Текст книги "Рысь"

30

Фриц Рустерхольц чувствовал себя не очень комфортно на пассажирском сиденье в «саабе» Рихнера. На коленях у него уже больше часа покоились ноутбук и тяжелый, размером с обувную коробку, универсальный приемник, соединенный бесчисленными проводами с семью разными антеннами на заднем сиденье.

К аппаратуре Рустерхольц отнесся скептически, но не хотел говорить Рихнеру о своих сомнениях. Всю дорогу от Гштада, где они встретились этим воскресным утром, до Лауэнентальской долины Рихнер рассуждал об углах отражения, коэффициентах направленного действия, длине волны, поляризации, магнитных связях, о преимуществах и недостатках вертикальных и горизонтальных антенн. В предыдущие ночи Рустерхольцу не удалось как следует выспаться. Пари с Хуггенбергером, которого он не видел и не хотел видеть после рукопожатия в «Тунгельхорне», это состязание с незримым и все же вездесущим соперником медленно, но верно изматывало остатки его сил. Днем он не мог отогнать мыслей о нем, ночью – не мог уснуть. Прошлой ночью ему привиделась рысь, бежавшая по открытой местности на Хундсрюгге, а потом резко осевшая, и когда он с гордостью удачливого охотника подошел к ней, то увидел поверх нее резиновые сапоги Хуггенбергера, заявлявшие права на добычу.

Поэтому, вполуха слушая выкладки Рихнера и не глядя на проплывавшие за окном виды, Рустерхольц пребывал в благостной дреме. Пока перед ними не вынырнул автобус непреклонного Бюхи – встреча, от которой сон как рукой сняло. Рустерхольц сказал Рихнеру, что не может уследить за ходом его мысли, да ему и неинтересно. Ему бы только узнать, на какой частоте работает передатчик лауэненской рыси.

Роберт Рихнер прервал рассказ об умственных усилиях, приведших его к созданию универсального приемника и не отпускавших его до сей поры. Рихнеру не было дела до рысей и до того, поделится ли с ним Рустерхольц частью выигранной суммы. Ему был важен только успех его техники.

На следующем перекрестке Рихнер свернул направо. До Лауэнена оставалось еще около четырех километров. Рихнер остановился на обочине, вышел из своего «сааба» и принялся орудовать антеннами, которые установил на штативе рядом с машиной. Рустерхольц остался сидеть внутри и даже окна не открыл. Ему не хотелось, чтобы его видели.

Через час с небольшим Рихнер убежденно заявил, что частота, за которой он следил во время семнадцати последних измерений, – это частота передатчика, установленного на рыси.

– Не зря старались, а? – спросил Рихнер, довольно ухмыльнувшись.

Непомерно большими глазами, светящимися из-за линз без ободков, он с гордостью взглянул на своего спутника.

– Зря или не зря, это мы еще посмотрим, – проговорил Рустерхольц. – Сто пятьдесят три и семь. Может, ты и прав, и это действительно рысь.

– Конечно, рысь. Кто еще станет посылать сигнал в этом диапазоне с такой импульсной силой?

– И все-таки мы понятия не имеем, где она прячется.

– Это мы выясним с помощью дипольной антенны.

– Дипольной антенны, – глухо произнес Рустерхольц, утомившись от научных терминов Рихнера. – А потом я взвалю на себя ноутбук, этот чудненький универсальный приемник с семью разными антеннами и, прихватив ружьецо, отправлюсь на охоту. Чтобы пройти по лесу с таким багажом, мне мотопила понадобится.

– Я же сказал, тебе хватит небольшой автомагнитолы и простейшей дипольной антенны, настроенной на частоту передатчика. С ними и отправляйся.

– Может, ты мне их сегодня сделаешь?

– Да это раз плюнуть, ты их сам сварганишь. Ты ж ведь был электромехаником. Я тебе все объясню. Но сначала по пиву. Надо обмыть универсальный приемник. Мы, кажется, проезжали мимо местной пивнушки?

