Текст книги "Список Шиндлера"

Оскар посоветовал ей умерить пыл и помолчать.

– Позвони, пожалуйста, дорогая, моей помощнице Клоновской и попроси ее отменить все назначенные встречи.

Эмили знала, что это значит.

Клоновска в который раз повторит свой трюк с обзваниванием: она известит об аресте Шиндлера Мартина Плате в Бреслау, людей генерала Шиндлера и всех остальных шишек. Один из служащих пятого управления извлек наручники и защелкнул их на запястьях Оскара. Они усадили пленника в автомобиль, доставили на станцию в Цвиттау и сопроводили на поезде в Краков.

Последний арест напугал Шиндлера больше, чем два предыдущих, вместе взятые. В этот раз не было никаких любвеобильных излияний полковников СС, деливших с ним камеру и распивавших его водку. Позднее Оскару удалось восстановить многие детали своего пребывания в застенках СС.

После того как люди из Пятого управления провели его сквозь огромный неоклассический зал центрального вокзала Кракова, к ним подошел человек по имени Хут. Он служил вольнонаемным инженером в Плачуве, всегда раболепствовал перед Амоном Гетом, но имел репутацию человека со многими тайными пристрастиями. Эта встреча могла быть совершенно случайной, но можно и предположить, что Хут сработал в паре с Клоновской. Хут упорно пытался пожать скованную руку Оскара Шиндлера. Один из людей из сопровождающих офицеров запротестовал:

– Вам что, так уж неймется подержать за руку арестованного?

Хут в ответ разразился заздравной речью в адрес Шиндлера: «Это же сам герр директор Шиндлер – человек, глубоко почитаемый всем Краковом, важный промышленник!»

– Я не могу и представить его в роли заключенного, – заявил Хут.

Что бы ни значила эта встреча, Шиндлера все же усадили в автомобиль и по знакомому маршруту в который раз повезли на Поморскую улицу.

Его поместили в комнату, подобную той, где он коротал время в течение первого ареста, – в комнату с кроватью и креслом, ванной, но с зарешеченными окнами. На душе у него было паршиво, хотя и вел он себя с медвежьим спокойствием.

В 1942 году, когда его арестовали на следующий день после тридцать четвертого дня рождения, слухи о том, что Поморская оборудована пыточными камерами, были хоть и устрашающими, но неопределенными. Теперь же всякая неопределенность исчезла. Он был уверен, что Пятое управление не погнушается никакими пытками, если Амон Гет и его дела всерьез занимают их.

Этим же вечером герр Хут посетил узника, принеся с собой кастрюльку с обедом и бутылку вина. Хут поговорил с Клоновской, но Шиндлер так до конца и не разобрался, была ли причастна Клоновска к «случайной встрече» Оскара и Хута на вокзале. Как бы то ни было, Хут оповестил его, что Клоновска подключает к его спасению из лап СС «старых друзей».

На следующий день он подвергся перекрестному допросу двенадцати следователей СС, один из которых был еще и судьей. Шиндлер отрицал, что давал какие-либо деньги с целью убедить коменданта (в вольном изложении показаний Амона) «полегче наезжать на евреев». «Я мог дать ему взаймы», – предложил свою версию Оскар. «Почему вы давали ему взаймы?» – поинтересовались они. «У меня серьезное военное производство, – завел старую песню герр директор «Эмалии». – У меня штат профессиональных рабочих. Травма любого из них обходится мне в копеечку – и не только мне, но и Инспекторату по делам вооружений, и всем нашим военным усилиям! Если я находил среди контингента заключенных в Плачуве квалифицированных мастеров того сорта, что требовались мне на производстве, тогда, разумеется, я просил за них герра коменданта. Они были нужны мне в целости и сохранности. Мое дело – производство, только его ценю я и Инспекторат по делам вооружений. Именно с этой целью, для того, чтобы герр комендант оказывал мне содействие в таких случаях, я и давал ему взаймы».

