Текст книги "Список Шиндлера"

Глава 25

Кое-кто считал, что Оскар Шиндлер ведет себя как бесшабашный игрок. Даже исходя из того немногого, что было известно о нем, заключенные понимали: в случае необходимости он ради них доведет свое дело до краха. Потом уже – не сразу, потому что они принимали его благодеяния с той же непосредственностью, с которой ребенок под Рождество получает подарки от родителей, – они говорили: слава богу, что он был верен нам больше, чем своей жене. Так же, как и узники концлагеря, некоторые официальные лица, в свою очередь, догадывались, какие страсти владеют Оскаром и в какие игры он играет.

Один из них – доктор Сопп, врач тюрьмы СС в Кракове и медик суда СС на Поморской – через польского посыльного дал герру Шиндлеру знать, что у него есть к нему дело. В тюрьме Монтелюпич находилась некая женщина, фрау Хелен Шиндлер. Доктор Сопп знал, что она не была родственницей Оскара, но ее муж вложил деньги в «Эмалию». Ее допрашивали – пытались выяснить, где она взяла документы об арийском происхождении. Доктору Соппу не было необходимости уточнять, что миссис Шиндлер может в любой момент оказаться в грузовике, который доставит ее на Чуйову Гурку. Но если Оскар готов выложить определенную сумму, дал понять Сопп, то он, как медик, готов выдать свидетельство, в котором будет сказано, что по состоянию здоровья миссис Шиндлер срочно нуждается в лечении – где-нибудь в Мариенбаде, Богемия.

Оскар явился в кабинет к Соппу и выяснил, что врач хочет получить пятьдесят тысяч злотых. Торговаться не имело смысла. В течение дня Оскар собрал эту сумму. Сопп знал, что это ему под силу, знал, что Шиндлер получает огромный доход с черного рынка, не зафиксированный ни в каких документах.

Прежде чем расплатиться, Оскар поставил несколько условий. Он отправится в тюрьму вместе с доктором Соппом и лично заберет женщину из камеры. И сам, лично, доставит ее к общим друзьям в городе. Сопп не возражал. Под резким светом электрической лампочки в промерзших стенах Монтелюпича миссис Шиндлер получила в руки свою драгоценную справку.

Человек, действующий более продуманно, человек с бухгалтерским складом ума, с полным правом мог бы компенсировать свои расходы и тревоги из тех денег, что Седлачек доставлял из Будапешта. Всего Шиндлеру было вручено около ста пятидесяти тысяч рейхсмарок, которые доставлялись в чемодане с двойным дном и зашитые в подкладку. Но Оскар то ли в силу того, что он вообще небрежно относился к деньгам (получаемым и отдаваемым), то ли в силу обостренного чувства чести – вручил своим еврейским связным все деньги, полученные от Седлачека, не считая тех, что были потрачены на коньяк для Амона.

Это было далеко не простым делом. Когда летом 1943 года Седлачек доставил в Краков пятьдесят тысяч рейхсмарок, сионисты в Плачуве, которым Оскар предложил эту наличность, выразили опасение, что это может быть ловушкой.

Первым делом Оскар обратился к Манделю, сварщику в механической мастерской Плачува и члену «Hitach Dut» — сионистского рабочего молодежного движения. Мандель даже не захотел притрагиваться к этим деньгам. Послушай, сказал Шиндлер, к ним приложено письмо на иврите, письмо из Палестины. Ну конечно же, ответил Мандель, если это ловушка, если Оскар сам под подозрением и его используют вслепую – тут и должно быть письмо из Палестины.

Если у вас порой нет хлеба в доме, предлагаемая сумма – пятьдесят тысяч рейхсмарок, которые равнялись ста тысячам злотых – любому покажется огромной. И тратить их предлагалось по собственному усмотрению, бесконтрольно. Кто же поверит, что их дают просто так?! Нет-нет!..

