Текст книги "Список Шиндлера"

Оскар не знал, что во время октябрьской акции Боско тайком вывез из гетто несколько дюжин ребятишек в картонных упаковочных ящиках. Не знал Оскар также и того, что вахтмейстер раз десять, не меньше, раздобывал пропуска для подпольщиков.

Еврейская боевая организация имела сильные позиции в Кракове. Организацию составляли главным образом участники молодежных клубов, особенно члены «Акивы» – клуба, названного в честь легендарного рабби Акивы бен Иосифа, исследователя Мишны. Боевой организацией руководила супружеская пара Шимон и Густа Дрангеры – ее дневник стал классическим документом Сопротивления – и Долек Либескинд. Члены организации нуждались в праве свободного входа в гетто и выхода из него, чтобы доставлять и выносить валюту, поддельные документы и подпольную прессу. Они поддерживали контакты с левой Польской Армией Людовой, базировавшейся в лесах вокруг Кракова, которой так же были нужны документы, – и их обеспечивал Боско. Связей Боско с Еврейской боевой организацией и Армией Людовой было более чем достаточно, чтобы повесить его; но в глубине души он презирал себя и терзался из-за того, что его возможности спасать людей столь ограниченны. Ибо Боско хотел спасти всех до одного, что вскоре он и попытался сделать – и погиб. Данке Дрезнер – кузине Гени, девочки в красном, – минуло четырнадцать лет, но, хотя она выглядела старше своих лет, у нее сохранились детские инстинкты, которые смогли ее уберечь от кордонов на площади. Да, она работала в прачечной на базе Люфтваффе, но дело было в том, что этой осенью все лица женского пола, которым было меньше пятнадцати или больше сорока, в любом случае подлежали отправке в лагерь.

Так что когда этим утром отряды зондеркоманды и тайной полиции показались на Львовской, фрау Дрезнер взяла Данку с собой на Дабровскую, где в соседнем доме была оборудована фальшивая стенка. Здесь жила женщина лет под сорок, посудомойка в гестаповской столовой рядом с Вавельским замком, что позволяло ей надеяться на определенное снисхождение. Но ее престарелым родителям угрожала опасность. И посудомойка выложила из кирпичей укрытие для них, шириной в шестьдесят сантиметров, что обошлось ей недешево, ибо кирпичи приходилось тайком проносить в гетто, пряча их в тележках под кучами разрешенного для провоза барахла или дров. Бог знает, во сколько ей обошлось это тайное укрытие – может, в пять тысяч злотых, а может, и во все десять!

Несколько раз она упоминала о нем в беседах с фрау Дрезнер: мол, в случае акции фрау Дрезнер может привести Данку и сама прийти к ней. Поэтому, услышав этим утром за углом испугавшие их звуки: лай и рычание далматинских догов и доберманов, усиленные мегафонами приказания обершарфюреров, – Данка с матерью поспешили к доброй приятельнице.

Поднявшись по лестнице и найдя ее комнату, они увидели, что женщина в панике.

– Какой ужас, – прошептала она. – Родителей я уже спрятала. Могу и девочку спрятать. Но не вас.

Данка не отрывала глаз от стены, оклеенной выцветшими обоями. Там, зажатые в узком пространстве между двумя кирпичными стенками, они будут чувствовать, как по ногам у них бегают крысы и, стоя в темноте бок о бок со стариками, она будет стараться сдержать свой безумный страх…

Фрау Дрезнер постаралась объяснить женщине всю неразумность ее подхода. Но та продолжала твердить, что речь может идти только о девочке, «но не о вас». Словно бы она считала, что если эсэсовцы обнаружат поддельную стенку, то, учитывая незначительность Данки, проявят к ней большую снисходительность. Фрау Дрезнер объяснила ей, что она не страдает излишней тучностью, что акция, похоже, начинается с этой стороны Львовской и ей просто некуда больше идти. Данка сама по себе очень ответственная девочка, но будет чувствовать себя в большей безопасности рядом со своей матерью. Вы своими глазами можете убедиться, что в этом укрытии поместятся четыре человека, прижавшись друг к другу. Но выстрелы, прозвучавшие всего за два квартала от них, не дали госпоже Дрезнер возможности переубедить хозяйку.

