Текст книги "Сладкая история мира. 2000 лет господства сахара в экономике, политике и медицине"

Еще одним представителем этого поколения плантаторов был Уильям Бекфорд, ставший одним из самых могущественных людей в Британии своего времени. В юности Уильям изучал медицину в Лейдене и Париже, а в возрасте двадцати семи лет отправился на Ямайку, чтобы присматривать за собственностью семьи; вскоре он приумножил собственность, забрав плантации должников, нарушивших обязательства по выплате долга. Свою блестящую карьеру он окончил на посту мэра Лондона; он также дружил с премьер-министром Уильямом Питтом-старшим. Два его брата Бекфорда уже сочетались браком с девушками из аристократических семей, и так же предстояло поступить его единственному сыну и наследнику, названному Уильямом в честь отца¹⁰⁰.

Не столь заметным, но все же укоренившимся было колониальное лобби примерно семидесяти членов парламента, которые либо владели плантациями, либо делали значительные вклады в рабовладельческую коммерцию, либо выдавали займы в Вест-Индии. Самая большая доля их капиталовложений приходилась на Ямайку, за которой следовали Барбадос, Сент-Кристофер и Антигуа. Несмотря на незначительное меньшинство, они имели очень значительное влияние в парламенте благодаря своему необычайно профессиональному лоббирующему аппарату¹⁰¹.

Романы «Мэнсфилд-парк» (1814) Джейн Остин и «Джейн Эйр» (1847) Шарлотты Бронте дают нам представление о том, как прочно британский правящий класс был вовлечен в экономику Вест-Индии и насколько глубоко – вплоть до доступа к королевской семье – вест-индские плантаторы проникли в британский правящий класс. Генри Ласселлс, шестой граф Хэрвуд, женился на принцессе Марии, дочери короля Георга V. Фильм 2019 года, связанный с популярным сериалом BBC «Аббатство Даунтон» (2010–2015), частично снимался в замке Хэрвуд, правда, зрителям ни единым словом не намекают на то, что каждый камешек в этом замке был оплачен рабским трудом¹⁰².

С XIII века на протяжении почти пяти столетий сахарного капитализма его движущей силой оставалось сочетание невероятной доходности торговли сахаром, работы искусных сахароделов, капитала для строительства мельниц, а также безжалостной эксплуатацией труда и инициативой правительств, стремящихся к увеличению прибыли. Капитал и мастерство сахароделов прошли через Восточную, Юго-Восточную и Южную Азию, охватили Средиземноморье, пересекли Атлантический океан и из Бразилии дошли до Вест-Индии и Французских Антильских островов. Но пока французское и английское правительства перестраивались на торговлю сахаром как новый национальный проект и законодательно регулировали тарифы, они не вовлекались в его производство и маркетинг, в отличие от крестоносцев, мамлюков и португальских и испанских властей, как мы видели в главах выше. Атлантическая экономика процветала благодаря круговороту людей, финансов и знаний, обходя международные торговые запреты самых могущественных европейских государств. Широкое распространение получила контрабанда, зачастую незаменимая для выживания, добычи еды и других необходимых товаров¹⁰³. Такие семьи, как Кларки, были вовлечены в работорговлю в Каролине, а также вели дела в Салеме, Мидделбурге и Лондоне. Под бой военных барабанов Кристофер Кодрингтон и Жан-Батист Лаба наслаждались обедом и весело болтали по-французски. Плантаторы вовлекались в национальные интересы, а самые крупные из них полагали, что это политика должна служить их обогащению, а не наоборот.

Выгода Европы от сахара

Крупные европейские порты процветали благодаря торговым связям с Атлантикой. Например, Бристоль, второй город Англии, к 1790 году получал 40 % своих богатств от деятельности, связанной с рабами – и по большей части с сахаром¹⁰⁴. Подобно впечатляющим зданиям XVIII века в Бордо и Нанте, бристольская Площадь королевы – Квин-сквер – или Родни-стрит в Ливерпуле все еще служат свидетельством богатства, обретенного благодаря этой торговле. В Нидерландах десятки домов, растянувшихся вдоль роскошных амстердамских каналов, были построены на деньги, заработанные эксплуатацией рабов на плантациях или путем обработки сахара, кофе и табака. Список дополняют Лондон, Глазго и нидерландский Мидделбург, а также города, которые не сразу ассоциируются с богатством, нажитым на рабах, такие как Гамбург или бельгийский Остенде, где торговцы возводили великолепные особняки, таким образом демонстрируя свое состояние, нажитое благодаря торговле, в основе которой лежал рабский труд. И, конечно же, торговцы и плантаторы владели не только роскошными домами в городах, но и претенциозными дворцами в сельской местности¹⁰⁵.

