Текст книги "История Германии в ХХ веке. Том II"

По этой причине энергоснабжающие компании согласились сотрудничать в проекте реакторов-размножителей только при условии, что финансирование «реактора на быстрых нейтронах», построенного вблизи Калькара, а также высокотемпературного реактора, построенного в Хамм-Унтропе, полностью возьмет на себя государство. В 1963 году Вольф Хефеле, руководитель проекта реактора на быстрых нейтронах в Карлсруэ, заявил, что проекты такого масштаба не могут быть оценены по обычным стандартам экономической эффективности. Ядерная энергия и космические путешествия важны «для самоутверждения народа, зависящего от промышленности», что также включают в себя «постоянное развитие научных и технических достижений, даже если цена, которую приходится за них платить, фантастическая и другими вещами приходится пренебрегать». Однако это не является принципиально новым явлением; всегда существовали «рационально неоправданные акты овеществления времени»: «Развитая цивилизация Египта строила пирамиды, Средневековая – великолепные соборы, а модерн – большие дворцы. Сегодня, похоже, именно атомные города и ракетные станции наиболее убедительно представляют волю и возможности современного индустриального государства»3232
  Häfele, Neuartige Wege. S. 36 f.


[Закрыть]. Развитие подобных крупномасштабных технологий, сказал Хефеле два года спустя, обеспечивает «выживание нации в высокотехнологичном мире» и находится «политически рядом с обороной, к которой она приближается и финансово»3333
  Häfele im Jahre 1965, цит. по: Radkau, Aufstieg. S. 222.


[Закрыть].

В то же время вопросы безопасности атомных реакторных установок в целом, и реактора на быстрых нейтронах в частности, почти не играли роли в общественной и политической дискуссии. Ядерная энергия рассматривалась как контролируемая, а ссылки на возможные опасности – как недопустимый перенос опасений, связанных с применением ядерного оружия. Поэтому в западногерманском общественном мнении практически не было слышно критики рисков, связанных с «мирным использованием ядерной энергии». Возникшая в самом начале надежда, что эта форма энергии может в одночасье покончить с большой частью материальных трудностей человечества, была одним из основных убеждений этой короткой эпохи эйфории прогресса до середины 1970‑х годов.

Чрезмерное строительство крупных жилых комплексов, санация центров городов и внедрение атомной энергетики в середине 1960‑х годов объединяло не только энтузиазм прогресса и пафос модернизации, но и примат планирования и государства над принципами динамики, управляемой рынком и социальными силами. «Планирование – это великая черта нашего времени. Планирование – это ключевое понятие нашего будущего, которое в настоящее время растет в общем сознании», – писал юрист Йозеф Х. Кайзер в 1965 году. «Планирование – это систематическое проектирование рационального порядка, основанного на всех имеющихся знаниях» и соответствующий времени «инструмент для построения лучшего и более справедливого порядка»3434
  Kaiser (Hg.), Planung. Bd. 1. S. 7.


[Закрыть]. Отправными точками этого убеждения, распространявшегося с начала 1960‑х годов, были «индустриальное общество», которое тем временем сменило «массовое общество» в качестве ведущего топоса цивилизации, и осознание того, что его социальная и экономическая сложность теперь настолько велика, что с ней нельзя справиться ни с помощью рынка и интересов частных предприятий, ни с помощью политических идеологий. Только строго рациональная власть науки была в состоянии использовать многообразные возможности, возникшие в развитом индустриальном обществе. Более того, как показала проблема ядерной энергии, частным компаниям такие проекты были не по плечу – в противном случае, будучи монополистами атома, они приобрели бы такую мощь, что только по этой причине стоило бы отдать предпочтение государству, заметил Карло Шмид на партийной конференции СДПГ по ядерной энергии в 1956 году. Если действовать строго по плану и согласно указаниям науки, сегодня можно и контролировать прогресс, и даже управлять им3535
  Metzler, Konzeptionen. S. 74–80 и далее; idem, «Geborgenheit in gesichertem Fortschritt». Das Jahrzehnt von Planbarkeit und Machbarkeit // Frese/Paulus/Teppe (Hg.), Demokratisierung. S. 777–797; Winfried Süß: «Wer aber denkt für das Ganze». Aufstieg und Fall der ressortübergreifenden Planung im Bundeskanzleramt // ibid. S. 349–377; см. также: Hans Günter Hockerts: Einführung // ibid. S. 249–258; Michael Ruck: Ein kurzer Sommer der konkreten Utopie – Zur westdeutschen Planungsgeschichte der langen 60er Jahre // Schildt/Siegfried/Lammers (Hg.), Dynamische Zeiten. S. 362–401; Alexander Schmidt-Gernig: Die gesellschaftliche Konstruktion der Zukunft // Welttrends. 18 (1998). S. 63–84.


