Текст книги "Жена-девочка"

Глава LXXXI
СОГЛАСИЕ НА ПОРОГЕ СМЕРТИ

С момента нашего последнего посещения Вернон Холла ситуация изменилась: вместо веселья там теперь витала печаль.

Это ощущалось только внутри особняка. Снаружи его прекрасный фасад по-прежнему казался бодрым и веселым, а коринфские колонны выглядели гостеприимно.

Как и раньше, изысканные экипажи въезжали и выезжали, но ненадолго: гости приезжали лишь для того, чтобы оставить свою визитную карточку и навести справки.

Внутри стояла тишина. Слуги передвигались неслышно, ходили на цыпочках, открывали и закрывали двери бесшумно и говорили тихо или шепотом.

Стояла тишина, торжественная и скорбная. Она говорила о том, что в доме есть больной.

Так оно и было; болезнь была весьма серьезна, поскольку эта болезнь, как известно, предшествует смерти.

Сэр Джордж Вернон был при смерти.

Это была старая болезнь – болезнь такого рода легко подхватить в тропическом климате, как на Востоке, так и на Западе.

И тут и там побывал баронет, поскольку часть его молодости прошла в Индии.

Болезнь протекала достаточно долго. Теперь она окончательно разрушила здоровье, и врачи объявили ее неизлечимой. Во время последнего экстренного посещения инвалида врачи сказали ему всю правду и предупредили, что он должен готовиться к смерти.

Последнее путешествие на континент – куда он отправился с дочерью – окончательно подорвало его силы; и теперь он вернулся домой таким слабым, что был не в состоянии даже совершить прогулку по мягкой и гладкой дорожке в своем собственном великолепном парке.

Большую часть дня он проводил на диване и в своей библиотеке, где лежал, обложившись подушками.

Он выехал с Бланш за границу в надежде преодолеть привязанность, так сильно ей завладевшую, по собственному ее признанию, – привязанность, наличие которой было так неприятно его духу.

Насколько он преуспел в этом, можно было увидеть, глядя на ее грустное задумчивое лицо, бывшее когда-то безмятежным и веселым; отмечая бледность на ее щеках, бывших когда-то красными как лепестки розы; слушая подавленные вздохи, слишком болезненные для нее; и – прежде всего – беседу, которая произошла между нею и ее отцом после возвращения из их последней поездки, которая, увы, должна была стать последней поездкой в его жизни.

Сэр Джордж сидел, облокотившись на подушки, в своей библиотеке, как он привык обычно проводить время. Диван был повернут в сторону окна, чтобы он мог наслаждаться очарованием великолепного заката: окно выходило на запад.

Бланш была рядом с ним, хотя ни слова не было промолвлено до сих пор между ними. Закончив поправлять его подушку, она устроилась в углу дивана; остановив взгляд на далеком закате – она любовалась видом облаков на горизонте, окрашенных в темно-красные, пурпурные и золотые цвета.

Была середина зимы, но среди многочисленных рощ Вернон Парка это время года почти не ощущалось. Глядя на вечнозеленый кустарник и траву, зеленую как никогда, окружавшую особняк, можно было говорить о весенних картинах.

Также были слышны песни птиц, более подходящие для весеннего времени года: зяблика, болтавшего откуда-то с высоты, подобного флейте черного дрозда, голос которого доносился снизу, из кустов лавра и вечнозеленой калины, и малиновки, где-то недалеко от окна поющей свою сладкую простую песенку.

Тут и там можно заметить яркое оперение фазана, перелетавшего из рощи в рощу, или испуганного зайца, мчавшегося вниз, в чащу леса. Вдали на пастбищах парка можно было заметить коров в компании с рогатым оленем, пасущихся спокойно и безмятежно. Это была прекрасная перспектива, и это особенно должно было радовать владельца.

Но это было совсем не так для Джорджа Вернона, который знал, что видит это в последний раз. Он не мог уже отделаться от мрачных мыслей, он уже готовился к смерти.

Мысли его остановились на вопросе: кто должен получить в наследство все это великолепие, доставшееся от выдающихся предков?

Его дочь Бланш должна была стать наследницей – у него не было другого наследника – ни сына, ни дочери, – и, таким образом, она получит в наследство все это состояние.

Но Бланш не будет долго носить его фамилию, и в результате какую фамилию получит его наследство? Какой геральдический знак придет на смену геральдике Вернонов?

Он думал о Скадаморе, долго думал, что это будет он, надеясь на это и желая того, но теперь, в мрачный час в преддверии смерти, он сомневался, будет ли когда-либо заключен этот геральдический союз.