Атлантическая торговля, основанная на рабском труде, была важна не только для богатых торговцев портовых городов. Например, к началу XIX века вест-индская сахарная экономика эксплуатировала более трехсот тысяч рабов, и еще десятки тысяч трудились на британских сахарорафинадных заводах, а также портовыми грузчиками и брокерами. Если говорить о ее месте в британском государстве, то сахарная отрасль уступала только шерстяной промышленности страны¹⁰⁶. В частности, владельцы сахарорафинадных заводов забирали себе значительную долю добавленной стоимости, тем самым извлекая выгоду из своего положения привратников британского рынка, практически закрытого для импорта сахара из других европейских стран¹⁰⁷. Отец классической экономики, Адам Смит, полагал, что эта гигантская отрасль была выгодной только из-за своей монополии и, следовательно, за счет потребителей; его аргумент был подтвержден некоторыми историками два столетия спустя. Когда в 1773 году колониальный спекулятивный пузырь лопнул, высокий уровень протекционизма в отношении вест-индского сахара, равно как и гигантские военные затраты, призванные поддержать положение Британии на американском континенте, как кажется, опровергли утверждение о том, что колонии повесили мельничный жернов на шею Британии¹⁰⁸.

На самом деле стремительно растущая и в подавляющем большинстве своем основанная на рабском труде атлантическая коммерция внесла огромный вклад в жизнеспособность британской экономики. Она помогла покрыть резко возросший государственный долг страны, вызванный ее глобальными завоеваниями, причем иностранные вклады, сделанные прежде всего голландскими коммерсантами, в 1780-х годах составляли менее 10 %¹⁰⁹. Что касается британского экспорта, то ориентация на Атлантику оказалась жизненно важна для страны после того, как Франция, страна с втрое большим населением и превосходящая Англию в военном плане, закрыла для нее европейский рынок. В то время как самая крупная промышленная отрасль Британии – шерстяная – лишилась покупателей на другом берегу Ла-Манша, она же обрела новых в Вест-Индии и среди быстро растущего британского населения в Северной Америке. В 1776 году, когда Соединенные Штаты провозгласили свою независимость, экспорт в Африку и на американский континент составлял более трети всего экспорта Британии, а импорт из этих частей света – более половины всего импорта страны. В то же время зависимость Британии от атлантического импорта, основанного на рабском труде, распространялась не только на табак, сахар, хлопок и индиго из ее собственных колоний, но и на растущий импорт золота из Бразилии¹¹⁰.

Более того, атлантическая торговля, основанная на рабском труде, предлагала высокую прибыль от инвестиций. В одной из своих работ Барбара Солоу приходит к выводу, что в Вест-Индии эта прибыль была минимум в четыре, а максимум в семь раз выше, чем в самой Британии¹¹¹. В Голландской республике, с ее обилием капитала, атлантическая торговля сулила намного более высокую прибыль, чем торговля внутри страны, где процентные ставки составляли примерно 2,5 %. Точно так же во Франции торговля, связанная с длинными расстояниями, как кажется, была более привлекательной для инвестиций, чем экономическая активность внутри страны¹¹². По сравнению с Португалией и Испанией в Голландской республике и Франции атлантическая экономика была намного теснее связана с самыми динамичными частями экономики метрополии, такими как судостроение, обработка товаров, поступавших из тропиков, а также банковская и страховая отрасль¹¹³.

Британия, Северная Америка и Вест-Индия образовали уникальный «экономический треугольник», в котором Британия производила промышленные товары и услуги, Северная Америка предоставляла древесину, продукты питания и другие основные товары, а Вест-Индия выращивала продукты, характерные для тропиков¹¹⁴. В абсолютных величинах международная торговля Франции значительно превосходила торговлю Британии, и накануне Великой французской революции экспорт с Французских Антильских островов в 2,5 раза превышал экспорт из Вест-Индии. По сути, доля антильской торговли во внутреннем валовом продукте (ВВП) Франции в 1780-х годах могла составить впечатляющие 9 %¹¹⁵. Но все же синергический эффект атлантической экономики был для Франции не столь велик, как для Англии.

