Текст книги "Раскаты грома"

Глава 46

Они захватили вершину в пять минут первого, почти не встретив сопротивления. Несколько бурских часовых удрали вниз, и Шон сверху увидел бурский лагерь. В долине неровной линией горели костры. Вокруг них стояли люди и смотрели наверх. Шон дал по ним несколько очередей и закричал:

– Прекратить огонь! Экклз, пусть люди устраиваются. Очень скоро у нас будут гости.

Вдоль всего верха буры соорудили насыпи, что избавило людей Шона от трудов, и спустя десять минут «максимы» были установлены, а двести стрелков – те, кто не был ранен, – ждали за камнями контратаки буров. На это ушло какое-то время – обстоятельства потребовали спешно собрать в долине военный совет. Но наконец послышались звуки атаки.

– Они идут, старшина. Не стрелять.

Бюргеры осторожно продвигались вперед; услышав их голоса среди камней, Шон решил, что враг достаточно близко, и предупредил его дальнейшее приближение ружейными залпами и огнем из «максимов». Буры энергично отвечали, и в самый разгар перестрелки в нее включились пулеметы Гочкиса из долины.

Первый снаряд пролетел в нескольких футах над головой Шона и взорвался в долине за ним. Второй и третий упали точно среди атакующих буров, вызвав крики протеста, и весь остаток ночи артиллеристы, чьи усилия не были оценены, хранили оскорбленное молчание.

Шон ожидал нового нападения, но вскоре стало ясно, что Леруа отлично понимает опасность сближения с противником в темноте. Он удовольствовался тем, что всю ночь не давал Шону уснуть – его бюргеры по очереди вели на близком расстоянии ружейные дуэли, и Шон начал сомневаться в разумности предпринятой атаки. Рассвет застанет его на верху хребта перед превосходящими силами противника, его фланги не защищены и вскоре будут окружены, и можно ждать проникновения неприятеля с обеих сторон. Он с неудовольствием вспомнил Спайон-Коп. Но альтернатива только одна – снова в реку, а при этой мысли у него мурашки шли по коже.

Если подкрепление не подоспеет, поражение неминуемо, и тогда лучше оказаться наверху, чем внизу в грязи. «Останемся», – решил он.

На рассвете наступило затишье, но, хотя огонь прекратился, если не считать редких случайных залпов и выстрелов снизу, Шон чувствовал: буры зашевелились. Зловещие приглушенные звуки с флангов подкрепляли его опасения. Но к реке отступать было поздно – на светлеющем небе уже проступили темные силуэты гор. Они казались очень близкими и недружелюбными, словно невидимые враги дожидались там света, чтобы напасть.

Шон встал.

– Возьми пулемет, – прошептал он человеку рядом с собой и передал ему «максим».

Всю ночь он сражался с этим неповоротливым громоздким оружием, и теперь его руки напоминали когти, сделанные по форме рукояток, а плечи невыносимо болели. Он разминал их, идя вдоль линии, останавливаясь, чтобы поболтать с залегшими за насыпями людьми, стараясь подбодрить их. В ответах он слышал уважение к себе как к бойцу. Больше чем уважение, что-то вроде обожания. То же чувство вызывал у своих людей старый генерал Буллер. Он допускал ошибки, и, когда он вел людей, многие умирали, но он нравился солдатам, и они шли за ним. Шон добрался до конца линии.

– Как дела? – негромко спросил он у Сола.

– Неплохо.

– Есть признаки старины бура?

– Они близко, несколько минут назад мы слышали их разговор. Думаю, они готовы, как и мы.

– Что боеприпасы?

– Хватит, чтобы закончить это дело.

Закончить это дело! Это решать ему. Когда бойня начнется, сколько еще им надо будет выдержать, пока он не объявит о сдаче и они не встанут с поднятыми руками, в самом позорном из всех возможных положений?

– Лучше уйди в укрытие, Шон. Быстро светает.

– Кто здесь за кем присматривает? – улыбнулся Шон. – Мне больше не нужен от тебя героизм, – сказал он и быстро пошел назад, к своей позиции на противоположном фланге.

Ночь быстро уходила, утро наступило внезапно, как это бывает в Африке. А лагерь буров исчез.

Исчезли пулеметы Гочкиса. Шон знал, что пушки и лошади буров теперь за следующим хребтом, который тянулся перед их позицией. Он знал также, что каменистая местность под ним кишит ползущими бюргерами, что они у него на флангах и, вероятно, в тылу.