– Я могу устроить лишь девочку, – закричала она. – И хочу, чтобы вы ушли!

Фрау Дрезнер повернулась к Данке и приказала ей укрыться за стенкой.

Потом Данка никак не могла понять, почему она послушалась маму и безропотно пошла в укрытие. Женщина провела ее на чердак, откинула коврик и подняла крышку люка. Данка спустилась в узкое пространство. Там было не так уж темно; родители хозяйки зажгли огарок свечи. Данка устроилась рядом со старушкой – она тоже была чьей-то матерью, пусть и другого человека, но Данка ощутила знакомые запахи немытого тела и тепло, присущее всем матерям. Старушка кротко улыбнулась ей. Муж ее стоял по другую сторону от жены и, плотно смежив глаза, прислушивался к звукам снаружи.

Прошло какое-то время, и мать их знакомой дала ей понять, что она, если хочет, может сесть. Поерзав на полу, Данка нашла удобное положение. Крысы их не беспокоили. До них не доносилось никаких звуков: ни слов фрау Дрезнер, ни хозяйки квартиры. Похоже было, что они неожиданно очутились в полной безопасности. Вместе с этим ощущением к Данке пришло недовольство собой – тем, что она так покорно подчинилась приказу матери, а затем – страх за нее, которая была там, снаружи, где свирепствовала акция…

Госпожа Дрезнер не сразу покинула дом приятельницы. Эсэсовцы были уже на Дабровской. Она решила, что стоит подождать. В сущности, если ее заберут, тем самым она окажет хоть какую-то помощь тем, кто скрывался за стеной. Если из этой комнаты немцы вытащат ее, то сочтут свою задачу выполненной и уж точно не обратят внимания на состояние обоев.

Но хозяйка дома убедила ее, что, если фрау Дрезнер останется тут, в живых после обыска не останется никого. Да и сама она понимала, чем все кончится, если ее приятельница будет оставаться в столь взвинченном состоянии… Она решила: будь что будет! – поднялась и вышла. Немцы перехватят ее на лестнице или, в крайнем случае, в прихожей. Над обитателями гетто мощно властвовали неписаные правила: они должны, дрожа, сидеть по своим комнатам, и сама мысль о возможности спуститься по лестнице воспринималась как вызов системе.

Появление чьей-то фигуры в фуражке остановило ее уже на пороге. Человек возник на верхней ступеньке и, прищурившись, посмотрел в пространство полутемного коридора, в котором лежала лишь полоска холодного голубоватого света со двора. Он узнал ее с первого же взгляда, как и она его. Это был знакомый ее старшего сына, поляк; но из этого ничего не вытекало; она отлично знала, под каким давлением находятся ребята из службы порядка.

Войдя в прихожую, он приблизился к ней.

– Пани Дрезнер, – произнес он и ткнул пальцем в сторону лестницы. – Они будут здесь через десять минут. Вы можете отсидеться под лестницей. Идите, спрячьтесь поскорей.

Столь же покорно, как дочка подчинилась ей самой, она послушалась молодого человека из службы порядка.

Скорчившись под лестницей, она поняла, что ни к чему хорошему это не приведет. Со двора на нее падал свет осеннего дня. Если они захотят пройти во двор или к дверям квартиры в тыльной части прихожей, то она попадется им на глаза. Поскольку не имело никакого значения, будет ли она сидеть скорчившись или во весь рост, она выпрямилась. Подойдя к дверям, парень предупредил ее, чтобы она оставалась на месте. Затем он вышел. Она слышала крики, приказы и мольбы так ясно, словно они раздавались из-за соседних дверей.

