Текст книги "Список Шиндлера"

Немецкие kapo, вооруженные дубинками, наблюдали за порядком, расположившись на стульях у стен. Люди были столь тесно прижаты друг к другу – на пространстве пола не оставалось ни одного свободного дюйма, – что, направляясь в туалет, даже с разрешения капо, приходилось ступать буквально по головам, выслушивая проклятия.

В центре одного из бараков стояла полевая кухня, в которой варили суп из репы. Возвращаясь из уборной, Польдек Пфефферберг обнаружил, что за кухней присматривает унтер польской армии, которого он знал еще по первым дням войны. Унтер дал Польдеку немного хлеба и позволил ему на ночь расположиться рядом с горячей кухней. Остальным же пришлось провести ночь в тесных рядах на полу.

Каждый день их выгоняли на аппельплац, где им приходилось стоять в молчании не меньше десяти часов. Вечерами, после скудной похлебки, разрешалось гулять вокруг бараков, беседуя друг с другом. В девять вечера раздавался свисток, предписывавший занять на ночь то же неудобное положение, что и раньше.

На второй день на аппельплац явился офицер СС в поисках того, кто составлял список Шиндлера – видимо, сам список так и не прислали из Плачува.

Гольдберга, которого в его грубой тюремной робе сотрясала дрожь, привели в контору и потребовали, чтобы он по памяти восстановил его. К концу дня эту работу он не закончил и по возвращении в барак его окружили те, кто отчаянно молил его о включении в список. Здесь, в этой душной тьме, его дергали и теребили со всех сторон, и снова надеялись на него – хотя все его прежние «старания» привели их лишь в Гросс-Розен. Пемпер и еще несколько человек, протолкавшись к Гольдбергу, стали убеждать его впечатать в список имя доктора Александра Биберштейна, брата Марка Биберштейна, первого уважаемого председателя юденрата в Кракове. В начале этой недели Гольдберг обрадовал Биберштейна, сообщив ему, что он включен в список. Но, когда заключенные начали грузиться в теплушки, доктор выяснил, что его нет среди «людей Шиндлера». Стоит отметить: Метек был настолько уверен в будущем, что даже в таком месте, как лагерь смерти Гросс-Розен, угрожал Гольдбергу – мол, после войны с ним рассчитаются, если Биберштейна не окажется в списке.

Наконец, на третий день, сверяясь с восстановленным списком, от всех прочих из группы Шиндлера отделили восемьсот человек. После посещения вошебойки для очередной помывки им разрешили посидеть несколько часов перед своими бараками, болтая, подобно деревенским кумушкам на завалинках, а затем снова погнали на запасные пути.

Здесь каждый получил по куску хлеба, и заключенные расположились в теплушках. Никто из охраны, наблюдавшей за погрузкой, не говорил, куда их повезут. Как и предписывалось, снова расселись на корточках на полу. Немного освоившись, узники принялись по памяти восстанавливать карту Центральной Европы и прикидывать направление пути по косым лучам солнца, которые пробивались на ходу в вентиляторные отверстия у самой крыши.

Разместившись на чьих-то плечах, Олек Рознер смог выглянуть в это отверстие и сказал, что видит леса и горы. Самые осведомленные стали утверждать, что поезд движется примерно на юго-запад. Это говорило о том, что они направляются к чехам, но никто не мог утверждать это с полной уверенностью…

Путешествие заняло почти двое суток; когда двери вагона отъехали в сторону, стояло раннее утро второго дня.

Как оказалось, это станция Цвиттау.

Построившись, колонна двинулась через еще спящий городок, жизнь в котором продолжала оставаться на уровне конца тридцатых годов. Даже надписи на стенах «Евреев – вон из Бринлитца», как ни странно, отдавали чем-то довоенным.

