Текст книги "Расовый смысл русской идеи. Выпуск 1"

© Андрей Смирнов
Русский солдат как зеркало русского национального характера

Дать объективную оценку личному составу любой армии можно, лишь вполне уяснив специфику воинского ремесла.

Пожалуй, наиболее рельефно ее выразил гвардейский офицер эпохи Александра II: «Для пользы общей мы жертвуем нашей кровью и жизнью» [1]. От солдата, таким образом, требуется быть готовым не только к перенесению исключительных физических и психологических нагрузок, но и к подавлению в себе мощнейшего из человеческих инстинктов – инстинкта самосохранения.

Развить в человеке подобные качества призвано воинское воспитание, конечную цель которого очень точно определил сто лет тому назад капитан Б.Сорокин: «Всеми своими помыслами мы должны подготовлять себя к тому, чтобы в минуту необходимости принять смерть, не дрогнув, смотря ей прямо в глаза» [2]. Вполне, однако, очевидно, что эта задача слишком сложна, чтобы быть решенной при помощи одного лишь воспитания. Каким огромным подспорьем явилась бы здесь предрасположенность новобранца к выработке в нем тех или иных солдатских качеств! А поскольку речь идет не об одном человеке, а о массах, призываемых в армию, помочь (или помешать) может характер этноса, национальный характер.

Эта истина была осознана в России уже в ХVIII столетии. Комплектуя, например, в 1740-х годах первые гусарские части иммигрантами из грузин, молдаван, сербов, исходили именно из предрасположенности этих этносов к легкокавалерийской службе, требующей подвижности, порыва, лихости. А появившиеся в 1630-х «Правила о сохранении здоровья солдат» уже прямо требовали, чтобы командиры «вникали в их (солдат – А.С.) характеры народные, и во возможности, согласовались с их природными наклонностями». Предлагалось не забывать, что татары «отличаются особенно честностию и верностию»; что поляки «с горячностию берутся за всякую новость, но малая неудача их устрашает и останавливает, любят похвалы и из честолюбия решатся на многое»; что ум «волынца» (составители различали «собственно русских», «малороссиян», «волынцев» и «литовцев», т. е. белорусов) «основателен, решителен, смел, но тяжел»; что характер «литовца» – «тихий, не мстительный, хотя долго помнящий обиды, откровенный, но упрямый» – и т. д… [3].

Что же давал солдату (мы будем говорить только о солдате, оставляя в стороне офицера) великорусский национальный характер? Пожалуй, решающими здесь были два обстоятельства.

Во-первых, вплоть до середины нынешнего столетия русский (великорусский) этнос был по преимуществу крестьянским.

Во-вторых, сформировался он на территории нынешнего Российского Нечерноземья в ХIV-ХV веках. Иными словами – в зоне рискованного земледелия, в разгар малого ледникового периода (так принято называть эпоху общего похолодания европейского климата в ХIII–XIX столетиях).

А каково было крестьянствовать в зоне рискованного земледелия в разгар малого ледникового периода – это исключительно наглядно показал в своей недавней работе известный историк-аграрник Л.В.Милов.

Суровый климат оставлял на весь цикл сельскохозяйственных работ всего 125–130 рабочих дней (примерно с конца апреля по конец сентября нового стиля: раньше было еще слишком холодно, позже – уже слишком холодно). В Западной Европе сельхозработы нельзя было вести разве что в декабре да январе; в Англии пахали под яровые и зимой! У нас же крестьянин должен был спешить, напрягая все силы – и все-таки многого не успевал. Например, заготовить достаточное количество сена для скота – при нашей, как на грех, долгой зиме среднему хозяйству с 2 лошадьми, 2 коровами и 2–4 овцами его требовалось примерно 622 пуда. Накосить, высушить и вывезти такую массу сена можно было лишь за 50 рабочих дней, а погода отпускала всего около 30. В итоге рабочие лошади всю зиму сидели на голодном пайке и весной зачастую едва держались на ногах. Но тянуть с пахотой до первой травы, чтобы хоть немного подкормить скотину, опять-таки, не позволял холодный климат… В общем, о тщательности обработки земли не могло быть и речи, а это, естественно, отражалось на урожайности [4].

