Текст книги "История Германии в ХХ веке. Том II"

Очевидно, что эти масштабные изменения не могли не повлечь за собой и колоссальные процессы социальных и культурных перемен. Уже с середины 1950‑х годов в семейных бюджетах стала заметно снижаться доля расходов на жизненно необходимые товары и услуги. Впервые среднестатистические семьи получили возможность приобретать товары длительного пользования. Первоначально это нашло отражение в устойчивом росте доли сбережений, которая в 1950‑х годах утроилась и, таким образом, росла быстрее, чем доходы населения. Особой популярностью пользовались сберегательные контракты на строительство домов, а с конца 1950‑х годов вклады «на собственное жилье» стали распространяться и среди рабочего класса. Увеличение числа сберегательных вкладов со сроком действия десять или двадцать лет также свидетельствовало о растущей уверенности западногерманских граждан в завтрашнем дне6666
  Rolf Becker: Die neue Gartenlaube. Über die deutsche Rundfunk-Illustrierte «Hör Zu» // Der Monat 12 (1959), H. 133. S. 52–58, цит. по: Schildt, Moderne Zeiten. S. 133.


[Закрыть].

Бытовые товары и мебель, особенно электрические бытовые приборы, изначально были в центре желаний людей, а благодаря массовому производству стали доступны многим и раскупались быстро и в больших количествах. За 1953–1958 годы количество электрических плит и утюгов в частных домах удвоилось, стиральных машин – утроилось, число холодильников увеличилось в четыре раза, а сушилок-центрифуг для белья – в десять раз. Спросом пользовались и радиоприемники – на смену устаревшим «Народным приемникам» пришли новые приборы, часто в корпусах из дуба или полированного дерева, с проигрывателями для пластинок и нередко со встроенным баром. На крупные покупки люди копили: «платить в рассрочку» считалось делом рискованным и подозрительным: в 1964 году обязательства по рассрочке имели всего 11 процентов домохозяйств. С резким увеличением объемов жилищного строительства вырос спрос на мебель, не в последнюю очередь среди пострадавших от бомбежек и беженцев, долгие годы живших во временном жилье. Особой популярностью пользовались диваны и мягкие кресла, громоздкие шкафы для гостиных и спальные гарнитуры – выражение тоски по стабильному, традиционному уюту, которого так долго не хватало. Такая мебель, которая впоследствии ретроспективно стала считаться типичной для 1950‑х годов, – журнальные столики в форме «почки», торшеры с абажурами-колокольчиками, полукруглые кресла с низкой спинкой – играла лишь незначительную роль. Это же касается и еды: типичными блюдами тех лет были не тост «Гавайи» и не кубики сыра на шпажках, а хлеб, колбаса, картофель и мясо. Новым было стремительное увеличение потребления овощей и салата – в особенности помидоры стали любимым блюдом, как и курица, молоко, зерновой кофе и «хорошее», то есть не содержащее добавок, сливочное масло.

С сокращением, хотя и медленным, рабочего времени и, прежде всего, с появлением свободной от работы субботы, которая постепенно утвердилась с конца 1950‑х годов в качестве выходного дня, все большее значение приобретало свободное время. И здесь сохранялись традиционные формы досуга: прежде всего это были чтение, радио, кино, а также спорт, садоводство и рукоделие. Свободное время немцы проводили преимущественно в кругу семьи. Если в военный и послевоенный периоды члены семьи были не только родственниками, но и товарищами по несчастью, на чью помощь приходилось полагаться, поскольку только семейные связи оказались достаточно прочными в условиях экзистенциальной чрезвычайной ситуации, то на этапе экономического чуда семья стала местом отдыха и уединения в чрезвычайно динамичной среде. Опросы постоянно подтверждали это «стремление внутрь»: в 1955 году четыре пятых респондентов, принявших участие в опросе в одном из городов Рурской области, ответили, что их любимым видом досуга являются занятия в доме, квартире или саду. Любимыми занятиями, которым предаются вне собственного домохозяйства, были только кино и спорт.