А они явились из мира, где с трудом давался каждый вздох… Через три мили, следуя вдоль узкоколейки, колонна втянулась в долинку между холмами, где располагался производственный район Бринлитца. В утреннем свете заключенные увидели перед собой массивные очертания крыла фабрики Гофманов, преобразованного в Arbeitslager (рабочий лагерь) Бринлитц – с вышками из колючей проволоки, с казармами охраны в пределах лагеря, а за воротами предприятия располагались бараки для заключенных.

И когда, пропуская их, ворота распахнулись, во дворе предприятия появился Оскар Шиндлер в тирольской шляпе.

Глава 33

Этот лагерь, как и «Эмалия», был выстроен на деньги Оскара Шиндлера. Как вытекало из чиновничьих установок, все лагеря при предприятиях должны были возводиться за счет владельцев. Предполагалось, что промышленники получают такие доходы за счет использования дешевой рабочей силы, что могут позволить небольшие затраты на колючую проволоку и стройматериалы. На деле же наиболее знаменитые промышленные фирмы Германии – заводы Круппа и «ИГ Фаббен» – возводили свои лагеря из материалов, пожертвованных СС, и за счет предоставляемой им бесплатной рабочей силы. Оскар не пользовался таким благоволением СС, ему удалось выторговать у Боша всего несколько вагонов цемента, за которые тот взял с него по ценам черного рынка. Из этого же источника он получил от двух до трех тонн бензина и мазута, необходимых для поставок продукции. Колючую проволоку для лагеря он привез с «Эмалии».

В свое распоряжение он получил только голые стены пристройки, и ему пришлось искать людей и средства, чтобы возвести высокую изгородь, выкопать выгребные ямы, поставить казармы на сто человек личного состава СС, лазарет и кухни. В добавление к этим расходам «в гости» к Шиндлеру из Гросс-Розена завернул штурмбанфюрер Хассеброк, якобы для проверки, и отбыл обратно с грузом коньяка и фарфора плюс не меньше килограмма чая. Хассеброк также прихватил с собой гонорар за инспекцию и обязательный набор «зимней помощи», предписанный распоряжениями отдела «D», – разумеется, безо всяких расписок. «Машина его как раз и была предназначена для таких грузов», – позже сообщит Шиндлер. Той осенью, в октябре 1944 года, он не сомневался, что Хассеброк уже подделывает отчеты по Бринлитцу.

Инспекторы, прибывшие непосредственно из Ораниенбурга, тоже уехали весьма удовлетворенными.

Для перевозки всего оборудования и запасов сырья с ДЭФ, большая часть которых была еще в пути, требовалось, в общей сложности, порядка двухсот пятидесяти грузовых платформ. «Просто удивительно, – признавался Шиндлер позже, – как быстро и надежно чиновники из управления Восточной железной дороги могут обеспечить потребное количество грузовых платформ в государстве, стоящем на грани краха, если правильно простимулировать их!»

Однако самым удивительным во всей этой ситуации, да и в самом Оскаре Шиндлере, которому тирольская шляпа придавала столь живописный вид на обледенелом фабричном дворе, было то, что не в пример Круппу, хозяевам «ИГ Фаббен» и другим предпринимателям, которые пользовались трудом еврейских рабов, Шиндлер вовсе не собирался серьезно разворачивать производство. Он не питал надежд на то, что ему удастся выпускать продукцию на этом предприятии, и не держал в голове цифр предполагаемых поставок.

Хотя четыре года назад он прибыл в Краков с твердым желанием разбогатеть, больше таких амбиций у него не было.

Налаживание производственного процесса в Бринлитце носило лихорадочный характер. Большая часть прессов и станков еще не прибыла, а цементным покрытиям полов еще предстояло долго просыхать, прежде чем они смогут принять на себя груз. Крыло по-прежнему было забито старыми машинами Гофманов. За восемьсот человек, якобы занятых на производстве боеприпасов, Шиндлеру приходилось ежедневно выкладывать те же семь с половиной рейхсмарок за квалифицированного специалиста и шесть рейхсмарок за простого рабочего. Мужская рабочая сила обходилась ему примерно в четырнацать тысяч долларов каждую неделю; когда же появятся женщины, счет возрастет до восемнадцати тысяч.