[Закрыть].

Отправной точкой этой мысли не в последнюю очередь стала теория, разработанная в конце 1950‑х годов в США Уолтом Ростоу и другими, согласно которой индустриальные общества модернизировались по определенной, предсказуемой схеме. Она возникла в контексте холодной войны, деколонизации и конкуренции между двумя сверхдержавами за новые национальные государства, которые вскоре стали называть третьим миром, и привлекла к себе большое внимание в Западной Германии. Причина, по которой Советский Союз был более успешен, чем США, в этом отношении, согласно первоначальному аргументу, заключалась в том, что коммунистическая идеология предлагала людям в развивающихся странах целевое видение, рецепт, который обещал привести бедные страны юга и востока к процветанию и социальному прогрессу с почти научной достоверностью. Это видение, согласно которому уровень развития развитых индустриальных обществ может быть достигнут в социалистических обществах после этапа неслыханных усилий в течение всего одного, максимум двух поколений, уже питало надежды на построение социализма в Советском Союзе и не могло не оказать влияния и на развивающиеся страны.

Параллельно с этим теория модернизации Ростоу выводила некую историческую закономерность из истории США: если на ранней стадии промышленного развития были созданы соответствующие условия – свободный рынок капитала, функционирующая государственная бюрократия, внедрение демократической социальной структуры, образование, появление активной буржуазии, – то следующий этап, глубокая индустриализация, появление процветания и социальной защищенности для растущих слоев населения, можно было ожидать почти закономерно3636
  Rostow, Stages of Economic Growth; ср. Latham, Modernizationas Ideology; Metzler, Konzeptionen. S. 225 ff.


[Закрыть].

Эта концепция основывалась на предположении, что развитие современных обществ протекает по просчитываемому курсу. На этом также основывалась вера в прогресс, потому что те, кто знал законы истории, могли распознать будущее развитие общества и планировать его. Здесь также прослеживалась наиболее тесная связь с марксистским мышлением, которому была прямо противопоставлена, например, модель Ростоу3737
  S. Schmidt-Gernig, Konstruktion; Joas, Demokratisierung.


[Закрыть].

С этим также было связано представление о том, что этот процесс не может быть ускорен или замедлен посредством политической идеологии – он присущ динамике индустриальных обществ. Поэтому было предсказано, что даже в странах с советским доминированием после фазы революции в среднесрочной перспективе руководство будет основываться уже не на идеологических, а на рациональных, что в конечном итоге означает – научных точках зрения. Современные теоретики конвергенции предсказывали, что индустриальные общества со временем будут становиться все более похожими друг на друга и они будут тем более успешными, чем более четко они будут ориентированы на научность и планирование. Чисто рыночно-либеральная система, которая была по другую сторону этих соображений, была не способна на это, поскольку на первый план всегда выходили краткосрочные интересы участников рынка – о чем свидетельствовал неконтролируемый рост числа домов в пригородах, на который сетовал Митчерлих, а также нежелание энергетических компаний оценивать долгосрочные преимущества атомной энергетики выше, чем свои краткосрочные интересы в получении прибыли.