Наконец он вернулся вместе с другими. До нее донесся грохот сапог в дверь. Она услышала его слова, что, мол, он уже обыскал нижний этаж дома – там никого нет. Хотя комнаты наверху должны быть заняты. Он так спокойно и непринужденно беседовал с эсэсовцами. А ей вдруг показался неоправданным риск, на который он пошел. Он поставил на кон свою жизнь – против сомнительной возможности, что они, прошерстив сверху донизу Львовскую и двинувшись по Дабровской, окажутся настолько глупы, что не обыщут нижний этаж и не найдут пани Дрезнер, которую он, будучи едва с ней знаком, спрятал под лестницей.

Но эсэсовцы поверили ему на слово.

Она слышала, как они поднимались по лестнице, с шумом открывая двери, выходящие на первую площадку, как их подкованные сапоги грохотали в комнате, за стенкой которой было оборудовано укрытие. До нее донесся визгливый, дрожащий голос знакомой:

– Конечно же, у меня есть разрешение, я работаю в столовой гестапо, я знаю там всех уважаемых господ!

Фрау Дрезнер слышала, как эсэсовцы спускались со второго этажа, ведя кого-то с собой; нет, больше, чем одного человека, – пару или семью. «Они оказались на моем месте», – пришло ей в голову уже потом.

Хрипловатый простуженный голос мужчины средних лет сказал:

– Но, конечно же, господа, мы имеем право взять какую-то одежду?!

И тоном столь же равнодушным, каким на вокзале объявляют о расписании, эсэсовец ответил по-польски:

– В этом нет нужды. На месте вас обеспечат всем необходимым.

Звуки стихли, госпожа Дрезнер продолжала ждать.

Второго обхода не последовало.

Он грянет завтра или послезавтра. Они будут возвращаться снова и снова, завершая отбраковку состава гетто. То, что в июне воспринималось как кульминация воцарившегося ужаса, в октябре стало привычным бытом.

Поднимаясь наверх, за Данкой, она испытывала огромную благодарность к спасшему ее парню, и думала, что если убийства превратились в обычную работу, вершащуюся с точностью машины по заранее расписанному распорядку, как тут, в Кракове, то вряд ли можно, даже собрав все остатки мужества, что-то противопоставить неумолимой мощи этой системы.

Многие ортодоксы из гетто придерживались девиза: «Час жизни – все равно жизнь». Мальчишка из еврейской полиции подарил ей этот час. И теперь она понимала, что никто не мог бы подарить ей больше.

Знакомая встретила ее с легкой краской стыда на лице.

– Девочка может приходить в любое время, – сказала она. – Вы поймите, я выставляла вас не из-за трусости, а из определенных соображений… И таковые остаются в силе: вас я прятать не могу, а девочку – пожалуйста.

Госпожа Дрезнер не стала спорить – у нее было ощущение, что эта женщина находится в том же неадекватном состоянии, которое только что спасло жизнь ей самой, там, внизу. Она поблагодарила: Данке, возможно, еще придется воспользоваться вашим гостеприимством…

Отныне, поскольку в свои сорок два года она выглядела еще довольно молодо и не жаловалась на здоровье, фрау Дрезнер попробует выжить, полагаясь только на себя – с экономической точки зрения, ее усилия могут пригодиться Инспекции по делам вооруженных сил. Может она внести и какой-либо другой вклад в военное дело рейха…

Она не была уверена, что сможет воплотить этот план в жизнь. В те дни любой, кто хоть немного понимал, что на самом деле происходит, знал: с точки зрения СС, идея уничтожения социально неприемлемых евреев перевешивает ту ценность, которую они представляют собой как рабочая сила. И в такие времена встают простые и недвусмысленные вопросы: кто спасет Иуду Дрезнера, заведующего отделом снабжения фабрики? Кто спасет Янека Дрезнера, автомеханика в гараже вермахта? Кто спасет Данку Дрезнер, прачку с базы Люфтваффе – в то утро, когда СС окончательно решит не считаться с их экономической ценностью? Полицейский из службы порядка спас жизнь фрау Дрезнер.