Рустерхольцу вспомнился «Тунгельхорн», стол завсегдатаев, застекленная полка с оловянным кубком и его именем на нем, здоровенные чучела хуггеровских серн, чиновничий взгляд Таннера, мощная пятерня.

– У озера тоже есть забегаловка, – сказал Рустерхольц.

Они поехали на парковку у Лауненского озера. Рустерхольц сразу узнал желтый «фиат панда» молодого исследователя. Это вдохновило его. Раз здесь остановился защитник рысей, значит, и рысь рядом. Неслучайно, перед самой парковкой они уловили сильный сигнал. Все-таки Рихнер – молодец.

Фриц Рустерхольц взглянул вверх на склон Хольцерсфлуэ, на Тунгельшус, на тот крутой обрыв, где, быть может, находился защитник рысей и сама рысь и где он целую ночь пролежал в снегу.

Рихнер отдал пять франков приветливо поздоровавшейся женщине в синем кителе с гербом Лауэнена на груди, а Рустерхольц долго смотрел на нее, пытаясь вспомнить, где он ее видел.

На террасе отеля «Лауэнензе» предупредительный Райнер Вакернагель поставил на залитый солнцем столик Рихнера и Рустерхольца две кружки пива. Гостей было много. Помимо хозяина, их обслуживала девушка, которая на вкус Рустерхольца одевалась слишком вызывающе, чем немного раздражала его, – судя по всему, ей принадлежала и собака, дремавшая под одним из столиков.

Перед ними на фоне все еще заснеженных склонов, возвышавшихся над Гельтенским ледником, переливалась изумрудная рябь Лауэненского озера. Лишь теперь Рустерхольц заметил, что за соседним столиком сидит сама Дельфинчик. Одна, с чашечкой кофе.

Его охватила дрожь. Он не осмеливался посмотреть ей в глаза и лишь взглянул на ее узкую кисть на чашке, обнаженное и освещенное солнцем предплечье и мельком – на вырез блузки с коротким рукавом.

Рихнер вспоминал зеландское прошлое и спрашивал Рустерхольца о лауэненском будущем. Тому не удавалось сосредоточиться, он односложно брякал нечто несуразное, подозревая, что Дельфинчик прислушивается к их разговору. Когда Рихнер предложил ему поискать себе женщину, Рустерхольц залился краской. И больше не мог перевести взгляд на соседний столик. Явная скромность Рустерхольца лишь подстегнула Рихнера. Надо быть поактивней, заявил он, если хочешь обзавестись женой, нельзя вечно затворяться дома в жалком подвальчике, быть чернорабочим у не способных к труду людей, набивать брюхо пюре с кусочками сала, разводить коров и собирать штуцеры для жижеразбрасывателей. Нельзя ждать женщину, как собака ждет хозяина у торгового центра. С такими жизненными установками, с таким бытом он похож на монаха за монастырскими стенами.

Рустерхольцу хотелось, чтобы земля разверзлась под ним прямо здесь, чтобы пролетело звено истребителей и всплыло подводное чудо-юдо – возник какой-нибудь страшный шум и гам, привлекший к себе всеобщее внимание. Когда Дельфинчик попросила счет и покинула террасу, Рустерхольц был уверен, что это из-за него. Что ей больше не хотелось сидеть рядом с таким, как он.