Поэтому планирование было необходимо для реализации долгосрочных и научно обоснованных целей государства. Это убеждение определило долгое десятилетие эйфории планирования в ФРГ, а также во всей Западной Европе в период с 1963 по 1975 год. Однако эти симптомы, происходившие из синтеза науки и государства, распространились уже с конца 1950‑х годов, будь то быстро расплодившиеся научные консультативные органы – от Совета по науке до Совета по образованию и Совета экспертов – или могучий поток планов – от «Зеленого плана» до плана федеральных автодорог, ядерных программ или координации территориального планирования. Никогда еще влияние подобных экспертных органов не было столь велико, как в эти годы. Не политики, члены парламента или избранное правительство должны были решать будущее и формировать его в соответствии с интересами и идеологиями, а научные эксперты, которые руководствовались не мнениями, интересами и идеологиями, а научными, конструктивными точками зрения.

Помимо убежденности в том, что наука предлагает однозначные и не затрагиваемые оценками рецепты, как справиться с настоящим, эйфория от планирования была связана с уверенностью в том, что будущее может быть научно исследовано и, таким образом, сформировано. «Футурология», которая появилась как серьезный научный предмет и процветала в середине 1960‑х годов, предлагала, с одной стороны, перспективы преимущественно технических решений таких актуальных проблем, как голод и бедность. С другой стороны, она концентрировалась на прогнозировании экономических событий, занималась проблемами управления системами национальной и международной экономики и давала прогнозы развития потребления и обеспечения экономического роста – например, французский экономист Жан Фурастье, чьи книги «Великая надежда XX века» или «Законы экономики завтрашнего дня» привлекли большое внимание в ФРГ. Общим для большинства футурологов было убеждение, что научно обоснованное общественное планирование позволит преодолеть более рациональным способом, чем это было возможно ранее, все еще существующие социальные, политические и экономические дефициты и проблемы. Планирование, по мнению самого известного немецкого футуролога Роберта Юнга, будет определять политические дебаты ближайших десятилетий; действительно, «„homo novus“, объявляющийся в типе планировщика», станет «прототипом нового человечества»3838
  Fourastie, Die große Metarmorphose des 20. Jahrhunderts; idem, Gesetze der Wirtschaft von morgen; Robert Jungk: Gesucht: ein neuer Mensch. Skizze zu einem Modell des Planers // idem./Mündt (Hg.), Der Griff nach der Zukunft. S. 505–516, здесь S. 515 f.


[Закрыть].

Критика этих моделей происходила преимущественно из консервативного лагеря. Католический преподаватель конституционного права Эрнст-Вольфганг Бёкенфёрде, например, отмечал, насколько проблематично при государственном планировании «перенести фактическое принятие политических решений с политических инстанций на независимые, политически нейтральные экспертные комитеты», и сомневался, что «такая политическая деполитизация через научное обоснование политики пойдет на пользу политике». А по поводу футурологии социолог Гельмут Шельски заметил, что она основана преимущественно на драматизированном решении: либо начать рациональное планирование сейчас – либо мир скоро погибнет. «Но альтернатива „планирование мира или уничтожение мира“ – это вообще не альтернатива, потому что: кто „выберет“ уничтожение? <…> Здесь плановое мышление открыто превращается в учение о спасении с хилиастическими чертами, которое противопоставляется самоуничтожению мира как апокалиптической катастрофе. Как и все утопии, утопия планирования заимствует наиболее эффективные средства религиозной инвокации будущего»3939
  Böckenförde, Organisationsgewalt. S. 257; Helmut Schelsky: Planung der Zukunft. Die rationale Utopie und die Ideologie der Rationalität // idem. (Hg.), Soziologie. S. 160.


[Закрыть].

Такие возражения, однако, были неэффективны против модели прогресса, основанной на линейной экстраполяции текущих тенденций развития, чьей центральной, но негласной предпосылкой был устойчивый, если не сказать повышенный, экономический рост. Опыт непрерывного пятнадцатилетнего экономического подъема, казалось, опроверг все скептические возражения, противоречащие такому оптимизму в отношении будущего – включая возражения консерваторов, критикующих модерность. Их предупреждения о массовом обществе, материальном процветании, моральном упадке и нивелировании социальных различий, повторявшиеся на протяжении десятилетий, были едва услышаны обществом и воспринимались как попытка сохранить социальные различия и классовые привилегии. Технический и социальный прогресс, с другой стороны, казался не только чем-то социально и экономически разумным, сколько неизбежным и присущим самой истории. Это придало вере в прогресс необычайную силу убеждения и проникновения. Противоречия «идеологической эпохи», как ее теперь называли, казалось, были преодолены.