Затем Шиндлер попытался передать деньги, доставленные в багажнике своей машины в Плачув, другому члену «Hitach Dut» — женщине, которую звали Алта Рубнер. Через заключенных, которых водили на работу на кабельный завод, через кое-каких поляков в тюрьме у нее были связи с подпольем в Сосновце. Может быть, сказала она Манделю, лучше всего поручить все это дело подполью, и пусть они там разбираются в происхождении денег, которые предлагает герр Оскар Шиндлер?

Убеждая ее, Оскар даже как-то повысил на Алту голос, правда, его заглушил шум и стрекот швейных машин Мадритча: «От всей души заверяю, что это не ловушка!»

Ха, «от всей души». Так говорят все агенты-провокаторы!

Но после того как разозленный неудачей Оскар удалился, Мандель все же переговорил со Штерном, подтвердившим аутентичность письма. Деньги решено было взять. Теперь они хотя бы знали, что Шиндлер не подведет их. Мандель зашел к Марселю Гольдбергу в административный корпус. Гольдберг тоже был членом «Hitach Dut», но после того, как ему поручили составлять списки – на работу, на транспортировку, списки живых и мертвых, – он начал брать взятки. Мандель довольно решительно поговорил с ним. Одним из списков, который составлял Гольдберг, был перечень тех, кто направлялся на «Эмалию» для сбора металлолома, используемого в Плачуве. Не излагая причины, по которой ему надо было попасть на «Эмалию», а просто напомнив приятелю о старых добрых временах, Мандель попал в этот список.

Оказавшись вскоре в Заблоче, Мандель уже было прошмыгнул между грудами металлолома, чтобы пройти к Шиндлеру, но перед дверью кабинета его остановил Банкер. Герр Шиндлер очень занят, сказал он.

Через неделю Мандель повторил попытку. И снова Банкер не пропустил его. В третий раз Банкер спросил в упор: «Вы хотите получить те сионистские деньги? Раньше вы их не хотели. А теперь хотите. Ну, так вы не сможете их получить. Такова жизнь, господин Мандель!»

Кивнув, Мандель ушел. Он ошибочно предположил, что Банкер уже наложил лапу хотя бы на часть этой наличности. На деле же Банкер просто осторожничал. В конечном итоге деньги все же попали в руки заключенных в Плачуве, ибо расписка Алты Рубнер в их получении была доставлена Седлачеком в Будапешт.

Можно предположить, что немалая часть этой суммы была потрачена на поддержку евреев, прибывших в Краков из других мест, у которых не было никаких источников помощи.

Были ли средства, переданные Шиндлером, потрачены главным образом на питание, как предположил Штерн, или же пошли на поддержку подпольного сопротивления, на покупку пропусков и оружия – этим вопросом Оскар никогда не задавался. Чтобы выкупить из тюрьмы миссис Шиндлер или спасти братьев Данцингер, не было потрачено ни копейки из этих денег. Деньги Седлачека не пошли и на то, чтобы как-то компенсировать потери от тридцати тонн эмалированной посуды, ушедшей в виде взяток, которые герру директору пришлось вручать большим и малым чинам СС в течение всего 1943 года, чтобы удержать их от намерений закрыть лагерь на «Эмалии».

Не были они потрачены и на приобретение гинекологического инструментария ценой в шестнадцать тысяч злотых, который Оскару пришлось купить на черном рынке, когда одна из девушек на «Эмалии» забеременела – а беременность означала прямой билет в Аушвиц. Не были они употреблены и на покупку подержанного сломанного «Мерседеса» у унтерштурмфюрера Йона. Тот предложил Шиндлеру купить машину, когда Оскар обратился к нему с просьбой о переводе тридцати узников Плачува на «Эмалию». Автомобиль, за который Оскар выложил двенадцать тысяч злотых, на другой же день был реквизирован коллегой Йона и его приятелем, унтерштурмфюрером Шейдтом для охраны лагеря.

– Может, в его багажнике развозят кормежку на посты, – злился Оскар на другой день, обедая с Ингрид.

Но позже, комментируя этот инцидент, Оскар сказал, что был только рад услужить обоим господам.