Медленно, как человек, в последний раз оглядывающийся перед долгим путешествием, Шон осмотрел горы, небо, долину. В мягком свете все это было прекрасно.

Он взглянул через выход из долины на травянистую равнину вельда и от неожиданности дернул головой. Волоски на предплечьях от возбуждения встали дыбом. Вход в долину был закупорен темной массой. В слабом утреннем свете ее можно было принять за плантацию акаций – правильный прямоугольник на фоне бледной травы. Но эта плантация двигалась, меняла форму, удлинялась. Бирнамский лес пошел на Дунсинан[20]20
  Шекспир, У. Макбет.


[Закрыть].

Первые лучи солнца вырвались из-за горы и тысячью вспышек загорелись на пиках.

– Кавалерия! – закричал Шон. – Клянусь Иисусом, вы только посмотрите!

Его крик подхватили, вдоль всей линии солдаты радостно кричали, началась стрельба по коричневым фигуркам внизу, бежавшим навстречу бурским пикетам, каждый из которых вел с собой десяток лошадей.

И тут, перекрывая радостные крики и стрельбу, топот копыт и панические возгласы, прозвучал призыв горна, резкий, четкий и ясный. «Красавчик Данди» – призыв к кавалерийской атаке.

Люди Шона прекратили стрельбу. Приветственные крики смолкли. Один за другим солдаты вставали и смотрели, как движутся вперед ряды кавалерии. Шаг. Рысь. Галоп. Острия пик опустились.

Эти сверкающие наконечники, как стая светляков, неслись на уровне живота перед сплошными темными рядами, надвигаясь на людей и испуганных лошадей.

Некоторые буры вскочили и побежали.

– Бог мой! – выдохнул Шон, готовый услышать взрыв звуков, когда кавалерия достигнет цели. Но слышал только топот копыт. Не меняя строй, не ломая ровных стройных рядов, кавалерия пронеслась через буров.

Они образцово развернулись и двинулись обратно. Сломанные пики отброшены, шпаги обнажены, яркие, длинные.

Шон увидел, как бур отчаянно пытается увернуться от преследующей его пики. В последний момент он повернулся и закрыл голову руками. Всадник приподнялся в стременах и с размаху опустил саблю. Бюргер упал. Всадник, точно игрок в поло, развернул лошадь и проехал над буром, низко наклонившись, чтобы вторично ударить его, стоящего на коленях в траве, саблей.

– Пощады! – в ужасе и отвращении закричал Шон. – Пощадите их! Ради Господней любви, пощадите!

Но кавалерия никого не щадила. Маршируя словно на параде, выполняя точные развороты и перестроения, всадники продолжали бойню. Режь и руби, поворачивайся и топчи. Вскоре вся поляна была усеяна израненными телами.

Шон отвел взгляд и увидел, как остатки отряда Леруа разбегаются среди скал, где кавалеристы не могли их преследовать.

Шон сел на камень и закурил сигару. Едкий дым смыл в его горле вкус победы.

Два дня спустя Шон привел свою колонну в Чарлстаун. Гарнизон приветствовал его, и Шон улыбался, глядя на радость своих людей. Полчаса назад они сидели с несчастным видом, сгорбившись в седлах. Теперь они распрямились и самодовольно и беспечно принимали аплодисменты и приветственные возгласы.

Улыбка с лица Шона исчезла, когда он увидел, как поредел его отряд, и оглянулся на пятнадцать фургонов с ранеными.

«Если бы я только проверил вершины».

Глава 47

Шона ожидал срочный вызов к Ачесону.

Через двадцать минут после прибытия в Чарлстаун Шон сел в северный экспресс, ненавидя Сола за то, что оставил его в горячей ванне, ненавидя мундир Сола, который под уговоры Мбежане выстирает и выгладит толстая зулусская женщина, а пуще всего ненавидя Сола за полученное им приглашение на торжественный вечер в офицерской столовой. Шон знал, что там Сол будет пить «Курвуазье» и «Вдову Клико» из его, Шона, былых запасов.

