», был: «Понятия не имею, почему он это делал».

Все сходились на том, что Оскар Шиндлер был азартным человеком, что он был чувствительным человеком; что он любил в жизни ясность и испытывал стремление творить добро; что по темпераменту он был анархистом, который любил издеваться над системой; что он обладал смелостью решительно противостоять человеческой дикости, пресекать ее.

Но никто из них не мог объяснить то отчаянное упорство и собачью цепкость, с которыми осенью 1944 года он приступил к организации последнего убежища для узников «Эмалии».

И не только для них.

В первых числах сентября Шиндлер нанес визит Мадритчу в Подгоже, у которого на тот момент на фабрике форменного обмундирования работало больше трех тысяч заключенных. Ныне предприятие подлежало закрытию и расформированию. Мадритчу предстояло избавиться от своих швейных машин, а его рабочим – исчезнуть. Если мы возьмемся за дело на пару, сказал Оскар Мадритчу, нам удастся вытащить более четырех тысяч человек. И моих, и ваших. Мы спасем их, увезя куда-нибудь в Моравию.

Выжившие работники Мадритча всегда относились к нему со справедливым уважением. За те порции хлеба и цыплят, которые они тайком проносили на фабрику, он платил из собственного кармана, подвергаясь постоянному риску. В их глазах, пожалуй, он был надежен даже более, чем Шиндлер. Мадритч был не столь вызывающе ярок, не столь одержим страстями. Ему не пришлось пережить аресты. Придерживаясь гуманных принципов, он все же был достаточно осторожен. Не обладай Мадритч такой проницательностью и энергией, он завершил бы свои дни в Аушвице.

И теперь Оскар разворачивал перед ним картину совместного предприятия «Мадритч – Шиндлер», расположенного где-то в верхних Есениках – пусть и маленькие и не очень казистые, но надежные корпуса, мирная обстановка, бесперебойное питание рабочих!

Мадритч заинтересовался идеей, но не торопился сказать «да». Он понимал, что, хотя война проиграна, система СС не собирается сдаваться, а наоборот, будет стремиться к укреплению своих позиций. Он знал, что в течение ближайших месяцев заключенных Плачува отправят в лагеря смерти на запад. Ибо, как бы ни был Шиндлер одержим своей идеей, ни главное начальство СС, ни его отделения на местах, ни коменданты концентрационных лагерей не пойдут для него ни на какие уступки.

И все-таки Мадритч не сказал Шиндлеру «нет». Ему надо было все обдумать. Он никак не мог решиться вручить судьбу своего завода в руки такого одержимого страстями человека, как герр директор Шиндлер…

Так и не получив от Мадритча ясного ответа, Оскар пустился в дорогу. Прибыв в Берлин, он устроил званый обед для полковника Эриха Ланге. Если у меня отберут рабочих и отправят их в лагеря уничтожения, производство снарядов совершенно прекратится, сказал Оскар Ланге. Но я могу перебазировать свое тяжелое оборудование и людей в безопасное место и продолжить работу.

Решающее слово оставалось за Ланге. Он мог гарантировать получение контрактов, он мог написать убедительную рекомендацию, в которой так нуждался Шиндлер: ах, как быстро бы решались проблемы, если бы он мог предъявлять ее и в отделе эвакуации, и немецким властям в Моравии!..

Позже Оскар подтвердил, что получал постоянную помощь от этого скромного штабного офицера. Ланге тоже испытывал отчаяние и моральное отвращение, свойственные многим, работавшим внутри данной системы, но далеко не всегда на нее.

– Мы сможем это провернуть, – сказал Ланге, – но потребуются деньги. Не для меня. Для других.

Через Ланге Шиндлер вышел на офицера из эвакуационного отдела штаба верховного командования на Бендлерштрассе. Вполне возможно, сказал тот, что такой план эвакуации в принципе будет одобрен. Но существует главное препятствие. Губернатор, он же гауляйтер Моравии, правящий ею из замка в Либерце, придерживается политики, согласно которой еврейские трудовые лагеря должны размещаться не в его провинции. И пока ни СС, ни Инспекции по делам вооруженных сил не удалось его уговорить изменить свою точку зрения. Самый толковый человек, с которым можно обсудить данную ситуацию, сказал ему офицер, это один из инженеров вермахта, человек средних лет, из Инспекции по делам вооруженных сил, чья контора размещается в Троппау; фамилия его Зюссмут. Оскар может прикинуть с ним, какое место наиболее подходит для размещения предприятия в Моравии. Если все технические вопросы будут улажены, герр Шиндлер может рассчитывать и на поддержку руководства эвакуационного отдела.