Такая позиция содержала скрытый оттенок обвинения в адрес старого приятеля, Амона Гета. Но Оскар особо не переживал по этому поводу. Его глаза излучали непогрешимую искренность, голос звучал так проникновенно, то и дело прерывался. Не затратив на это ни единого лишнего слова, Шиндлер дал понять следователям, что деньги у него попросту вымогали.

Впрочем, это не возымело никакого действия.

Его вновь заперли в камере.

Допросы продолжались на второй, третий и четвертый день. Ему не угрожали, но допрашивали с пристрастием. В конце концов, Шиндлеру пришлось полностью отречься от дружеских отношений с Амоном. Это было не так уж трудно: он и в самом деле испытывал отвращение к этому человеку. «Я вынужден был сотрудничать с ним», – заметил он офицеру из Пятого управления, пересказывая слухи, которые ему довелось услышать о Гете и его молодых прихлебателях.

Амон Гет так никогда и не догадался, что Шиндлер всегда презирал его – и охотно помог следствию по делу против него, возбужденному Пятым управлением.

У коменданта Гета вообще были весьма превратные представления о дружбе. Впадая порой в сентиментальное настроение, он искренне верил в то, что Метек Пемпер и Хелен Хирш души в нем не чаяли!

Следователи, вероятно, так и не сообщив ему о том, что Шиндлер находится у них на Поморской, терпеливо выслушивали доверительные заявления Амона:

– Пригласите моего старого друга Шиндлера. Он уж постоит за меня!

Оскара спасло то, что он имел лишь легальный бизнес с обвиняемым, да и то это была всего пара-тройка сделок. Хотя изредка он и помогал Амону, но ни разу не заключил с ним ни одной сделки, ни злотого не заработал на торговле лагерными пайками на черном рынке, кольцами из ювелирной мастерской, одеждой с швейной фабрики, мебелью из обивочного цеха. Наверняка еще ему помогло и то, что ложь его была способна обезоружить даже полицейского, а правда из его уст текла медовой рекой.

Он и виду не подал, как счастлив, когда понял, что ему поверили. Когда следователи в итоге смирились с мыслью, что пресловутые восемьдесят тысяч рейхсмарок – «заем», предмет вымогательства, Оскар Шиндлер с обескураживающей простотой осведомился: когда же наконец эти деньги возвратят ему, герру директору Шиндлеру, безупречному промышленнику?!

Третье очко в пользу Оскара заработали его поручители.

Полковник Эрих Ланге, отвечая на звонок из Пятого управления, живописал тот неисчислимый вклад, который Шиндлер лично внес в ход войны. Зюссмут, дозвонившийся из Троппау, намекнул, что производственный комплекс Шиндлера непосредственно связан с разработкой «секретного оружия».

Насколько нам известно, в этом не было ни грана правды. Но заявление Зюссмута обезоруживало и приобретало овеянную военной тайной значимость, поскольку фюрер пообещал немецкому народу «секретное оружие». Словосочетание это приобрело сакральный смысл и теперь оберегало Шиндлера. Против заклинания «секретное оружие» никакие словесные россыпи протестов бюргеров Цвиттау не стоили ни гроша.

Но это вовсе не означало, что заключение Оскара Шиндлера протекало без осложнений. Где-то на четвертый день один из следователей посетил его не для допроса, а чтобы просто плюнуть в него. Плевок расплылся по пиджаку, а следователь пустился во все тяжкие: он непристойно ругался и обозвал Шиндлера жидолюбом и соблазнителем жидовок. Это было весьма странное отступление от официального хода следствия. И все же Оскар сомневался, что порыв эсэсовца произошел спонтанно и не являлся отзвуком истинных, скрытых настроений следователей.

Через неделю с момента взятия его под стражу Оскар через Хута и Клоновскую передал записку для обершарфюрера Шернера. Пятое управление навалилось на него с такой силой, сообщалось в записке, что он не уверен, сможет ли в дальнейшем выгораживать шефа полиции. Шернер оставил свою антиповстанческую работу (которая в скором будущем добила его) и на следующий же день прибыл в узилище СС.

– Кошмар, что они себе позволяют! – сокрушался Шернер. – А как там Амон?