И, тем не менее, Рихнеру удалось разговорить его. Вообще-то он не привык распространяться о личном – о себе и своей жизни. Он собирал штуцеры, жил в доме без ремонта, со своим братом Эрнстом и Бервартами, его тестем и тещей. Чернорабочим он себя никогда не чувствовал, и если после перестройки хлева не осталось денег на ремонт жилья, то это, конечно, плохо, но тут уж ничего не поделаешь. Он умел жить по средствам. Хлев был все-таки важнее. Не перестроив хлева, они не смогли бы по-новому организовать хозяйство. Да, они вместе с Эрнстом разводили коров, рыжеватых, породы лимузин, кротких и непритязательных, легко и часто отеляющихся. Телята бегают за коровой по выпасу, сосут молоко – он рассказывал об этом всем подряд. В том числе и Рихнеру – может быть, даже еще в Мюнчемире, сам не знал зачем. Вероятно, потому что он ценил то, чем владел, потому что больше в его буднях ценить было нечего. И чем больше он задумывался над этим, продолжая рассказывать о заботах по хозяйству, о вещах, среди которых он проводил здешнюю жизнь, тем больше сомневался в самом себе с каждым сказанным словом. Привязанность к рыжеватым коровам, будни среди вил и лопат, возня с жижеразбрасывателями – все это казалось ему ущербным. Вся его жизнь – так, как он о ней рассказывал, а иначе рассказывать он не умел – представлялась ему мелочной, смехотворной и недостойной, он цеплялся за нескольких коров, которых в деревне в лучшем случае одаривали снисходительной улыбкой, «порода лимузин, кроткие и непритязательные», он говорил о них так, как в школе читают вызубренные стихи. Все больше рассказывая Рихнеру о себе, он вдруг увидел в этих смиренных, малоподвижных коровах символ собственной остановившейся жизни. И впервые задался вопросом: что же это за жизнь такая, в которой гордиться можно только коровами?

Переведя взгляд на Рихнера, он не мог вспомнить, о чем они говорили и кто говорил последним. Наконец Рихнер предложил взять еще по пиву. Рустерхольц кивнул, оглянулся по сторонам, словно желая удостовериться, что никто не расскажет ничего Дельфинчику, и опустил голову, чтобы не смотреть Рихнеру в глаза. Ему совершенно непонятно, что делать с женой, если таковая появится. Рихнер решил, что Рустерхольц шутит. Вовсе он не шутит. Ему даже непонятно, к чему он стремится, когда думает о женщине. Просто сегодня нет чего-то, что раньше, когда он был женат, всюду сопровождало его. Это он не только о сексе. А о жизни в целом. О чем-то, что исчезло после развода. Взгляде на мир и на повседневность. На хлеб и масло за завтраком. На вечер за окном. На мироустройство.

На мир, который ему, возможно, удастся устроить, если он выиграет пари. Это все, конечно, иллюзии. Или надежды. Он жил здесь уже два года, а его по-прежнему дразнили зеландцем. Оловянный кубок лауэненских стрелков, на котором выгравировали его имя, никого не интересовал. Когда у застекленной полки сидел Хуггенбергер, кубок все равно видно не было.

Откровенный разговор с Рихнером разбередил душу Рустерхольца. Потом он внимательно выслушал, как собрать переносную антенну, какова должна быть ее длина и какие проводки автомагнитолы нужно спаять, чтобы принимать частоту установленного на рыси передатчика. Не то чтобы это было просто, но вполне по силам бывшему электромеханику Рустерхольц не сдавался.

На парковке ему опять бросилась в глаза желтая машина защитника рысей. Он снова посмотрел на Хольцерсфлуэ и сел в «сааб». По дороге они проехали мимо «Тунгельхорна». Машины Хуггенбергера поблизости видно не было.

Добравшись до Хундсрюгга, Фриц Рустерхольц первым делом разобрал свою автомагнитолу. Отсоединил одни проводки, снял все лишнее, подсоединил другие, подключил две батарейки, прикрутил к коробочке небольшой динамик и спаял контакты – все, как объяснил Рихнер.

Спустя час Рустерхольцу удалось подсоединить к видоизмененной магнитоле проволоки, отпиленные от сушилки для белья, и повесить получившийся прибор на пояс – так, чтобы его можно было носить, как сумочку. Вместе с Эрнстом, скептически наблюдавшим за ним, Фриц вышел на защищенный от посторонних взглядов задний двор. Подняв антенну над головой, он включил радио. Оно работало на частоте 153,7 мегагерц и плавно подстраивалось.

Затаив дыхание, братья стояли рядом и прислушивались к маленькому динамику. Сначала они не слышали ничего, кроме шума и треска. Потом, когда Фриц сделал чуть громче, послышался громкий свист и неравномерные щелчки. Рустерхольц покрутил антенну над головой и нетерпеливо оглянулся на вздымающийся позади двора Хунценвальдский лес. Разозлившись, слегка повернул колесико настройки и покрутил антенной, как молодой исследователь.

