Текст книги "Список Шиндлера"

Глава 37

Свой тридцать седьмой день рождения Оскар отпраздновал в компании заключенных. Металлисты изготовили и отполировали маленькую шкатулку для хранения запонок, и, когда герр директор появился в цехе, двенадцатилетняя Нюся Горовитц протолкнулась к нему и произнесла по-немецки заученную речь.

– Герр директор, – сказала она, и, чтобы услышать ее, ему пришлось наклониться. – Все заключенные желают вам большого счастья в ваш день рождения.

Была суббота, шаббат, что пришлось как нельзя кстати, потому что обитатели Бринлитца всегда воспринимали этот день как праздничный. Рано утром, когда Оскар только начал праздновать, выставив в кабинете на стол «Мартель» и размахивая оскорбительной телеграммой от инженера из Брно, во двор въехали два грузовика с белым хлебом. Часть его была передана гарнизону и даже Липольду, в похмельном сне покоящемуся в своем доме в деревне. Это было необходимо, чтобы эсэсовцы не ворчали по поводу того, что, мол, герр директор балует заключенных. Самим заключенным было выдано по семьсот пятьдесят граммов хлеба. Они могли съесть его или сберечь. Все пытались догадаться, где Оскару удалось его раздобыть. В определенной мере это могло быть объяснено добросердечием местного управляющего мельницей Даубека, который отворачивался, когда заключенные из Бринлитца засыпали в штанины овсянку.

Но появление этого субботнего хлеба было воспринято как дар Небес, как результат чудотворного деяния.

Хотя этот день всем запомнился своей праздничной атмосферой, строго говоря, для радостных эмоций было мало оснований. На прошлой неделе в Бринлитц Липольду пришла длинная телеграмма от герра коменданта Гросс-Розена Хассеброка – с инструкциями относительно судьбы заключенных в случае приближения русских. «Необходимо будет произвести окончательную селекцию, – гласил текст телеграммы. – Пожилых и нетранспортабельных следует расстрелять на месте, а здоровых пешим маршем отправить в Маутхаузен».

На заводе заключенные ничего не знали об этой телеграмме, однако не могли избавиться от вполне определенных опасений подобного исхода. Всю неделю ходили слухи, что поляков заставили копать братские могилы в лесу под Бринлитцем. Появление груза белого хлеба должно было послужить противоядием этим слухам, гарантией на будущее. Тем не менее все вроде понимали, что опасность сейчас куда отчетливее угрожает им, чем в недавнем прошлом.

Работники Оскара не знали о телеграмме, но не попала она и на глаза коменданту Липольду. Послание Хассеброка оказалось в руках Метека Пемпера, служившего в приемной Липольда. Подержав ее над паром, Метек аккуратно распечатал телеграмму и тут же доложил о ее содержании Оскару Шиндлеру.

Стоя у стола, тот прочел ее и повернулся к Метеку.

– Ну что ж, ладно, – рявкнул Шиндлер, – значит, нам придется попрощаться с унтерштурмфюрером Липольдом.

Ибо и Шиндлер, и Пемпер понимали, что Липольд – единственный эсэсовец в гарнизоне, способный выполнить приказ, отданный в телеграмме. Заместителем коменданта был человек сорока с лишним лет, обершарфюрер СС Мотцек. Он тоже, наверное, мог бы, впав в панику, застрелить кого-то, но руководить хладнокровным уничтожением тысячи трехсот человек было ему не под силу.

За некоторое время до своего дня рождения Шиндлер направил Хассеброку ряд конфиденциальных жалоб на выходящее из ряда вон поведение герра коменданта Липольда. Он также нанес визит влиятельному шефу полиции в Брно Рашу и выдвинул против Липольда те же обвинения. И Хассеброку, и Рашу он показал копии писем, которые направил в управление генерала Глюка в Ораниенбург. Шиндлер играл на том, что Хассеброк должен еще помнить и последние подношения Оскара, и намеки на будущие дары, чтобы серьезно отнестись к требованию сместить Липольда, направленному им в Брно и Ораниенбург. Лучше всего было бы, сказал Шиндлер, чтобы Хассеброк перевел куда-нибудь Липольда, не утруждая себя расследованием.