С деловой точки зрения это было полным идиотством, но Оскар Шиндлер отпраздновал свой невидимый миру успех, водрузив на голову тирольскую шляпу с перышком.

В определенной мере изменилось и личное положение Оскара. Из Цвиттау прибыла Эмили Шиндлер, чтобы жить с ним вместе в квартире на нижнем этаже здания. Бринлитц – это вам не Краков: он был так близок от дома, что их раздельное проживание могло показаться странным. Как добрая католичка, Эмили считала, что надо или признать разрыв меж ними свершившимся фактом, или снова начинать совместную жизнь. Надо признать, они с мужем относились друг к другу терпимо и со взаимным уважением. С первого взгляда могло показаться, что Эмили не играет никакой роли в их супружестве: брошенная жена, которая не знает, как себя вести. Кое-кто пытался высказывать предположения: мол, что могла бы подумать такая женщина, в первый раз увидев, какого рода предприятие возводит Оскар – трудовой лагерь. Тогда еще никто не знал, что даже в улучшении жизни на «Эмалии» был ее хоть и скрытый, но весомый вклад, пусть он даже состоял в следовании указаниям мужа, а не ее собственных идеях.

Ингрид прибыла с Оскаром, чтобы работать на новом заводе в Бринлитце, но сняла квартиру вне пределов лагеря и пребывала в нем только в рабочие часы. В их отношениях наступило определенное охлаждение – она никогда больше не жила с Оскаром под одной крышей. Но она и не испытывала к нему никакой враждебности: за прошедшие несколько месяцев Оскар нередко навещал Ингрид в ее квартире.

Пикантная Клоновска, убежденная польская патриотка, осталась в Кракове, но опять-таки сохранила с Оскаром хорошие отношения. Он навещал ее во время визитов в Краков, а она, в свою очередь, смогла помочь ему, когда СС стало причинять ему неприятности.

Надо признать, что его отношения с Ингрид и Клоновской сошли на нет самым лучшим образом, без обид и горечи, но было бы ошибкой считать, что он стал семейным человеком.

В день, когда в лагере появились мужчины, он доверительно сообщил им, что ожидается и прибытие женщин. Он предполагал, что задержка в пути у них будет несколько более длинной, чем у мужчин.

Но путешествие женщин обрело иной характер.

Проделав недолгий путь из Плачува, локомотив протащил состав, в котором находилось несколько сотен женщин, сквозь арку ворот Аушвица-Биркенау. Когда раздвинулись двери теплушек, они очутились на огромном пустом плацу, по обе стороны от которого лежала территория лагеря, в окружении опытных эсэсовцев, мужчин и женщин, которые, спокойно обращаясь к ним, стали сортировать новоприбывших. Селекция проходила с наводящей ужас деловитой отрешенностью. Когда женщины медлили, их подгоняли дубинками, но удары наносились безо всякой озлобленности – всего лишь средство для наведения порядка. Для отдела СС на железнодорожной станции Биркенау это составляло привычные рабочие обязанности. Они уже вдоволь наслушались молений и убеждений и знали все уловки, которыми их пытались отвлечь.

Стоя в лучах прожекторов, женщины подавленно спрашивали друг друга, что все это может означать. В растерянности они даже не замечали, что их обувь была полна грязи – неотъемлемого элемента концлагеря в Биркенау, но все же обратили внимание, что одна из надзирательниц СС, показывая на них, сказала врачу без военной формы, который проявил к ним интерес: «Schindlergruppe!» После чего щеголеватый молодой врач отошел, оставив их на какое-то время.

Волоча ноги, они добрались до вошебойки, где по приказу строгой молодой эсэсовки с дубинкой им пришлось раздеться.

Мила Пфефферберг была напугана слухами, которые к тому времени довелось слышать многим заключенным рейха – что сейчас из некоторых рожков в душевой может пойти смертоносный газ. И какова же была ее радость, когда на них хлынула всего лишь холодная вода!