– Но вы должны понимать, что на нас оказывается невероятное давление… И учитывая те лишения, которые принес ход войны, наши чиновники тем охотнее и быстрее дадут вам ответ, чем убедительнее вы сможете воздействовать на них, вы понимаете? Нам, бедным горожанам, не хватает ветчины, сигарет, напитков, одежды, кофе… и тому подобного.

Собеседник, очевидно, решил, что Оскар был в состоянии прихватить с собой половину довоенной продукции всей Польши. Вместо того чтобы привезти подношения для господ из управления с собой, Оскару пришлось приобретать их на черном рынке в Берлине. Старик портье за стойкой отеля «Адлон» смог обеспечить герра Шиндлера запасом превосходного шнапса по сниженной цене – восемьдесят рейхсмарок за бутылку. А столь уважаемым лицам из управления невозможно преподносить меньше, чем дюжину. Кофе шло наравне с золотом, а цены на гаванские сигары были вообще немыслимыми. Но Шиндлер все же закупил их и вложил в пакет с подношениями. Да, приходится попыхтеть, если хочешь объехать по кривой губернатора Моравии…

Пока Оскар вел свои переговоры, коменданта лагеря Плачув Амона Гета арестовали.

Должно быть, кто-то донес на него. Кто-то из принципиальных младших офицеров или какой-нибудь уважаемый житель города, который, посетив виллу коменданта, был поражен сибаритским стилем его жизни. Старший следователь СС Эккерт уже взялся за расследование финансовых делишек Амона. Расстрелы с балкона, которыми увлекался комендант, не имели существенного значения для расследования Эккерта. Но вот растраты и дела на черном рынке, а также жалобы его подчиненных – вот к этим обвинениям он отнесся с полной серьезностью.

Амон Гет находился в отпуске в Вене и жил у своего отца, издателя, когда эсэсовцы пришли к нему с ордером на арест. Был проведен обыск в городских апартаментах гауптштурмфюрера Гета, где обнаружили бумажник с деньгами – около восьмидесяти тысяч рейхсмарок, происхождение которых он не смог удовлетворительно объяснить. Кроме того, за потолочными перекрытиями был найден тайник, в котором хранилось до миллиона сигарет. Венская квартира Амона Гета, как стало ясно, служила скорее складом, чем семейным гнездышком.

Человеку несведущему могло показаться странным и удивительным, что СС – точнее, офицеры пятого бюро Главного управления безопасности рейха – вдруг решили арестовать столь ревностного служаку, как гауптштурмфюрер Гет. Но на их счету уже числилось расследование непорядков в Бухенвальде, где они попытались привлечь к ответственности даже коменданта Коха. Офицеры безопасности пытались найти основания для ареста и столь «уважаемой личности», как Рудольф Гесс, и с этой целью допрашивали некую венскую еврейку, которая, как они предполагали, была беременна от этого светоча лагерной системы. Так что Амон Гет, возмущавшийся тем, что посягнули на столь высокое лицо в своей квартире, пока ее обыскивали, отнюдь не мог рассчитывать на снисходительность.

Его доставили в Бреслау и сунули в камеру в тюрьме СС, где ему предписывалось ждать окончания расследования и суда. В области любовных связей его невиновность была доказана, когда по прибытии в Плачув следователи взялись за Хелен Хирш, подозревая, что она имеет отношение к разврату и прочим темным делишкам Амона. Дважды за последние месяцы ее доставляли в камеру за бараком гарнизона СС в Плачуве, где и допрашивали. Раз за разом в нее выстреливали вопросами относительно контактов Амона Гета с черным рынком: кто его агенты, как он организовал работу ювелирной и портняжной мастерских в Плачуве, что он имел с обойной фабрики?!

Никто не бил ее, ей не угрожали. Но Хелен оскорбляло само подозрение, что она могла быть хоть как-то причастна к тому, что творил Амон Гет. Если Хелен и мечтала о спасении, которое свалится на нее, как благодеяние Небес, все же она и представить себе не могла, что Амона арестуют его же собственные соратники! А в комнате для допросов она чувствовала, что сходит с ума, когда они пытались связать ее с комендантом и его махинациями.

– Вам бы мог помочь Чилович, – сказала она следователям. – Но Чилович мертв.