В свое время он решил для себя, что это будет так, и он не сомневался в этом до последнего времени. Он думал о принуждении, которое основывалось на завещательных условиях. Он даже намекнул на это Бланш. Но он убедился, как ненадежна такая основа, и он теперь размышлял об этом. Это все равно как приказать солнцу остановиться, или забрать у гордого оленя великолепие его рогов, или отнять у птиц их нежную красоту. Вы можете смягчить антипатию, но вы не сможете устранить ее; какой бы послушной ни была Бланш Вернон, – она не могла преодолеть антипатию к кузену Скадамору.

Вы можете помешать привязанности, но не разрушить ее; и уважения к отцу было не достаточно, чтобы вытравить из мыслей Бланш Вернон память о капитане Майнарде. Его образ был все еще в ее сердце, свежий как первое впечатление – свежий как в тот час, когда она стояла, держа его руку под сенью кедра! Ее отец, похоже, знал это. В противном случае ее бледные щеки, которые с каждым днем становились все бледнее, должны были бы предупредить его. Но он на самом деле знал или подозревал это, и пришло время, когда он смог в этом убедиться.

– Бланш, – сказал он, повернувшись и с нежностью пристально вглядываясь в ее лицо.

– Что, отец? – спросила она, думая, что нужно что-то сделать для больного. Но она вздрогнула, встретив его взгляд. Он означал нечто большее.

– Дочь моя, – сказал он, – мне уже осталось недолго быть с тобой.

– Дорогой папа! Не говори так!

– Это правда, Бланш. Доктора сказали мне, что я умираю, я и сам чувствую это по своему состоянию.

– О папа! Дорогой папа! – воскликнула она, спрыгнув со своего места и падая на колени около дивана, закрыв лицо локонами и заливаясь слезами.

– Не плачь, дитя мое! Как ни больно думать об этом, такие вещи неизбежны. Это судьба всех нас, рано или поздно мы оставляем этот мир; и я не мог надеяться, что избегну этой участи. Мы попадем в лучший мир, где сам Господь будет с нами, и где, как нам говорят, не слышно никакого плача. Ну, дитя мое! Возьми себя в руки. Вернись на свое место и послушай, поскольку у меня есть кое-что сказать тебе.

Продолжая плакать, она повиновалась – при этом она рыдала так, как будто ее сердце разрывалось на части.

– Когда я уйду, – продолжал он после того, как она немного успокоилась, – ты, дочь моя, получишь в наследство мое состояние. Оно не имеет большой ценности, поскольку мне неприятно говорить, что на мое имущество сделан значительный заклад. Однако, в конце концов, можно расплатиться за него, и будет некоторый остаток – для твоего безбедного существования.

– О отец! Не говори о таких вещах. Это причиняет мне боль!

– Но я должен, Бланш, я обязан. Это необходимо, ты должна знать об этом, и, кроме того, я должен знать…

Что должен знать? Он сделал паузу, как будто не решался сказать об этом.

– Что, папа? – спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.

– Что ты должен знать?

– Дорогая дочь моя! – сказал он, избегая прямого ответа. – Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, – человека, которого и я буду считать своим сыном!

– Дорогой отец! – вскричала она, снова заливаясь слезами, – умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О отец, этого не будет никогда!

Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!

– Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.

Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо отца.

Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.

– Дочь моя, – сказал он, – я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?

– Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне – даже это. О отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви – как смогу я… как сможет он…

Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.

Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.

Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал.

Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.

И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери – еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.

Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного благородного поступка. И в то же время умеряет амбиции в будущем.

Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона – как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе грядущую зарю будущего – когда республиканский строй будет единственным, признанным на свете!

Он мысленно видел человека, который будет представлять эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. На смертном одре баронет не чувствовал более ненависти, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что видел: человек этот владел мыслями его дочери – он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!

Она благородно обещала, что пойдет на самопожертвование. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?

Нет! Позволить гербу Вернон быть стертым из геральдической книги! Позволить ему смешаться с плебейскими знаками отличия республики, но не обречь свою собственную дочь, своего дорогого ребенка на пожизненное горе!

В этот критический час он решил, что она не должна страдать.

– Значит, ты не любишь Франка Скадамора? – сказал он после долгого печального перерыва, возвращаясь к ее последним словам.

– Я не люблю его отец, я не смогу его полюбить никогда!

– Но ты любишь другого? Не бойся, скажи откровенно – искренне, мое дитя! Ты любишь другого?

– Да, я люблю, люблю!

– И этот другой – капитан Майнард?