Многие предполагали, что после помывки им нанесут татуировку – они были отлично осведомлены об этом правиле Аушвица. СС наносило татуировку на руку, если собиралось использовать человека. Если же кому-то предстояло быть перемолотым смертоносной машиной рейха, то эсэсовцы не утруждали себя маркировкой людей. С тем же самым поездом, который доставил женщин из списка, прибыло еще две тысячи женщин, которые, не относясь к Schindlerfrauen, прошли обычную селекцию.

Ребекка Бау, которая не попала в список Шиндлера, миновала смерть и получила свой номер, и крепкая, сильная мать Иосифа Бау также вытянула «счастливый номер» в убийственной лотерее Биркенау. Еще одна девочка из Плачува, пятнадцати лет, рассматривая полученную татуировку, радовалось, что ей выпали две пятерки, тройка и две семерки – цифры, освященные еврейским календарем. С татуировкой они могли покинуть Биркенау и попасть в один из рабочих лагерей Аушвица, где существовал хоть какой-то шанс остаться в живых…

Но женщинам из списка Шиндлера не делали татуировок, им было приказано одеться и направиться в барак без окон в женской части лагеря. Здесь, в центре помещения, стояла на кирпичах склепанная из железных листов буржуйка. Она была единственным удобством в бараке. Нар тут не было. Schindlerfrauen пришлось спать по двое и по трое, прижавшись друг к другу, на тощих соломенных матрасах. Глиняный пол весь был в подтеках воды, и порой она поднималась так высоко, что матрасы и рваные одеяла промокали насквозь.

Это был дом смерти в центре Биркенау.

Окоченевшие, они лежали, стараясь забыться в тревожном сне, окруженные залитыми грязью пространствами лагеря смерти…

Мечты о месте их окончательного прибытия, о деревушке в Моравии спутались и сбились.

Женщины словно оказались в каком-то огромном фантастическом городе. На этот момент в нем временно пребывали более четверти миллиона поляков, цыган и евреев. Многие тысячи находились в Аушвице-1 – меньшем по размерам, но раньше всех возникшем тут лагере, в котором жил и комендант Рудольф Гесс. А в огромном промышленном районе, именовавшемся Аушвиц-3, работали несколько десятков тысяч человек – работали, пока окончательно не выбивались из сил, после чего их уничтожали, а на их место привозили других…

Женщины Шиндлера не знали статистических данных об империи Биркенау и его герцогства Аушвиц. Хотя сквозь березовые стволы, окаймлявшие западный край поселения, они видели дымы, постоянно тянувшиеся из четырех труб крематориев, и бесчисленные кострища.

Они не сомневались, что оказались на этом берегу по воле волн судьбы, и доставивший их сюда прилив отхлынул. Но даже давно будучи знакомыми с жизнью за колючей проволокой, наслушавшиеся о здешних порядках, они не могли представить, сколько людей за день погибало здесь, отравленных газом. Их количество доходило – по данным Гесса – до девяти тысяч в день!

Женщины также не подозревали, что оказались в Аушвице в то время, когда ход войны и тайные переговоры между Гиммлером и шведским графом Фольке Бернадоттом внесли изменения в порядок вещей. Существование этого центра уничтожения уже не было секретом, потому что русские произвели раскопки в лагере под Люблином и нашли печи с остатками человеческих костей, а также более пятисот банок с «Циклоном Б». Весть об этом разошлась по всему миру, и Гиммлер, который серьезно предполагал, что после войны его будут воспринимать как наследника фюрера, был полон желания заверить союзников, что практике уничтожения евреев газом положен конец. Тем не менее приказ на эту тему поступил только в начале ноября – точно дату определить не удалось. Один экземпляр приказа поступил к генералу Полу в Ораниенбург, другой – к Кальтенбруннеру, шефу службы безопасности рейха. Оба они, как и Адольф Эйхман, проигнорировали директиву. Еще в середине ноября евреев из Плачува, Терезиенштадта и Италии продолжали уничтожать газом, хотя сегодня принято считать, что последняя селекция в газовые камеры произошла 30 октября.