С 1960 по 1970 год чистый доход западногерманских рабочих удвоился. В результате доля «неизменных» потребностей, считающихся «необходимыми для жизни», снизилась, а расходы на свободные, «наличные» потребности резко возросли. Кроме того, рабочее время стало короче, пятидневная неделя вошла в норму, увеличилось количество праздников. Таким образом, западные немцы имели в своем распоряжении значительно больше денег и больше времени, чтобы их тратить. Теперь в ФРГ начало утверждаться то, что вскоре было названо, с критическим оттенком, «обществом потребления». Под этим подразумевалось больше, чем общество с растущим уровнем жизни. Скорее, увеличение «избыточного» дохода, то есть дохода, который не обязательно должен был быть потрачен на еду, жилье и одежду, привело к возможности свободного выбора. Это, в свою очередь, создало предпосылку к тому, что стали предлагаться товары всех видов и в достаточном количестве, среди которых можно было выбирать и которые нужно было рекламировать. В дополнение к зависимым работникам, которые должны были зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность обеспечить необходимые условия жизни для своих семей, появился новый социальный тип – потребитель, за которого боролись производители, чтобы он покупал именно этот товар, а не другой. Отношения работодателя и работника не были разрушены этой новой конфигурацией производителя и потребителя, но они потеряли свое уникальное положение.

Общество потребления начало развиваться в Западной Европе в середине 1950‑х годов, сначала в Великобритании, затем в начале 1960‑х годов в странах континента. Оно получило широкое распространение лишь в конце 1970‑х годов, и даже тогда огромное социальное неравенство не позволяло в равной мере пользоваться плодами массового рынка. Но в качестве модели общество потребления уже действовало и присутствовало в западноевропейских странах примерно с 1965 года4040
  Об этом: Jakob Tanner: Industrialisierung, Rationalisierung und Wandel des Konsums– und Geschmacksverhaltens im europäisch-amerikanischen Vergleich // Siegrist/Kaelble/Kocka (Hg.), Europäische Konsumgeschichte. S. 583–614; Andersen, Der Traum vom guten Leben; Michael Prinz: Konsum und Konsumgesellschaft // idem. (Hg.), Der lange Weg in den Überfluss. S. 11–34; König, Geschichte der Konsumgesellschaft; Schildt, Sozialgeschichte. S. 30–53; idem, Materieller Wohlstand // Schildt/Siegfried/Lammers (Hg.), Dynamische Zeiten. S. 21–53; Schildt/Siegfried, Deutsche Kulturgeschichte. S. 249–277.


[Закрыть].

В центре внимания были семейный быт, мобильность и коммуникация. Оснащение собственного дома самыми необходимыми электроприборами – холодильником, стиральной машиной, пылесосом, электроплитой – было практически завершено в ФРГ во второй половине 1960‑х годов. К ним добавлялись новые приборы, такие как посудомоечные машины, морозильные камеры и сушильные машины. Так же выросли потребности в большем жилом пространстве, представительных гостиных и новой мебели, в собственном жилье с центральным масляным отоплением и просторной ванной комнате. Огород прошлых лет превратился в декоративный сад, а угольный погреб – в комнату для вечеринок. В 1965 году телефон был уже у двух третей домохозяйств, а к концу десятилетия – почти у всех. В 1971 году впервые в ФРГ было сделано больше телефонных звонков (11,7 миллиарда), чем отправлено писем (11,5 миллиарда). То, что до и после войны было доступно только буржуазии, теперь постепенно становилось доступным все более широким слоям населения. Буржуазный образ жизни оставался образцом, но в специфическом, довольно наивном виде, который еще долго проявлялся в свежеприобретенных знаниях, что можно увидеть в немецких развлекательных фильмах того времени и по сей день.