К этому нужно добавить малое плодородие среднерусских почв (для их подкормки не было достаточного количества навоза – сказывалась плохая кормежка скота) и экстремальные природные явления, на которые малый ледниковый период был исключительно щедр. В том же ХV веке в Центральной России каждый пятый год отличался затяжными дождями, каждый восьмой – летними заморозками. Из ста лет неурожайными и, значит, голодными были более 40; в ХIV веке – 29, в ХVI – 45, в ХVII – 32 [5].

Уже одни эти постоянные лишения, обусловленные суровым климатом Центральной России, не могли не выработать в русском крестьянине выносливости (понимаемой нами здесь как моральная готовность к перенесению физических лишений). А, оставляя слишком мало времени на то, чтобы добыть хлеб насущный, тот же суровый климат формировал и выносливость особого рода – привычку к крайнему напряжению сил, к работе «на форсаже», работе «авральной» – без оглядки на нормы, расчеты и внешние обстоятельства.

Примеры демонстрации русским солдатом этих качеств можно приводить бесконечно. Даже знаменитый марш-бросок суворовского авангарда к реке Треббия 4–6 июня 1799 года, когда за 36 часов войска дошли по жаре 80 верст (при норме дневного перехода в 20 верст) и с ходу атаковали французскую армию, вовсе не является чем-то исключительным, характерным только для тренированных суворовских солдат-профессионалов. Например, 20–22 апреля 1915 года тот же результат – 84 версты за 36 часов, да еще по тяжелым карпатским дорогам, показал 82-й пехотный Дагестанский полк, брошенный навстречу прорвавшим наш Юго-Западный фронт германцам А. фон Макензена. А ведь мало кто из этих солдат прослужил в армии более полугода: кадровый состав дагестанцев был выбит еще осенью 1914-го – в знаменитом бою под Тарнавкой, на Козеницком плацдарме, в наступлении на Ченстохову… Здесь работала именно моральная, уже едва ли не генетически заложенная в русском крестьянине готовность к перенесению запредельных нагрузок.

Эту же мужественную готовность фиксирует и наш известный хирург Н.М.Амосов, говоря о раненых, прошедших в 1941–1945 годах через его подвижный полевой госпиталь: «Нужно мужество, чтобы переносить страдания. Страдания: физическая боль – острая, когда снимают повязку или перекладывают сломанную ногу. Тупая, постоянная, когда распирает бедро, пораженное газовой флегмоной. Когда трется гипс о пролежень на крестце. Когда месяцами болит голова после проникающего ранения черепа. Страдания: голод. Голод и жажда челюстного раненого, с развороченным ртом, не глотающего, которого не могут накормить, пока не привезут к специалистам. Страдания: холод, отсутствие постели, неудобное положение в гипсе… Сколько из них плакало и кричало в палатах при перевязках и наших хирургических процедурах? Единицы…» [6].

Надо ли говорить, какое значение имеют подобные качества в бою, требующем от человека невероятных затрат физической и моральной энергии? Эксперимент, проведенный в 1944 году в 53-й гвардейской танковой бригаде, показал, что после 12-часового боя командиры танков Т-34 теряли в весе в среднем по 2,4 кг, наводчики – по 2,2 кг, механики-водители – по 2,8 кг, заряжающие – по 3,1 кг [7]… А вот ощущения солдат прошлого века, отраженные в северорусском фольклоре[14]14
  Цитируемые ниже «Плач при побывке солдата на смерть своего отца» и «Плач при проводах солдата с побывки» записаны в 1870-х годах. Но, судя по упоминанию в них «киверов пудовыих» и «обрестованного» «опоясьем» сердца, эти плачи восходят к рассказам пехотинцев 1820-х – 1830-х годов – с их тесными, «обливающими тело» мундирами и 17-24-сантиметровой высоты киверами, которые вместе с хранившимися в них мелочами весили до 4,5 кг.


[Закрыть]:

И кабы вы, да-ведь желанные родители,

И увидали бы ведь нас да на страженьице,

И на великоем ведь нас да кроволитье;

И так вы пали бы, желанны, о сыру землю,

И вы бы померли, победны, да ведь со-страсти!