Шиндлер действовал в привычной для себя манере, отшлифованной в сражениях с Амоном Гетом. На кону стояли все обитатели Бринлитца – от Гирша Кришнера, заключенного номер 68821, сорокавосьмилетнего автомеханика, до Иарума Киафа, заключенного номер 77196, неквалифицированного рабочего двадцати семи лет, выжившего на пути из Голечува. Сюда же следовало присовокупить всех женщин Бринлитца – от номера 76201, двадцатидевятилетней станочницы Берты Афтергут, до номера 76500 – Енты Цветшеншильд, тридцати шести лет.

Оскар получил основания для дальнейших жалоб в адрес коменданта Липольда после того, как пригласил его однажды вечером отобедать на территории предприятия.

Это было 27 апреля, накануне дня рождения Шиндлера.

Примерно в одиннадцать вечера заключенные, находившиеся в цехе, с удивлением воззрились на вдребезги пьяного коменданта, который, несмотря на поддержку твердо стоявшего на ногах Шиндлера, буквально полз по цеху. Во время этого немыслимого демарша Липольд пытался присмотреться к кое-кому из заключенных в цехе. Он форменным образом бесновался, тыкая пальцем в стропила высоко под потолком. Герру директору с трудом удавалось удерживать его от падения на пол цеха, что не мешало коменданту демонстрировать, какой карательной властью он обладает.

– Вы, проклятые евреи, – орал он. – Гляньте вон на те балки! Там я вас всех и повешу, всех вас!

Придерживая его за плечи, герр директор Шиндлер старался успокоить Липольда, нашептывая ему на ухо:

– Совершенно верно, совершенно верно. Но только не сегодня вечером, ладно? Как-нибудь в другой раз…

На следующий же день Оскар позвонил и Хассеброку и другим лицам с тщательно подготовленными обвинениями. «Этот человек, – сказал он, – напившись, шатался по предприятию, угрожая всех немедленно казнить. А вокруг были далеко не чернорабочие! Это опытнейшие специалисты, занятые в производстве секретного оружия!» И так далее, как всегда. И хотя Хассеброк нес ответственность за смерть тысяч рабочих в каменоломнях, хотя он считал, что всю еврейскую рабочую силу необходимо ликвидировать при приближении русских, он не мог не согласиться, что предприятие герра Шиндлера требует особого отношения.

– Липольд, – сообщил Оскар, – продолжает утверждать, что все так же рвется на фронт. Он молод, он здоров, он полон желания.

– Ну что ж, – пообещал Хассеброк, – посмотрим, что для него можно сделать…

Комендант Липольд проспал день рождения Шиндлера, приходя в себя после праздничного приема на заводе.

В его отсутствие герр директор предприятия Оскар Шиндлер произнес перед собравшимися удивительную речь.

Весь день он принимал поздравления и праздновал, но никто не помнил, чтобы он нетвердо держался на ногах. Он был практически трезв, когда обратился к заключенным. В нашем распоряжении нет доподлинной записи его слов, но существует запись другой речи, которую он произнес через десять дней, 8 мая. По словам тех, кто слушал его, оба раза, и в том, и в другом выступлении, говорилось об одном и том же.

То есть – о грядущей жизни.

Назвать эти его выступления речами – значило бы снизить их значение и умалить произведенный ими эффект. Оскар инстинктивно пытался осознать наступающую реальность, изменить представление о себе у каждого, кто его слушал: и у заключенных, и у эсэсовцев.

Задолго до этих дней он с непреклонной настойчивостью убеждал группу рабочих, среди которых была и Эдит Либгольд, что они переживут войну. И теперь он снова продемонстрировал тот же дар убежденного пророчества, который проявился в нем в то утро, когда он предстал перед женщинами, прибывшими из Аушвица, и сказал:

– Теперь вы в безопасности; вы со мной.

Его дар убеждения был столь велик, что мы не сбрасываем со счетов мысль, что в другое время и при других условиях герр директор мог бы стать записным демагогом – вроде Хью Лонга из Луизианы или Джона Ленга из Австралии, дар которых заключался в умении убедить слушателей, что он вместе с ними, избранными, призван бороться с пороками всех остальных.

Но он стал героем.