Глава 26

Раймонд Титч был тихим аккуратным католиком из Австрии, и его хромоту одни объясняли ранением, полученным в Первой мировой войне, а другие – несчастным случаем в детстве. Он был лет на десять или более старше Амона и Оскара. В Плачуве он управлял фабрикой форменной одежды Юлиуса Мадритча, на которой было занято примерно три тысячи швей и механиков.

Одним из способов дачи взяток стали шахматные матчи с Амоном Гетом. Административный корпус соединяла с предприятием Мадритча телефонная линия, и Амон часто звонил Титчу, приглашая его к себе поиграть в шахматы. В первый раз игра закончилась через полчаса, и отнюдь не в пользу гауптштурмфюрера. Приговор «Мат!», который Титч без особого восторга готовился произнести, замер у него на губах, когда он с изумлением увидел, в какую ярость пришел Амон. Рванув воротник, он расстегнул и отбросил портупею и надвинул фуражку на лоб. Пораженному Раймонду Титчу показалось, что Амон готов выскочить на улицу в поисках заключенного, которому предстоит расстаться с жизнью, за его – Раймонда Титча – так легко одержанную победу. Но комендант в тот раз сдержал себя…

Теперь Титч позволял себе взять верх над комендантом не раньше, чем через три часа, да и то не всегда – тянул до последнего, давая порой сопернику выиграть. Когда сотрудники административного управления видели, как Титч хромает по Иерусалимской, чтобы занять вахту у шахматной доски, они знали, что их ждет спокойный день. Можно было перевести дух – чувство безопасности распространялось по мастерским, доходя даже до тех несчастных, которые тащили вагонетки…

Но Раймонд Титч пускал в ход не только свои шахматные таланты. Ничего не зная о докторе Седлачеке и том человеке с портативной камерой, которых Оскар привел в Плачув, Титч начал фотографировать самостоятельно.

Порой из окна своего кабинета, порой из угла мастерской, он снимал заключенных в полосатой форме, тянущих груз по узкоколейке, раздачу убогих порций супа с хлебом, рытье канав и закладку фундаментов. Несколько снимков Титча запечатлели тайную доставку хлеба в мастерские Мадритча. Круглые коричневые буханки приобретались Титчем с согласия и на деньги Мадритча; их доставляли в Плачув на грузовиках под грудами обрезков и кипами одежды. Титч фотографировал, хлеб торопливо перекидывали из рук в руки на склад Мадритча с той стороны, которая не была видна с вышек, а со стороны подъездной дороги склад был прикрыт зданием производственного корпуса.

Он снимал эсэсовцев и украинских охранников: за играми и на работе. Он снял группу рабочих под надзором мастера, инженера Карпа, который вскоре стал жертвой собак-убийц, вырвавших ему гениталии и разодравших на ногах мясо до костей.

Во время долгих прогулок по Плачуву он запечатлевал на пленке его строения, полные тоски и запустения. И, кажется, именно он увековечил Амона Гета, развалившегося в шезлонге на веранде, вид грузной туши которого заставил новоназначенного врача СС, доктора Бланке, сказать ему: «Хватит, Амон, пора сбрасывать вес».

Титч сфотографировал бегающих и играющих псов Рольфа и Ральфа – и Майолу, которая держала одного из них за ошейник, делая вид, что ей это страшно нравится.

Он же запечатлел Амона Гета во всем величии на крупной белой лошади.