И как страженьице-война да уходилась бы,

И поразнесло бы дым да по чистым полям,

И горесть-чад да по лугам бы по зеленыим,

Мы увидели бы свет да во ясны очи,

И мы обозрели бы красно это солнышко,

И прилегли бы на матушку сыру землю,

И на вдох да мы на травушку муравую,

И на опекой да на дубравушку зеленую! [8]

Но это после боя… А в бою общая выносливость русского крестьянина и привычка его к работе «на форсаже» порождали стойкость, упорство – качество, ставшее своего рода визитной карточкой русского солдата, единодушно отмечаемое в нем и своими, и чужими, – и самим солдатом.

И мы ж, солдаты, тут стояли не пугалися,

И мы палили, тут удалы не дробили ведь,

Тут одна рука не може, другая пали;

Тут одна нога – упала, другая стои

И где ведь пулей не-ймем, там грудью берем,

А где грудь не бере, душу Богу отдаем [9].

Символом этого упорства может быть названо сражение с пруссаками под Цорндорфом 14 августа 1758 года. В тот день на наши войска обрушилось все, чем располагала лучшая армия Европы – полководческий артистизм короля Фридриха Великого, идеальная выучка прусских батальонов, знаменитая атака знаменитых прусских кирасир во главе со знаменитым генералом Зейдлицем. Но и когда стало совсем тяжело, когда вышел весь порох, когда сломался шереножный строй, – русские солдаты не бежали, а сбивались в кучки и продолжали обороняться штыками. «Сами пруссаки говорят, – писал потом русский офицер, – что им легче было их убивать, нежели обращать в бегство» [10]. «Хотя кто уже на земле лежал и ранен был, однако ж еще палил, – подтверждает немецкий участник боя, – и между ста человеками едва один пардону просил» [11].

В конце прошлого века была предпринята любопытная попытка оценить стойкость войск в том или ином сражении при помощи численного коэффициента. Критерием здесь служила величина потерь убитыми и ранеными, при которой войска еще продолжали держаться. Так, при Цорндорфе русские показали коэффициент стойкости, равный 43 %; при Бородине – 38 %. В среднем же для ХVIII–XIX веков коэффициент стойкости наших войск получился равным 30 %, тогда как французских и прусских – 28 %, австрийских – 15 %, а итальянских, испанских, турецких, венгерских и польских – от 2 до 12 % [12].

Но ведь наша армия продолжала оставаться крестьянской и позднее! Именно упорство было той чертой, которую прежде всего выделяли в русском солдате немцы в Первую и Вторую мировые войны. «Он выдерживает потери и держится еще тогда, когда смерть является для него неизбежной», – констатировал, например, немецкий журналист С.Штайнер – свидетель февральских боев 1915 года в Августовских лесах [13]. «Опыт показывает, что русский солдат обладает почти невероятной способностью выдерживать сильнейший артиллерийский огонь и мощные удары авиации, – вторит Штайнеру генерал Ф. фон Меллентин, сражавшийся на Восточном фронте в 1942–1944 годах. – Гораздо полезнее переоценивать упорство русских и никогда нельзя рассчитывать на то, что они не выдержат» [14].

Однако для проявления упорства в бою одной лишь выносливости (т. е. готовности переносить лишения) может оказаться недостаточно. Ведь в бою – в отличие от похода и других солдатских трудов – человек подвергается не только лишениям, но и опасности; здесь вовсю начинает действовать инстинкт самосохранения. Правда, по мнению некоторых военных публицистов конца XIX – начала XX веков, русский крестьянин особенно и не дорожил своей полной лишений жизнью; его отличала «простота взгляда на жизнь и смерть» [15]. Заметим, однако, что помочь преодолеть инстинкт самосохранения может еще и высокоразвитое чувство долга, внутренняя дисциплина. Между тем зависимость от природы, тяжелая борьба с ней за существование как раз и вырабатывали в русском землепашце умение подчиняться установленному свыше порядку вещей. «Без этого нельзя» – таков, как подметил Г.И.Успенский, был взгляд крестьянина на все, из чего состояла его жизнь [16]. Хотел того землепашец или нет, он должен был приноравливаться к природному циклу, к диктовавшему свои условия и сроки климату – хотя бы в силу долга перед семьей. Цена неповиновения могла оказаться для нее слишком высокой – в страду, как известно, день год кормит…

Вообще, то обстоятельство, что труд землепашца кормил его и его семью непосредственно, кормил в прямом смысле слова, – это обстоятельство уже само по себе должно было приучить крестьянина переступать через собственное «не хочу». Не то в городе, где к тому же еще и более высокие заработки: «в Москве недороду хлеба не бывает»; «Москва стоит на болоте, ржи в ней не молотят, а больше деревенского едят»… Это, а также разнообразие способов заработать себе на жизнь предоставляло горожанину больше «возможностей для маневра», т. е. для поблажек себе – прогулов, загулов, очковтирательства и т. п.