А в прихожей дома на улице Дабровской молодые сионисты из «Халуца» и Еврейской боевой организации готовились оказать более серьезное сопротивление. Они раздобыли мундиры ваффен СС и, облачившись в них, решили нанести визит в облюбованный эсэсовцами ресторан «Цыганерия», расположенный по другую сторону площади от Словацкого театра. Заложенная ими бомба, пробив крышу «Цыганерии», рухнула в зал со столиками, разорвав на куски семь эсэсовцев и ранив более сорока человек.

Услышав об этом, Оскар подумал, что и он мог быть там – льстиво обихаживать кого-то из больших чинов.

Шимон и Густа Дрангеры вместе с товарищами приняли осознанное решение выступить против извечного пацифизма гетто, подвигнув его на общее восстание. Они снова заложили взрывчатку и подняли на воздух предназначенный только для СС кинотеатр «Багателла» на Кармелитской улице. Только что на мерцающем экране Лени Рифеншталь воплощала образ германской женщины, преданной своим солдатам, которые ради спасения нации ведут бои в варварских гетто или на опасных улицах Кракова, – а в следующую секунду яркая желтая вспышка пламени полыхнула по экрану!

В течение последующих нескольких месяцев Боевая организация потопила патрульное судно на Висле, уничтожила зажигательными бомбами несколько военных гаражей в городе, добывала Passierscheims для людей, которые не имели иной возможности получить их, обеспечивала работу укрытий, в которых подделывались документы об арийском происхождении, пустила под откос шикарный поезд («только для нужд армии»), который курсировал между Краковом и Бохней, и распространяла свою подпольную газету. Ее же стараниями двое помощников шефа еврейской полиции Спиры – Шпитц и Форстер, составлявшие списки на арест тысяч людей, – попали в эсэсовскую засаду. Один из подпольщиков, играя роль информатора, договорился с этими полицейскими о встрече в деревушке под Краковом. В то же время другой информатор сообщил гестапо, что пару руководителей еврейского партизанского движения можно будет перехватить в условленном месте встречи. И Шпитца, и Форстера пристрелили, когда они попытались удрать от гестапо.

И все же сопротивлению обитателей гетто скорее был характерен поступок Артура Розенцвейга, который, когда в июне от него потребовали составить список на депортацию в несколько тысяч фамилий, в начале этого списка поставил свое имя, а затем – имена жены и дочери. А наверху, в Заблоче, на заднем дворе за «Эмалией», Иеретц и Оскар Шиндлер организовывали свое сопротивление, возводя второй барак-укрытие.

Глава 17

В Кракове появился австрийский дантист, по фамилии Седлачек и принялся расспрашивать о Шиндлере.

Он прибыл с будапештским поездом, имея список возможных краковских контактов и саквояж с двойным дном, в котором с тех пор, как генерал-губернатор Франк вывел из обращения крупные купюры, деньги занимали немыслимо много места.

Хотя он делал вид, что путешествует в интересах бизнеса, фактически он был курьером сионистской организации в Будапеште, занимавшейся спасением людей.

Даже осенью 1942 года до сионистов Палестины, оставленных на произвол судьбы мировым сообществом, не доходило ничего, кроме слухов о том, что происходит в Европе. Чтобы получать надежную информацию, они организовали свое бюро в Стамбуле. Из квартиры в городском квартале Бей-оглы трое агентов взялись рассылать открытки во все сионистские организации захваченной немцами Европы. На открытках был текст: «Пожалуйста, дайте мне знать, как у вас дела. Эретц беспокоится о вас». «Эретц» означало «земля», и каждый сионист подразумевал под ним Израиль. Открытки были подписаны одним из этих трех агентов – молодой женщиной Саркой Мандельблатт, которая была доподлинной турецкой гражданкой.

Почтовые открытки исчезали без следа, как будто проваливались в пустоту. Никто не отвечал. Это означало – адресаты находились в тюрьме или скрывались в лесах, трудились в каком-нибудь лагере, были перемещены в гетто или убиты.

Сионисты в Стамбуле воспринимали это молчание как зловещий признак.

Поздней осенью 1942 года они наконец получили единственный ответ – открытку с одним из видов Будапешта. Послание гласило: «Ваш интерес к моему положению вселяет надежду. Очень нуждаюсь в «рахамим махер» (срочной помощи). Прошу установить связь».