Сахар был самым важным из всех тропических товаров, достигавших Европы, и на его примере мы можем увидеть, как работала атлантическая синергия. Британская сахарная отрасль, по всей вероятности, составляла 3 % ВВП страны в 1794–1795 годах, а во Франции этот показатель достигал сопоставимых 3,5 % накануне Великой французской революции¹¹⁶. Впрочем, во Франции сахарная отрасль не смогла раскрыть свой потенциал полностью. Французские города конкурировали друг с другом за налоговые привилегии от французского правительства себе в убыток. Бессистемная и локализованная фискальная политика Старого режима во Франции привела к упадку некогда знаменитой сахарной промышленности Нанта, а когда Сан-Доминго стал крупнейшим экспортером сахара в мире, сахарорафинадные заводы во Франции в лучшем случае находились в стагнации¹¹⁷.

Значительная доля сахара из Сан-Доминго отправлялась на сахарорафинадные заводы в Амстердам. Это можно объяснить очевидным преимуществом торговой политики Голландской республики в лице превосходных кораблей и обилия капитала, доступного под низкий процент¹¹⁸. В уязвимости французской сахарорафинадной отрасли, находящейся на грани краха, голландские Генеральные штаты увидели возможность восстановить выдающееся положение своей республики в европейской торговле сахаром и в 1771 году сократили налог на импорт иностранного сахара на 80 %. В какой-то мере это было сделано за счет голландских плантаторов в Суринаме и Голландской Гвиане. Однако, несмотря на огромные вложение голландцев в их сахарные и кофейные плантации в Суринаме и соседнем Бербисе, а также в Эссекибо и Демераре, поставки начали простаивать, в то время как на Сан-Доминго плантаторам удавалось производить сахар – равно как и кофе – в невероятных количествах и по более низкой цене. Импорт сахара в Амстердам из Суринама и Голландской Гвианы в 1770-х годах составлял около десяти тысяч тонн, в то время как импорт из Франции за это десятилетие на своем пике достигал примерно тридцати шести тысяч тонн¹¹⁹.

Это подтолкнуло Голландскую республику принять мудрое решение и резко снизить пошлины на ввоз иностранного сахара, при этом продолжая политику беспошлинного экспорта рафинированного сахара в пределах своих границ. На протяжении 1770-х годов амстердамские сахарорафинадные заводы приняли на работу четыре тысячи человек и переработали пятьдесят тысяч тонн сахара¹²⁰. Дордрехт, голландский город, имеющий прямую связь с Германией по речному маршруту, должно быть, нанял на свои семнадцать сахарорафинадных заводов сотни новых работников. Большую часть этих заводов основали немцы-лютеране в первой половине XVIII века¹²¹. В общей сложности экспорт сахара, произведенного трудом рабов, приносил Голландской республике десять миллионов гульденов ежегодно, и стремительно возраставшие объемы сахара текли к покупателям в глубь Германии – в основном через Рейн. Когда Адам Смит в своем «Исследовании природы и причин богатства народов» писал, что Голландская республика была богатейшей нацией в мире, а ее атлантическая торговля, основанная на рабском труде, составляла 5 % ВВП страны¹²².

Действительно, в то время как Британия в полном объеме пожинала плоды от синергии торговли сахаром, на европейском континенте рынок был поделен не только между Францией и Голландской республикой, но и другими странами. После 1770-х годов импорту сахара в Голландскую республику предстояло прийти в упадок, а вот ввоз сахара в Гамбург очень быстро возрос¹²³. Благодаря соглашению о торговле, заключенному между Францией и Гамбургом в 1769 году, город превратился в новые ворота для экспорта французского сахара, поставляемого на рынки Центральной Европы и России. Когда же в 1795 году французы оккупировали Голландскую республику, Гамбург завладел почти всей ее сахарной промышленностью, и к началу XIX века ежегодный импорт в город достиг отметки почти в пятьдесят тысяч тонн¹²⁴.

Сан-Доминго, Британская Индия и запрет на работорговлю

Движущей силой производства сахара в Атлантике конца XVIII века являлось возросшее потребление кофе, чая, лимонадов, конфет и выпечки, распространившихся, словно чернильное пятно, по северо-западной Европе, а также в Новой Англии и в городах Османской империи¹²⁵. Благодаря непрестанному похищению африканцев и распространению плантаций на новые плодородные земли производителям Карибского региона удавалось удовлетворить этот спрос. Расширение производства в Сан-Доминго и на Ямайке с лихвой компенсировало стагнацию сахарного производства в Бразилии и на меньших карибских островах. Уже сам по себе Сан-Доминго, отличавшийся удивительным плодородием, ежегодно производил почти восемьдесят тысяч тонн сахара – примерно треть объема, потребляемого в то время Европой¹²⁶.