Не случайно командиры конца XIX – начала XX века предпочитали новобранцу-рабочему новобранца-землепашца – лучшего в «нравственном отношении» и, значит, более дисциплинированного, более надежного (нравственность предполагает умение ставить себе запреты – а развитое чувство долга, по сути, и является таким умением). Это предпочтение основывалось на результатах многолетних наблюдений! Характерна, например, разница в «нравственном состоянии» двух полков одной и той же дивизии, стоявших в 1870-х годах в Кронштадте. Оказавшийся худшим 147-й пехотный Самарский комплектовался в основном новобранцами из Тверской и Ярославской губерний, тогда как 148-й пехотный Каспийский – уроженцами Вологодской. А среди тверских и ярославских было много «отходников», работавших в Петербурге каменщиками, малярами, печниками, трактирными половыми и т. п. Вологодский хлебопашец уступал этим «питерщикам» в грамотности, в общем развитии, но был «тверд в своих правилах, как и весь наш деревенский люд; он безспорно честнее Ярославна, привыкающего с малолетства к торгашеству и, связанному, по большей части, с этим занятием обману; он основателен, как в своем домашнем быту, так и на службе» [17]. То же отмечали и в Туркестанском саперном полубатальоне: уроженцы промышленной Пермской губернии, которыми стали комплектовать эту часть с конца 1870-х годов, «в нравственном отношении» оказались хуже, чем поступавшие до этого хлебопашцы из Уфимской и Самарской. Схожие выводы сделали к началу XX века и в 179-м пехотном Усть-Двинском полку, и в лейб-гвардии Гродненском гусарском; примеры здесь можно приводить долго…

Умение подчиняться установленному свыше порядку вещей обуславливало, в частности, честное выполнение крестьянином своего долга перед государством – точнее, перед олицетворявшим государство царем. «Без этого нельзя». Нельзя не слушаться главу государства – как нельзя не слушаться главу семьи, который планирует ведение хозяйства, «загадом» которого это хозяйство и держится… «В то время, когда шло всеобщее нытье, один мужик стоял, как дуб, – писал в конце русско-турецкой войны 1877–1878 годов близко наблюдавший смоленского крестьянина публицист А.Н.Энгельгардт. – Требовали лошадей – он вел своих косматых лошаденок в волость, простаивал там сутки, двое, пока конское начальство разберет, что и куда. Приказывали вести лошадок в город к высшему начальству на просмотр, и там опять простаивал сутки, двое, пока не ослобонят. И все это он делал безропотно, хотя и без всяких видимых сочувствий, криков, гимнов, флагов. Требовали бессрочных, мужик снаряжал брата, сына, зятя, вез его в город, награждал последним рублишком. Требовали деньги, холсты, капусты – мужик давал и это. «Что ж теперь делать, надо Державу держать. Кому-нибудь необходимо с «ним» биться», – эти слова старика-крестьянина, потерявшего на германской войне сына, зафиксировал в январе 1915 года генерал-майор Д.Н.Дубенский («Я нарочно, – предупреждает он, – несколько уменьшил слова крестьян в смысле их патриотизма, дабы не подумали, что я больше сказал, чем говорили мне рязанские крестьяне») [18].

То же и солдат из крестьян. Вновь обратимся к рассказу пришедшего домой на побывку пехотинца эпохи Николая I. «И не дай Боже, то родитель, не дай Господи. Уж как этой грозной службы Государевой», – то и дело повторяет он. «Там ведь часто уеданьице – мякинны нам сухарики; упоеньице – нам водушка со ржавушкой». А «ученьице – все мученьице»: приходится «стоять день до вечера» – «тут от ветрышка, родитель-то, не скроешься»; – тут надо «поворотушки держать да поскорешеньку», и, не дай Бог, «ступня с ступней у нас да не сровняется» – «заметят кумандеры-то ведь ротный», щедрые на «затрещенья», «заушенья» и «подтычины»… После «мученьица» – не отдых, а новые заботы:

Штаб мондеры сукон серыих наглажены,

И как оружьица ведь были бы начищены [19].