Когда на следующее утро Шон, вымазанный паровозной сажей поверх грязи, собранной его одеждой за две недели похода в вельде, прибыл в Йоханнесбург, его ждал ординарец и сразу отвел в номер генерала Ачесона в «Гранд-отеле». Майора Петерсона явно потряс вид Шона – он с ужасом разглядывал пятна, прорехи и засохшую грязь, которые так не вязались с белоснежной скатертью и серебром на столе, накрытым к завтраку. Исходивший от Шона запах лишил Петерсона аппетита – майор прикрывал нос шелковым платком. Но Ачесон, казалось, ничего не заметил и пребывал в хорошем настроении.

– Отличное представление, Кортни, отличное. Вы полностью доказали свою правоту. Уверяю вас, теперь Леруа некоторое время не сможет нас тревожить. Хотите еще яйцо? Петерсон, передайте ему бекон.

Шон закончил есть, налил себе кофе и лишь тогда обратился с просьбой:

– Хочу, чтобы вы освободили меня от командования отрядом. Я не справился.

Ачесон и Петерсон в ужасе посмотрели на него.

– Боже, Кортни. Вы добились замечательного успеха. Это наш самый крупный успех за месяцы.

– Везение, – резко перебил Шон. – Еще два часа, и нас бы уничтожили.

– Везучие офицеры для меня ценнее умных. Просьба отклонена, полковник Кортни.

Итак, теперь он полковник – подкуп, чтобы заманить его в кресло дантиста. Шону стало смешно.

Он собрался настаивать на своем, но помешал стук в дверь. Вошел ординарец и протянул Ачесону листок.

– Срочное сообщение из Чарлстауна, – прошептал он.

Ачесон взял у него листок и размахивал им, как дирижерской палочкой, продолжая говорить.

– У меня есть для вас три младших офицера на место убитых. Вы остановили буров и удерживали их до появления нашей кавалерии. Это все, чего я от вас хочу. Пока вы делаете свое дело, наши большие колонны начнут серию новых передвижений. На этот раз мы намерены прочесать каждый дюйм земли между блокгаузами. Мы уничтожим посевы и скот, сожжем фермы, заберем всех женщин, детей и стариков и поместим их в концентрационные лагеря. К тому времени как мы закончим, там останется только пустой вельд. Мы заставим их действовать в вакууме, измотаем непрерывными атаками и рейдами. – Ачесон ударил по столу так, что посуда подпрыгнула. – Обескровливание, Кортни. Отныне мы ведем войну на обескровливание.

Эти слова были неприятно знакомы Шону. Он мысленно увидел картину опустошения. Увидел землю, свою землю, почерневшую от пожаров, увидел разрушенные фермы без крыш. Услышал вой ветра на пустой земле, тоскливый, как сиротский плач, как протест погубленного народа.

– Генерал Ачесон… – начал он, но Ачесон читал депешу.

– Проклятие! – рявкнул он. – Будь он проклят! Опять этот Леруа! Он вернулся и перехватил транспортную колонну тех самых кавалеристов, которые его разгромили. Уничтожил ее и исчез в горах.

Ачесон положил листок на стол перед собой и смотрел на него.

– Кортни, – сказал он, – возвращайтесь и поймайте его.

Глава 48

– Завтрак готов, нкози.

Майкл Кортни оторвался от книги и посмотрел на слугу.

– Спасибо, Джозеф. Сейчас приду.

Два часа ежедневных утренних занятий проходят так быстро! Он посмотрел на часы на полке над кроватью – уже половина седьмого – и быстро встал.

Причесываясь, он смотрел на свое отражение в зеркале. Его мысли занимали сегодняшние дела. Предстояла большая работа.

Отражение смотрело на него серьезными серыми глазами с лица, строгие черты которого портил большой нос Кортни. Волосы у Майкла черные и пружинят под щеткой.

Положив щетку, Майкл снова раскрыл книгу, чтобы перечитать один абзац. Внимательно прочел его и вышел в коридор.

Энн и Гаррик Кортни сидели на противоположных концах длинного обеденного стола Тёнис-крааля и выжидательно смотрели на него.

– Доброе утро, мама.

Она подставила лицо под поцелуй.

– Доброе утро, папа.

– Здравствуй, мой мальчик.

Гарри был в мундире со всеми знаками различия, нашивками и украшениями, и Майкл почувствовал знакомое раздражение.

Что за бахвальство! Вдобавок напоминание, что Майклу уже девятнадцать, идет война, а он отсиживается на ферме.