Произнесенное этим вечером по-немецки выступление Оскара Шиндлера было обращено ко всем заключенным, собравшимся в цехе.

Для охраны сборища такого размера был вызван взвод СС; здесь же присутствовал и немецкий гражданский персонал.

Когда Оскар начал говорить, Польдек Пфефферберг почувствовал, как от напряжения у него дыбом встали волосы на затылке. Оглянувшись, он увидел непроницаемые лица Шенбруна и Фуша и эсэсовцев с автоматами наперевес. «Они убьют этого человека, – подумал Польдек. – И тогда все пойдет прахом».

Речь Шиндлера была посвящена двум главным темам.

Во-первых, эпоха величайшей тирании подходит к концу.

Он обращался к стоящим вдоль стен эсэсовцам так, словно они тоже были узниками, мечтающими об освобождении. Многие из них, объяснил Оскар Шиндлер заключенным, против их желания были переведены в состав СС из других частей и соединений.

Во-вторых, он пообещал, что останется в Бринлитце, пока не будет объявлено о конце военных действий.

– И еще пять минут после, – добавил он с улыбкой.

Для заключенных эти слова, как и предыдущие манифесты Оскара, звучали надеждой на будущее. Он как будто хотел им сказать: никто больше не ляжет в братские могилы в лесу! А еще он напомнил о том, что уже пришлось пережить узникам, чтобы подбодрить их: самое страшное уже позади!

Можно только догадываться, до какой степени были сбиты с толку слушавшие его эсэсовцы. Он откровенно оскорбил их корпус. Возмутятся ли они или проглотят оскорбление? Он должен был предугадать это. Кроме того, он во всеуслышание предупредил их, что остается в Бринлитце до конца – по крайней мере, столько же времени, сколько они, – то есть он будет свидетелем любых их действий.

На самом деле Шиндлер был, конечно, далеко не так уверен и жизнерадостен, как можно было бы судить по его словам. Позже он признался, чего в это время ждал: отступающие через Цвиттау части ворвутся в Бринлитц и всем им придет конец. Он даже сказал: «Мы были в панике, потому что боялись – со стороны охраны СС можно было ожидать чего угодно».

Должно быть, он сумел подавить в себе страх, ибо никто из заключенных, радовавшихся белому хлебу на дне рождения герра директора, не заметил в нем ни малейших примет испуга.

Оскара также беспокоило поведение некоторых отрядов армии Власова, разместившихся на окраине Бринлитца. Они состояли из членов РОА – Русской освободительной армии, сформированной год назад по указанию Гиммлера из огромного числа русских военнопленных. Армия находилась под командованием бывшего советского генерала Андрея Власова, захваченного в плен три года назад. Для обитателей Бринлитца эти части представляли опасность. Им было нечего терять, ибо они знали, что Сталин хочет подвергнуть их особому наказанию, и боялись, что союзники выдадут их. Власовцы были полны безнадежного славянского отчаяния, подогревавшегося водкой. И, прорываясь к американцам, чьи передовые линии проходили дальше, на западе, они могли пойти на что угодно.

Через два дня после дня рождения Оскара Шиндлера на письменном столе унтерштурмфюрера Липольда появился приказ. В нем сообщалось, что Липольд переводится в пехотный батальон ваффен СС под Прагу. Приказ, похоже, не обрадовал Липольда, хотя в гостях у Оскара, обычно после второй бутылки красного вина, он частенько утверждал, что хотел бы оказаться на линии огня – уж он бы им показал, как надо воевать! Герр директор нередко приглашал к себе на обед офицеров полевых частей вермахта и СС, отступающих на запад, и их застольные разговоры неизменно вызывали у Липольда боевой раж. Его глубоко огорчало, что он не может столь же непринужденно участвовать в разговорах о боях и сражениях.

Липольд безмолвно сложил свои вещи и исчез.

Сомнительно, чтобы он пытался созвониться с Хассеброком до того, как собраться в дорогу. Телефонная связь постоянно прерывалась, потому что русские уже окружили Бреслау и были на расстоянии одного броска от Гросс-Розена. Распоряжение о его переводе никого не удивило в управлении Хассеброка, потому что Липольд нередко и перед ними произносил патриотические речи.