Но прежде всего досуг использовался для восстановления сил после работы. Типичный ответ жены рабочего на вопрос о привычных способах проведения досуга: «Муж предпочитает быть дома, может часами спокойно сидеть в своей комнате или под деревом в саду. Работа его слишком изматывает, никакой социальной жизни, никакого активного досуга, кроме скота и сада. Он всегда ложится спать уже в 8 часов вечера. Работа слишком тяжелая, иногда муж засыпал от усталости во время еды»6767
  Цит. по: Schildt, Moderne Zeiten. S. 112; ср. Schildt, «Mach mal Pause»; о семье ср. Bertram (Hg.), Familie in Westdeutschland; Niehuss, Familie. S. 128–172.


[Закрыть].

До 1960‑х годов радио было центром вечернего общения. По сравнению с 1930‑ми и 1940‑ми годами здесь мало что изменилось: большой популярностью пользовались сборные концерты «пестрый вечер» и игра в угадайку, в основном все еще с участием звезд эстрады военных лет, а также танцевальная музыка и, все чаще, эстрадные песни. Кроме этого, люди читали: прежде всего газеты и иллюстрированные журналы, которые вскоре достигли огромных тиражей. Особым успехом пользовались «Квик» и «Штерн», а также женский журнал «Констанца», в котором давались советы по одежде, внешнему виду, здоровью и ведению домашнего хозяйства: «Если в одном номере „Констанцы“ давался совет, как починить поврежденный воротник рубашки, то миллион его читательниц опробовали его на практике». Самым читаемым журналом в Западной Германии, а вскоре и во всей Европе, стал журнал радиопрограмм «Хёрцу», тираж которого в 1966 году достиг 4,2 миллиона экземпляров, что свидетельствует о значительном росте роли радио, а с конца 1950‑х годов и телевидения. Стиль жизни, описываемый журналом «Хёрцу», современники называли «мещанский уют» или «у теплой печки»; в другом издании о нем же говорилось «умно идущий в ногу со временем; благовоспитанный, сердечный, аполитичный и всегда с юмором»6868
  Rolf Becker: Die neue Gartenlaube. Über die deutsche Rundfunk-Illustrierte «Hör Zu» // Der Monat 12 (1959), H. 133. S. 52–58, цит. по: Schildt, Moderne Zeiten. S. 133.


[Закрыть].

И наконец, кино: долгое время на немецком кино-Олимпе доминировали актеры прошлых десятилетий – такие звезды, как Хайнц Рюман, Ханс Альберс, Мария Шелл. Большой популярностью пользовались ремейки старых кассовых фильмов. Как и за десять или двадцать лет до этого, публика с удовольствием смотрела романтические, танцевальные и детективные картины. Однако гораздо больше зрителей привлекала продукция американских студий: в период с 1949 по 1963 год голливудская продукция составляла почти половину всех фильмов, демонстрировавшихся в кинотеатрах ФРГ, преимущественно это были вестерны и детективы. Американизация германской развлекательной культуры продолжалась; впрочем, она отнюдь не была феноменом 1950‑х годов – начавшись еще до войны, она не прерывалась полностью даже в военные годы.

Новым веянием было большое количество «фильмов о родине» (Heimatfilme) – «Зеленеет пустошь», «Девушка из Шварцвальда», «Лесник из Зильбервальда», «И вечно поют леса», – почти пятая часть германской кинопродукции этого десятилетия была посвящена теме утраченной и вновь обретенной родины. С учетом десяти миллионов беженцев это было неудивительно. Однако родина, показанная в этих фильмах, мало походила на реальную. Вместо нее зритель видел вымышленное сельское прошлое с современными героями, как его всегда изображали в тривиальной литературе. В то же время в фильмах провозглашалась вечная мораль верности, любви, порядочности и скромности, которую можно было, как сладкий соус, вылить на значительно более суровые переживания последних пятнадцати лет.

Тоска по родине нашла отражение и в эстрадных песнях-шлягерах. В 1956 году песня Фредди Куинна «Тоска по дому» стала одной из первых пластинок, проданных тиражом более миллиона экземпляров в послевоенные годы, а в ее тексте узнавали что-то свое люди с самыми различными воспоминаниями:

 
Раскаленной пустыни песок,
Я от родины так далек.
Много лет, как каторжник, паши,
А платят – гроши.
День за днем, день за днем,
где счастье, где дом?
Там, где цветы алеют,
Долины зеленеют,
Там жил когда-то я.
А нынче не дойти туда.
 