Ответ был получен от будапештского ювелира Сема Шпрингмана, который уразумел смысл послания Сарки Мандельблатт. Сем обладал хрупким телосложением – по внешнему виду он смахивал на жокея, ему было тридцать с небольшим. С тринадцати лет, несмотря на присущую ему личную честность, ему приходилось подмазывать чиновников, давать им взятки и устраивать делишки дипломатического корпуса, подкупая грубых и бестолковых чинов венгерской тайной полиции. И теперь из Стамбула ему дали знать, что хотели бы использовать его для переправки денег, предназначенных для спасения обреченных, в Германскую империю, а затем с их помощью оповестить весь мир о судьбе европейского еврейства.

В Венгрии адмирала Хорти – союзницы нацистской Германии Сем Шпрингман и его сионистские коллеги были столь же неосведомлены о том, что происходит в пределах Польши, как и обитатели Стамбула. Но Сем подыскал курьеров, которые за определенный процент от содержимого багажа или же по своим политическим убеждениям были согласны проникать на оккупированные немцами территории. Одним из его курьеров был торговец драгоценными камнями Эрик Попеску, агент венгерской тайной полиции. Другим – Банди Грош, контрабандист, тайно доставлявший ковры, который также сотрудничал с полицией, но начал работать на Шпрингмана, чтобы искупить вину перед покойной матерью, которой он причинил много горя. Третьим был Руди Шульц, австрийский медвежатник, агент бюро гестапо из Штутгарта. Шпрингман обладал даром уговаривать таких двойных агентов, как Попеску, Грош или Шульц, играя на их чувствах, алчности или же на их принципах, если таковые имелись.

Некоторые из его курьеров были чистыми идеалистами и работали из твердых убеждений. Седлачек, который в конце 1942 года наводил в Кракове справки о Шиндлере, относился именно к этой категории. У него в Вене имелась процветающая стоматологическая практика. Ему было сорок пять, и у него не имелось ровно никакой необходимости доставлять в Польшу саквояжи с двойным дном. Однако он прибыл в Краков со списком имен в кармане, и список этот был составлен в Стамбуле.

Второе имя в списке принадлежало Оскару Шиндлеру.

Это означало, что кто-то – Ицхак Штерн, бизнесмен Гинтер или доктор Александр Биберштейн – сообщил сионистам Палестины это имя.

Так, даже не подозревая об этом, герр Шиндлер обрел звание порядочного человека.

У доктора Седлачека имелся приятель в краковском гарнизоне, его земляк из Вены, который в роли пациента как-то пришел к нему на прием. Это был майор вермахта Франц фон Кораб. В первый же вечер пребывания в Кракове дантист пригласил майора выпить с ним в отеле «Краковия». Прошедший день оставил по себе у Седлачека мрачное впечатление: стоя на берегу над серыми водами Вислы, он смотрел на Подгоже – неприступную крепость, мрачные высокие стены которой были обнесены колючей проволокой. Стоящая над крышами дымка говорила о приближающейся зиме, резкие порывы дождя поливали ворота с восточной стороны гетто, около которых ежился нахохлившийся полицейский…

Когда пришло время идти на встречу с Корабом, Седлачек с облегчением покинул свой наблюдательный пост.

В предместье Вены назойливо ходили слухи, что у фон Кораба была еврейская бабушка. Пациенты порой намекали на это – в пределах рейха сплетни на генеалогические темы были столь же распространены, как и разговоры о погоде. За выпивкой люди совершенно серьезно обсуждали, правда ли, что бабушка Рейнхарда Гейдриха вышла замуж за еврея по фамилии Зюсс. И как-то, поддавшись дружескому расположению и презрев все соображения здравого смысла, фон Кораб признался Седлачеку, что в данном случае слухи соответствуют истине. Это признание было жестом доверия, которое он мог сейчас без опаски вернуть. Поэтому Седлачек расспросил майора о некоторых людях из стамбульского списка. На имя Шиндлера фон Кораб отозвался благосклонным смешком: он знаком с герром Шиндлером и несколько раз обедал с ним. Он обладает внешней привлекательностью, признал майор, и деньги у него не залеживаются. Он куда интереснее, чем старается делать вид. Я могу тут же позвонить и договориться о встрече, предложил майор фон Кораб.