Словом, лучше продать «хоромное строеньице» и «скотинушку» – или хоть на десять лет уйти в батраки, – но скопить денег и откупиться от «злодииной (выделено мной – А.С.) этой службы Государевой»!

Казалось бы, чего ожидать от этих «солдатушек безсчастныих» на войне, кроме как дезертирства? Но вот действительно начинается война – И тут мы скажем-то солдаты новобраныи: «И постоим да за Русию подселенную, И сбережем да мы Царя-то благоверного».

Это говорит солдат, только что живописавший ужасы «злодийной» службы! Он ничего не объясняет – ибо для него тут никакого парадокса нет. «Злодийная» его служба или не «злодийная» – надо защищать «Русию» и «Царя – бога Русийского». «Без этого нельзя». Об этом не забывают даже в самые тяжкие минуты боя, когда уже «с ду-другом солдаты роспростилися», когда утомление дошло до предела —

И уже тут да мы солдатушки не знаем,

И на кого да мы оружья заряжаем;

И сговорим да тут солдатушки безсчастныи:

«И спаси Господи Русию подселенную,

И сохрани да ты

Владыка многомилосливой

И благоверного Царя да ты Русийского;

И как еще да спаси Господи помилуя,

И на страженьице безсчастных нас головушек…» [20]

Заботы о себе отодвигаются, таким образом, на второй план…

Точно таким же предстает «российский солдат» и в воспоминаниях участника Великой Отечественной войны поэта Давида Самойлова. В кругу товарищей, отмечает мемуарист, это «брюзга и ругатель. В этой раздражительности видно, что солдатское житье его тяготит». Но в бою он «умирает спокойно и сосредоточенно. Без рисовки. Он умирает деловито и мужественно, как привык делать артельное дело (т. е. выполнять свой долг – А.С.)» [21].

Было бы, однако, опрометчиво абсолютизировать высказывание Петра Великого: «… Ни единой народ в свете так послушлив, яко российский» [22]. Зерно истины есть и в прямо противоположных суждениях о тяге русского народа к анархии.

В самом деле, авральный по самой своей природе крестьянский труд в зоне рискованного земледелия приучал соблюдать порядок в главном, но не приучал к порядку в мелочах. На них, на эти мелочи, у крестьянина просто не оставалось времени – успеть бы сделать основное… Кроме того, отделка мелочей требует кропотливой, размеренной работы – а русский землепашец, как мы уже видели, приучался мачехой-природой к работе авральной, спешной. Это обстоятельство проявилось, в частности, в пристрастии русского солдата к простым, размашистым, требующим не столько отточенной техники, сколько силы движениям. Оно сохранялось даже у служивых ХVIII – первой половины XIX века, «крестьянская ухватка» из которых выбивалась целенаправленно, беспощадно и не один год.

В рукопашном бою, отмечал известный военный писатель, участник Кавказской войны Р.А. Фадеев, русский солдат «больше бьет курком в голову, чем колет; только первая шеренга встречает неприятеля штыками, другие по большей части сейчас же переворачивают ружье» и орудуют им как дубиной [23]. Не зря еще в середине ХVIII века драгунские шпаги решили заменить палашами, которыми можно было рубить почти как топором – «в российском народе известна природная к рублению способность» [24].

Несовместимый с кропотливостью и вниманием к мелочам авральный труд наложил отпечаток и на характер русского человека. «В России, – замечал тот же А.Н.Энгельгардт, – легче найти 1000 человек солдат, способных в зной, без воды, со всевозможными лишениями, пройти хивинские степи, чем одного жандарма, способного так безукоризненно честно, как немец, надзирать за порученным ему преступником» [25]. Именно мелочи составляют ту «среднюю область культуры», которая делает жизнь человека более комфортабельной, и пренебрежение которой Н.О.Лосский выделил как еще одну типичную черту русского национального характера [26].