– Что-то не так? – осторожно поинтересовался Эрнст.

– За домом можно простоять целую вечность, – пробормотал Фриц, сдвинув берет со лба. – Нам нужно найти подходящее место. Нечто вроде наблюдательного пункта.

– Тогда на Шёнебодемедер, – предложил Эрнст.

Нетерпеливым жестом Фриц предложил брату сесть в «рено» и отправился вместе с ним на Шёнебодемедер, открыл ворота, у которых парковался исследователь, на первой развилке свернул направо, проехал по длинной, ухабистой и каменистой лесной дороге, по которой обычно ездили только трактора. Машина ехала на пределе возможностей. Однако Фриц, не обращая на это внимания, давил на газ. Эрнст слышал, как камни под ногами скребут днище.

Добравшись до конца лесной дороги, они оказались на краю обрыва. Перед ними открылась почти вся Лауэнентальская долина: вдалеке – серебристый ледник, а под ногами – заваленная всяким хламом автомастерская Ойгена Хехлера. Фриц долго не отрывал глаз от местности, словно предоставляя судьбе время для раздумий, потом наконец поднес большой и указательный пальцы к кнопке включения автомагнитолы и испытующе взглянул на Эрнста.

– Сожми кулаки, – сказал он.

Эрнст кивнул.

Фриц включил радио. Тихое потрескиванье. Потом шорох. И хруст. Как если бы кто-нибудь раздавил ногой кучку чипсов. Шорох, потом опять хруст. Отчетливо и регулярно. Фриц перевел взгляд в долину и немного повернул антенну, хруст продолжался. Самые сильные сигналы явно шли из-за Лауэненского озера.

Рустерхольц чувствовал себя превосходно.

– Ну, ты и гений! Вот она твоя рысь, – воскликнул Эрнст, ткнув Фрица локтем в бок.

Фриц не ответил, а только ухмыльнулся, сверкнув золотым клыком, и сделал потише – так, чтобы заглушить шорох и слушать, как тишину нарушает лишь регулярное похрустывание.

– У защитника рысей был короткий писк, – сказал Фриц, – но это похрустывание нравится мне гораздо больше. Поехали обратно. Мне надо взять винтовку. А ты позвони Рихнеру. Пусть патентует свой универсальный чудо-приемник.

31

Спустя три часа с небольшим – в Лауэнене последние бидоны дня были на молокозаводе, а первые покосы сезона – в сараях, – Альфред Хуггенбергер выехал со двора в Хаммершванде на парковку рядом с отелем «Лауэнензе». Дождался, пока все туристы разъехались, пока ушла Дора Феннлер и на парковке остался один старый «опель». Чего только не докладывал секретарь Таннер в последнее время о Марке Феннлере: что он курит травку, что Красный Гал стук предоставил ему убежище, потому что Марк больше не осмеливается показаться дома – но все это мало интересовало Хуггенбергера, во всяком случае сейчас.

Хуггенбергер вышел из машины, поправил ремень на брюках и взглянул на скалу Хольцерсфлуэ, верхние отроги которой еще сверкали в свете заходящего солнца. Хуггенбергер был готов к встрече с каким угодно городским защитником животных, с каким угодно сопливым романтиком, который ненавидит охоту и ничего не понимает в горах, который забыл, что, прежде чем съесть кусок мяса, надо убить дичь. Он был не прочь подкосить своим голосом каких-нибудь залетных туристов – как того волосатого и наивного юнца-рыселюба в прошлый раз.