Отсняв пленки, Титч не проявлял их. Надежнее и безопаснее было хранить их в архиве в виде роликов. Он складывал их в металлический ящик в своей краковской квартире. Здесь же он хранил некоторые ценности евреев Мадритча. Даже в Плачуве встречались люди, которым удалось сохранить при себе некоторые ценные вещи – то, что можно было бы предложить – в моменты предельной опасности – как выкуп: скажем, тому, кто составлял списки, или тому, кто открывал и закрывал двери теплушек. Титч понимал, что только самые отчаявшиеся доверяли ему свое добро. В тайнике вместе с фотографиями Титча хранились последние ресурсы дюжины семей – брошка тети Янки, часы дяди Мордки… Заключенные, у которых сохранились кольца, часы и ювелирные изделия, регулярно пускали их в ход, выторговывая себе небольшие поблажки и удобства. Даже когда режим в Плачуве прекратил свое существование, когда исчезли Шернер и Чурда, когда Главное хозяйственно-административное управление СС, погрузившись на машины, куда-то исчезло, Титч не спешил проявлять и печатать снимки – и для этого были основания. В списках ОДЕССы, послевоенного тайного образования бывших эсэсовцев, он числился как предатель. Люди, работавшие у Мадритча, при его содействии получили в общей сложности больше тридцати тысяч буханок хлеба, множество цыплят, несколько килограммов масла. Израильское правительство высоко оценило его гуманный и смелый образ действий, о чем после войны появились сообщения в прессе. Мадритчу, живущему тогда в Вене, шипели вслед и высказывали угрозы в его адрес: «Обожатель евреев!» Так что пленкам из Плачува пришлось около двадцати лет лежать в земле небольшого парка в предместье Вены, на их высыхающей в темноте эмульсии были запечатлены образы Майолы, любовницы Амона, его собак-убийц и безымянных рабов…

Зато для выживших в Плачуве стало триумфом, когда в ноябре 1963 года один из спасенных Шиндлером, уже знакомый нам Леопольд Пфефферберг, втайне купил у Раймонда Титча, в то время уже неизлечимо больного сердечной недостаточностью, ящик и его содержимое за пятьсот долларов. Но Раймонд Титч не хотел, чтобы снимки появились на свет до его кончины. Безымянные тени ОДЕССы пугали его больше, чем имена Амона Гета, Шернера, больше, чем Аушвиц и месяцы, проведенные в Плачуве…

После его похорон пленки были немедленно проявлены. Почти все снимки сохранились.

Никто из небольшого количества заключенных Плачува, переживших и Амона Гета, и само существование лагеря, не мог бросить никакого обвинения в адрес Раймонда Титча. Но он никогда и не принадлежал к тому типу людей, вокруг имени которых возникают легенды.

А вот Оскар Шиндлер был из таких. С конца 1943 года о Шиндлере ходили легенды среди тех узников, кто еще оставался в живых, наполняя их сердца радостным возбуждением. Ибо не так важно, является ли что-то правдой или нет, миф зачастую более истинен, чем сама правда. Слушая эти истории, нетрудно было убедиться, что для обитателей Плачува Титч был кем-то вроде доброго дядюшки, а Оскар – неким божком, сулившим им жизнь и свободу. Он был небезупречен, порой даже двулик, как у древних греков, отягощен многими пороками, свойственными человеку, не таким всемогущим, как всем хотелось бы, но склонным к бескорыстию и обещающим спасение…

Одна из таких легенд о Шиндлере относится к тому времени, когда шеф полиции СС было серьезно настроился закрыть Плачув, ибо Инспекция по делам вооруженных сил весьма невысоко оценивала его вклад в дело военных усилий. Хелен Хирш, горничная коменданта Гета, нередко встречала собиравшихся к обеду гостей, которые, сокрушенно покачивая головами, прогуливались по холлу или заглядывали на кухню виллы, чтобы хоть немного отдохнуть от компании ее хозяина. Офицер СС по фамилии Трибитч как-то неожиданно сказал: «Неужели он не понимает, что люди отдают свои жизни?» Он, конечно, имел в виду Восточный фронт, а не захолустье Плачува. Но сам он и ему подобные офицеры не были склонны отдавать свои жизни, просто лицезрение обстановки виллы Амона Гета вызывало у них раздражение и зависть.

И вот, как гласит легенда, однажды воскресным вечером в лагерь заявился сам генерал Шиндлер, дабы решить, имеет ли смысл для военной махины само существование лагеря. Этот крупный чиновник выбрал странное время для посещения. Возможно, Инспекция по делам армии в преддверии суровой зимы, уже надвигавшейся на Восточный фронт, предпринимала последние, отчаянные усилия, чтобы спасти положение. Обходу лагеря предшествовал обед на «Эмалии», где вино и коньяк лились рекой благодаря щедрости Оскара, исполнявшего роль Бахуса на пиру у Диониса.