Так, оставив комендантом в Бринлитце обершарфюрера Мотцека, Иозеф Липольд ринулся в бой – неустрашимый боец, мечта которого осуществилась.

Оскар Шиндлер меньше всего собирался покорно ждать конца. В первые же дни мая он как-то выяснил – может, даже позвонив в Брно, когда линия еще действовала, – что один из складов, на котором он постоянно отоваривался, стоит брошенным. Прихватив с собой полдюжины заключенных, он двинулся туда с целью обчистить его. На дороге к югу перед ними постоянно возникали шлагбаумы, но Шиндлер уверенно прорывался сквозь них, размахивая поддельными документами, на которых стояли печати и подписи «высшего руководства СС в Моравии и Богемии».

Подъехав к складу, они увидели, что тот охвачен пламенем. Горели и военные склады по соседству, из чего следовало, что этот район недавно подвергся бомбардировке. Из города, где чехословацкое подполье вело уличные бои, доносились звуки автоматных очередей.

Герр Шиндлер приказал подать грузовик задом к дверям горящего склада, выломал их: склад был забит коробками с сигаретами. Заключенные и сам Оскар принялись бросать ящики в машины…

Несмотря на склонность к легкомысленному пиратству, Шиндлер был всерьез напуган слухами, дошедшими из Словакии, что русские, не утруждая себя излишними формальностями, поголовно уничтожают гражданское немецкое население. Но, слушая каждую ночь Би-би-си, он несколько успокоился: британцы заверяли, что война кончится до того, как русские окажутся в районе Цвиттау.

Заключенные тоже имели косвенную возможность слушать английское радио и понимали, что происходит вокруг. На протяжении всей истории Бринлитца радиотехники Зенон Шеневич и Артур Рабнер постоянно ремонтировали тот или другой радиоприемник Оскара. В сварочной мастерской, надев наушники, Зенон слушал двухчасовую сводку новостей из Лондона. Во время ночной смены слушали радио и сварщики. Однажды как-то эсэсовец, проходивший ночью по цеху, застал у приемника трех человек.

– Мы настраивали его для герра директора, – сообщили они ему, – и буквально минуту назад привели все в порядок.

В начале года заключенные ожидали, что Моравия будет занята американцами. Но поскольку Эйзенхауэр остановился на Эльбе, тут должны были появиться русские.

Круг заключенных, близких к Оскару Шиндлеру, составил письмо на иврите, в котором шла речь о заслугах их спасителя. Оно могло пригодиться, если его доставят в американскую часть, в которой служили не только евреи, но даже военные раввины. И Штерн, и сам Оскар считали жизненно важным, чтобы он как-то добрался до американцев. В определенной мере на их решение повлияло бытовавшее в Центральной Европе представление о русских, как о варварах – людях со странными религиозными взглядами и смутным представлением о гуманизме.

В общем, если сообщения с востока хоть в какой-то мере соответствовали истине, для опасений были все основания.

Однако никакие опасения не могли лишить Шиндлера силы воли. Он был бодр и полон взволнованных ожиданий, когда ранним утром 7 мая до него через Би-би-си дошло сообщение о капитуляции Германии.

К полуночи следующих суток боевые действия в Европе прекратились.

В ночь на среду 8 мая Оскар разбудил Эмили, и забывший о сне Штерн присоединился к ним в кабинете, чтобы отпраздновать это событие. Штерн видел, что теперь Шиндлер не сомневался относительно поведения гарнизона СС, но он затруднился ответить, в каких формах в эти дни проявлялась уверенность Оскара.

В цехах и в мастерских заключенные занимались обычными делами. Они работали даже с большей отдачей, чем в другие дни.

Но к полудню герр директор нарушил привычный распорядок дня, заставив весь лагерь через громкоговоритель слушать речь Черчилля в честь Победы.

Лютек Фейгенбаум, который понимал по-английски, не веря своим ушам, застыл около станка. Для всех прочих звучный, хрипловатый и трубный голос Черчилля был первым сообщением из другого мира, которое они услышали за все годы существования «нового порядка». Голос, который нельзя было спутать ни с каким другим, так же как и голос покойного фюрера, был слышен и у ворот, и на вышках, однако СС воспринимало его с мрачным спокойствием.