Массовый приток порабощенных африканцев на плантации сталкивался с сопротивлением, встречавшим все более активную моральную поддержку со стороны свободных горожан колоний (т. е. свободных людей с небелым цветом кожи, порой – бывших рабов), которые из газет и других источников узнавали о том, что в Англии и в Северной Америке растет неприятие рабства. Одна из самых ранних, а возможно, и первая известная нам петиция с требованием отмены рабства получила распространение в квакерской колонии Пенсильвания в 1688 году. Вовлечение квакеров в борьбу против рабства, по иронии судьбы, началось на Барбадосе. Здесь держал свой магазин наиболее знаменитый из начавших эту борьбу квакеров – Бенджамин Лей, в то время также владевший рабами. Ему лично довелось наблюдать за жестоким отношением к рабам и скудностью их питания, и вскоре он сам стал пылким сторонником отмены рабства, а поселившись в Пенсильвании в 1731 году, начал свой одинокий крестовый поход против рабовладения. Остаток своих дней после смерти жены он провел как отшельник-вегетарианец в пещере, переделанной под жилище, где он также возделывал свой огород¹²⁷.

Идея бойкотировать товары, произведенные при помощи рабского труда, и отвергнуть их как греховную роскошь, не давала покоя квакерам. В своем «Прошении о бедных» (Plea for the Poor), написанном в 1764 году и опубликованном не ранее 1793-го, Джон Вулмен писал о связи рабства и общества потребления: простая и грубая одежда делает людей свободными, и ношение такой одежды само по себе становится знаком протеста против рабства¹²⁸. Несмотря на то что, в отличие от Вулмена и Лея, большинство собратьев-квакеров еще не были готовы к полному отказу от произведенных рабами товаров, они рассматривали альтернативы, а некоторые даже начали приобретать землю под производство кленового сиропа, не требующее использования рабского труда. Как отметил один из квакеров в своей газетной статье, производство кленового сиропа позволило бы стране сэкономить много денег¹²⁹. Бенджамин Раш, основатель американской психиатрии и один из пятидесяти шести человек, подписавших Декларацию независимости США, уверял, что миллионы акров земли можно засадить кленовыми деревьями и отдать эти участки мелким фермерам, которые будут делать надрезы на деревьях и собирать из них сок. Он написал об этом в открытом письме, адресованном в 1793 году Томасу Джефферсону, Первому государственному секретарю США. Раш изначально знак, к кому обратиться, ведь из отцов-основателей именно Джефферсон выступал за создание децентрализованного государства, опирающегося на мелких фермеров¹³⁰.

Письмо Раша к Джефферсону сопровождал постскриптум, содержавший отчет Генри Ботэма, имевшего плантации на Суматре, – он уже был упомянут в первой главе, – о производстве китайского сахара неподалеку от Батавии, яванской столицы. Опыт Ботэма был для Раша еще одним аргументом в пользу отказа от сахара из Вест-Индии¹³¹. За двадцать лет до этого, в 1773 году, в одном из своих сочинений Раш привел цитату из путевых заметок также упомянутого нами французского ботаника Пьера Пуавра, утверждавшего, что китайские рабочие «могли бы произвести вдвое больше сахара, чем добывается сейчас трудом несчастных негров»¹³²; к слову, английский перевод этих заметок распространился почти сразу после их появления. В том же сочинении Раш осудил рабство, влекущее за собой «всевозможное нарушение Закона и Евангелия», хотя в то время сам он все еще держал при себе раба и придерживался специфического мнения о том, что черная кожа африканцев была результатом болезни¹³³.

Сводки аргументов, подобные тем, что встречаются в письме Раша, быстро расходились по Атлантике благодаря торговым связям квакеров в Филадельфии и Лондоне, помогая превратить движение за отмену рабства в одно из самых заметных народных движений в Британии в 1780-х годах. В 1783 году Квакеры начали слать в парламент петиции за отмену рабства, расширив свое локальное движение до всемирного, основанного на работе с фактами и смитовской экономике. К тому времени Адам Смит уже высказался против аграрного рабства, назвав его отсталым; это утверждение он также распространил и на черное рабство, но сделал уже не столь убедительно¹³⁴.