Оскар ответил, предполагая, что Шернер воскликнет «кошмар!» и по этому поводу.

– Он заслужил все, что получил, – заметил Шернер.

Похоже, все отказались от Амона Гета.

– Не беспокойся, – заверил Шернер Шиндлера напоследок, – мы постараемся вытащить тебя отсюда.

И утром восьмого дня Оскар вышел на улицу. На этот раз он не стал просить машину. Его вполне устраивал и холодный тротуар.

На трамвае он пересек Краков и добрался до своей старой фабрики в Заблоче. Несколько поляков-сторожей несли еще свою службу, и, поднявшись по лестнице в свой офис, он позвонил в Бринлитц и сообщил Эмили, что освобожден.

Моше Бейски, ремесленник из Бринлитца, вспоминал оцепенение тех дней, когда Оскар находился под арестом: все только говорили и шептались о том, что бы это значило и к чему приведет? Но Штерн и Морис Финдер, Адам Гарде и другие проконсультировали Эмили насчет еды, организации работы, устройства жилья – и обустройство лагеря и фабрики снова пошло полагающимся ему путем. Тогда им впервые открылось, что Эмили – не просто порхающая по жизни бабочка, а умная и деловая, но очень несчастная женщина. И ее несчастья усугублялись тем, что Пятое управление арестовало ее мужа. Ей казалось жестоким, что СС вторглось в ее личную жизнь как раз тогда, когда желаемое воссоединение с Оскаром вот-вот должно было начаться! И Штерну, и другим было ясно, что содержать в порядке маленькую квартирку на первом этаже, полностью отказавшись от своих супружеских обязанностей для нее было мало, очень мало! В ее жизни было нечто такое, что можно было бы назвать идейным жертвоприношением. На стене ее квартирки висело изображение Иисуса с пылающим сердцем – Штерну доводилось видеть нечто подобное в домах поляков-католиков. Но ничего похожего он не встречал ни в одной из краковских квартир Оскара. Иисус с пылающим сердцем, встречающийся на польских кухнях, не всегда взывал к смирению, но в квартирке Эмили он служил символом обета. Ее, Эмили, тайного обета.

В начале ноября ее муж вернулся, приехал на поезде – небритый и пропахший тюремной камерой.

И сразу был ошарашен известием о том, что женщины из его списка все еще находятся в Аушвице-Биркенау.

На планете Аушвиц, по которой «женщины Шиндлера» ступали столь же осторожно, столь же неуверенно, как ступал бы по ней пришелец, правил Рудольф Гесс. Правил как создатель, основоположник, неоспоримый гений. Читатели романа Уильяма Стайрона «Выбор Софи» узнали его в роли хозяина Софи – хозяина совсем другого толка, не такого, каким был Амон для Хелен Хирш. Рудольф Гесс был этакий здравомыслящий, манерный, уверенный в себе господин и в то же время – неустанный жрец провинции каннибалов. Хотя в 1920 году он и пристрелил школьного учителя в Руре за донос на немецких национал-активистов, и даже отсидел свое за преступление, Гесс не убил ни одного заключенного Аушвица своими руками. В собственных глазах он выглядел ученым. Первопроходцем «Циклона-Б» – синильной кислоты, испускающей запах в соединении с обычным воздухом. Он вступил в долгий личный и научный спор со своим соперником и конкурентом – комиссаром криминалистики Кристианом Виртом, возглавлявшим школу угарного газа, а заодно – и лагерь Бельзец. По свидетельству офицера-химика Курта Герштейна, в один из ужасных дней в Бельзеце методика господина комиссара Вирта привела к тому, что целых три часа были угроблены на одну лишь горстку евреев мужского пола, «приглашенных» в газовые камеры. Технология Гесса была куда более эффективной, что в конечном итоге и привело к непрерывному процветанию Аушвица и бесславному закату Бельзеца.

К 1943 году, когда Рудольф Гесс оставил Аушвиц, дабы возглавить секцию «D» в Ораниенбурге, вотчина его давно уже перестала быть просто лагерем. Ее уже нельзя было назвать даже удивительной организацией.