В этих словах нетрудно было увидеть и отсылку к судьбе немецких военнопленных последних лет6969
  Schildt/Siegfried, Deutsche Kulturgeschichte. S. 108–120; Walter Uka: Modernisierung im Wiederaufbau oder Restauration? Der bundesdeutsche Film der fünfziger Jahre // Faulstich (Hg.), Kultur der fünfziger Jahre. S. 71–89; Kaschuba, Der deutsche Heimatfilm.


[Закрыть].

А в конце 1950‑х годов начало свое триумфальное шествие телевидение, и ничто так не изменило досуг людей за столь короткий промежуток времени, как это средство массовой информации. В 1957 году в стране насчитывался миллион домохозяйств, где был телевизор, а в 1961 году – уже четыре миллиона. К 1970 году был достигнут уже практически общенациональный охват – пятнадцать миллионов домохозяйств. Здесь, как и во всех промышленно развитых странах, а вскоре и во всем мире, телевидение стало важнейшим средством информации современного мира, без которого уже невозможно понять культурный облик отдельных обществ. С появлением телевидения все остальные виды домашнего досуга и походы в кино стали менее важными; радио все чаще слушали фоном. Среднестатистический житель Германии проводил перед телевизором два, а потом и более трех часов в день – как правило, в кругу семьи. Телевидение своими новостными программами все больше определяло, что важно, а что нет. Только бульварная газета «Бильд» смогла удержаться в качестве средства массовой информации наравне с ним. Поначалу для телевизионных передач в основном адаптировали форматы, заимствованные у радио, но телевидение быстро выработало свой собственный визуальный язык: оно приближало к зрителю далекие страны, равно как и политическую жизнь в своей стране; оно сокращало культурную дистанцию, отделявшую немцев от остального мира; оно формировало нормы и моральные ориентиры. Показывая всем зрителям одни и те же вымышленные миры, телевидение унифицировало их жизненный опыт, их модели восприятия и установки, так что региональные и социальные различия становились менее резкими. С триумфом телевидения политика также стала все больше зависеть от этого средства коммуникации. То, что можно было увидеть по телевизору, оказывало гораздо большее воздействие, чем то, что можно было лишь передать словами. В результате телевидение быстро стало средством холодной войны, поскольку телестудии ГДР вещали и на Запад, а западногерманские – и на Восток, но в этом соревновании западногерманское телевидение быстро победило7070
  Hickethier, Geschichte des deutschen Fernsehens. S. 68–94; Schildt, Moderne Zeiten. S. 262–305.


[Закрыть].

Одновременно с телевидением массовым товаром стал и автомобиль. В Германии, в отличие от Франции и тем более от США, к середине 1950‑х годов частный транспорт еще не преобладал над общественным, но в 1960 году в ФРГ насчитывалось уже пять миллионов легковых автомобилей, что в десять раз больше, чем в 1950‑м, и сразу было очевидно, что скоро их станет гораздо больше. Последствия массовой автомобилизации вскоре отразились на облике городов и ландшафтов страны: наиболее заметным стало расширение сети автомагистралей (в 1950 году она составляла около 2000 километров, в 1970 году – уже 4110), федеральных и местных дорог, а также реконструкция центров городов с целью превратить их в «города, удобные для автомобилей». Город и деревня стали ближе друг к другу, пространственная близость между местом работы и домом стала менее важной, обычной практикой стали ежедневные поездки на машине на работу и обратно. Но самый важный эффект автомобиля был индивидуальным: автомобиль принес людям такой огромный выигрыш в мобильности, что стал воплощением индивидуальной свободы, поскольку позволял человеку добираться куда угодно по собственному усмотрению и в соответствии с собственными представлениями о времени7171
  Kielmanssegg, Nach der Katastrophe. S. 425; Edelmann, Vom Luxusgut zum Verbrauchsgegenstand; Südbeck, Motorisierung. S. 94.