Наряду с домом автомобиль был символом прогресса и индивидуализации. В 1970 году было зарегистрировано почти 14 миллионов автомобилей, в три раза больше, чем в 1960 году – в то время количество автомобилей в Западной Германии составляло 69 на 1000 жителей, что лишь немного превышало средний показатель по Западной Европе (67); десять лет спустя этот показатель был уже значительно выше – 207. В 1989 году в ФРГ была самая высокая плотность автомобилей в Западной Европе4141
  Hartmut Kaelble: Europäische Besonderheiten des Massenkonsums 1950–1990 // Siegrist/Kaelble/Kocka (Hg.), Europäisch e Konsumgeschichte. S. 169–204, здесь S. 197.


[Закрыть]. Конечно, это отражает экономический рост и рост доходов – но не только. Как никакое другое потребительское благо, собственный автомобиль олицетворял социальное продвижение. Вскоре, однако, решающим стало не то, что человек водит машину, а то, какую именно. Автомобиль указывал на социальный статус владельца и давал представление о его финансовых возможностях и эстетических предпочтениях: если ездишь на собственном «Жуке» – значит, вышел из бедности. Пересел на Опель «Рекорд» – значит, из рабочих выбился в служащие. Владение «Мерседесом» означало принадлежность к высшему классу. Вскоре произошла дифференциация: владение французским автомобилем придавало некую беззаботность, а «Ситроен» 2CV, так называемая «утка», означал молодость и свободомыслие.

О том, насколько автомобиль рассматривался как элемент свободы и самореализации, можно судить по длительным тщетным усилиям Федерального министерства транспорта по введению ограничений движения и скоростного режима. Ввиду стремительно растущего числа несчастных случаев и смертей на дорогах это казалось крайне необходимым. Но когда в 1960 году на проселочных дорогах планировалось ввести ограничение скорости, поднялась буря негодования. Говорили даже о «холодной диктатуре», напоминающей нацистскую эпоху, или, что еще хуже, о «режиме зоны». По мнению дорожного лобби, возглавляемого ADAC, рост числа аварий на сельских дорогах связан не с превышением скорости, а со слишком большим количеством опасных препятствий на обочинах, особенно аллей с их плотными рядами деревьев, настоящих «убийц автомобилистов», которые необходимо срочно устранить. Так и случилось. К 1970 году почти все деревья вдоль магистралей были вырублены. Только в 1972 году, когда на дорогах погибло более 11 тысяч человек и 500 тысяч были ранены, Министерство транспорта смогло добиться ограничения скорости до 100 км/ч на проселочных дорогах, несмотря на резкие протесты автомобильного лобби и бульварной прессы, – но никогда на автомагистралях.

С точки зрения регуляторов автомобильное движение означало прогресс и индивидуальность. Дорожное строительство и автомобильная промышленность сменили жилищное строительство в качестве ключевых отраслей западногерманской экономики, а с середины 1960‑х годов западногерманская автомобильная промышленность также занимает лидирующие позиции в Европе. В отличие от них, общественные автобусы, трамваи и, прежде всего, железные дороги выглядели как пережитки коллективистского прошлого. СДПГ также последовала этой тенденции, отказавшись от общественного транспорта после 1957 года, и отныне позиционировала себя как автомобильная партия. Это нашло отражение в 1960 году в особенно важном решении о финансировании дорожного строительства: вопреки предложению правительства и при поддержке голосов СДПГ, СвДП и меньшинства парламентской группы ХДС/ХСС было решено, что средства от налога на нефть отныне могут быть полностью и исключительно использованы для дорожного строительства. Такого целевого финансирования не было ни в одной другой области, ни в обороне, ни в образовании, ни в здравоохранении. Это особое бюджетное положение транспорта «освобождало дорожное строительство от ежегодных бюджетных ассигнований», так что «динамика автомобилизации автоматически переносилась на дорожное строительство», по словам историка транспорта Дитмара Кленке – чем больше транспортное движение, тем больше средств поступало в дорожное строительство, автоматически и без необходимости дальнейшей координации или правового регулирования. Федеральной железнодорожной компании «Бундесбан» было отказано в таком финансировании. Она рассматривалась как старомодное, неэффективное государственное предприятие, не имеющее будущего и имеющее право на существование лишь в сильно сокращенном виде, потому что вскоре куда угодно по всей республике будет удобнее добираться на легковых или грузовых автомобилях по новым автомагистралям. Также было отказано в освобождении регулярного общественного транспорта от налогов на нефтепродукты и автотранспорт. Местный общественный транспорт, казалось, не имел большого будущего. В будущем люди уже не ездили на работу на трамвае, а лишь на собственных автомобилях4242
  Klenke, Freier Stau. S. 52–59; Südbeck, Motorisierung, Verkehrsentwicklung und Verkehrspolitik.