Это был феномен бесчеловечности.

Мораль цивилизации полностью утратила здесь свои полномочия. Мир перевернулся, под давлением вселенской универсальной человеческой злобы обратившись в некое подобие черной дыры, засосавшей и историю, и обычаи людей, и их жизни. Все живое испарилось, остались лишь странные бездушные конгломераты. То же произошло и с языком. Подземные камеры смерти именовались «отсеками дезинфекции», наземные камеры – «душевыми», а обершарфюрер Моль, в чьи обязанности входило внедрение голубых кристаллов в крыши «отсеков» и стены «душевых», обычно покрикивал своим подчиненным:

– Ну-ка, ребята, подкиньте им чего-нибудь для размышления.

Гесс вернулся в Аушвиц в мае 1944-го и взял бразды правления в свои руки примерно тогда же, когда «женщины Шиндлера» были втиснуты в бараки Биркенау в непосредственной близости от места обитания эксцентричного обершарфюрера Моля.

Согласно легенде, Шиндлеру пришлось скрестить клинки по поводу судьбы этих трехсот женщин из списка с самим Гессом. Наверняка, Оскару Шиндлеру доводилось говорить с Гессом по телефону и иметь с ним какие-то коммерческие дела. Ему также пришлось общаться и с штурмбанфюрером Фрицем Хартьенштейном, комендантом Аушвица-II, то есть Аушвица-Биркенау, и с унтершарфюрером Францем Хёсслером, молодым человеком, отвечавшим в сием великом граде скорби за судьбы женщин.

Не подлежит сомнению, что именно тогда Шиндлер послал девушку с чемоданом, набитым алкоголем, ветчиной и бриллиантами, на переговоры с упомянутыми функционерами. Некоторые утверждают, что позднее Оскар вслед за девушкой посетил названных лиц сам, захватив с собою за компанию влиятельного офицера из SA (Sturmabteilung – штурмовые бригады) штандартенфюрера Пельце, который, как впоследствии утверждал Оскар в кругу друзей, был британским агентом. Другие же настаивали на том, что Шиндлер избегал личных контактов с Аушвицем из стратегических соображений, а вместо этого отправился в Ораниенбург и в Берлин в Инспекторат по делам вооружений, чтобы оказать воздействие на Гесса и его сподвижников с другого конца.

Дальнейшие события, согласно тому, как изложил их много лет спустя Штерн в публичном выступлении в Тель-Авиве, разворачивались так.

После освобождения Шиндлера из тюрьмы Штерн явился к нему и («под давлением некоторых моих друзей», – признался Штерн) попросил Оскара предпринять решительные шаги, дабы поскорее решить судьбу женщин, застрявших в Аушвице. Во время беседы вошла одна из секретарш Оскара (Штерн не помнил, кто именно). Шиндлер представил девушку и предъявил всем один из своих пальцев, который украшал большой перстень с бриллиантом. Он спросил девушку, как ей нравится это гипертрофированное ювелирное изделие. Штерн утверждал, что девушка пришла в совершеннейший восторг. Далее Штерн дословно цитирует Оскара Шиндлера: «Возьми список женщин, набей чемодан лучшей едой и напитками, какие ты найдешь на моей кухне, и поезжай в Аушвиц. Знай, что комендант крайне неравнодушен к хорошеньким женщинам. Если ты доставишь женщин сюда, получишь этот перстень. И даже больше».

Эта сцена, эта речь весьма напоминает один из фрагментов Ветхого Завета, в котором ради блага племени вражескому предводителю предлагают богатства и красивую женщину. Да и для Центральной Европы ситуация типичная – все эти неправдоподобно крупные бриллианты и предполагаемая расплата «натурой».

Согласно показаниям Штерна, секретарша согласилась на условия герра директора и двинулась в путь.

А когда через два дня она не вернулась назад, Шиндлер лично вкупе с неким неизвестным нам Пельце отправился ей на выручку.