[Закрыть]. С автомобилем тесно связан и отпуск-путешествие, который тоже стал массовым явлением в конце 1950‑х годов. Раньше проводить свободное время в дальних развлекательных поездках было привилегией буржуазии, и даже введение минимального отпуска во времена нацизма мало что изменило на практике. В 1950 году в среднем предоставлялось двенадцать дней отпуска; этот показатель неуклонно рос и к середине 1960‑х годов достиг двадцати, а с 1980‑х годов – почти тридцати дней. Западные немцы стали нацией путешественников. Уже в 1960 году четверть всех граждан ФРГ (и более половины служащих) проводили отпуск в поездках, а десять лет спустя их число почти удвоилось. Сначала поездки были в основном по германским направлениям, но с 1960‑х годов немецкие отпускники все чаще выезжали за границу, особенно в Италию, Испанию и Австрию. Большинство немцев никогда раньше не выезжали за границу – за исключением мужчин, которые во время войны служили солдатами в соседних европейских странах. Многие из них вернулись в 1960‑х годах туристами в места, где двадцатью годами ранее побывали в качестве солдат-оккупантов.

В отличие от распространения телевидения или автомобилизации, немецкая страсть к путешествиям была довольно специфическим явлением, которое не встречалось так массово в других странах. Волна фильмов и шлягеров 1950‑х годов, в которых описывалась меланхолическая тоска по чужим странам (в парадоксальном соседстве с волной тоски по дому в фильмах и песнях того же времени), уже указывала на то, что старые традиции немецкой тоски по Италии смешивались с раздражением от тесноты и скученности жизни в не до конца восстановленной после войны Германии7272
  Schildt, Moderne Zeiten. S. 180–208.


[Закрыть].

Однако общество досуга в узком смысле слова еще не существовало в ФРГ в 1960 году, поскольку новые возможности для большей части населения открывались лишь постепенно, по мере увеличения бюджета и свободного времени. Но перспектива того, что не только детям когда-нибудь будет лучше, но, возможно, и взрослым в течение их жизни тоже, давала многим людям оптимистическое отношение к жизни, которое можно назвать характерным для той эпохи.

Эти изменения в рабочем времени, потребительских привычках, досуге были тесно связаны с заметными изменениями в функции семьи и роли женщин. Понятие «уход в узкий круг» семьи как реакция на потрясения военного и послевоенного периода уже в 1950‑х годах было распространенным топосом. В 1953 году социолог Шельски назвал семью «последней основой социального убежища и безопасности», «последней стабильной структурой общества в целом». Однако это сопровождалось «восстановлением старого семейного уклада и образа жизни», согласно которому мужчины зарабатывали деньги, а женщины занимались домашним хозяйством и воспитывали детей. Существует множество свидетельств того, что такое восстановление традиционных семейных структур, безусловно, было желанным для самих людей, потому что здесь, казалось, было выполнено требование нормальности, об отсутствии которой немцы сокрушались десятилетиями. С другой стороны, возможности потребления, существовавшие с середины 1950‑х годов и широко рекламируемые, как правило, не могли быть реализованы на одну только зарплату мужа. В 1957 году около 50 процентов работающих женщин заявили, что они «пошли работать», чтобы сделать возможными покупку товаров для дома, приобретение жилья в собственность или чтобы обеспечить более высокий уровень жизни. Церковь, политики и консервативные интеллектуалы осуждали такую «материалистическую» позицию работающих матерей, которые пренебрегали заботой о детях и создавали угрозу для семьи, – но напрасно: обещание процветания и руководящие ценности семейной политики явно противоречили друг другу. Если в 1950 году лишь добрая четверть замужних женщин имели оплачиваемую работу, то эта доля неуклонно росла и достигла в 1961 году 43 процентов. В то же время, однако, в 1960 году еще половина населения ФРГ все еще выступала за запрет женской занятости7373
  Schelsky, Wandlungen. S. 63, 87; Pfeil, Berufstätigkeit. S. 79; о нижеследующем см.: Frevert, Frauen-Geschichte. S. 253–272; Schildt, Sozialgeschichte. S. 37.


[Закрыть].