– Отец, я однажды уже призналась в этом. Я сказала тебе, что полюбила его всем сердцем. Ты думаешь, мои чувства когда-нибудь изменятся?

– Довольно, моя храбрая Бланш! – воскликнул больной, гордо поднимая свою голову с подушки и в восхищении глядя на свою дочь. – Довольно, дорогая, самая дорогая моя Бланш! Приди в мои объятия! Подойди поближе и обними своего отца – твоего друга, который недолго еще будет рядом с тобой. Я не сделаю ошибки, если передам тебя в другие руки – если не более дорогие, то, возможно, более способные защитить тебя!

Бурный порыв дочерней любви наградил умирающего родителя, давшего это разрешение, в горячих чувствах и словах.

Никогда еще объятия Бланш Вернон, обвившей руками шею своего отца, не были такими горячими как сейчас! Никогда еще такие горячие слезы не лились на его щеку!

Глава LXXXII
ПРИМИРЯЮЩЕЕ ПИСЬМО

«Никогда не видеть ее – чтобы никогда больше не слышать о ней! От нее я ничего не должен ждать. Она не осмелится написать мне. Без сомнения, на это был наложен запрет родительской властью.

И я также не осмеливаюсь ей писать! Если бы я это сделал, то той же родительской властью мое письмо было бы перехвачено – оно бы еще более скомпрометировало ее – и сделало шансы на примирение с ее отцом еще более призрачными!

Я не осмеливаюсь делать это – я не имею права!

Почему я не имею права? Или это, в конце концов, ненужная галантность?

И при этом не обманываю ли я себя – и ее? Разве веление сердца не выше, чем его собственные убеждения? Что касается руки дочери – только первое имеет значение. У кого есть право вмешиваться в диалог между двумя любящими сердцами? У кого есть право запретить их счастье?

Родитель претендует на такое право и слишком часто делает это! Возможно, это мудрый контроль, но на самом ли деле такой контроль справедлив?

И есть такие случаи, когда это уже не мудрость, а безумие!

О, гордость и высокомерие титула! Сколько счастья было загублено благодаря твоему вмешательству, сколько разбитых сердец стали жертвами святынь твоих пустых претензий!

Бланш! Бланш! Тяжело осознавать, что есть между нами барьеры, которые невозможно сломать! Преграда, которую никакие мои заслуги, усилия, никакие победы и испытания не сумеют преодолеть! Это так тяжело! Так тяжело!

И даже если я преуспею, добьюсь триумфа, не будет ли слишком поздно? Сердце, которое отдано мне, будет передано в чьи-то руки!

Ах! Оно уже, возможно, в чьих-то руках! Кто знает…»

Такие мысли переполняли душу и сердце капитана Майнарда. Он сидел за письменным столом в своем кабинете. Но последняя мысль была слишком болезненной для него, чтобы оставаться спокойным; он вскочил с места и стал в волнении ходить по комнате.

То радостное, сладкое предчувствие более не владело его мыслями – по крайней мере, не настолько убедительно. Тон и настроение его монолога, особенно последние фразы, говорили о том, что он потерял веру в это. И его поведение, когда он шагал по комнате, – его взоры, восклицания, его взгляд отчаяния и долгие вздохи, – все это говорило, насколько Бланш Вернон заполняла его мысли, как сильно он любил ее!

– Да, действительно, – продолжал он, – она могла таким образом забыть меня! Ребенок, она, наверное, воспринимала меня как игрушку – и если меня нет более рядом, она перестала думать обо мне. Ну, и моя дискредитация, само собой, – без сомнения, они сделали все, чтобы опорочить меня!

– О! Разве можно полагаться на обещание, данное мне в час нашего расставания – даже записанное на бумаге! Позвольте мне еще раз взглянуть на это сладкое письмо!

Сунув руку в карман жилета – тот, который расположен как раз у его сердца, – он вынул крошечный листок, которым так долго и с нежностью дорожил. Расправив его, снова прочитал:

«Папа очень сердит, и я знаю, что он никогда не согласится на то, чтобы я снова увидела вас. Мне грустно оттого, что мы, возможно, никогда больше не встретимся, и вы забудете меня. Но я никогда вас не забуду, никогда!»

Чтение этой записки оставило в нем странную смесь чувств – боли и наслаждения, как это было и в предыдущие двадцать раз, поскольку не менее двадцати раз он перечитывал это торопливо набросанное послание.

Но теперь болезненное чувство преобладало над наслаждением. Он начинал всерьез верить в слова «мы, возможно, никогда больше не встретимся» и сомневаться в последней фразе «я никогда вас не забуду, никогда!». Он продолжал неистово шагать по комнате, в полном отчаянии.