Протесты против потребления «рабского сахара» стали поистине народным движением. Статья Уильяма Фокса, написанная в 1791 году, также осуждала потребление сахара, «замаранного человеческой кровью»; она вышла в двадцати пяти изданиях общим тиражом в пятьдесят тысяч копий, а с учетом распространения нелегальных версий статьи это число, возможно, достигало примерно 250 000. Послание было простым и ясным: «Если мы покупаем товар, мы участвуем в преступлении»¹³⁵.

Фраза «замаранный человеческой кровью» рождала неприятный зрительный образ с почти что каннибальскими коннотациями, а в случае сахарной отрасли она, должно быть, оказывала особо мощный эффект¹³⁶. Как писал кубинец Фернандо Ортис в своей знаменитой книге о табаке и сахаре как взаимных контрапунктах: «Сахар приходит в этот мир, не имея собственного имени»¹³⁷. Более того, у сахара, в отличие от табака, никогда не было индивидуальных качеств – например, особого аромата, имеющего уникальную связь с тем местом, где он был произведен. Как правило, до эпохи индустриализации разные виды сахара оценивались по степени очистки и размеру кристаллов. В то время как европейские бакалейные лавки в годы движения за отмену рабства рекламировали свои товары, упоминая источник их происхождения, скажем, дижонская горчица, кастильское мыло или ямайский ром, сахар они просто заворачивали в бумагу разного цвета, чтобы обозначить соответствующую степень очистки¹³⁸.

Настойчивое требование Фокса, обращенное к покупателям, также содержало прямое воззвание к женщинам, глубоко тронувшее их сердца. Как возвещал в 1790-х годах Уильям Уилберфорс, самый заметный в Британии борец с работорговлей, той роли, которую сыграли женщины в движении за отмену рабства, предстояло в дальнейшем придать импульс и женской эмансипации¹³⁹. Отказ от сахара отражался на всей стране и, по-видимому, даже на королевском доме, если верить карикатуре, на которой английский король, королева и их дочери, собравшись за столом, храбро потягивают горький чай без сахара. Впрочем, кроме полного отказала от сахара были доступны и иные альтернативы. Фокс, как и Раш до него, в американской версии своего знаменитого сочинения ссылался на наблюдения Ботэма, который, выступая в британском парламенте, говорил о том, что сахар, выращенный китайскими помольщиками на Яве, можно получить по более низкой цене, чем сахар из Вест-Индии¹⁴⁰.

Но реальная – и грозная – альтернатива «рабскому сахару» возникла в Индии. С 1772 года Британия захватила власть над Бенгалией, где англичане обнаружили некогда процветавшую сахарную экономику, разрушенную войной и голодом. Британская Ост-Индская компания быстро снизила пошлины на сахар и направила в Бенгалию своих представителей, чтобы те заплатили местным торговцам за сахар вперед. Последние, в свою очередь, имели в деревнях посредников, которые должны были покупать сахарный тростник, произраставший в полях, незадолго до жатвы¹⁴¹. Спустя несколько лет Бенгалия отгружала в Англию примерно десять тысяч тонн сахара. Несмотря на то что эта цифра была очень невелика по сравнению со 157 000 тонн, приходящими из Вест-Индии к началу XIX века, это было по крайней мере неплохое начало, послужившее фундаментом для дальнейшего роста поставок, поскольку закупаемый Британией сахар представлял собой лишь крохотную долю из оцениваемого в пятьсот тысяч тонн объема неочищенного сахара, ежегодно производимого в Индии в то время¹⁴².

Тем не менее, по словам предпринимателей-энтузиастов того времени, сахарный потенциал Индии использовался возмутительно неэффективно. Среди прочих об этом свидетельствует и Джон Принсеп – человек скромного происхождения, сколотивший в Индии баснословное состояние; он занимался добычей меди и чеканкой монет, производством индиго и чинца, а также морскими перевозками. В своих сочинениях он активно выступал за начало торговли с Индией, делая особый акцент на огромном потенциале производства сахара в Бенгалии¹⁴³. Другие тоже видели возможность изготавливать сахар на этом необъятном, густонаселенном и по большей части плодородном субконтиненте при помощи новейших западных методов и инновационного оборудования. Например, в докладной записке, направленной совету директоров Британской Ост-Индской компании, Уильям Фицморис, представившийся управляющим сахарных поместий на Ямайке, писал о том, как слабо показала себя Бенгалия в экспорте сахара. Главной причиной этого он видел безнадежно устаревшие мельницы-дробильни, которые производили сок настолько грязный, что он впадал в состояние преждевременного брожения еще до того, как начинался процесс кипячения¹⁴⁴. Внедрение практик изготовления сахара, принятых в Вест-Индии, могло невероятно увеличить объемы сахарного производства в Индии, заключал Фицморис.