Политика правительства Аденауэра также характеризовалась подобными противоречиями. Поощрение многодетной семьи и роли домохозяйки для замужней женщины было в центре многочисленных законодательных мер, но все равно уровень жизни в семьях с тремя детьми в 1960 году не достигал даже двух третей от уровня бездетной пары. Принцип равноправия мужчин и женщин, закрепленный в Конституции, – одно из самых замечательных новшеств конституционного законодательства – столкнулся с социальной реальностью, которая была далека от таких стандартов. В конце концов наиболее дискриминационные нормы были отклонены Федеральным конституционным судом как противоречащие Конституции, например исключительное право мужчины принимать решения касательно работы женщины или в вопросах собственности. С принятием Закона о равных правах 1957 года дальнейшие привилегии мужчин были отменены – с другой стороны, идея «естественного разделения функций» между мужчиной и женщиной осталась, и работа замужних женщин по найму по-прежнему разрешалась только при условии, что она совместима с обязанностями женщины в браке и семье7474
  Moeller, Geschützte Mütter. S. 69 ff.; Reich-Hilweg, Männer und Frauen. S. 13–37; Niehuss, Familie. S. 214–226.


[Закрыть]. Здесь намечались очень фундаментальные сдвиги, которые начали ставить под сомнение те модели брака – жена домохозяйка, муж зарабатывает деньги, семья нуклеарная, а воспитание детей преимущественно осуществляет женщина, – которые закреплялись со времен промышленной революции. По мере того как мир труда менялся и доля тяжелого физического труда уменьшалась в пользу офисной работы и в то же время часть традиционного труда домохозяйки все больше облегчалась машинами, менялись также гендерные роли и представления о семье.

Скачок благосостояния в 1950‑х годах происходил аналогичным образом в других странах Западной Европы, но с различиями в скорости и начальном уровне. В 1950 году было только три богатых государства (согласно подсчетам, которые делят европейские государства на четыре группы по валовому внутреннему продукту на душу населения): Дания, Швеция и Швейцария. Западная Германия следовала в третьей группе, примерно на одном уровне с Финляндией, Францией и Австрией. Пятнадцать лет спустя Западная Германия, как и большинство крупных западноевропейских государств, относилась ко второй группе, и только в 1985 году – к первой. Развитие возможностей потребления также следовало этой структуре, причем элементы общества потребления возникли в Великобритании гораздо раньше, чем, например, во Франции или Западной Германии. Однако во всех странах скачок в благосостоянии воспринимался, прежде всего, как событие, характерное для конкретной страны, а также, в первую очередь, как собственная заслуга нации7575
  Therborn, Gesellschaften Europas. S. 158.


[Закрыть]. Влияние экономического подъема на отдельные социальные слои было очень разным. Ведь, несмотря на значительный рост реального дохода, различия в доходах и богатстве изменились незначительно. Если разделить население на пять равных групп (от самых богатых до самых бедных), то в 1950 году члены самой богатой группы имели 45 процентов общего дохода, а самой бедной – 5 процентов. К 1985 году этот дисбаланс изменился незначительно: самые богатые теперь имели 42 процента, самые бедные – 7 процентов, хотя это тоже не германская особенность; Западная Германия в этом отношении находилась примерно в середине Западной Европы. Различия в богатстве были более серьезными: в начале 1960‑х годов два самых богатых процента населения Западной Германии владели 70 процентами производственных активов, то есть компаний, заводов и т. д., и 20 процентами совокупного национального богатства. Только с точки зрения доходов различия начали несколько уменьшаться, начиная с 1970‑х годов; различия между рабочим классом и средним классом несколько сократились, но разрыв с верхними доходами не уменьшился.

Несмотря на такое развитие событий, тезис Шельского о «выровненном обществе среднего слоя», выдвинутый им еще в начале экономического подъема, встретил одобрение. Согласно этому тезису, классовые различия в Западной Германии явно начали нивелироваться, так что все больше и больше можно было наблюдать одинаковые или похожие условия жизни у большинства немцев. Статистическими данными это подтвердить было невозможно; скорее наоборот, статистика со всей очевидностью показывала сохраняющиеся и даже растущие социальные различия. Однако сравнение с веймарскими годами показывает еще и другой аспект. В свое время возмущение неравными условиями жизни подпитывалось видимой разницей между нищетой и безнадежностью нижней половины населения и показным процветанием верхних слоев; в 1960 году разница между нижним и верхним слоями все еще была кричащей, а по некоторым критериям даже большей, чем в 1920‑х годах, но на значительно более высоком начальном уровне. Пятьдесят процентов населения, относившиеся к низшему слою, в большинстве своем, уже не жили ниже прожиточного минимума или близко к нему; их уровень жизни значительно улучшился, и они имели все основания надеяться на дальнейший рост благосостояния. Это сделало социальное неравенство более терпимым в восприятии7676
  Geißler, Sozialstruktur. S. 69–120; Bolte/Hradil, Soziale Ungleichheit. S. 279–343; cp. Wehler, Gesellschaftsgeschichte. Bd. 5. S. 119–124, 207 ff.; Schelsky, Wandlungen der deutschen Familie.