Его совсем не успокоил визит друга, Розенвельда, когда тот вошел в комнату, как он обычно имел обыкновение делать по утрам. Это было слишком рутинное посещение, чтобы отвлечь Майнарда, особенно от таких грустных мыслей. Граф сильно изменился в последнее время. Он также имел несчастье подобного рода – он влюбился, вот только в кого, пока хранил это в секрете.

В таких вопросах друг-мужчина может посочувствовать, но не утешить. Только достигшие успеха могут подбадривать.

Розенвельд задержался ненадолго, и при этом он был немногословен. Майнард не знал предмета его поздно родившейся страсти – даже ее имени! Он только полагал, что это могла быть довольно необычная леди, которая сумела так изменить его друга – человека, до этого настолько безразличного к прекрасному полу, что он часто говорил о том, что умрет холостым!

Граф удалился весьма поспешно, не без того, чтоб сделать намек, почему. Майнард обратил внимание, что одет он был с необычной изысканностью – усы были напомажены, а волосы источали аромат!

Он признал, что причина всего этого – свидание с леди. Кроме всего прочего, он собирался задать ей некоторый вопрос.

Розенвельд не сказал, какой, но у его старого товарища осталось впечатление, что речь идет о предложении.

Перерыв был не без ряда веселых моментов, и это на некоторое время отвлекло Майнарда от его болезненных мыслей.

Но лишь на весьма короткое время. Очень скоро они возвратились к нему, и снова, наклонившись, он перечитал письмо Бланш Вернон, записку, которая оставалась лежать на столе.

Едва он закончил чтение, как раздался стук в дверь, который выдал почтальона.

– Письмо, сэр, – сказал слуга, когда вошел в комнату к Майнарду. Не было необходимости вести лишние переговоры, стоимость пересылки была оплачена, и Майнард принял письмо.

Адрес на конверте выдавал почерк джентльмена. Это было новым для него. Впрочем, ничего странного в этом не было. Писатель, быстро добившийся известности, он получал такие письма регулярно.

Однако он все же перевернул конверт, чтобы вскрыть его. В глаза ему бросился герб, который он узнал сразу. Это был герб Вернон!

После этого он вскрыл тщательно запечатанный конверт дрожащей рукой, медленно и осторожно.

Затем пальцами, дрожащими как листья осины, развернул вложенный лист бумаги, также помеченный гербом.

Пальцы перестали дрожать, когда он прочел:

«Сэр,

Вашими последними словами ко мне были: “Я НАДЕЮСЬ, ЧТО ПРИДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА ВЫ БУДЕТЕ МЕНЕЕ СТРОГО СУДИТЬ МЕНЯ ЗА МОЕ ПОВЕДЕНИЕ!” Моим ответом Вам, если я запомнил верно, было: “ВРЯД ЛИ!”

Будучи старше Вас, я считал себя более мудрым. Но даже самый старый и самый мудрый человек может иногда ошибаться. Я не считаю для себя унизительным признаться, что это было так, именно я по отношению к Вам ошибался. И если, сэр, Вы можете простить меня за мое резкое – я бы даже сказал варварское – поведение, то меня бы очень обрадовало Ваше появление здесь, чтобы я снова мог приветствовать Вас как моего гостя. Капитан Майнард! Я очень изменился с тех пор, как Вы в последний раз видели меня, – изменился в душе и как человек. Я нахожусь на своем смертном одре и хотел бы увидеть Вас перед тем, как покину этот мир. Есть еще один человек, который ухаживает за мной и который желает того же. Добро пожаловать!

ДЖОРДЖ ВЕРНОН.»

В тот же день в поезде из Лондона до Танбридж Веллс ехал пассажир, который направлялся в Севеноукс Кент.

Звали его Майнард!

Глава LXXXIII
ДВЕ ПОМОЛВКИ

Менее недели прошло с тех пор, как состоялся печальный разговор между графом Розенвельдом и капитаном Майнардом в комнате последнего, и вот эти джентльмены снова встретились в той же самой квартире. На этот раз – при изменившихся обстоятельствах, что было видно по настроению обоих.

Оба выглядели веселыми и радостными, как будто во всей Европе победила республика!

Они не только выглядели так, они на самом деле имели все основания для радости.

Граф вошел в комнату. Капитан как раз собирался уходить.

– Какая удача! – вскричал последний. – Я как раз собирался отправиться искать тебя!

– И я пришел, потому что искал тебя! Капитан, я скучал без тебя. Я не пожалел бы и пятидесяти фунтов, чтобы только увидеть тебя!