Британская Ост-Индская компания начала поддерживать эксперименты с оборудованием из Вест-Индии и отправила в Калькутту выдающегося ботаника Уильяма Роксбурга, чтобы он исследовал иностранные, особенно китайские, разновидности сахарного тростника. И все же, несмотря на превосходный индийский климат и прекрасно подходившую почву, эксперименты с применением оборудования из Вест-Индии ни к чему не привели. До 1820-х годов европейская технология изготовления сахара не могла развиться настолько, чтобы превзойти традиционные способы, которыми пользовались индийские сахароделы. У британских плантаторов в Индии не было ни поместий, ни рабов, а тростник им приходилось покупать у местных землепашцев. Оказалось, что они не могут выдержать конкуренции с городскими сахарорафинадными заводами – мастерскими по изготовлению кхандсари, имевшими густую сеть посредников, покупавших у деревенских жителей растущий в полях тростник. Местная администрация Британской Ост-Индской компании, расположенная в Калькутте, подумывала о том, чтобы тоже отправить своих посредников на местные тростниковые поля и приобрести сырье для британских сахарных мельниц, но генерал-губернатор Чарльз Корнуоллис, занимавший свой пост с 1786 по 1794 год, отказался от этого решения. Сахар не представлялся ему стратегическим интересом Британии – в отличие от опиума, который отправляли в Китай в уплату за чай для британских домовладений¹⁴⁵.

Пока в Британии и Пенсильвании шли жаркие споры о том, как и чем заменить «рабский сахар», во Франции законность рабства подвергалась сомнению лишь маленькой и преданной своему делу группой литераторов, гордившихся тем, что они стоят в авангарде эпохи Просвещения. Самым примечательным примером созданной ими литературы стала «Философская и политическая история учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях» (1777); вышедшая под редакцией Гийом-Томаса Рейналя, она содержала гневную критику рабства, высказанную ведущим философом Просвещения, радикалом Дени Дидро. Эта работа была широко распространена, выдержала десятки переизданий и была переведена на английский и голландский языки, но так и не привела к появлению мощного движения за отмену рабства во Франции, а в Голландской республике вообще не вызвала никакого эффекта. Сам факт того, что аболиционистское движение во Франции не получило столь же широкой народной поддержки, как в Англии, возможно, объясняет, почему оно приняло более радикальную форму, требующую немедленной, а не постепенной отмены рабства. Звездный час этого движения пришелся на дни Великой Французской революции: в 1791 году французские аболиционисты подали в революционное Национальное собрание петицию, требующую сейчас же отменить рабство, и в 1793 году республика приняла этот новый закон, запретив рабство во всех французских владениях.

Тем временем британский парламент двигался к запрету работорговли более осторожными и скромными шагами. Примерно к 1790 году даже те дельцы, чьи интересы были связаны с вест-индскими плантациями, признали, что продолжать торговлю людьми невозможно и что улучшение условий жизни рабов не терпит отлагательств. В 1792 году Палата общин проголосовала за отмену британской работорговли в течение пяти лет – что, по сути, по-прежнему позволяло осуществить последнее массовое пленение африканцев, призванное увеличить порабощенное население Вест-Индии. И все же Томас Бабингтон с ликованием писал своему тестю Захарии Маколею, действующему губернатору Сьерра-Леоне: «Мы с Гисборном просидели в галереи Палаты до шести утра. Постепенная отмена рабства принята большинством голосов, 238 против 85. Должно быть, количество петиций, поступающих день ото дня, производит впечатление на умы парламентариев»¹⁴⁶.