Теперь их внимание было привлечено не к территории лагеря. Как и Оскар Шиндлер, но гораздо внимательнее, они пытались заметить приближение русских. Как предписывала одна из последних телеграмм Хассеброка, они должны были занять оборону в густых зарослях зелени. Вместо этого с полуночи, стоя на часах, они всматривались в темную стену леса, гадая, не таятся ли там партизаны. Растерянный обершарфюрер Мотцек тем не менее приказал им оставаться на постах и выполнять предписанные обязанности. Ибо в выполнении долга, в повиновении приказам, как позже утверждали в суде их руководители, и заключалась сила СС.

За эти два дня, отмеченные неопределенностью, в промежутке между объявлением мира и его действительным приходом, один из заключенных, ювелир Лихт, успел сделать Оскару подарок – подарок, гораздо более дорогой, чем металлическая коробочка для запонок, преподнесенная герру директору в день рождения. Его предложил сделать старый Иеретц с упаковочной фабрики.

Было решено – и даже люди из Будзына, закаленные марксисты, не стали возражать, – что Оскару следует уезжать из лагеря.

«Церемонией проводов» занялась группа близких Оскару людей – Штерн, Финдер, Гарде, оба Бейски, Пемпер. Достойно внимания, что они, еще не знающие, увидят ли мирные дни, обеспокоились о прощальном подарке.

Все сошлись во мнении, что подарок должен быть сделан из благородного металла. Где его взять? Иеретц открыл рот и продемонстрировал золотой мостик. «Не будь Оскара, – сказал он, – эта штука досталась бы СС. Мои зубы лежали бы в куче им подобных на одном из складов СС, вместе с золотыми коронками несчастных из Люблина, Лодзи и Львова».

Принять такой дар, конечно, Шиндлер счел невозможным. Но Иеретц настоял на своем. С помощью заключенного, который в свое время занимался зубоврачебной практикой в Кракове, мостик удалось извлечь. Лихт расплавил золото и днем 8 мая успел выгравировать на внутренней поверхности сделанного из него кольца надпись на иврите. То была строчка из Талмуда, которую Штерн процитировал Оскару в приемной Бучхайстера в октябре 1939 года:

«Тот, кто спас единственную жизнь, спас весь мир».

В этот же день в одном из гаражей завода двое заключенных сняли обшивку с потолка и внутренней стороны одной из дверей «Мерседеса» Оскара Шиндлера, аккуратно разместили там несколько мешочков с драгоценными камнями для герра директора и натянули обшивку обратно, как они надеялись, без выпуклостей.

Для них это тоже был странный день…

Когда они вышли из гаража, уже садилось солнце и казалось, что весь мир застыл в ожидании решающего слова.

Выходило, что такие слова должны произноситься вечером.

И снова, как на своем дне рождения, Оскар Шиндлер приказал коменданту собрать всех заключенных в цехе. И снова пришли немецкие техники и секретарши, хотя все они были готовы сняться с места и бежать. Среди них стояла Ингрид, давний объект его симпатий. Она не сможет покинуть Бринлитц в обществе Шиндлера. Она покинет его со своим братом, молодым ветераном войны, хромавшим из-за ранения ноги. Ее шеф провернул столько сделок, снабжая своих заключенных едой и товарами, что вряд ли он мог отпустить из Бринлитца свою давнюю любовь Ингрид, не снабдив ее имуществом для бартерных сделок.

Возможно, потом, когда-нибудь, они, как друзья, встретятся где-нибудь на Западе…

Как и во время первого выступления Оскара Шиндлера вооруженная охрана выстроилась вдоль стен цеха. До окончания войны было еще около шести часов, а СС давала присягу, что никогда не уйдет с поста. Глядя на стражников, заключенные пытались понять, что сейчас у тех на душе.

Две женщины-заключенные, знакомые со стенографией, Вайдман и Бергер, вооружились карандашами и блокнотами и приготовились записывать то, что будет сказано. Ибо речь должна была прозвучать экспромтом из уст человека, которому скоро предстояло стать беглецом, – и она осталась на страницах, заполненных Вайдман и Бергер. В этом обращении Шиндлера поднимались те же темы, что и в предыдущей, но на этот раз она была прямо обращена и к заключенным, и к немцам. В ней говорилось, что пленников ждут новые времена, и утверждалось, что остальным: эсэсовцам, ему самому, Эмили, Фушу, Шенбруну – необходимо будет спасаться.