[Закрыть].

Как и в случае с автомобилем, во всех сферах потребления теперь преобладала идея брендированного товара, согласно которой товар с абсолютно одинаковым качеством предлагался по всей стране, а вскоре и в Европе или во всем мире. Таким образом, не только массовое производство, распространение и реклама дорогих потребительских товаров стали проще, но и желание потребителей быть особенным и отличаться от других могло быть таким образом лучше удовлетворено – и стимулировано. Сама реклама также стала брендированным товаром; она теперь не просто продавала товары, но ассоциировала с ними жизненные ощущения. В 1965 году стал популярен «Человек Мальборо» – ковбой, едущий верхом на лошади и курящий, который обещал «вкус свободы и приключений» и проводил ассоциации между свободной, ничем не ограниченной жизнью и употреблением никотина. «Эксперт по кофе Чибо» в черном костюме, который лично проверяет качество кофейных зерен, закупаемых в Латинской Америке, ассоциировался с кофе этой марки, экзотикой чужих миров и легким налетом колониальности. А реклама бензина «Эссо» со слоганом «Возьми тигра в бак» обещала силу хищника для борьбы за выживание на дороге4343
  Schröter, Amerikanisierung.


[Закрыть].

Наряду с автомобилем, телевидение стало визитной карточкой 1960‑х годов. К концу десятилетия почти каждая западногерманская семья имела телевизор, а с 1967 года начался переход на цветное телевидение. Первая программа АРД и вторая ЦДФ, основанная в 1963 году, к концу десятилетия расширили сетку вещания до более чем десяти часов в день. Телевизионные фильмы, развлекательные передачи и все чаще художественные фильмы немецкого и международного производства, а также, прежде всего, спортивные события привлекали зрителей. В середине 1960‑х годов на контрасте с двумя основными каналами, ориентированными на широкие слои аудитории, были запущены региональные третьи программы, с классической культурой, образовательными и региональными передачами. Среднее потребление телевидения жителем Германии в день к 1970 году выросло почти до трех часов. Это означает, что все дополнительное свободное время, достигнутое с 1960‑х годов, было потрачено на телевидение. События, о которых не сообщалось по телевидению, практически не находили отклика. Кроме того, телевидение оказало нивелирующее воздействие: культурные установки и спортивные предпочтения становились столь же схожими, как и впечатления о далеких странах и чужих людях.

Телепрограмма 1965 года является примером синхронности старой немецкой идиллии и современного мира, «мещанства» и «прогресса», что было так характерно для этого этапа: детективы в стиле «Дарбридж», такие как «Ключи», в которых немецкие актеры изображали жителей английского загородного поместья; тривиальные семейные сериалы, такие как «Форелленхоф»; викторины, такие как «Кто я?», «Золотой выстрел» и «Кто-то один выиграет»; обширные отчеты о визите британской королевы в Германию; ночные победы «боксера-негра Кассиуса Клея» (под псевдонимом Мухаммед Али); американские сериалы, такие как «Бонанза» и «У подножия Голубых гор» – но также и более «серьезные» телефильмы, такие как «Неисправимые», и обстоятельные репортажи о выборах в бундестаг, о суде над персоналом Аушвица и о войне во Вьетнаме, первые передачи «Бит-клуба», а также политические журналы, такие как «Панорама» и «Монитор»: телевидение стало коммуникативным центром и инструментом интеграции западногерманского общества, отражая его предпочтения и неоднородность, а также формируя его. В большей степени, чем в других средствах массовой информации, таких как радио, газеты или кинохроника, размывались границы между событием и репортажем, показанным по телевидению4444
  Schildt/Siegfried, Deutsche Kulturgeschichte. S. 197–203, 254 f.; Hickethier, Geschichte des deutschen Fernsehens; Knut Dussel: Vom Radio– zum Fernsehzeitalter. Medienumbrüche in sozialgeschichtlicher Perspektive // Schildt/Siegfried/Lammers (Hg.), Dynamische Zeiten. S. 673–692.