В десять часов следующего утра они появились в конторе «Эмалии». Шиндлер вежливо принял Седлачека, но выжидающе посмотрел на майора фон Кораба, оценивая, насколько тот доверяет дантисту. Спустя некоторое время Оскар стал относиться к новому знакомому с большей симпатией, и майор, извинившись, отклонил приглашение остаться на чашку кофе.

– Очень хорошо, – сказал Седлачек, когда Кораб покинул их, – теперь я вам изложу, с чем прибыл.

Он не стал упоминать ни о доставленных им деньгах, ни о перспективе получения вознаграждений в наличных деньгах из средств Еврейского объединенного распределительного комитета доверенными лицами в Польше. Пока что дантист хотел узнать лишь, что герру Шиндлеру известно о судьбах польского еврейства во время войны.

Едва только гость стал задавать вопросы, Шиндлер замялся, и Седлачек предположил, что сейчас он услышит отказ продолжить беседу. Всего на производстве у Шиндлера работало 550 евреев, за которых он вносил СС арендную плату. Инспекция по делам вооруженных сил гарантировала таким людям, как Шиндлер, неизменность заключенных с ним контрактов; СС обещала, что и в будущем будет поставлять ему рабскую силу, не дороже 7,5 рейхсмарки за душу в день. Так что было бы неудивительно, если бы он, откинувшись на спинку кожаного кресла, изобразил бы полное непонимание.

Но Шиндлер этого не сделал.

– Проблема существует, герр Седлачек, – проворчал он. – И вот в чем она заключается: то, что в этой стране делают с людьми, превышает всякое воображение…

– Вы хотите сказать, – уточнил Седлачек, – что мои доверители просто не поверят вам?

– Поскольку я и сам с трудом верю себе, – сказал Шиндлер.

Поднявшись, он подошел к бару, наполнил две рюмки коньяком и протянул одну доктору Седлачеку. Вернувшись на свое место с рюмкой в руке, он сделал глоток, нахмурился, прислушиваясь к чему-то, на цыпочках подошел к дверям и резко распахнул их, как бы намереваясь поймать того, кто подслушивал. Несколько мгновений он стоял, застыв в дверном проеме. Седлачек услышал, как он спокойно обратился к секретарше с вопросом о каких-то счетах-фактурах. Через несколько минут он закрыл за собой дверь, сел за стол и, сделав еще один основательный глоток, стал рассказывать.

Да, в небольшом кругу друзей Седлачека, в его венском антинацистском клубе, не имели ни малейшего представления о том, что преследование евреев носит столь продуманный, систематический и организованный характер! Истории, которые поведал ему Шиндлер, поражали не только с моральной точки зрения: просто невозможно было поверить, что, напрягая все силы в отчаянных военных сражениях, национал-социалисты могли предназначить тысячи людей, драгоценную пропускную способность железных дорог, огромные объемы грузовых перевозок, построить дорогостоящие инженерные сооружения, бросить последние силы ученых на научно-исследовательские разработки, создать чиновничий аппарат и арсеналы автоматического оружия с огромными запасами боеприпасов – и все это для одной цели: истребления человеческого поголовья, которое не имело ни военного, ни экономического значения, а только психологическое.

Доктор Седлачек ожидал услышать просто рассказы о голоде, об экономическом разорении, о погромах или насилии над собственниками – привычные в истории вещи.

Но услышал нечто гораздо более страшное…

Отчет Шиндлера о событиях в Польше окончательно сформировал у Седлачека представление о нем как о человеке. Как бизнесмена оккупационный режим более чем устраивал его: вот он, сидит себе в сердце своей собственной маленькой империи с бокалом коньяка в руке! Однако спокойный внешне, он клокочет от неудержимого внутреннего гнева. Шиндлер оказался в положении человека, который счел для себя невозможным и неприемлемым отворачиваться от самого худшего.