– Поедешь сегодня в город, папа?

– Нет, буду работать над воспоминаниями.

– О!

Майкл бегло взглянул на мундир. Отец слегка покраснел и занялся едой.

– Как твои занятия, дорогой? – нарушила молчание Энн.

– Хорошо, спасибо, мама.

– Я уверена, что с последним экзаменом у тебя будет так же мало трудностей, как со всеми остальными.

Энн собственнически улыбнулась и протянула руку. Майкл быстро убрал свою и положил вилку.

– Мама, я хочу поговорить с тобой о поступлении в армию.

Улыбка Энн застыла. В конце стола Гарри выпрямился в кресле.

– Нет! – рявкнул он с необычной яростью. – Мы уже говорили об этом. Ты еще маленький и будешь делать то, что тебе говорят.

– Война почти окончена, дорогой. Подумай об отце и обо мне.

Опять начинается. Еще один долгий льстивый умоляющий спор… Это до того раздосадовало Майкла, что он вскочил и вышел из комнаты. Во дворе ждала оседланная лошадь. Он вскочил на нее, повернул к воротам и перемахнул через них, распугав кур. И в ярости галопом поскакал к главному чану.

Родители в столовой слушали топот копыт, пока он не стих в отдалении. Гарри встал.

– Ты куда? – выпалила Энн.

– В кабинет.

– К бутылке бренди в кабинет, – презрительно поправила жена.

– Не нужно, Энн.

– «Не нужно, Энн», – передразнила она. – «Пожалуйста, не нужно, Энн». А больше тебе нечего сказать?

Ее голос утратил мягкость, которую она так старательно культивировала. Теперь в нем звучала горечь, накопленная за двадцать лет.

– Пожалуйста, Энн. Я не дам ему уехать. Обещаю.

– Ты? Не дашь? – Она рассмеялась. – Как ты его остановишь? Позвенишь медалями? Как ты остановишь его, если за всю жизнь не сделал ничего полезного?

Она снова визгливо засмеялась.

– Почему бы тебе не показать ему твою деревянную ногу и не сказать: «Пожалуйста, не оставляй своего бедного папочку-калеку»?

Гарри распрямился. Лицо его побледнело.

– Он меня послушается. Он мой сын.

– Твой сын!

– Энн, пожалуйста.

– Твой сын. Вот это да! Он не твой сын. Он сын Шона.

– Энн.

Он пытался остановить ее.

– Откуда у тебя может быть сын?

Этого он не вынес и пошел к двери, но голос жены преследовал его, язвя в два самых больных места: искалеченность и импотенцию.

Он добрался до кабинета, захлопнул дверь и закрыл ее на ключ.

Быстро прошел к массивному шкафу за письменным столом.

Налил полстакана и залпом осушил. Потом опустился в кресло, закрыл глаза и потянулся за стоящей за ним бутылкой. Снова осторожно налил и закрыл бутылку пробкой. Эту порцию он пил неторопливо, растянув не меньше чем на час. Он научился продлевать и поддерживать теплое сияние.

Он расстегнул и снял китель, встал, повесил его на спинку стула, снова сел, отхлебнул из стакана, придвинул поближе стопку исписанных листков и на верхнем прочел:

«Коленсо. Отчет о Натальской кампании генерала Буллера. Полковник Кортни, кавалер Креста Виктории и ордена «За выдающиеся заслуги».

Гарри отложил первую страницу и взялся за следующие. Прочитав это много раз, он и сам уверовал в то, что это правда. Хорошо написано. Он знает, что хорошо. Знают и в издательстве Уильяма Хайнеманна в Лондоне, куда он отправил черновик первых двух глав. Там хотят как можно быстрее напечатать всю книгу.

Все утро он проработал, не торопясь и чувствуя себя счастливым. В полдень старый Джозеф принес ему в кабинет еду. Холодные цыплята и салат на фарфоре, бутылка белого капского вина в белоснежной салфетке. За едой он продолжал трудиться.

Вечером, переработав последний абзац последней страницы, он отложил перо и улыбнулся.

– А теперь пойду взгляну на моего красавца, – сказал он вслух и надел китель.

Ферма Тёнис-крааля стоит на возвышении у самого подножия откоса – большой дом с выбеленными стенами и голландской крышей. Перед ним засеянные травой террасы чередуются с клумбами азалий и синих рододендронов; с одной стороны загоны для лошадей: два больших загона – один для чистокровных кобыл, другой для годовалых жеребят. Здесь Гарри остановился у ограды и посмотрел, как жеребята тычутся в вымя матерей.