[Закрыть].

Большинство западногерманских интеллектуалов взирали на масштабы и скорость социальных изменений в 1950‑х годах скептически или отвергали их. Одним из наиболее часто используемых ключевых слов было слово «американизация». Топос о культурной пустоте американизма, его сведение к технике и потреблению, был связан с более старыми моделями восприятия и защиты, которые стали конституирующими для образа США в сознании немецкой буржуазии образования с начала ХX века, но были широко распространены и в таких странах, как Франция или Швейцария. Реальное бессилие европейцев перед лицом американцев, превосходящих их в военном, политическом и экономическом отношении, компенсировалось подчеркиванием европейских традиций в противоположность отсутствию истории у Нового Света и утверждениями о культурной поверхностности американизма в противоположность европейской глубине. Еще до окончания войны массовая культура была очень привлекательной для значительной части населения, и эта привлекательность еще больше возросла с 1950‑х годов, что привело многих консерваторов к страху потери их постулируемой культурной идентичности. Поэтому в 1950‑х годах критика массового общества, потребления и СМИ как шифров культурной эпохи модерна становилась все громче7777
  Lüdtke/Marssolek/von Saldern (Hg.), Amerikanisierung; Jarausch/Siegrist (Hg.), Amerikanisierung; Schildt, Abendland; Middendorf, Massenkultur.


[Закрыть].

В качестве антонима «американизму» стали использовать понятие «Запад» (Abendland). В первые послевоенные годы в Германии уже часто ссылались на «возвращение к западному культурному сообществу» как на спасительный вывод из бездуховности нацистской эпохи в сочетании с возвращением к религиозному – настоящее движение рехристианизации, в котором проявилась огромная потребность в надвременных ориентациях и ценностях7878
  Cp. Köhler/van Melis (Hg.), Siegerin in Trümmern; Wilhelm Damberg: Milieu und Konzil. Zum Paradigmenwechsel konfessionellen Bewusstseins im Katholizismus der frühen Bundesrepublik // Blaschke (Hg.), Konfessionen im Konflikt. S. 335–350; Gauly, Kirche und Politik. S. 149–217.


[Закрыть]. В то же время, однако, концепция окцидента также означала одну из основных идеологий холодной войны. После войны, например, историк Герман Аубин, страстный приверженец нацистского государства до 1945 года, в своих работах подчеркивал роль, которую Германия играла в течение тысячи лет как «щит, охраняющий Запад» от славянского натиска с Востока. Однако поражение Германии во Второй мировой войне привело к тому, что эту роль она больше не выполняет, писал Аубин, и потому опасность того, что Европа будет подавлена Востоком, велика как никогда, поэтому необходима обновленная ориентация на идею Запада, ибо это понятие «содержит в себе и память о тех составных частях многовековой общности, которые сегодня кажутся отчужденными от него в результате советизации за железным занавесом». В то же время это понятие заставляет вспомнить, как «тесно эта общность тем, что ныне объединяется для формирования новой Европы, в силу исторического развития связана [с] Германией»7979
  Hermann Aubin: Abendland, Reich, Deutschland und Europa // Bundesministerium für Verteidigung (Hg.), Schicksalsfragen der Gegenwart. Bd. 1. S. 27–63, здесь S. 63.


[Закрыть]. В этом представлении были связаны воедино три идеи: война Германии против Советского Союза как часть вечной борьбы Запада против вечной русскости; немцы как основной народ западной мысли; ориентация на Европу как бастион защиты от большевизма. Картина истории, которую представил Аубин и которая получила широкое распространение, позволяла игнорировать массовые преступления нацистов, равно как и войну и германскую оккупацию на Западе, которые трактовались как конфликт, второстепенный по сравнению с борьбой против русских и вообще как бы внутризападный.