И чувствовалось, что он не преувеличивает излагаемые факты.

– Если мне удастся организовать вам визу, – спросил Седлачек, – согласитесь ли вы прибыть в Будапешт и изложить свой рассказ моим доверителям и кое-кому еще?

Какую-то секунду Шиндлер не смог скрыть удивления.

– Вы же сами можете написать отчет, – сказал он. – И конечно же, такого рода информация поступает к вам из других источников.

Увы, нет, сказал ему Седлачек. Тут важен ваш личный взгляд, подробности историй и тому подобное. Нет исчерпывающего представления. Вы нужны в Будапеште, повторил Седлачек. Но должен вас предупредить, что путешествие будет не из приятных.

– Вы хотите сказать, – спросил Шиндлер, – что мне придется перебираться через границу пешком?

– Не так страшно, – заверил его дантист. – Возможно, вам придется ехать на товарном поезде…

– Я приеду, – сказал Оскар Шиндлер.

Доктор Седлачек осведомился у него об остальных именах из стамбульского списка. Вот, например, возглавляющий его некий зубной врач из Кракова. Дантисту, как правило, нанести визит без подозрений проще простого, сказал Седлачек, потому что у любого человека на земле есть как минимум одно дупло в зубе. Нет, сказал Шиндлер, не стоит идти к этому врачу – он уже привлек внимание СС.

Прежде чем оставить Краков и вернуться в Будапешт, к Шпрингману, доктор Седлачек еще раз встретился с Шиндлером. В кабинете Оскара на ДЭФ он выложил едва ли не всю валюту, которую вручил ему Шпрингман для поездки в Польшу. Тут был определенный риск: учитывая гедонистские наклонности Шиндлера, можно было предположить, что он способен спустить эти средства на черном рынке на покупку драгоценностей. Но ни Шпрингман, ни кто-то еще в Стамбуле не требовал никаких гарантий. Надежды произвести позже аудиторскую проверку у них все равно не было.

Необходимо отметить, что в данном случае Оскар повел себя безупречно и через своих связных передал всю наличность в еврейскую общину, чтобы они потратили ее, как сочтут нужным.

Мордехай Вулкан, которому, как и госпоже Дрезнер, довелось в свое время познакомиться с герром Оскаром Шиндлером, по профессии был ювелиром. В конце года его посетил один из работников политического отдела службы порядка Спиры.

Беспокоиться не стоит, сказал он ювелиру.

В прошлом году Мордехая прихватила OD за торговлю валютой на черном рынке. Когда он отказался быть агентом Бюро контроля валютных операций, его избили в СС, и госпоже Вулкан пришлось нанести визит вахтмейстеру Беку в управление полиции гетто, чтобы дать взятку за его освобождение.

В июне его снова схватили и отправили очередным транспортом в Бельзец, но знакомый полицейский из службы порядка успел вовремя появиться и вывел его из грузового двора. Ибо даже среди них были сионисты, как бы ни была мала для им подобных возможность когда-нибудь увидеть Иерусалим.

Полицейский, который на этот раз навестил Мордехая, не был сионистом. Службе СС, сообщил он Вулкану, срочно нужны ювелиры. Симхе Спире поручили за три часа разыскать их. Иными словами, Герцог, Фриднер, Грюнер и Вулкан – четыре ювелира – должны, явившись в полицейский участок, отправиться прямиком в прежнюю Техническую академию, где ныне находятся складские помещения Главного административно-экономического управления СС.

Как только Вулкан оказался в пределах Академии, он сразу же понял, что тут все подчиняется правилам строгой секретности. У каждой двери стоял охранник. Офицер СС сразу же предупредил ювелиров, что если кто-то из них обмолвится хоть словом об их работе здесь, то сразу же будет отправлен в трудовой лагерь. Каждый день, сказал он им, они должны приносить с собой инструменты и оборудование для оценки драгоценных камней и золота.