Первые восемь дней пребывания в Аушвице «женщинам Шиндлера» в полной мере угрожала опасность закончить свой путь в газовых камерах. И даже после того, как последние жертвы в ноябре совершили свой скорбный путь к камерам, расположенным в западном конце Биркенау, а печи и костры превратили их тела в обугленные останки, заключенные не заметили, что жизнь в лагере как-то изменила свой характер. И тревоги узников имели под собой весомые основания, ибо все, спасшиеся от газовых камер, были расстреляны или их оставили умирать от голода.

В октябре и в ноябре женщины из списка подверглись массовым медицинским обследованиям. Некоторых из них отделили от прочих в первый же день по прибытии и отослали в бараки для безнадежно больных. Врачи из Аушвица – Иозеф Менгеле, Фриц Клейн, доктора Кониг и Тило – исполняли свои обязанности не только на платформе вокзала, но и ходили по лагерю, врывались в душевые, с улыбкой осведомляясь: «Сколько тебе лет, мамаша?»

Клару Штернберг поселили в бараке с пожилыми женщинами. Шестидесятилетнюю Лору Крумгольц тоже вывели из состава Schindlerfrauen и перевели в барак для престарелых, где им и предстояло умирать, не вводя администрацию лагеря ни в какие расходы. Миссис Горовитц, будучи уверенной, что ее хрупкая одиннадцатилетняя дочь не переживет инспекции перед «душевой», спрятала ее в пустой котел в бане. Одна из эсэсовок, которые были приставлены к «женщинам Шиндлера», симпатичная блондинка, увидела ее, но позволила девочке остаться на месте, хотя обычно она легко раздавала удары и быстро выходила из себя. Позже эсэсовка потребовала взятку за свое молчание – и получила золотую брошь, которую Регине каким-то чудом удалось сохранить. Регина рассталась с ней с философским спокойствием. Были и другие надзирательницы, даровавшие женщинам, особенно молодым, жизнь. Но с этими было куда труднее иметь дело, потому что они отличались лесбийскими наклонностями и требовали расплаты натурой.

Порой на перекличке перед бараками появлялся тот или другой врач. Видя, что приближается медик, женщины старались натереть щеки обломками кирпича, чтобы они хоть немного порозовели. Во время одного из таких осмотров Регина заставила свою дочь Нюсю стать на камень, чтобы она казалась выше. Светловолосый молодой доктор Менгеле, подойдя к ней, сладким голосом спросил, сколько лет ее дочери, а затем избил за вранье. Охране было приказано поднять свалившуюся в полубессознательном состоянии женщину, подтащить ее к ограде под током и бросить на нее. На полпути Регина очнулась и стала молить не поджаривать ее живьем, а позволить ей вернуться в строй. Ее отпустили, и когда она доползла до своего ряда, то увидела – ее оцепеневшая, похожая на птичку дочь все так же безмолвно стоит на том же камне…

Поверка могла состояться в любой час. «Женщин Шиндлера» выгоняли по ночам, заставляя стоять в грязи, пока шел обыск в их бараках. Фрау Дрезнер, которую когда-то спас впоследствии исчезнувший юноша из службы порядка, выходила вместе со своей высокой дочерью-подростком, Данкой. Они стояли посреди страшного и нереального для нормального человека мира Аушвица, в жидкой грязи, которая почему-то замерзала в последнюю очередь – после дорог, корней деревьев и самих людей.

И Данка, и ее мать оставили Плачув еще летом – лишь в том, в чем были одеты в тот час. На Данке была только рубашка, легкая курточка и темная юбка. Поскольку этим вечером пошел первый снег, мать предложила Данке разорвать одеяло и обмотаться обрывками под юбкой.

В ходе обыска эсэсовцы обнаружили испорченное имущество.

Офицер, стоя перед строем женщин, вызвал старосту барака – женщину из Дании, которую до вчерашнего дня еще никто не знал, и сказал, что она будет расстреляна вместе с той заключенной, у которой под одеждой будут найдены обрывки одеяла.