[Закрыть]. Самой важной точкой отсчета продолжало оставаться американское общество и то, что западным немцам рассказывали о нем по телевидению и в американских фильмах. Таким образом, вымышленный образ жизни американских семей из среднего класса формировал социальные и культурные цели растущей части граждан ФРГ.

Телевидение, автомобили, квартиры, мебель, путешествия: в середине 1960‑х годов западные немцы погрузились в настоящее потребительское безумие – по крайней мере, так считало не уменьшавшееся число критиков потребления. На фоне энтузиазма, который вызвал у западных немцев новый мир прогресса и потребления, традиционное, консервативно мотивированное неприятие современной культуры, массового общества и западного образа жизни не нашло отклика. Критика слева была более успешной. Она порицала общество потребления как поверхностное и отупляющее, и рассматривала его прежде всего как инструмент господства: реклама пробуждает в людях желания, которых у них не было, стремление к вещам, которые им не нужны, и подчиняет все коммерции. Среди рабочего класса и пожилого населения такие тона не вызвали большого одобрения, поскольку они наконец-то смогли восполнить, хотя и на скромном уровне, то, чего им не хватало на протяжении десятилетий. С другой стороны, среди более молодых и образованных людей такая критика встречала определенное одобрение. После того как их базовые материальные потребности были в значительной мере удовлетворены, их структура потребностей и ценностей начала меняться. Стремление к большему потреблению постепенно сменилось стремлением к более высокому качеству – это могло выражаться в желании более дорогих, более индивидуальных форм потребления, а также в изменении образа жизни и взглядов. Этой потребности в отличие от других соответствовал рекламный слоган новых сигарет, ориентированных на буржуазную аудиторию, под названием «Атика»: «Иметь особый вкус всегда было немного дороже»4545
  Der Spiegel. 20/1966, «Geschichte ohne h», 09.05.1966. Schildt/Siegfried, Deutsche Kulturgeschichte. S. 246; König, Kleine Geschichte der Konsumgesellschaft. S. 270 ff.; Victoria de Grazia: Amerikanisierung und wechselnde Leitbilder der Konsum-Moderne (consumer-modernity in Europa // Siegrist/Kaelble/Kocka (Hg.), Europäische Konsumgeschichte. S. 109–139.


[Закрыть].

Но это было больше, чем просто обмен «материальных» ценностей на «постматериальные» в обществе, в котором большинство населения теперь было базово обеспечено. Сокращение рабочего времени и увеличивавшаяся занятость жен изменили условия традиционной модели семьи. Улучшение образования, уменьшение физически тяжелой и увеличение интеллектуальной работы также изменили ролевую модель мужчин. Промышленное предприятие как прежний главный жизненный ориентир начало терять свое значение, как и социалистическая и католическая социальная среда, которая разрушалась с 1950‑х годов. Попытки государства нормировать частную жизнь все чаще наталкивались на критику и неприятие. Теперь и в ФРГ начались процессы либерализации, прошедшие ранее в других странах Западной Европы и США, где переход к обществу услуг был осуществлен за несколько лет до этого4646
  Ulrich Herbert: Liberalisierung als Lernprozeß. Die Bundesrepublik in der deutschen Geschichte – eine Skizze // idem. (Hg.), Wandlungsprozesse. S. 7–52; Conze, Die Suche nach Sicherheit. S. 259–289; Wolfrum, Die geglückte Demokratie. S. 241–282.


[Закрыть].