Миф о Шиндлере гласит: Оскар послал свою подружку, дабы та переспала с комендантом – будь то Гесс, Хартьенштейн или Хёсслер – и вручила им драгоценности и другие подарки. Одни свидетели, подобно Штерну, утверждают, что этой «подружкой» была «одна из секретарш Шиндлера», другие называют имя Ауфзеер – смазливую блондинку из войск СС, несомненно, любовницу Оскара, служившую в гарнизоне Бринлитца. Эта-то девушка, скорее всего, как нам представляется, и должна была поехать в Аушвиц за Schindlerfrauen – женщинами Шиндлера.

Эмили Шиндлер, супруга нашего героя, говорила, что в роли эмиссара выступила ее приятельница, «девушка лет двадцати двух – двадцати трех», уроженка Цвиттау; ее отец дружил с семейством Шиндлеров. Она не так давно вернулась с оккупированных территорий России, где служила секретаршей в немецкой администрации. Она сама вызвалась послужить делу Шиндлера. Но нам не кажется, что Оскар мог бы принести в сексуальную жертву близкую подругу семьи. Хоть сам он и слыл сексуальным разбойником, этот вариант истории спасения «женщин Шиндлера» из Аушвица – несомненный миф.

Неизвестно доподлинно, приходилось ли посланнице Шиндлера, кто бы она ни была, вступать в интимные контакты с кем-либо из офицеров Аушвица. Зато совершенно ясно, что ей удалось проникнуть в эту империю страха, и действовала она там самоотверженно.

Оскар Шиндлер позже рассказывал, что в беседах с правителем некрополя Аушвиц ему приходилось преодолевать желание пристрелить коменданта.

«Женщины уже провели здесь несколько недель, – увещевал его Гесс. – Теперь они почти бесполезны для производства. Почему бы тебе не позабыть об этих трех сотнях? Мы отберем специально для тебя другие три сотни из этого бесконечного стада – крепких и сильных».

В 1942 году каратели СС на станции Прокочим говорили Оскару то же самое:

– Зачем вам конкретные люди, герр директор? Просто возьмите тех, кто покрепче.

Но Шиндлер твердо держался своей линии:

– Они незаменимые квалифицированные работницы. Я лично обучал их в течение нескольких лет. Они владеют ремеслом настолько, что я не в силах их быстро заменить. Я знаю тех, кого на самом деле знаю.

– Минуточку, – отвечал ему Гесс. – Я вижу, тут упоминается девятилетняя дочь некой Филы Рат. Я вижу одиннадцатилетнюю дочь некой Регины Горовитц. Вы будете утверждать, что эти девяти– и одиннадцатилетние девчонки – тоже квалифицированные работницы?

– Они обтачивают изнутри сорокапятимиллиметровые гильзы, – терпеливо отвечал Оскар Шиндлер. – Они были выбраны за свои длинные пальцы, поскольку способны проникать так глубоко внутрь детали, как ни один взрослый.

Этот разговор состоялся либо тет-а-тет, либо по телефону. Оскар сообщал новости о ходе переговоров узкому кругу заключенных, а от них информация распространялась по всему производству.

Заявление Оскара, что он нуждается в детях для обработки внутренних поверхностей противотанковых снарядов, было явной чепухой. Но он уже не раз прибегал к этому приему. Сирота Анита Лампель была однажды ночью 1943 года вызвана на аппельплац в Плачуве и застала там Шиндлера спорящим с фрау средних лет – старостой женского лагеря. Фрау кричала то же, что и Гесс или Хёсслер позже в Аушвице: «Не говорите мне, что на «Эмалии» вам нужны четырнадцатилетние! Не говорите мне, что комендант Гет дозволил вам внести четырнадцатилетних в наряды на “Эмалию”!» Староста опасалась, что, если наряды будут тщательно проверены, ей придется отвечать за это. Именно той ночью 1943-го Анита Лампель впервые с изумлением услышала, что она внесена в список за производственную ценность ее длинных пальцев. И даже герр комендант согласен с этим!

Анита Лампель теперь была в Аушвице, правда, она уже подросла и более не нуждалась в легенде о длинных пальцах, теперь в качесте ее главных героинь выступали дочери фрау Горовитц и фрау Рат.