– Только что было объявлено, – сказал Шиндлер, – о безоговорочной капитуляции Германии. После шести лет жестокого уничтожения человеческих существ жертвам предстоит найти успокоение, а Европе – постараться вернуться к миру и покою. И я хотел призвать вас соблюдать неукоснительный порядок и дисциплину – всех вас, кто вместе со мной перенес эти тяжелые годы, – в надежде, что вы достойно встретите новые времена, ибо через несколько дней вы вернетесь к своим разрушенным и разоренным домам в поисках выживших членов ваших семей. И вы должны противостоять разгулу страстей, результаты которого трудно предвидеть.

Он, конечно, имел в виду разгул страстей не среди заключенных. Он обращался к гарнизону, к тем, кто стоял вдоль стен. Он дал им понять, что они могут уходить, и обращался к заключенным с просьбой дать им уйти.

Генерал Монтгомери, командующий объединенными силами союзников, объявил, что отношение к сдавшимся будет гуманным, и каждый – он имел в виду немцев – должен определиться в мере своей вины и в степени выполнения долга.

«Солдаты на фронте, как и те маленькие люди, повсеместно исполнявшие свой долг, не могут нести ответственность за деяния той группы преступников, что тоже называла себя немцами».

Он подчеркнул, что все немцы имеют право на защиту, – заключенным, пережившим эту ночь, в будущем придется услышать эти слова тысячи раз. Но они знали: если и есть на свете немец, заслуживший право на защиту, право на то, чтобы его выслушали и отнеслись к нему с пониманием и терпимостью, то им, без сомнения, был герр Оскар Шиндлер.

– Знайте: когда уничтожались миллионы таких, как вы, ваши родители, дети, братья и сестры, – тысячи и тысячи немцев осуждали эти деяния, и даже сейчас миллионы их не подозревают о творившемся ужасе. Документы и данные, найденные в Дахау и Бухенвальде, подробности из которых сообщало Би-би-си, оказались первыми сведениями, которые поведали многим немцам о чудовищном размахе уничтожения людей.

И Шиндлер еще раз обратился к узникам с просьбой проявить гуманность и предоставить суду право решать судьбу тех, кто принимал такие решения.

– Если вам придется обвинять кого-то, делайте это как подобает. Ибо в новой Европе будут судьи, неподкупные судьи, которые смогут выслушать вас.

Дальше Шиндлер заговорил о тех тесных связях, которые установились у него с заключенными за прошедшие годы. В его словах звучали едва ли не ностальгические нотки, но он не скрывал опасений, что его причислят к компании Гета и Хассеброка:

– Многие из вас знают, что в течение всех этих лет я оберегал своих рабочих от преследований, придирок и издевательств, чтобы сохранить им жизнь. И если было трудно защищать столь ограниченные права польских рабочих и обеспечивать их работой, оберегать их от насильственной высылки в рейх, сохранять их убогие жилища и скудное имущество, то борьба за спасение евреев порой казалась просто невозможной…

Он описал лишь некоторые трудности, выпавшие на его долю, и поблагодарил всех за помощь в выпуске боеприпасов, чтобы заткнуть рот местным властям. Учитывая то, что Бринлитц практически ничего не выпускал, его слова могли показаться иронией. Но он говорил совершенно серьезно, без тени шутки. Слова герра директора могли быть истолкованы лишь в одном смысле – «спасибо вам за то, что помогали мне дурачить систему».

Затем он обращался к ним с просьбой подумать об окружающем населении:

– Когда через несколько дней перед вами откроются двери к свободе, подумайте о тех многих, что живут по соседству с предприятием, которые помогали вам едой и одеждой! Я делал все, что в моих силах, чтобы вы не голодали, ибо дал обет до последнего дня оберегать вас, обеспечивая вам хлеб насущный. И я не отступлюсь от своих слов, пока не наступят пять минут после полуночи.