Хромая, он двинулся вдоль забора к небольшой выгородке, обнесенной девятифутовой изгородью, завешанной брезентом на столбах. Там содержали его скакового жеребца.

Цыган ждал его, кивая головой, похожей на змеиную, грива сверкала золотом в лучах заходящего солнца; он прядал ушами и нетерпеливо приплясывал.

– Эй, мальчик. Эй, Цыган, – позвал Гарри, и жеребец просунул голову между столбами и мягкими губами тронул рукав Гарри.

– Сахар, вот чего ты ждешь.

Гарри усмехнулся, протянул руку, и жеребец осторожно взял кусочек сахара.

– Сахар, мой дорогой, – прошептал Гарри, испытывая почти чувственное наслаждение от прикосновения лошадиной морды к коже, и Цыган наклонил голову, прислушиваясь к его голосу.

– Это все. Ты все съел.

Жеребец толкнулся ему в грудь, и Гарри вытер руки о его шею, лаская мягкую гладкую кожу.

– Все, мой дорогой. А теперь побегай для меня. Дай посмотреть, как ты бежишь. – Он отступил и громко хлопнул в ладоши. – Беги, мой дорогой, беги!

Жеребец втянул голову между столбами, заржал и встал на дыбы, молотя передними ногами воздух. На его животе и разбухшей мошонке отчетливо выделялись вены.

Быстрый, плодовитый, сильный, он развернулся на задних ногах.

– Беги! – крикнул Гарри. Жеребец галопом поскакал по тропе, пробитой его копытами, и обогнул весь загон, разбрасывая комья грязи. Свет плясал на его коже и могучих мышцах под ней.

– Беги!

Снова прислонившись к ограде, Гарри смотрел на него с выражением отчаянного желания. Когда на плечах жеребца появились пятна пота, он остановился, и Гаррик крикнул в сторону конюшни:

– Зама, веди!

На длинных поводьях два конюха повели к загону кровную кобылу. Ноздри Цыгана превратились в розовые ямы, он закатил глаза, так что показались белки.

– Подожди, мой дорогой, – прошептал возбужденным, напряженным голосом Гарри.

Глава 49

Майкл Кортни спешился среди камней в самом высоком месте откоса. Несколько недель он боролся с желанием вернуться сюда. Но почему-то это казалось ему предательством по отношению к обоим родителям.

Далеко внизу и позади крошечным пятном виднелся Тёнис-крааль. Перед ним изгиб железной дороги направлялся к разбросанным зданиям Ледибурга.

Но Майкл туда не смотрел. Он стоял за своей кобылой и смотрел на голые холмы, на гигантский ковер деревьев, покрывающий их с севера.

Акация так выросла, что дороги между квадратами исчезли. Темно-зеленый покров поднимался и опускался, как застывшие морские волны.

Он никогда еще не подходил к Лайон-Копу так близко. Для него это запретное место вроде заколдованного леса в волшебной сказке. Он достал из седельной сумки бинокль и принялся разглядывать ферму, пока не остановился на доме. Новая золотая крыша возвышалась над акациями.

«Там бабушка. Я могу поехать туда повидаться с ней, в этом нет ничего такого. Его там нет. Он на войне». Майкл медленно уложил бинокль в сумку. Он знал, что не поедет в Лайон-Коп. Мешает обещание, данное матери. Как и многие другие данные ей обещания.

С тупой покорностью он вспомнил спор сегодня за завтраком; он знал, что родители опять победили. Он не может оставить их – без него они зачахнут.

Он не может последовать за ним на войну.

Майкл иронически улыбнулся, вспоминая свои фантазии. Как сражается рядом с ним, как по вечерам разговаривает у лагерного костра, как заслоняет его собой от вражеского штыка.

В последние рождественские каникулы Майкл часами смотрел с этого места на Лайон-Коп, надеясь хоть на мгновение увидеть Шона Кортни. Он виновато вспоминал глубокую радость, которую ощущал, когда в поле зрения его бинокля оказывалась высокая фигура, шагающая между рядами саженцев акации.