Они были профессиональными полицейскими, криминалистами и спустя некоторое время поняли, что из нее больше ничего не выжать, кроме малозначительной информации о меню обедов на вилле Гета. Они могли бы поинтересоваться о происхождении ее шрамов, но она понимала, что им это неинтересно, они не собираются привлекать Гета по обвинению в садизме. Если бы они стали фиксировать подобные случаи, к примеру, в Заксенхаузене, то пришлось бы отдать под суд всю вооруженную охрану. Вот в Бухенвальде они нашли стоящего свидетеля, унтер-офицера, который был согласен дать показания против коменданта, но на другой день информатор был найден мертвым в своей камере. Глава группы следователей приказал, чтобы яд, образец которого был найден в желудке покойного, был дан четырем русским заключенным. Понаблюдав, как они умирают, он получил доказательства против коменданта лагеря и лагерного врача. Против них-то как раз было выдвинуто обвинение в убийстве и садистском обращении, однако эта «справедливость» носила не менее садистский характер.

Это «правосудие» заставило персонал лагеря сплотить ряды, и от них не удалось больше получить ни одного показания.

Так что люди из пятого бюро не собирались спрашивать Хелен Хирш о ее ранах. Их интересовали только растраты, и они в конце концов оставили ее в покое.

Допрашивали они и Метека Пемпера. У парня хватило ума особо не распространяться относительно Гета, во всяком случае, не начать им рассказывать о его преступлениях против человечности. О прегрешениях герра коменданта он не знает ничего, кроме слухов, сказал Метек. Он всего лишь тихий, исполнительный работник, который умеет быстро и без ошибок печатать на машинке. К секретным материалам его не допускали, этим занималась фройляйн Кохман…

– Герр комендант никогда при мне не обсуждал подобные темы, – продолжал твердить он.

Но хотя он был весьма убедителен в исполнении своей роли, эсэсовцы испытывали к нему, как и к Хелен Хирш, зловещее недоверие. И если хоть что-то могло гарантировать ему право на жизнь, то только арест Амона. Более надежной гарантии у него не было: когда русские приближались к Тарнуву, Амон Гет, продиктовав последнее письмо, застрелил вторую машинистку – фройляйн Кохман. Следственную комиссию интересовали факты. Эсэсовец, который допрашивал Метека, слышал от обершарфюрера Лоренца Лансдорфера, что гауптштурмфюрер Гет диктовал своему еврейскому стенографу планы действий гарнизона Плачува в случае нападения партизан. Как явствовало из показаний Пемпера, ему действительно было доверено печатать такие планы, сходные с указаниями, касающимися и других концентрационных лагерей. Судья был настолько обеспокоен тем, что сверхсекретные документы стали известны еврейскому заключенному, что приказал арестовать Пемпера.

Метек провел две ужасные недели в камере СС. Его не били, но он подвергался постоянным допросам, которые вели несколько следователей СС и двое эсэсовских судей. Ему казалось, что он читает в их глазах убеждение: самым простым и надежным решением этого дела было бы просто расстрелять его! Как-то в ходе допроса, касавшегося планов обороны Плачува, Пемпер спросил своих следователей: «Почему вы меня тут держите? Тюрьма есть тюрьма. А я и так обречен на пожизненное заключение». За этим должен был последовать конец: то ли его наградят пулей, то ли освободят из камеры. После этого допроса Пемпер провел в камере еще несколько тревожных часов, и, наконец, дверь ее распахнулась…

Он вернулся в свой барак в лагере. Однако его еще не раз таскали на допросы по поводу того или иного факта расследования, имевшего отношение к коменданту Гету.

После ареста Амона Гета его подчиненные не торопились охарактеризовать его самым лучшим образом. Они проявляли осторожность. Они выжидали.

Бош, который выпил на пару с Гетом несметное количество алкоголя, намекнул унтерштурмфюреру Йону, что совать взятку этим высокоморальным следователям слишком опасно. Что же до непосредственного начальства коменданта Гета, то оно на данный момент отсутствовало по весьма весомым причинам: Шернер отбыл охотиться на партизан и погиб, напоровшись на партизанскую засаду где-то в лесах под Неполомицей.

И Амон Гет продолжал находиться в руках людей из Ораниенбурга, которые никогда не обедали в Goethhaus – а то бы они тоже были бы поражены его богатством или же преисполнились зависти к нему.

После освобождения из тюрьмы СС Хелен Хирш стала прислуживать новому коменданту, гауптштурмфюреру Бюхнеру. Она получила «дружескую» записку от Амона, который просил ее передать ему несколько смен белья, несколько романов и детективов и еще пару бутылок выпивки, чтобы он комфортнее чувствовал себя в камере. Текст был такой, словно ей писал близкий родственник: «Не будешь ли ты так любезна прислать мне нижеследующее…», и заканчивалось все пожеланием: «Надеюсь, что в ближайшее время мы увидимся».