Из-за затянувшегося обеда инспекция, отправившаяся в «Мерседесах» обозревать Плачув, была явно не в состоянии делать профессиональные выводы. Хотя не стоит забывать, что Шиндлер и его сопровождение имели за плечами почти четыре года оценки качества продукций и производственных площадей. Проверка началась с пошивочной фабрики Мадритча, которая являлась образцовой витриной Плачува. В течение всего 1943 года она производила ежемесячно больше двадцати тысяч комплектов униформы. Но вопрос стоял следующим образом: может, герру Мадритчу было бы лучше расстаться с Плачувом, переведя свой капитал в более эффективные и лучше снабжающиеся польские предприятия в Подгоже и Тарнуве? Ветхое состояние фабрики в Плачуве не позволяет ни Мадритчу, ни другим инвесторам поставить здесь то оснащение, которого требует современное производство.

Осмотр мастерских компания официальных лиц начала при полном свете, и вдруг он погас – это один из друзей Штерна в шитовой Плачува устроил короткое замыкание. Благодушие как результат обилия блюд и напитков, выставленных Оскаром Шиндлером, вступило в противоречие с желанием осматривать фабрику при тусклом свете. Инспекция двинулась дальше при слабом мерцании карманных фонариков среди рядов замолчавших станков, лишивших строгих судей возможности блестнуть профессиональными знаниями. Пока генерал Шиндлер, прищурившись, пытался в луче фонарика оценить состояние прессов и станков в механических мастерских, тридцать тысяч обитателей Плачува, съежившись на своих нарах, ожидали его приговора. Реши он закрыть лагерь – и даже при перегруженности линий восточной железной дороги через несколько часов они все будут отданы во власть мощных газовых камер Аушвица. Но все они понимали, что данный факт не сможет вызвать ни капли сочувствия у генерала Шиндлера. Его божеством была продукция, она для него обладала первейшей и неоспоримой ценностью.

Но обитатели Плачува, гласит легенда, были спасены – генералу и его компании быстро надоело бродить в полутемном помещении с отягощенными обильным обедом желудками, и они решили: ладно, пусть фабрика работает…

А что же случилось на самом деле?

В реальности все закончилось гораздо более плачевно: в действительности до освобождения дожила лишь десятая часть заключенных Плачува.

Однако эта история позже была рассказана Штерном и другими, и какие-то вещи, безусловно, соответствуют истине: Оскар всегда выставлял на стол обилие еды и выпивки, когда приходилось принимать официальных лиц, и ему мог бы понравиться такой номер, как оставить генерала Шиндлера со свитой в темноте.

– Вы должны помнить, – сказал однажды юноша, которого спас Оскар Шиндлер, – что в нем, кроме немецкой крови, была и чешская. Он был на свой лад этакий бравый солдат Швейк. Он любил подурачить систему, подложить ей свинью.

Выжил ли Плачув лишь потому, что на настроении генерала Шиндлера сказалось тусклое освещение и обилие выпитого? Или он продолжил свое существование в первую очередь из-за того, что был удобным перевалочным центром-отстойником в те недели, когда даже могучие мощности Аушвица-Биркенау работали с перегрузкой?

Но в том, какую роль сыграл Оскар Шиндлер в деле спасения многих обитателей Плачува и от печального конца, сомневаться не приходится.

Пока СС и инспекция обсуждали будущее Плачува, Иосифа Бау – молодого художника из Кракова, которому ближе к концу войны довелось хорошо узнать Оскара Шиндлера, – угораздило влюбиться в некую Ребекку Танненбаум, хотя для любви лагерь был самым неподходящим местом.