Однако эти упорные попытки оправдывать то, что произошло во время нацистской диктатуры, покоились на шатких основаниях и годились лишь как временная интеллектуальная конструкция. Ведь, в отличие от периода после 1918 года, эти попытки радикальных националистов закрепить за собой некие позиции в истории идей не удалось соединить с нарративом о предательстве, обмане и несправедливом обращении, что придало бы им правдоподобность и эмоциональную силу на несколько поколений.

Более глубоким, чем такие апологетические интерпретации нацизма, было возрождающееся отторжение культурной модерности (но не технического прогресса). Среди ведущих консервативных мыслителей послевоенных лет понятие «техника» обозначало не станки, автомобили или самолеты, а рационализацию жизненного мира, зарождающийся «аппарат», «вторичную систему». Используя то одну метафору, то другую, мыслители этого направления снова и снова сетовали на подчинение великой личности массам, диктату бюрократии, рационализации и цивилизации: благодаря урбанизации, нивелированию социальных различий, постоянному росту населения личность одомашнивается, «словно тигр или орел в клетке», как выразился Ганс Фрайер в 1955 году. Необходимо, считал он, восстать против «фабрики», против цивилизации, против «этих квартир стандартных размеров и этих поездок по стандартным маршрутам, консервированной еды, консервированной музыки и женской униформы из перлоновых чулок». «На отчуждение такой степени можно ответить только возвращением к наследию, из глубинных слоев которого хлынут широким потоком силы, которые наполнят нынешнее засушенное человечество. Каждая толика исконности, связи с родной землей, которую удастся сохранить, пусть даже как инородное тело, между бетонными блоками вторичной системы, каждый закон и право, передающиеся по наследству, являют собой целительный противовес прогрессу и островок человечности, который надо защищать от затопления»8080
  Freyer, Theorie. S. 219–241; пропуски в тексте не обозначены.


[Закрыть].

«Защита от затопления», «строительство плотин» от модерной цивилизации – метафоры, часто использовавшиеся в то время; они отражали пугающие тенденции, с которыми сталкивались консервативные представители общественной мысли 1950‑х годов. После победы Запада, который как раз и определялся тем самым «аппаратом» отчуждения буржуазного индивида, эти мыслители видели угрозу окончательной победы культурного модерна. Противостоять ему можно было, по их убеждению, только держась традиции, родной земли, формы и порядка.

Положительным полюсом в системе взглядов Фрайера, а также, с некоторыми различиями, Гелена и Шельского (все трое были в свое время членами партии национал-социалистов) был уже не Третий рейх. Нацистское государство теперь интерпретировалось скорее как неудачная попытка выступить против модерна, используя его средство – массовое общество. Вместо него эти мыслители ориентировались на время до возникновения «вторичных систем»: на некое фиктивное прошлое, из которого нужно было черпать силу и содержание для восстановления великого индивида. Здесь очевидна связь с призывом Фридриха Майнеке к «уютному бюргерскому порядку», якобы царившему до того, как начали действовать цивилизационные эффекты модерна; некоторые из рекомендуемых противоядий также были похожи. Если Майнеке рекомендовал Гёте, то Фрайер рекомендовал «гуманитаристику как образование и как нравственный каркас, как полноту общения, как домашний книжный шкаф и как культ великих мастеров», как точку схода, в которой фокусируется духовность, защищающая от низменных поползновений индустриального общества8181
  Ibid. S. 230.


[Закрыть].

Вытекавший из этого политический вывод сделать было легко: против «фабрики», против огрубляющего воздействия цивилизации необходимо построить плотину, последовательно ориентируясь на ценности и структуры позапрошлой эпохи. И именно потому, что техническая индустриализация, которую считали неостановимой, совершалась так быстро, тем более необходимым казалось противодействие связанным с нею проявлениям цивилизации – огрублению людей и превращению их в массы.