Затем их повели вниз, в подвальное помещение. Вдоль стен там тянулись деревянные помосты с грудами чемоданов и саквояжей, на каждом из которых имелись ярлычки со старательно выведенными именами их прежних владельцев. Под высокими окнами стоял ряд деревянных ящиков.

Когда ювелиры сели в центре помещения, двое эсэсовцев, подхватив один из саквояжей, опустошили его перед Герцогом, вернулись за другим – и вывалили его содержимое перед Грюнером. Затем золотой каскад обрушился на Фриднера и Вулкана.

Это было старое золото: кольца, брошки, браслеты, часы, лорнеты, портсигары. Ювелирам предстояло разобрать его, отделив чистый металл от сплавов, и оценить стоимость драгоценных камней и жемчуга. В зависимости от ценности и количества карат все надо было складывать в разные кучи.

Сначала они приступили к делу осторожно и опасливо, но потом работа пошла быстрее – сказывались профессиональные навыки. Эсэсовцы раз за разом уносили разобранные ценности, раскладывая их по соответствующим ящикам. Как только один из них заполнялся, на боку его появлялась надпись черной краской: «Рейхсфюрер СС. Берлин». Рейхсфюрером СС был сам Гиммлер, на чье имя в рейхсбанке складировались конфискованные по всей Европе ценности.

В грудах золота находилось немало детских колечек… и как же трудно было еврейским ювелирам сохранять спокойствие при мысли об их бывших владельцах!

Но только однажды они дрогнули, потеряв самообладание, – когда эсэсовец вывалил перед ними груду мятых золотых коронок, на которых еще виднелись следы крови. В этой горке у коленей Вулкана ему чудились тысячи казненных – и все они звали его присоединиться к ним, отшвырнуть рассортированные камни и громко заявить о гнусном происхождении этого богатства!

Но после минутной заминки Герцог и Грюнер, Вулкан и Фриднер снова принялись за дело – конечно же, думая теперь о сиянии коронок в собственных ртах, опасаясь, что и они могут броситься в глаза эсэсовцам…

Потребовалось не менее шести недель, чтобы рассортировать золотые сокровища, хранящиеся в подвале Технической академии.

Когда с ними было покончено, ювелиров перевели в старый гараж, предназначенный для хранения серебра. Ремонтные ямы были полны сваленными туда изделиями: кольцами, кулонами, пасхальными блюдами, менорами, нагрудными украшениями, диадемами и канделябрами. Здесь тоже следовало отделить цельное серебро от сплавов и взвесить его. Дежурный эсэсовский офицер жаловался, что некоторые из предметов трудно упаковывать, и Мордехай Вулкан предположил, что, наверное, часть предметов пойдет на переплавку. И хотя он не отличался набожностью, подумал, что было бы куда лучше, маленьким триумфом, если бы рейх унаследовал лишь то серебро, из которого не были отлиты святыни иудаизма. Но в силу каких-то причин офицер СС отказался о этой идеи.

Может, этим предметам предназначалось пополнить собой какую-нибудь дидактическую коллекцию в одном из музеев рейха. Или эсэсовцы оценили изящество серебряной утвари синагог…

Когда работа по оценке богатств подошла к концу, Вулкан опять оказался без дела. Ему приходилось регулярно покидать гетто в поисках еды для семьи, особенно для дочки, страдающей бронхитом. Какое-то время он работал в скобяной мастерской в Казимировке, где его и увидел обершарфюрер СС Гола, человек достаточно спокойный. Гола нашел ему работу ремонтником в казармах СС близ Вавеля. Когда Вулкан со своими гаечными ключами входил в столовую, он видел над дверью надпись: «СОБАКАМ И ЕВРЕЯМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Эта надпись, вкупе с сотнями и тысячами вырванных коронок, которые прошли через его руки в Технической академии, убедили его, что случайная расположенность, проявленная к нему обершарфюрером Гола, ровно ничего не значит в итоге. Гола пил тут же, в компании друзей, не обращая совершенно никакого внимания на надпись; но он и не заметил исчезновения семьи Вулкана в тот день, когда ее отправили то ли в Бельзец, то ли в другое, столь же зловещее место.