Бау работал в строительном отделе чертежником. Он был серьезным юношей с чисто художественным стремлением к совершенству. Он, можно сказать, сам прибежал в Плачув, потому что у него никогда не было соответствующих для жизни в гетто документов. Не было у него и профессии, которая могла бы пригодиться на каком-нибудь предприятии в гетто, и поэтому ему приходилось прятаться при содействии матери и друзей. Во время ликвидации гетто в марте 1943 года он выскользнул из своего укрытия и ухитрился пристроиться в хвост рабочей колонне, направлявшейся в Плачув. Ибо в Плачуве ему светили возможности, которых не было в гетто. Например, работа на строительстве. В том же мрачном здании, раскинувшем оба крыла, где находился кабинет Амона, Иосиф Бау занимался «синьками» – копиями чертежей. Ему покровительствовал Ицхак Штерн: он отрекомендовал парня Оскару как хорошего чертежника, который в будущем, если понадобится, сможет искусно подделывать документы.

Иосифу повезло, что ему не часто довелось сталкиваться с комендантом лагеря, ибо он производил впечатление такой трогательной открытости, что встреть его Амон – его рука сразу же потянулась бы за револьвером…

Мастерская Бау размещалась в самом дальнем от Амона конце здания. Другая часть заключенных работала на первом этаже, неподалеку от кабинета коменданта. Среди них были снабженцы, клерки, стенограф Метек Пемпер. Их ежедневно подстерегал риск неожиданно получить пулю, нарвавшись на взрыв начальственной ярости. Например, Мундек Корн, который до войны был поставщиком одного из дочерних предприятий Ротшильда, а теперь закупал для тюремных мастерских ткань, морские водоросли, пиломатериалы и металл, был вынужден работать не только в том же административном корпусе, но и в том же крыле, где размещался кабинет Амона.

Как-то утром Корн поднял глаза от стола и увидел на той стороне Иерусалимской, рядом с казармой СС, мальчика лет двенадцати, которого он знал по Кракову; тот мочился под прикрытием одного из штабелей досок. В ту же секунду в окне ванной в этом же крыле мелькнул белый рукав рубашки и две мясистые кисти. Правая рука держала револьвер. Раздались два выстрела, один за другим, поразив мальчишку в голову и отбросив его на штабель досок. Когда Корн снова поднял глаза к окну ванной, то заметил лишь руку в белом рукаве, закрывавшую створку окна.

Еще утром на стол Корна легла заявка, коряво и неразборчиво подписанная Гетом. Взгляд его скользнул от подписи к трупу, который с расстегнутой ширинкой валялся у груды досок. Он не удивлялся тому, что ему пришлось увидеть за последние несколько лет. Он уже знал и о дьявольской легкости, с которой герр комендант убивал людей. Убийство как небрежный росчерк на листе бумаги…

Опыт научил Корна воспринимать любую смерть как рутинный факт бытия.

Но Иосифу Бау не хотелось стать таким же, как Корн. Ему удалось избежать чистки административного штата, которая произошла в центре здания и его правом крыле. Она началась, когда Иозеф Нейшел, любимчик Гета, пожаловался коменданту, что девушка из конторы съела кожуру от копченой грудинки. Амон в ярости вылетел из кабинета и помчался по коридору.

– Вы все жрете и толстеете! – орал он.

Он разделил всех работников на две шеренги. Корну показалось, что перед ним развертывается сцена из быта старших классов школы в Подгоже: он знал всех девушек в другом ряду – это были дочери тех семей, рядом с которыми он рос, семей из Подгоже. Происходившее напоминало учительское деление, когда определялось: вот эти пойдут к монументу Костюшко, а эти – в музей Вавеля. На деле же девушки из второго ряда из-за своих столов были отправлены на Чуйову Гурку, где за шкурку от копченой грудинки с ними рассчитался карательный взвод Пиларцика.

Иосиф Бау не имел отношения к суматохе, воцарившейся в конторе, но никто из обитателей Плачува не мог бы сказать, что у него спокойная жизнь. И все же она несла бы в себе меньше опасностей, если бы он не увлекся девушкой. Однако Иосиф не мог противостоять своей любви.