Собеседник Шиндлера был прав, утверждая, что женщины почти полностью утратили производственную ценность. Даже молодые – Мила Пфефферберг, Хелена Хирш и ее сестра – пали духом, перестали сопротивляться приступам дизентерии, гнувшей их в дугу. Госпожа Дрезнер напрочь потеряла аппетит. Ее не волновал даже эрза-суп – Данка не могла принудить мать согреть горло хоть каплей этого варева. Это означало, что вскоре ей предстояло превратиться в мусульманина. Так на лагерном сленге, основанном на новостях довоенных газет, повествующих о голоде в мусульманских странах, назывались заключенные, переступившие порог, отделявший всегда голодных живых от безразличных ко всему полумертвецов.

Клару Штернберг, женщину, только что разменявшую пятый десяток, отселили от основной группы Шиндлера в помещение, которое можно было бы описать как приют мусульман. Каждое утро умирающих женщин выстраивали возле ворот и производили чистку. Иногда в их сторону направлялся сам доктор Менгеле. Из пятисот женщин, попавших в «приют мусульман» вместе с Кларой, сто были «отобраны» им в то же утро. На следующее – пятьдесят.

… А ты румянишь себе щеки аушвицкой глиной, а ты держишь прямо спину, будто бы это может помочь. И задыхаешься от необходимости стоять и от удушающего кашля…

После этого Клара окончательно поняла, что больше не может ждать, рискуя жизнью ежедневно и ежечасно. Ее муж и сын-подросток находились в Бринлитце, но теперь они казались ей еще более недосягаемыми, чем каналы Марса. Она не могла представить ни Бринлитц, ни их в нем. Она бродила по женскому лагерю, ища глазами проволоку под током. Когда их только привезли сюда, ей казалось, что «колючка» повсюду. А теперь, когда она понадобилась, Клара не могла найти ее. Каждый поворот приводил ее на очередную раскисшую улицу и ужасал видом однообразных нищенских бараков. Вдруг она заметила женщину, знакомую по Плачуву, такую же краковянку, как и она сама, и кинулась к ней:

– Где здесь изгородь под током?

В том состоянии, в котором она находилась, это был самый естественный вопрос, и Клара не сомневалась, что подруга, если у нее есть хоть капля сострадания к ней, тут же укажет ей путь. Ответ женщины был таким же сумасшедшим, но по крайней мере в нем присутствовала более здоровая мысль, за которую можно было уцепиться в этом бредовом мире.

– Не надо кончать с собой на изгороди, Клара, – сказала женщина. – А то ты никогда не узнаешь, что с тобой может быть.

Эти слова – хороший способ предотвратить попытку самоубийства. Покончи с собой – и ты никогда не узнаешь, что с тобой могло случиться.

Но Клару уже совершенно не интересовало, чем завершится сюжет ее жизни. И все-таки какая-то нотка в этих словах заставила ее изменить свое намерение.

Она повернула назад.

Снова оказавшись в бараке, она почувствовала, что ее охватывает еще большее отчаяние, чем в ту минуту, когда она двинулась на поиски высоковольтной изгороди.

На Бринлитц тоже свалились неприятности. Шиндлер не переставая мотался по Моравии: по всему краю он закупал кухонную утварь и драгоценности, напитки и сигареты. Порой бизнес его приобретал довольно опасный характер. Биберштейн говорил, что в лазарет в Бринлитце поступали лекарства и медицинский инструментарий, которые не были предметом обычных торговых сделок. Стало быть, Шиндлер доставал лекарства в учреждениях вермахта или, может быть, на аптечных складах одного из больших госпиталей в Брно.