Подобные эвокации традиционной буржуазности шли рука об руку с авторитарными представлениями о государстве, с мечтами об укрощении и организации «масс», и, как нетрудно заметить, отсылали к «мышлению в категориях конкретного порядка», характерному для предшествующих десятилетий. Они оставались вирулентными в 1960‑х и начале 1970‑х годов и формировали отправные точки консервативной социальной критики. Их приверженцы интерпретировали и национал-социализм, и коммунизм как варианты массового общества и, таким образом, как подтверждение тех опасений, которые культурные пессимисты в Германии высказывали еще до Первой мировой войны. В политическом плане они образовывали аргументационную основу для отстаивания авторитарной модели общества и государства и выступлений против попыток расширить институционализированную демократию с тем, чтобы обеспечить более широкое участие общества в управлении государством. В культурном плане эта концепция была направлена, прежде всего, против насаждения либеральных концепций в области семьи, воспитания и личной жизни. В этих областях усилия по «строительству плотин» были особенно заметны. Центральную роль играли такие понятия, как «нравственный закон» и «нравственность», под которыми подразумевалась «этика, действующая во все времена, и стабильная константа, не подверженная никаким социальным изменениям», «ментальный якорь стабильности», по словам историка Сибиллы Штайнбахер. Прежде всего, социально исцеляющая сила приписывалась «усвоению понятия о приличиях в области сексуальной морали»: «Что необходимо в связи с нашей общей судьбой в последние десятилетия, – говорилось в лекции фрайбургского преподавателя уголовного права Ешека в 1956 году, – это, прежде всего, мощный уголовный закон, который знает и признает моральные ценности, предполагает существование и обязательность нравственного долга и предъявляет народу, словно в зеркале, улучшенный образ его самого». Распространилось опасение, что исходящие от модерна вредоносные и опасные воздействия уже глубоко проникли в повседневную жизнь германского населения – а потому нужно тем резче им противодействовать8282
  Steinbacher, Wie der Sex nach Deutschland kam. S. 351; Jeschek, Das Menschenbild unserer Zeit. S. 7 f.; ср. Michael Kandora: Homosexualität und Sittengesetz // Herbert (Hg.), Wandlungsprozesse. S. 379–401.


[Закрыть].

Такие требования касались всех тех явлений, которые считались девиантными, неестественными или характерными для эпохи массового общества: преступность среди несовершеннолетних, молодежные группировки, работающие матери и незаконнорожденные дети, гомосексуальность и сексуальная распущенность; а также комиксы и джаз, иллюстрированные журналы и массовое потребление – короче говоря, все то, в чем проявлялось «пребывание человека в безнадежном плену у аппарата цивилизации»8383
  Freyer, Theorie. S. 230.


[Закрыть].

Отношение бывших нацистских мыслителей, ставших теперь консерваторами, к новообразованному в 1949 году западногерманскому государству тоже было преимущественно критическим и презрительным. Карл Шмитт высмеивал Конституцию ФРГ как «тиранию ценностей», а Эрнст Форстхофф считал, что такое государство, как ФРГ, уже не способно к «духовному самовыражению», поскольку оно не рассматривает и не может рассматривать себя как образование, обладающее «духовной индивидуальностью». Будучи «государством без войны», такая Германия, по его убеждению, больше практически не принимает участия в мировой политике и «должна будет довольствоваться тем, что является уже не субъектом, а только объектом мировой политики». Государство, которое служит лишь экономическому подъему и социальному обеспечению населения, не имеет, по мнению этих консерваторов, реальной цели. «Наша страна экономически жизнеспособна, что она продемонстрировала в последние годы с впечатляющей, хотя порой и несколько тревожащей ясностью, – подчеркивал влиятельный литературный критик Фридрих Зибург. – Но мы не можем гордиться этим; более того, мы даже не чувствуем себя способными ощутить благодарность за это», ведь очевидно, «что у того временного образования, в котором мы живем, нет и не может быть души. Все попытки вселить в нас ощущение реальности ФРГ как нации являются попытками изображать из себя нечто, чем мы не являемся»8484
  Schmitt, Tyrannei der Werte; Forsthoff, Der Staat der Industriegesellschaft. S. 56–60; Sieburg, Die Lust am Untergang. S. 126; cp. Hacke, Die Bundesrepublik als Idee. S. 25 ff.


[Закрыть]. Консервативные правые не могли представить себе государство иначе, чем как центр власти. Такое государство, цель которого исчерпывалась материальным благосостоянием его граждан, они могли только презирать.