Ребекка Таннебаум была сиротой, но, поскольку в еврейской общине Кракова действовали клановые законы, у нее не было недостатка в добрых тетях и дядях, опекавших ее. Ей было девятнадцать лет, у нее было милое личико и изящная фигурка. Она хорошо говорила по-немецки и могла поддерживать интересный и доброжелательный разговор. Недавно она стала работать в конторе Штерна, расположенной за административным корпусом, таким образом ей не грозила опасность внезапно столкнуться с комендантом, охваченным припадком ярости.

Но ее обязанности в отделе занимали лишь половину рабочего дня, и она подрабатывала маникюршей. Еженедельно она обслуживала Амона Гета, ухаживала за руками унтерштурмфюрера Лео Йона, а также доктора Бланке и его любовницы, грубой и жестокой Алис Орловски.

Впервые увидев перед собой руку Амона, она удивилась: длинные пальцы хорошей формы – рука интеллигента, музыканта, а не убийцы и садиста.

Когда к ней впервые пришел какой-то заключенный и сказал, что ее хочет видеть герр комендант, она кинулась бежать, петляя мимо столов – вниз по лестнице!

Заключенный бежал за ней, крича ей вслед:

– Ради бога, не надо! Он меня накажет, если я не приведу тебя.

Так что ей пришлось последовать за посланцем на виллу Гета.

Но прежде чем войти в гостиную, она успела побывать в душном зловонном погребе, выкопанном на краю древнего еврейского кладбища. Там, едва ли не заживо похороненная среди пластов кладбищенской земли, сидела ее подруга Хелен Хирш, вся избитая и в синяках. «Да, это плохо, что он тебя позвал, – признала Хелен. – Но ты просто делай свою работу и присматривайся. Иногда ему нравится чей-либо профессиональный подход к делу, а иногда – нет. Когда будешь уходить, я смогу дать тебе кусок пирога и сосиску. Но только не бери сама; сначала спроси меня. Случалось, что кое-кто брал сам, и я тогда не знала, как мне выкручиваться».

Амон Гет оценил профессиональную сноровку Ребекки, которая, осторожно обрабатывая его руки, мило щебетала по-немецки. Ей казалось, что она снова сидит в отеле «Краковия», а Амон – несколько располневший, молодой немецкий магнат в крахмальной рубашке – прибыл в Краков продавать текстиль, металл или химикалии. Но в их общении были две детали, которые не позволяли ей всецело погрузиться в столь милое прошлое. Под правой рукой комендант постоянно держал свой служебный револьвер, а еще время от времени в салон заходила подремать одна из его собак. Она видела, как на аппельплаце эти собаки рвали инженера Карпа…

И все же порой, когда собаки мирно посапывали во сне, а они с Амоном обменивались воспоминаниями о довоенных поездках на воды в Карлсбад, ужас, царящий на перекличках, уплывал куда-то вдаль, и в него было трудно поверить. Однажды она осмелилась спросить его, почему он всегда держит при себе револьвер. От его ответа у нее побежали мурашки по спине, и она низко склонилась к его руке.

– На тот случай, если ты порежешь меня, – ответил он ей.

Если ей нужны были еще доказательства, что Амон может столь же легко впадать в бешенство, как и болтать о поездках на курорты, она их получила. В один из дней Ребекка вошла в холл и увидела, как комендант за волосы выволакивает из комнаты ее подругу Хелен Хирш – та отчаянно старалась сохранить равновесие, хотя он с корнем вырывал пучки волос. Едва его хватка на секунду ослабевала, он тотчас же перехватывал волосы девушки огромной ухоженной кистью…

В другой раз Ребекка вошла в гостиную – и вдруг один из псов Гета прыгнул на нее и, рыча, был готов вцепиться ей в грудь. Бросив взгляд через комнату, она увидела, что Амон, улыбаясь, лежит на софе.

– Перестань трястись, глупая девчонка, – промолвил он, – или я не смогу спасти тебя от моего зверя.