Альфред Хуггенбергер намеревался сегодня же доказать, что Рустерхольцу пора возвращаться в Зеландию. Намеревался не дать рыси шанса задержаться в Лауэнене и воровать овец, с пятницы пасшихся на Хюэтунгеле. С юридической точки зрения эти шестьдесят овец принадлежали «Мигро». Сам Альфред, в отличие от отца, был не в восторге от овцеводства, на отцовскую скотину ему было наплевать. Как только двор перейдет в его руки, он спокойно разъяснит отцу, что надо разводить свиней и коров. Коров он будет держать в хлеву на миттельландский манер: пусть стоят и жуют кукурузу. Лишь так удастся добиться успехов в производстве молока. Если кормить травой и сеном с добавкой комбикорма из сельхозтоварищества, нужного количества литров не достичь. Он закажет замороженную бычью сперму из Канады и США. Заставить коров привыкнуть к кукурузе не просто, в то же время в этом нет ничего сложного. Если не пасти овец, то недавно отремонтированная хижина на Хюэтунгеле будет пустовать. Хуггенбергер не знал, что с ней делать. Можно отбить у Феннлера парочку нежащихся на соломе клиентов, можно по выходным сдавать хижину горожанам. Что-нибудь в этом роде. Отец заартачится, но раз хозяйство перейдет к нему, то ему и решать. Он не станет надевать на отца розовые очки. Кто не приспосабливается, тот умирает. А кто хочет избавиться от проклятых прямых выплат, должен как-то выкручиваться. Так что отказаться от овец и выпаса определенно лучше, чем гонять по лугам привозных худосочных коров.

Проведя рукой по запылившимся волосам, Альфред Хуггенбергер забросил за широкие плечи рюкзак, в котором понесет рысь, взял ружье, казавшееся маленьким в руках такого великана, как он, и проверил боекомплект. Дул нежный вечерний ветерок, из деревни еще доносился гул сеноворошилок, а в остальном, под опускающимся пологом сумерек царила тишина.

Хуггенбергер пересек парковку и стал искать то место, где долго околачивались рыселюбы. Это не стоило ему никакого труда. Склон был ему хорошо знаком, три года назад он пристрелил здесь роскошную косулю.

Размашистыми шагами перейдя по деревянному мостику через Тунгельбах, Хуггенбергер начал подниматься вверх по склону. Он еще не дошел до первого поворота извивающейся серпантином дорожки, как сзади залаяла собака. Похоже, она прибежала со стороны гостиницы. Хуггенбергеру было не до нее, он оглянулся вниз, лишь дойдя до второго поворота. Непрекращающийся лай еще долго доносился с той стороны деревянного мостика.

С заряженным ружьем на плече Хуггенбергер приблизился к опушке леса. Чтобы покончить с этим делом, ему много времени не понадобится. Он знал, где сойти с идущей на Хюэтунгель тропинки и начать подниматься по прямой, чтобы выйти из леса у каменистой осыпи.

Выйдя из ельника, он обрадовался, что на осыпи значительно светлее. Теперь до рыси оставалось всего метров двести. Склон слишком круто поднимался вверх, чтобы увидеть примеченный скальный выступ. Тропинки больше не было – одни только кустарники, трава, одинокие елочки, камни, скалы.

Хуггенбергер понятия не имел, что это за киношники, не разглядел надпись на их машине, но его позабавило, что сейчас он пристрелит рысь, которую только что сняли на камеру.

По шатким камням он ступал осторожней. Чем выше он поднимался, тем больше возрастало в нем волнение.

Он уже знал, что сделает с ошейником. Мысль об этом наполняла его мрачным злорадством. Стащив ошейник через голову рыси, он отправит его в Берн большой посылкой. Присовокупив красочную открытку. Так, чтобы все сразу вспомнили об отрубленных лапах, чтобы СМИ запестрели догадками о том, кто же он – этот героический охотник. Такое всколыхнет всю страну.

Тем временем он уже поднялся не менее чем на полторы сотни метров. Теперь Хуггенбергер то и дело останавливался, оглядывался по сторонам, смотрел на скалы, у подножья которых собирался пристрелить рысь. Точно зная, где он сейчас находится, Хуггенбергер спокойно чувствовал себя в сгущающихся сумерках. Он зарядил ружье лучшей дробью и не станет долго раздумывать.

Хуггенбергер приближался к скалам. Ружье он держал наизготовку, чтобы можно было выстрелить в любой момент. Как только перед ним вспыхнут два желтых глаза, он сразу спустит курок.