Пока в парламенте спорили об этом законе, на Карибах шло полномасштабное восстание крупнейшей группы рабов. Бунтовали и рабы, и свободные чернокожие жители Сан-Доминго, и весть об этом, словно ударная волна, расходилась по всей Вест-Индии, поражая плантаторов. Местные французы, которым удалось сбежать, разносили ужасные новости о том, что их гордая столица, Порт-о-Пренс, вместе с ее прекрасными домами, театром и остальными признаками европейской цивилизации, сгорели в пламени пожара¹⁴⁷. Из солидарности их тепло принимали британцы, жившие в Вест-Индии – по крайней мере до того, как в 1793 году Англия и Франция объявили друг другу войну. Акт о запрете работорговли, несмотря на значительное большинство, полученное в Палате общин, а также на блестящую речь премьер-министра Уильяма Питта-младшего, не прошел в Палате лордов, которая сперва отложила рассмотрение билля, а в 1793 году отклонила его. К этому времени казалось, что революцию в Сан-Доминго уже никак не остановить, и Британская Вест-Индия стала главным бенефициаром краха своего самого могучего соперника. Ямайка немедленно увеличила ввоз рабов¹⁴⁸.

Питт-младший делал все для того, чтобы сокрушить французскую революцию на Карибах; он был даже готов воспользоваться Британским флотом, чтобы сделать регион вспомогательным фронтом в войне с революционной Францией. Его правительство отправило в Сан-Доминго огромный экспедиционный корпус, но Туссен-Лувертюр сумел удержать свои позиции, получив из Парижа моральную поддержку революционного Национального собрания Франции. С 1793 по 1796 год правительство Питта послало на Карибские острова в общей сложности шестьдесят тысяч солдат, треть из которых направлялась в Сан-Доминго. Примерно две трети этой армии погибло, по большей части от желтой лихорадки¹⁴⁹.

В то время как тысячи британских солдат умерли, а британское правительство впустую потратило примерно двадцать миллионов фунтов на свои карибские военные кампании, у вест-индских плантаторов – многие из которых спокойно сидели в своих британских особняках – все было просто прекрасно. Эта пассивность не придала им популярности в глазах британской публики¹⁵⁰. В 1794 году в английских газетах можно было прочесть тревожные сообщения такого рода: «…до тех пор, пока из Англии не прибудет подкрепление, следует ожидать, что британцы будут обязаны эвакуировать население из всех своих новообретенных владений в Сан-Доминго, поскольку среди солдат и моряков на Ямайке смертность, вызванная желтой лихорадкой, столь велика, что уже не осталось достаточного количества бойцов, способных исполнять на упомянутом острове свой воинский долг»¹⁵¹.

Пока британские солдаты в огромном количестве погибали на другой стороне Атлантического океана, а сахарный бизнес продолжал процветать, вопрос об отмене рабства вообще исчез с политической повестки дня. С 1793 по 1806 год Британии с небольшими перерывали удавалось экспортировать в числе своей имперской продукции сахар с Мартиники и Гваделупы, а также с Сан-Доминго, к тому времени уже резко сократившему объемы своего производства. Кроме того, англичане захватили Голландскую Гвиану, Тринидад и Тобаго. Импорт сахара в Британию достиг пика накануне заключения Амьенского мирного договора в 1802 году. Британия практически завладела сахарной монополией на европейском рынке. Даже после того, как некоторые острова были возвращены Франции по условиям мирного соглашения, Британия продолжала контролировать большую часть карибской торговли сахаром, а британские плантаторы и торговцы были уверены, что огромные объемы получаемого ими сахара будет легко продать не только на родине, но и в континентальной Европе. Но для этого им требовались новые поставки африканских рабов, и потому они совершенно не были заинтересованы в запрете работорговли¹⁵².

Тем не менее, в 1806 году Континентальная блокада, предпринятая Наполеоном, закрыла и сахару, и другим британским товарам путь на европейский континент. Кроме того, рынок пополнился новыми серьезными производителями сахара, среди которых были Куба, Пуэрто-Рико и Луизиана. В эти годы наполеоновских войн корабли Америки, занявшей позицию нейтралитета, не боялись нападений Франции и ее союзников, таким образом сохраняя возможность доставлять грузы по более низким ценам, чем британские суда. Это также ослабило позиции Британии на глобальном европейском сахарном рынке. Помимо падения цен на сахар и отсутствия доступа к рынкам Европы, была и еще одна причина, по которой британские плантаторы больше не противились запрету на работорговлю: они считали, что, распространившись на всю Атлантику, этот запрет повредит только что зародившимся Кубинским плантациям намного больше, чем британским владениям. Вполне возможно, британские плантаторы просто считали, что у них уже достаточно рабов – и потому с работорговлей можно проститься¹⁵³.