За то время, что она приходила ухаживать за руками коменданта, он успел пристрелить мальчишку, чистившего ему сапоги, приказал подвесить к вделанному в стенку кабинета кольцу своего пятнадцатилетнего денщика Польдека Дересевича – за то, что Гет нашел на одной из собак блоху, и предал казни своего слугу Лизека – за то, что тот запряг в дрожки лошадей для Боша, не испросив предварительно разрешения у хозяина.

Она встретила Иосифа Бау серым осенним утром в коридоре, когда тот тащил рулон «синек» на тусклое осеннее солнце. Его худая фигура, казалось, гнулась под этой ношей. Ребекка спросила, не может ли она помочь ему.

– Нет, – сказал он. – Мне просто надо дождаться солнца.

– Зачем? – спросила она.

Он объяснил, что его чертежи нового здания были переведены на «синьки», а под воздействием прямого солнечного света начнутся таинственные химические реакции, и они проявятся окончательно. А потом спросил:

– Почему бы вам не стать моим волшебным солнцем?

В Плачуве хорошенькие девушки не привыкли к столь деликатному обращению со стороны мужчин. И здесь, конечно, природа брала свое, женщин и мужчин влекло друг к другу, несмотря на звуки очередей с Чуйовой Гурки и казни на аппельплаце.

А они все продолжались.

Например, однажды у рабочей партии, возвращающейся с кабельного завода, был найден цыпленок. Амон бушевал на аппельплаце, потому что спрятанный в мешок цыпленок был найден у ворот гетто – его сбросил кто-то во время обыска.

– Чей это мешок? – хотел знать Амон. – Чей цыпленок?!

Поскольку все узники упорно молчали, Амон выхватил ружье у стоящего рядом эсэсовца и застрелил заключенного, стоящего в начале шеренги. Пуля, пройдя через его тело, поразила и того, который стоял за ним.

– Как вы любите друг друга! – орал Гет, готовясь пристрелить следующего.

И вдруг мальчик лет четырнадцати сделал шаг вперед. Его сотрясала дрожь, он плакал. Он может сказать, кто спрятал цыпленка, сказал он герру коменданту.

– Так кто?

Мальчик показал на одного из двух мертвецов.

– Вот этот! – и снова заплакал.

Амон изумил весь аппельплац, поверив мальчишке. Откинув голову, он расхохотался.

«Ну что за люди… как только они не могут понять, что их ждет?!»

Вечерами узникам разрешалось свободно передвигаться только с семи до девяти часов, и многие понимали, что времена неторопливых ухаживаний остались в прошлом. Вши, терзающие зудом подмышки и промежность, превращали вежливость в издевательство. Мужчины без особых церемоний совершали половой акт с женщинами. В женском лагере пели песни, в которых девственниц вопрошали: для чего они держат себя в чистоте и для кого они берегут себя?..

На «Эмалии» атмосфера не была такой безнадежно циничной. Отсутствие каждодневных страхов, относительно сытный рацион давали людям определенное спокойствие. Кроме того, Оскар продолжал утверждать, что не позволит эсэсовцам показаться в пределах лагеря без его разрешения.

На участке эмалировки среди станков стояли укрытия, которые позволяли любовникам долгое время побыть в обществе друг друга. В переполненных бараках разделение существовало только теоретически.

Один из бывших заключенных впоследствии рассказывал, что в кабинете Оскара Шиндлера была установлена специальная линия связи на тот случай, если руководство СС потребует доступа в бараки. Пока эсэсовцы будут в пути, Оскар успеет нажать кнопку, включающую сигнал тревоги в лагере. Сигнал предупреждал: срочно прячьте запрещенные сигареты, которые Оскар ежедневно доставлял в лагерь («Иди ко мне в кабинет, – едва ли не каждый день говорил он кому-нибудь в цехе, – и набей портсигар». И при этом многозначительно подмигивал.) Сигнал также приказывал заключенным: немедленно все по местам!

Встреча с юношей, который обратился к ней с такой изысканной вежливостью, словно они сидели на веранде кафе, стала для Ребекки потрясением, воспоминанием об исчезнувшей культуре.