Шиндлер обшаривал рыночную площадь в Троппау, где ему предстояло встретиться с инженером Зюссмутом. Он прихватил с собой напитки и драгоценные камешки, но выяснилось, что в данном случае они не понадобятся. Зюссмут рассказал Оскару, что уже сам предложил, чтобы небольшие еврейские рабочие лагеря были переведены в пограничные городки Моравии, где будут производиться товары для нужд Инспекции по делам армии. Такие лагеря, конечно, будут находиться под общим контролем Аушвица или Гросс-Розена, ибо район влияния столь больших концентрационных комплексов захватывает и границу Польши с Чехословакией. Но в малых лагерях заключенные будут чувствовать себя в большей безопасности, чем в огромных некрополях вроде Аушвица. Зюссмут, увы, не может предложить ничего конкретного – Либерецкий замок отвергает все предложения. И у него, Зюссмута, нет способа воздействия на него. А герр Шиндлер – точнее, поддержка, полученная им от полковника Ланге и эвакуационного отдела, – имеет в руках такой способ.

В кабинете Зюссмута Шиндлер ознакомился со списком мест для размещения предприятий, эвакуируемых из зоны военных действий. Неподалеку от родного городка Оскара – Цвиттау, на окраине деревни Бринлитц, находилось большое текстильное предприятие, принадлежащее двум братьям Гофман из Вены. В своем родном городе они катались как сыр в масле, но решились покинуть его и двинуться в Sudetenland вслед за легионами захватчиков (так же, как и сам Шиндлер появился в Кракове) и стали текстильными магнатами. Одно крыло их предприятия практически не использовалось, служа складом для вышедших из строя мотальных станков. Здание такого же размера служило железнодорожным депо в Цвиттау, где шурин Оскара командовал грузовым двором. И железная дорога подходила чуть ли не к самым воротам.

– Эти братья умеют извлекать прибыль, – улыбаясь, похвалил Зюссмут. – Их поддерживает кто-то из местных политических лидеров – и городской совет, и руководитель района у них в кармане. Но за вами – полковник Ланге!

Зюссмут пообещал, что тут же письменно свяжется с Берлином и порекомендует более рационально (в интересах герра Шиндлера) использовать пристройки к предприятию Гофманов.

Шиндлер с самого детства был знаком с деревушкой Бринлитц, населенной немцами. Ее национальный характер сказывался и в том, что жители предпочитали называть ее именно так, ибо чехи именовали ее Брненец. Жители Бринлитца отнюдь не горели желанием обрести по соседству тысячу евреев. Как и жители Цвиттау, где многие все еще трудились на предприятии Гофманов, пусть даже война явно подходила к концу.

Оскар подъехал в деревню, чтобы бросить беглый взгляд на предлагаемое место будущей дислокации «Эмалии» и лагеря. Он решил не заглядывать в головную контору братьев Гофман, потому что старший из них, основатель компании, мог бы кое о чем догадаться. Но ему удалось без помех осмотреть крыло здания. Это было старое промышленное строение в два этажа, за которым простирался огромный двор. Нижний этаж с высокими потолками был заставлен старыми машинами и тюками бракованной пряжи. Верхний этаж можно отвести под контору и поставить там легкое оборудование. Пол верхнего этажа не выдержит давления крупных прессов. Внизу же вполне надежно разместятся новые мастерские для ДЭФ, кабинеты, а в углу следует обставить личные апартаменты директора.

Место ему понравилось.

Он вернулся в Краков, полный желания поскорее взяться за работу, пустив в ход все средства. А еще ему нужно было снова поговорить с Мадритчем. Ибо Зюссмут мог найти место и для него – может, в том же Бринлитце.

Его ждал сюрприз: бомбардировщик союзников, сбитый истребителем люфтваффе, рухнул на два крайних барака на тюремном дворе. Мятые обломки его почерневшего обгоревшего фюзеляжа еще торчали среди раздавленных обломков. На «Эмалии» оставалась небольшая группа рабочих, которые упаковывали продукцию и приводили в порядок оборудование. Они видели, как падал самолет, объятый пламенем. В самолете они обнаружили тела двоих людей, они сгорели после падения. Люди из «Люфтваффе», приехавшие забрать их трупы, сообщили Адаму Гарде, что бомбардировщик был «Стерлингом», а пилоты – австралийцами. Один из погибших прижимал к груди обуглившуюся Библию, должно быть, так и умер с нею в руках. Еще двоим членам экипажа удалось выпрыгнуть с парашютами в пригороде – первый скончался от ран, повиснув на стропах в кроне дерева. До другого первыми добрались партизаны и сейчас где-то прячут его. Этот австралийский экипаж сбрасывал партизанам припасы и снаряжение где-то в глухих лесах к востоку от Кракова…