– Я не пожалел бы для тебя и ста, граф! Я хочу сказать тебе об очень важном деле.

– Я хочу сообщить о еще более важном!

– Ты поссорился с ней, граф? Мне очень жаль. Я боюсь, что не сумею тебе помочь.

– Оставь свои сожаления для себя. Это больше подойдет тебе – всякие неприятности. Черт побери! Я полагаю, что у тебя случилась одна из таких?

– Совсем наоборот! Во всяком случае, если, по-твоему, у меня неприятности, то это одна из самых лучших в своем роде. Я собираюсь жениться!

– Мой бог! Я тоже!

– Так она согласилась?

– Да, согласилась. А твоя? Мне не стоит спрашивать, кто она. Это тот самый золотоволосый ребенок, я полагаю?

– Я когда-то говорил тебе, граф, что эта девочка в конце концов станет моей женой. И теперь я имею счастье сообщить, что так оно и будет!

– Матерь божья! Это замечательно! Теперь я тоже буду верить в предчувствия. У меня было такое же предчувствие, когда я увидел ее!

– Ее? Ты имеешь в виду будущую графиню Розенвельд? Но ты не сказал мне, кого ты собираешься удостоить такой чести?

– Теперь я скажу тебе, дорогой капитан, что она самая прекрасная, самая дорогая, самая сладкая маленькая прелестница, которую только я видел в жизни. Ты будешь приятно удивлен, когда увидишь ее. Но ты не должен ее видеть, пока не встанешь справа от нее перед алтарем, куда ты должен пойти со мной. Я пришел, чтобы поручить тебе эту роль.

– Какое странное совпадение! Это как раз то, ради чего я разыскивал тебя!

– Чтобы пригласить меня быть твоим шафером?

– Конечно, ты ведь когда-то согласился стать моим секундантом. Я знаю, что ты не откажешь мне и сейчас.

– Я был бы весьма неблагодарным, если бы отказал, – прося тебя при этом о подобной услуге. Я полагаю, что и ты не откажешься отплатить мне тем же?

– Безусловно. Ты можешь рассчитывать на меня.

– И ты на меня. Но когда ты должен «выключиться», как англичане называют это7474
  Turn off – (англ., шутл.) жениться.


[Закрыть]?

– В следующий четверг, в одиннадцать часов.

– В четверг в одиннадцать часов! – повторил граф удивленно. – Да ведь это – тот же самый день и час, в который я сам должен стать Бенедиктом7575
  См. прим. на стр. 30.


[Закрыть]! Матерь божья! Мы оба будем заняты одним и тем же делом в одно и то же время! Мы будем не в состоянии помочь друг другу!

– Да, странное совпадение, – заметил Майнард, – и очень неудобное!

– Досадно! Как жаль, что мы не можем помочь друг другу!

При наличии сотен церквей в большом Лондоне было крайне маловероятно, чтобы их свадьбы были сыграны в одной и той же церкви.

– Что делать, дорогой мой капитан? – спросил австриец. – Я здесь чужестранец, и я не знаю никого, точнее, никого настолько, чтобы доверить эту роль! А ты – хотя язык этой страны для тебя родной – кажется, находишься не в лучшем положении, чем я! Кто сможет помочь нам обоим?

Майнард удивился словам графа. Чужестранец, так же как и граф, он тем не менее не опасался за себя. В Большом Лондоне он знал достаточно людей, которые согласились бы стать его шаферами – особенно на его бракосочетании с дочерью баронета!

– Есть! – вскричал Розенвельд после некоторого раздумья. – У меня есть к кому обратиться! Есть граф Ладислос Телеки. Он сделает это для меня. И у него есть кузен, граф Фрэнсис! Почему бы ему не помочь тебе? Я знаю, что вы друзья. Я видел вас вместе.

– Да, верно, – сказал Майнард, вспоминая. – Хоть я и не думал о нем, граф Фрэнсис – самый подходящий для этого человек! Я знаю, что он согласится сделать мне одолжение. Не прошло и десяти дней с тех пор, как я помог ему в получении гражданства великой Британской империи, и теперь я смею надеяться, что он в свою очередь поможет мне жениться на леди, которая занимает достойное место среди гордой аристократии нашей страны. Спасибо, дорогой граф, что ты предложил мне его кандидатуру. Он вполне подходит, и я воспользуюсь его услугами.

На этом двое счастливых джентльменов разошлись: один – чтобы искать графа Ладислоса Телеки, другой – Фрэнсиса, призванных стать свидетелями в самой важной церемонии, которая когда-либо проходила в их жизни.