Несколько раз он невольно оборачивался в сторону, словно опасаясь атаки рыси. Однако всякий раз на месте примерещившейся рыси оказывались или ветка, или какое-то светлое пятно на темно-серых скалах. Пока наконец от скал не отделилась тень, не похожая ни на что другое.

Хуггенбергер инстинктивно присел на колено, задержал дыхание, начал вслушиваться и всматриваться в темноту. Он ничего не слышал, ничего не различал, скалы уже почти почернели. Хуггенбергер осторожно навел ружье и поставил левый локоть на правое колено. Не сразу отыскав тень, он взял ее на мушку и поднес палец к спусковому крючку в ожидании малейшего движения.

И что-то двинулось. Послышался тихий шелест. Хуггенбергер прищурил левый глаз и напряг указательный палец. Последующая тишина длилась целую вечность.

– Не стреляйте! – громко и звучно прогремело над скалами, среди которых он искал рысь.

После чего стало еще тише. Альфред Хуггенбергер перестал целиться и снял ружье с плеча.

– Не стреляйте! – повторил тише, но проникновеннее тот же голос.

Тут Альфред Хуггенбергер узнал этот голос.

– Рустерхольц, черт тебя подери!

– Хуггер!

– Ах ты, гребанная мошонка!

Рустерхольц вышел из оцепенения, в которое привела его нежданная встреча, и снова встал как вкопанный, потом двинулся-таки в сторону сыпавшего проклятьями Хуггенбергера.

– Я тебя уже несколько недель не видел, Рустер. Ты совсем забыл путь к «Тунгельхорну». Зато стоит мне выйти на охоту, чтобы пристрелить рысь, как ты тут же выскакиваешь из-за угла и голосишь что есть мочи, разгоняя всех зверей в радиусе десяти километров.

Хуггенбергер был вне себя от ярости и направлял ружье на Рустерхольца, не убирая пальца с курка.

Фриц Рустерхольц подошел ближе, неловко, поскользнувшись два-три раза.

– А мне что молчать надо было?! – заорал он, когда до Хуггенбергера оставалось метров пятнадцать. – Убирай свою пушку!

– Что это у тебя там за штуковина? – спросил Хуггенбергер, не отводя ствола.

Рустерхольц остановился. Он совсем забыл, что по-прежнему держал в правой руке уже не нужную антенну.

– Да убери ты свое ружье! – отчаянно закричал он.

– Мне нравится, что ты нервничаешь, – нагло рассмеялся Хуггенбергер. – Здешняя рысь принадлежит мне. Я снова приду сюда завтра ночью. И советую тебе тут не появляться. Мой палец на курке может случайно дернуться.

Хуггенбергер повел ружьем.

– А послезавтра можешь здесь хоть на голове стоять. Рысь я уже прикончу. Она будет валяться у твоих дверей. Со счетом в зубах.

Хуггенбергер развернулся и, оставив Рустерхольца за спиной, пыша гневом и злобой, начал спускаться вниз. Он знал, что теперь уже нет смысла ждать и потом снова подниматься к скалам. Рысь спугнули, а ночь такая темная, что хоть глаз выколи.

Он знал, что и Рустерхольц скоро спустится. Антенна, которую тот словно украл у рыселюбов, не давала Хуггенбергеру покоя. Неужели он недооценил зеландца, и этому недотепе было под силу выследить рысь? Так или иначе, они наступали друг другу на пятки.

На развилке, от которой снова начиналась горная тропа, Хуггенбергер остановился, чтобы привести в порядок спутанные мысли. Ему вдруг стало страшно, что Рустерхольц опередит его. Сам он знал только дневное местонахождение рыси. А Рустерхольц, если антенна – или что он там держал в руке – работала, мог пойти на рысь и ночью. Если у него хватит ума. Хуггенбергер не знал, что и думать. Ясно было только то, что нет никакого смысла снова карабкаться наверх. В мрачном настроении Хуггенбергер приступил к спуску.