Не пытайтесь громить и грабить дома соседей. Будьте достойны памяти миллионов жертв, вырванных из жизни, воздерживайтесь от искушения мести и террора!

Он не мог не признать, что появление заключенных в этих местах не было встречено с особой радостью. Упоминание о «евреях Шиндлера» было табу в Бринлитце. Но есть более высокие чувства и понятия, чем желание сводить счеты, сказал он.

– Я доверяю вашим капо и мастерам наблюдение за порядком и поиск взаимопонимания. Скажите всем об этом, ибо такой подход должен служить интересам вашей безопасности. Приношу благодарность мельнику Даубеку! И от вашего имени я приношу свою благодарность смелости и отваге человека, который, рискуя жизнью, не позволял вам умереть с голоду…

Не благодарите меня за то, что вы остались в живых. Благодарите тех, кто работал день и ночь, спасая вас от уничтожения. Благодарите бесстрашных Штерна и Пемпера и других, которые, думая о вас и опасаясь за вашу судьбу, особенно в Кракове, ежесекундно смотрели в лицо смерти. И когда пришел долгожданный час воздаяния почестей, наша обязанность, пока мы еще все вместе, – блюсти порядок и не отступать от принципов благородства. Стоя среди вас, я обращаюсь к вам с просьбой: не позволяйте себе бесчеловечности, отдавайте себе отчет в ваших решениях и поступках. Еще я хотел бы поблагодарить близких мне людей за их готовность к самопожертвованию в связи с моей работой…

Речь его стала более взволнованной и рваной, он переходил от темы к теме, перескакивал с одной мысли на другую.

Обратившись к гарнизону СС, Оскар поблагодарил их за то, что они не поддались варварству, которого требовали их обязанности. Кое-кто из заключенных в цехе подумал: «Он просил нас не провоцировать охрану? А что он сам делает?» Ибо СС было СС, и в его составе нашли свое достойное место такие, как Гет и Йон, Хайар и Шейдт. СС заставляло своих членов делать такие вещи, сама мысль о которых приводила человека на грань безумия.

Шиндлер подошел к опасной черте – и все чувствовали это.

– Я хотел бы, – сказал он, – поблагодарить стоящих здесь охранников СС, которых против их желания, забрав из армии и флота, одели в эту форму. У них есть семьи, и они давно уже осознавали всю омерзительность и бессмысленность поставленных перед ними задач. И они вели себя гуманно и сдержанно.

Никто не понял, что возбуждение Оскара Шиндлера знаменовало одно: он завершил задачу, поставленную перед собой в свой день рождения.

Его стараниями эсэсовцы больше не представляли собой боевую единицу. Ибо, стоя здесь, они молча проглотили его оценку их поведения как «гуманного и сдержанного», и теперь им не оставалось ничего другого, как покинуть пределы лагеря.

– И в завершение, – сказал Шиндлер, – я призываю вас к трем минутам молчания, чтобы почтить память бесчисленных жертв, погибших в эти жестокие годы.

И все они послушались его.

Обершарфюрер Мотцек и Хелена Хирш; Люся, которая лишь на прошлой неделе поднялась из подвала; Шенбрунн, Эмили и Гольдберг. Для них время тянулось с мучительной медлительностью; они испытывали непреодолимое желание поскорее исчезнуть отсюда. Но они хранили молчание среди гигантских прессов «Хило», а вокруг затихал грохот самой страшной из войн…

Когда все было кончено, эсэсовцы торопливо покинули пределы цеха.

Заключенные остались. Озираясь, они не могли поверить, что теперь предоставлены самим себе.

Когда Оскар и Эмили двинулись укладываться, они обступили их. Тут Шиндлеру и было преподнесено кольцо Лихта. Рассмотрев его и выразив свое восхищение, он показал надпись Эмили и попросил Штерна перевести ее. Когда супруги Шиндлер спросили, откуда взялось золото выяснилось, что на кольцо пошел мостик Иеретца, и они увидели, как его бывший владелец рассмеялся, охотно демонстрируя дыру на месте отсутствующих зубов.

Но Оскар посерьезнел и торжественно надел кольцо на палец.

И хотя этого тогда никто не понял, в ту секунду, когда Оскар Шиндлер позволил себе принять их дар, они снова стали самими собой.