Какова бы ни была причина его отсутствия, его не было на месте, когда явился проверяющий из Гросс-Розена, и в сопровождении унтерштурмфюрера Иосифа Липольда, нового коменданта, который был только рад вторгнуться в пределы предприятия, прошелся по цехам. Приказ инспектора, полученный из Ораниенбурга, гласил, что все лагеря, имеющие отношение к Гросс-Розену, должны быть очищены от детей – их доставляли в Аушвиц для медицинских экспериментов доктора Менгеле. Олека Рознера и его младшего братишку, а также Рихарда Горовитца, которые считали, что уж тут-то нет необходимости сидеть в укрытии, заметили, когда они носились по пристройке, догоняяя друг друга среди заброшенной техники. Здесь же был и сын доктора Леопольда Гросса, не так давно вылечившего Амона Гета от диабета. Гросс помогал доктору Бланке проводить ужасную «акцию здоровья», были у него на совести и другие преступления, за которые ему еще предстояло ответить. Инспектор заметил унтерштурмфюреру Липольду, что, мол, эти-то дети точно не участвуют в производстве боеприпасов. Липольд, невысокий, темноволосый, не такой психопат, как Амон Гет, но истово преданный делу СС, не видел необходимости заступаться за это жидовское отродье.

В ходе дальнейшего осмотра на глаза им попался и девятилетний сын Романа Гинтера. Гинтер знал Оскара Шиндлера еще со времен основания гетто и обеспечивал мастерские в Плачуве металлоломом, собираемым на ДЭФе. Но инспектор и унтерштурмфюрер Липольд не признавали никаких особых отношений. Ребенок Гинтера под охраной был направлен к воротам в компании других ребят. Францу, сыну Спиры, было десять с половиной лет, но он был высок и по документам проходил как четырнадцатилетний. В этот день он стоял на верхней ступеньке длинной лестницы, протирая высокие окна, и увидел, что происходит во дворе. Ему удалось пережить этот рейд.

Приказ предписывал отправить вместе с детьми и их родителей, ибо в противном случае существовала опасность, что обездоленные родители могут поднять бунт в лагере. Под стражей оказались скрипач Рознер, Горовитц и Роман Гинтер. Доктор Леон Гросс прибежал из клиники, чтобы договориться с СС. Он кипел возмущением, стараясь убедить инспектора из Гросс-Розена, что он относится к тому сорту заключенных, которые пользуются полным доверием, он искренний сторонник системы! Его усилия ни к чему не привели. Унтершарфюреру СС, вооруженному автоматом, было поручено доставить их всех в Аушвиц.

Из Цвиттау до Катовице в Верхней Силезии группа отцов с детьми добиралась на обыкновенном пассажирском поезде. Генри Рознер предполагал, что остальные пассажиры будут враждебно относиться к ним. Вместо этого одна женщина, сочувственно глядя на них, прошла по проходу и дала Олеку и другим по ломтю хлеба и яблоку, а потом посмотрела унтеру прямо в лицо, ожидая его реакции. Унтершарфюрер лишь вежливо кивнул женщине. Позже, когда поезд остановился на станции Усти, он, оставив арестованных под присмотром своего помощника, зашел в пристанционное кафе и принес оттуда кофе и бисквиты, уплатив за них из своего кармана. Рознер и Горовитц вступили с ним в разговор. Чем дольше он длился, тем меньше унтершарфюрер походил на своих коллег из тех же формирований, что и Амон Гет, Хайар, Йон и другие.

– Я везу вас в Аушвиц, – сказал он, – где я должен забрать женщин и доставить их в Бринлитц.

Так, по иронии судьбы, первыми мужчинами из Бринлитца, узнавшими, что женщин удастся спасти из Аушвица, стали Рознер и Горовитц, сами направлявшиеся туда.

И тот, и другой пришли в восторг. Они сказали своим детям: «Этот хороший человек привезет маму в Бринлитц». Рознер спросил унтершарфюрера, может ли он передать с ним письмо Манси, и Горовитц обратился к нему с той же просьбой, собираясь написать Регине. На клочках бумаги, которые нашел для них унтершарфюрер, были нацарапаны два письма – на таких же листах бумаги, что и те, на которых унтершарфюрер писал и своей жене. В своем послании Рознер дал Манси адрес в Подгоже, где они должны встретиться после войны, если оба уцелеют.

Когда Рознер и Горовитц закончили писать, унтершарфюрер спрятал их письма в карман мундира. «Кем же ты был все эти годы? – подумал Рознер. – Неужели тоже начинал, как фанатик? И ты тоже приветствовал слова, которые твои боги провозглашали с трибун: «Евреи – наше несчастье»?