Миссис Дрезнер торопливо прошептала Данке: «Все снимай, я закину обрывки обратно в барак».

Это можно было сделать. Барак стоял на уровне земли, и в него не вели ступеньки. Женщины из заднего ряда могла проскользнуть в него. Так же, как когда-то Данка беспрекословно послушалась своей матери и укрылась за стенкой на Дабровской в Кракове, она подчинилась ей и сейчас: быстро извлекла из-под одежды обрывки самого тощего в Европе одеяла. И пока ее мать скрылась в бараке, проходивший мимо офицер СС вывел из строя женщину примерно тех же лет – по свидетельствам очевидцев, ее фамилия была Штернберг – и приказал отвести ее в самую худшую часть лагеря, где уже невозможно было питать никаких иллюзий относительно Моравии…

Женщины поняли: никакая из групп так называемых промышленных заключенных не может чувствовать себя в Аушвице в безопасности. Никакие выкрики «Schindlerfrauen!» не смогут надолго предохранить их от худшей участи. Ведь существовали и другие группы «промышленных заключенных», которые исчезли в Аушвице. Ведомство генерала Пола год тому назад прислало из Берлина несколько транспортов опытных еврейских рабочих. «ИГ Фаббен» нуждалась в рабочей силе и попросила отдел «D» отобрать нужных работников из этих транспортов. Коменданту Гессу было направлено распоряжение, чтобы этих людей доставили в «ИГ Фаббен», подальше от района крематориев Аушвиц-Биркенау. Однако из тысячи семисот пятидесяти заключенных первого транспорта все мужчины, тысяча человек, были немедленно отравлены газом. Из четырех тысяч следующего две с половиной тысячи также немедленно отправились в «душевые»…

Если администрация Аушвица позволяла себе ослушаться указаний «ИГ Фаббен» и соответствующего отдела в Берлине, чего ради ей было волноваться из-за баб какого-то мелкого немецкого горшечника?!.

Жизнь в бараке, в котором поселили «женщин Шиндлера», скорее можно было назвать существованием на открытом воздухе. В окнах не было стекол – они служили лишь для того, чтобы чуть смирять порывы холодного ветра из России. Большая часть узниц маялась дизентерией. Корчась от спазм в желудке, они в своих деревянных башмаках добирались до жестяного ведра, стоявшего в грязи. Женщины, выносившие его, получали лишнюю миску супа.

Как-то вечером Мила Пфефферберг подошла к ведру, но дежурившая рядом с ним женщина – неплохой человек, Мила знала ее еще девочкой – стала настаивать, чтобы та дождалась, пока появится другая девушка, с помощью которой она вынесет ведро и попользуется им снаружи. Мила заспорила, но ей не удалось переубедить эту женщину. Обслуживание этого примитивного «сантехнического устройства» стало чуть ли не профессией среди тех, у кого от голода мутилось в глазах, и их стараниями в бараке появились определенные правила пользования. Им казалось, что, правильно «управляя» ведром, можно добиться и порядка, и гигиены, и здоровья.

Наконец, тяжело переводя дыхание, рядом с Милой возникла согнутая от спазмов в животе девушка. Она тоже была молода: в мирные дни в Лодзи женщина, дежурившая у ведра, знавала ее юной новобрачной. Двум девушкам пришлось подчиниться и триста метров тащить по грязи свой груз. Девушка, которая несла его на пару с Милой, спросила:

– Где сейчас может быть Шиндлер?