Но сейчас его нет. И если поехать повидаться с бабушкой, это не будет нарушением верности. Майкл сел верхом и глубоко задумался. Наконец он вздохнул, развернул лошадь к Тёнис-краалю и поехал прочь от Лайон-Копа.

«Я не должен сюда возвращаться, – решительно думал он, – никогда, особенно когда он вернется».

Глава 50

Они устали, устали до мозга костей. Ян Паулюс Леруа смотрел, как медленно спешиваются, садятся верхом и стреноживают лошадей его бюргеры. Они устали за три года боев и бегства, устали сознавать неизбежность поражения, устали горевать по погибшим и по своим детям и женщинам в концентрационных лагерях.

Устали видеть сожженные дома и разбросанные кости своего скота.

Возможно, все кончено, подумал он и снял с головы старую помятую шляпу. Может, стоит признать поражение и сдаться. Он вытер лицо шарфом и испачкал ткань своим потом и пылью этой сухой земли. Он спрятал шарф в карман и оглядел почерневшие от огня развалины фермы на холме над рекой.

Огонь затронул и эвкалипты – листва на них пожелтела и умерла.

– Нет, – громко сказал он. – Еще не кончено, еще осталась последняя попытка.

И он пошел к ближайшей группе своих людей.

– Ja, Хенни. Как дела? – спросил он.

– Неплохо, уум Пол.

Мальчишка отощал, но они все похудели. Хенни расстелил на траве одеяло и лег.

– Ладно, – кивнул Ян Паулюс и сел рядом с ним. Взял трубку и пососал. Из пустой чашечки все еще пахнет табаком.

– Кури, уум Пол.

Один из бюргеров сел и протянул ему кисет из шкуры антилопы.

– Nee, dankie. – Он отвернулся от кисета, подавив искушение. – Побереги для себя. Закуришь, когда переправимся через Ваал.

– Или когда въедем в Кейптаун, – пошутил Хенни, и Ян Паулюс улыбнулся.

Кейптаун в тысяче миль к югу, но именно туда они направляются.

– Да, побереги до Кейптауна, – согласился он и горько улыбнулся. Пули и болезни оставили ему шестьсот измученных человек на полумертвых лошадях, и с ними он должен захватить провинцию размером с Францию. Но это последняя попытка. Он снова заговорил:

– Янни Сматс с большим отрядом уже в Капе. Преториус пересек реку Оранжевую, Де ла Рей и Девет последуют за ним, а Зайтсманн ждет соединения с нами на реке Ваал. На этот раз бюргеры Капа тоже поднимутся. На этот раз…

Он говорил медленно, наклонившись вперед и упираясь локтями в колени, – огромный тощий человек с неухоженной рыжей бородой, посеревшей от пыли и грязи и желтовато-серой у рта. Манжеты рубашки испачканы гноем из язв на запястьях. Подходили люди из остальных групп, садились вокруг, чтобы послушать его и подбодриться.

– Хенни, принеси из седельной сумки мою Библию. Почитаем из Писания.

Солнце уже садилось, когда он закрыл книгу и осмотрелся. Час, проведенный в молитве, возможно, лучше было бы потратить на отдых, но, посмотрев на их лица, он понял, что время потрачено не зря.

– А теперь ложитесь спать, керелы. Выедем рано на рассвете.

Если они не нагрянут ночью, добавил он про себя.

Но сам он не мог уснуть. Сидел, прислонившись к седлу, и в сотый раз перечитывал письмо Генриетты. Оно было написано четыре месяца назад и шесть недель передавалось по цепочке шпионов и отрядов вместе с другой почтой. Генриетта больна дизентерией, обе его младшие дочери тоже, Стефанус и младенец Паулюс умерли от дифтерии. Эпидемии опустошают концентрационный лагерь, и она опасается за жизнь остальных детей.

Свет померк, читать он больше не мог. Сидел с письмом в руках. «Мы заплатили такую цену, неужели не сможем победить? Может быть, небольшой шанс еще есть. Может быть».

– По коням! По коням! Хаки идут!

Это крикнули с хребта, где он выставил пикеты. В тишине вечера крик был слышен далеко.

– По коням! Хаки идут! – кричали в лагере. Ян Паулюс наклонился и потряс спящего рядом мальчишку, который спал так крепко, что ничего не слышал.

– Проснись, Хенни. Мы снова должны бежать.

Пять минут спустя он повел свой отряд на юг, в ночь.