Олек уткнулся рукой в сгиб локтя Генри и стал плакать.

Сначала он не хотел говорить отцу, в чем дело. А когда наконец смог выдавить из себя несколько слов, он сказал, что чувствует себя виноватым, потому что из-за него отец попал в Аушвиц.

– Ты умрешь из-за меня…

Генри мог бы утешить его, что-то соврав, но у него не было на это сил.

Все дети знали, что такое газ.

И они обижались, когда их пытались обманывать.

Унтершарфюрер наклонился к ним. Конечно же, он не слышал, о чем они говорили, но в глазах у него стояли слезы. Олек удивился, увидев это – как удивился бы другой ребенок, увидев кувыркающееся на арене животное. Он уставился на охранника. Его поразило, что такие же слезы он видит в глазах своего отца, словно все они были друзьями по несчастью.

– Я знаю, что будет, – сказал унтершарфюрер. – Мы проиграем войну. А вам нанесут татуировки. Вы будете жить.

У Генри создалось впечатление, что этот человек обещанием старается успокоить не столько ребенка, сколько свою совесть.

На другой день после неудавшейся попытки кинуться на проволоку под током Клара Штернберг услышала со стороны бараков, где размещались Schindlerfrauen, смех и голоса, выкликающие женщин по именам. Она выползла из своего сырого укрытия и увидела, что «женщины Шиндлера» выстраиваются в шеренгу вдоль внутренней ограды женского лагеря. Многие из них были только в рубашках и длинных штанах. Они исхудали до состояния скелетов, шансов выжить у них не было. Но сейчас они болтали и веселились, как дети. Даже светловолосая эсэсовка не скрывала удовольствия, чувствуя, что ее служба в Аушвице подходит к концу.

– Schindlergruppe, – объявила она, – вам предстоит отправиться в баню, а потом – на поезд!

Похоже, она осознавала уникальность этого события.

Мрачные женщины, высыпавшие из окрестных бараков, молча смотрели на это оживленное сборище. Они раздражали их, эти женщины из списка, ибо их судьба явилась внезапным исключением в жизни этого страшного места.

Это ничего не означало для остальных. Большинству заключенных предстояло и дальше существовать здесь, дыша воздухом, перемешанным с дымом, тянущимся из труб крематориев.

Но для Клары Штернберг это существование уже стало невыносимым. Как и для шестидесятилетней Крумгольц, которая находилась на грани смерти в бараке, предназначенном для пожилых женщин. Она стала спорить с капо, стоявшей у двери. «Я должна присоединиться ко всем остальным», – сказала она ей. Капо, родом из Дании, пустилась в объяснения: почему это невозможно: «Здесь вам будет лучше! В дороге вы умрете на полу теплушки. Кроме того, мне придется объяснять, почему вас нет на месте». «Вы можете сказать им, – возразила фрау Крумгольц, – что я – одна из списка Шиндлера. Мы все переписаны. И счет должен сойтись».

Так они спорили минут пять и в процессе разговора выяснили, что у их семей есть какие-то общие корни – и это явилось переломным моментом в разговоре. Вдруг выяснилось, что фамилия датчанки – тоже Крумгольц! «Думаю, мой муж в Заксенхаузене», – сказала датская фрау Крумгольц. А краковская фрау Крумгольц сказала, что ее мужа и взрослого сына куда-то увезли. Наверно, в Маутхаузен. «Мне же обязательно надо добраться до лагеря Шиндлера в Моравии! Вот эти женщины, там, за изгородью, они все туда направляются». «Никуда они не едут, – сказала датская фрау Крумгольц. – Можете мне поверить. Отсюда все уходят в одном-единственном направлении». Краковская собеседница сказала:

– А вот они думают не так. Прошу вас!

Пусть даже Schindlerfrauen будут обмануты, фрау Крумгольц из Кракова хотела разделить с ними и это заблуждение. Поняв, что она не отступится, датчанка-капо распахнула перед ней дверь барака.