До сих пор никто из обитательниц барака не задавал этот вопрос, вкладывая в него столько неприязни. Наоборот, например, Люся, молодая вдова с «Эмалии», двадцати двух лет, говорила: «Вот увидите, в конце концов, все наладится. Будет и тепло, и в руках – миска супа от Шиндлера». Она и сама не понимала, почему постоянно твердит это. Во время пребывания на «Эмалии» она никогда не строила никаких планов. Она отрабатывала свою смену, съедала суп и ложилась спать. И не предсказывала грандиозных событий и перемен. Прожила день – и достаточно. Теперь она тяжело болела. Холод и постоянное чувство голода довели ее до полного истощения, но она сопротивлялась из последних сил. И все же она подбадривала себя, повторяя обещания, данные Оскаром…

Вскоре женщин перевели в барак неподалеку от крематория, и всякий раз, когда их куда-то гнали строем, они не знали – ведут ли их на самом деле в душ или в газовые камеры. Но и тогда Люся продолжала стоять на своем. Даже когда они чувствовали, что вот-вот исчезнут с лица земли в этом полном отчаяния мире, «женщины Шиндлера» оставались верны себе…

Когда в Бринлитц прибыли мужчины, он представлял собой только внешнюю оболочку лагеря. Нары еще не были сколочены; в спальнях наверху – лишь разбросанные по полу охапки соломы. Но было тепло, потому что паровые котлы уже работали на всю мощь.

В первый день повар еще не приступил к работе. Вокруг будущей кухни были навалены мешки с корнеплодами, и люди ели их в сыром виде. Позже удалось сварить суп, испечь хлеб, и инженер Финдер начал распределять заключенных на работы.

Сначала, пока за ходом дела наблюдали эсэсовцы, обживание нового места разворачивалось неторопливо. Остается загадкой, каким образом коллектив заключенных понял, что герр директор Шиндлер больше не принимает участия в «военных усилиях». Работали в Бринлитце медленно и без напряжения. Поскольку Шиндлер так и не поставил вопрос о количестве продукции, которую предприятие должно выпускать в день и в месяц, эта неторопливость стала для заключенных их способом мести, с помощью которой они заявляли о себе.

Придерживаться такого темпа работы в других местах было опасно. По всей Европе рабы, получая по шестьсот калорий в день, выбивались из сил, надеясь произвести на надсмотрщиков самое лучшее впечатление и оттянуть день отправки в лагерь смерти. Но здесь, в Бринлитце, всеми овладело опьяняющее чувство свободы! Лопаты едва ковыряли землю – но все нерадивые работники оставались в живых.

В первое время это подсознательное сопротивление не было слишком явным. Многие мужчины-заключенные беспокоились о судьбе своих близких женщин: Долек Горовитц – за жену и дочь, находившихся в Аушвице, братья Рознеры – о своих женах. И Пфефферберг не мог оправиться от потрясения, узнав, что его Мила оказалась в Аушвице. Яков Штернберг и его десятилетний сын были поглощены мыслями о судьбе их жены и матери – Клары Штернберг. Пфефферберг подошел в цеху к Шиндлеру и в который раз спросил его: когда прибудут женщины.

– Я их вытащу оттуда, – бросил ему в ответ Шиндлер.

Он не стал вдаваться в объяснения.

Он не мог публично сообщать, что эсэсовцам в Аушвице, скорее всего, придется давать взятки. Он не сказал, что уже вторично послал список женщин полковнику Эриху Ланге и что они с ним на пару изо всех сил стараются переправить всех поименованных в списке женщин в Бринлитц.

Он не стал ничего объяснять.

Только и сказал:

– Я их вытащу оттуда.

Гарнизон СС, который в эти дни прибыл в Бринлитц, вселил в Шиндлера кое-какие надежды. Он состоял из резервистов средних лет, призванных сменить молодых эсэсовцев, посланных на линию фронта. Среди них было не так много психов, как в Плачуве, и Оскар всегда мог рассчитывать на их расположение, подкармливая их из своей кухни – пусть пища не отличалась изысканностью, но ее было вдоволь. Посещая их казарму, он то и дело заводил речь об уникальной квалификации его заключенных, о том, как важно, чтобы они с полной отдачей работали на производстве. Противотанковые снаряды и гильзы, объяснял Шиндлер, по-прежнему находятся в секретном списке первоочередной продукции. Он давал понять, что со стороны гарнизона не должно быть никакого вмешательства в производственную деятельность, ибо это будет мешать рабочим.