Сначала этот процесс происходил в основном в среде молодых людей с высшим образованием, но с середины 1960‑х годов он быстро вышел за ее пределы. Однако традиционные ориентации ни в коем случае не были преодолены или маргинализированы. Напротив, оба образа жизни и системы ценностей, как традиционная так и современная, в течение многих лет существовали рядом в многочисленных дифференцированных формах и составляли основу того длительного культурного конфликта, который с тех пор проявлялся, прежде всего, как конфликт поколений между молодыми и пожилыми, а также как политический конфликт между либеральным и консервативным, причем классификация здесь не всегда была однозначной.

Главным вопросом стало взаимоотношение между государством и личностью – как в вопросах участия в общественных делах, так и особенно в сфере семьи, образования и сексуальности, которые государство регулировало многочисленными нормативными актами. В школьном воспитании над традиционными методами обучения, основанными на авторитете и послушании, все больше преобладали подчеркнуто либеральные методы, направленные на участие и консенсус. Авторитет, не легитимированный результатами деятельности, потерял важность и убедительность. Телесные наказания, запрещенные с 1950‑х годов, исчезли из школьной практики – а вместе с ними и ранее широко распространенное одобрение: в 1959 году две трети граждан ФРГ все еще поддерживали базовое разрешение телесных наказаний, в 1971 году – только 41 процент, а в 1974 году – 26 процентов. Напротив, в 1974 году с тем, что целью воспитания должны быть «независимость и свобода воли», согласились 53 процента всего населения, а среди выпускников средних школ – 91 процент4747
  Torsten Gass-Bolm: Das Ende der Schulzucht // Herbert (Hg.), Wandlungsprozesse. S. 436–466; подробнее он же, Das Gymnasium.


[Закрыть].

Особое значение в этом контексте приобрела сексуальность. Традиционные представления о «моральном законе» предусматривали строгие, карательные нормы, особенно в сфере гендерных отношений и сексуальности: например, принцип вины при разводе, ограниченная правоспособность жен, запрет на гомосексуализм по обоюдному согласию среди взрослых. Многие теперь реагировали на такие правила протестом или, что более эффективно, игнорированием. Регулирование сексуальности больше не рассматривалось как основа социального порядка; скорее, на первый план выходили личное счастье и наслаждение жизнью. Не ориентация на интересы народа и государства, а свободное развитие личности стало руководящей социальной ценностью. Давление общественного мнения усилилось, и с середины 1960‑х годов здесь были проведены фундаментальные изменения: после крупной реформы уголовного законодательства 1969 года сексуальность стала в основном частным делом, а также была декриминализована гомосексуальность. С 1966 года в школах преподается половое воспитание. С помощью противозачаточных таблеток сексуальность можно было отделить от деторождения, что дало возможность многим женщинам испытывать сексуальность без страха. В конце 1960‑х годов адвокат Альбин Эзер уже говорил в ретроспективе о «сексуальном веке»: «О том, о чем молчали столетия, теперь пишут и говорят откровенно <…>. То, что с незапамятных времен считалось моральным проступком самой серьезной степени, теперь является частью естественного опыта каждого подростка, который хочет, чтобы его считали сексуально здоровым и нормальным»4848
  Silies, Liebe, Lust und Last. S. 431; Eser, Sexualität. S. 218; Michael Kandora: Homosexualität und Sittengesetz // Herbert (Hg.), Wandlungsprozesse. S. 379–401.


[Закрыть].

Таким образом, новый подход к сексуальности рассматривался в значительной степени как «прогрессивный», как «освобождение от традиционных ценностей и государственной опеки», по словам историка Сибиллы Штайнбахер. «Новый сексуальный порядок, таким образом, означал просвещение, рациональность и либеральные принципы самоопределения и свободного выбора» и воспринимался как ассоциирующийся с современностью, индивидуальностью и социальной критикой, даже научностью. Журналист Освальд Колле стал самым успешным сексуальным просветителем республики с такими книгами, как «Твоя жена, неизвестное существо», а позже с такими фильмами, как «Сексуальность в партнерстве», и считал себя реформатором, который боролся против двойных стандартов и за освобождение сексуальности. Секс-бум, по словам Штайнбахер, «был отмечен эмансипационной этикой»; даже полупорнографические «Отчеты школьниц», которые достигли большой аудитории в кинотеатрах, вначале все еще имитировали стиль научно-просветительского репортажа.