По глазам слушателей он ясно понимал, что их более чем устраивает пребывание в этом тихом городке. Они надеялись, что им удастся переждать здесь все катаклизмы. Они не собирались врываться в мастерские, подобно Гету или Хайару, и чинить там расправы. Меньше всего они хотели, чтобы герр директор пожаловался на них – того и гляди, в два счета окажешься на фронте!

Комендант гарнизона еще не прибыл. Он сдавал предыдущую должность в рабочем лагере в Будзыне, где вплоть до недавнего русского наступления производились запасные части для бомбардировщиков «Хейнкель». Оскар Шиндлер знал, что командир гарнизона молод и напорист. И скорее всего, он отвергнет требование герра директора держаться подальше от лагеря.

Оскар занимался хлопотами по заливке бетонных фундаментов, пробиванием дыр в крыше, чтобы установить массивные прессы «Хило», уговаривал эсэсовцев не зверствовать с заключенными, с трудом привыкал к семейной жизни с Эмили – и тут он был арестован в третий раз.

Гестапо явилось во время обеденного перерыва. Шиндлера не было, он с самого утра уехал в Брно по каким-то делам. И тут в лагерь из Кракова прибыл грузовик, нагруженный разным добром для герра директора: сигаретами, ящиками с водкой, коньяком, шампанским. Позже кто-то утверждал, что все это принадлежало Амону Гету: ранее Шиндлер передал его Гету в обмен на поддержку переезда в Бринлитц, а теперь забрал обратно. Гет вот уже месяц сидел в тюрьме и не пользовался больше никакой властью, а содержимое кузова могло пригодиться Оскару в тех же целях – пошло бы на взятки.

Мужчины-заключенные, отряженные на разгрузку грузовика, тоже так считали. Увидев во дворе гестаповцев, они заволновались. Поскольку как механики они пользовались определенными привилегиями, то быстро отогнали машину вниз по склону, где протекала речка, и опустили ящики с бутылками в воду. Двести тысяч сигарет нашли себе более надежное укрытие под большой трансформаторной будкой на силовой подстанции.

Важно отметить, что такое количество сигарет и выпивки в кузове говорило, что Шиндлер, который всегда предпочитал пускать в оборот натуральные продукты, уже подумывал о деятельности на черном рынке.

Заключенные пригнали грузовик обратно в гараж, и в этот момент взвыла сирена, оповещающая об обеденном перерыве.

Герр директор обычно ел вместе с рабочими, и механики надеялись, что увидят его и смогут объяснить, какая судьба постигла столь дорогостоящий груз.

И действительно, Шиндлер довольно быстро возвратился из Брно, но у въездных ворот жестом вскинутой руки его остановил гестаповец и приказал тут же покинуть машину.

– Это мой завод! – рявкнул на него Оскар, и это услышал один из заключенных. – Если хотите поговорить со мной, будьте любезны сесть в машину. В противном случае следуйте в мой кабинет.

Он въехал во двор, а двое гестаповцев рысцой сопровождали его машину по обеим сторонам.

В кабинете они принялись задавать вопросы о его связях с Амоном Гетом и о его хищениях. «Я в самом деле привез сюда несколько чемоданов, – признал Шиндлер. – Они принадлежат герру Гету, и он попросил меня позаботиться о них до его освобождения». Гестаповцы выразили желание заглянуть в них, и Оскар провел их в квартиру. Там он с холодной сдержанностью представил людей из пятого управления фрау Шиндлер. Затем вытащил чемоданы Гета и открыл их: они были набиты костюмами коменданта и образцами старой униформы тех времен, когда Амон был еще юным унтером СС. Перерыв их и не найдя ничего ценного, они объявили, что Оскар Шиндлер арестован.

Эмили агрессивно накинулись на непрошеных гостей: у них нет никаких прав, заявила она, забирать ее мужа, пока они не сообщат, какие против него выдвинуты обвинения! «Нашим друзьям в Берлине это категорически не понравится», – сказала она.