Не способствовал развитию внимания к мелочам и неоднократно отмечавшийся самыми различными наблюдателями фатализм русского солдата – опять-таки унаследованный им от крестьянина. «На все воля Божья: коли Бог уродит, так хорошо, а не уродит – ничего не поделаешь» [27], – только так и мог реагировать землепашец на непредсказуемость нашего климата. Характерно свидетельство генерал-майора М.П.Коробейникова, командовавшего в Великую Отечественную войну взводом и ротой: «Солдаты стрелковых рот, как правило, держались убеждения, что как ни закапывайся в землю, а если суждено тебе тут остаться, так хоть на десять метров заройся в грунт и десять накатов нагромозди над собой, все равно не спасешься. Бывало, идешь по траншее в обороне, в три погибели согнешься, такая она мелкая, укоряешь солдат и командиров, что окопаться как следует не могут. Не хотят или не умеют» [28].

Такова сила национального характера! Еще в августе 1316 года начальник инженеров армий Юго-Западного фронта генерал-лейтенант К.И.Величко писал о «своего рода фатализме», «который можно было отметить во время десятимесячного стояния войск на месте, когда они, имея время озаботиться усилением окопов, во многих частях не только не устраивали одежд (не одевали деревом стенки окопов – А.С.) и иногда даже препятствий, но не переделывали даже выходов из блиндажей во взятых австрийских траншеях и жили в них с отверстиями в сторону неприятеля…». «Убежищ и лисьих нор (вид укрытия – А.С.) нет вовсе»; «блиндажи есть, но только по названию, ибо это просто малые землянки, оставшиеся от зимы, с отверстиями, закрытыми полотнищами палаток»; «блиндажи для войск устроены в виде землянок с тонким покрытием, предохраняющим лишь от шрапнельного огня», – подобными замечаниями пестрят приказы и сводки командования Юго-Западного фронта за весну 1916 года. Между тем у противостоящих фронту австро-германцев – «явное стремление к тому, чтобы закрыться как можно лучше, не пренебрегая деталями, масса трудолюбия, тщательность в работе»; «работа по одежде (окопов – А.С.) иногда прямо щегольская»; «в смысле жизненных удобств, австрийские позиции всюду оборудованы очень широко и разумно» [29].

«Пока я был взводным и ротным на фронте, – продолжает М.П. Коробейников, – не одна тысяча солдат прошла через мои руки. Сколько я убеждал их, приказывал, ругал, наказывал, наконец. И что же? Не многих, кажется, убедил, что в окапывании – жизнь и спасение наше» [30]. И это «послушливый, как ни единый в свете» «российский народ»…

Поэтому, оценивая степень предрасположенности русского человека к солдатской дисциплине, следует различать то, что нарком К.Е.Ворошилов назвал в 1940 году «большой воинской дисциплиной», – и дисциплину в мелочах. «Большая воинская дисциплина», т. е. высокоразвитое чувство долга, побуждающее человека жертвовать собой, – эта дисциплина русского солдата отличала всегда – ибо перешла к нему по наследству от русского крестьянина. Что же касается дисциплины в мелочах, то тут крестьянин солдату ничем помочь не мог. «Присяга, которую еще до поступления на службу внушила солдату его семья, традиции его родины, – писал в 1885 году известный военный публицист Н.Д.Бутовский, – та реальная, если так можно выразиться, присяга, которую солдат действительно носит в своем сердце и имеет в мыслях, целуя крест и евангелие, заставляет его охотно и даже с видимым увлечением умирать за родину и Государя, делает из него надежного охранителя важных постов; но она никоим образом не может заставить человека полюбить, например, стрельбу, одиночную выправку, гимнастику, а тем более разные военные формальности, которые подчас бывают надоедливы» [31].

Для выработки дисциплины в мелочах как раз требовалось, по выражению офицеров ХVIII века, «истребить из солдата дух крестьянства», «чтоб крестьянская подлая привычка, уклейка, ужимка, чесание при разговоре (т. е. отсутствие собранности – А.С.) совсем были из него истреблены» [32]. Именно недостаточную собранность русского землепашца имел в виду А.В.Суворов, когда предостерегал против тесного общения солдат с крестьянами – чреватого перенятием крестьянского «вида, образа, ухваток, рассуждения и речей» [33].

Иными словами, дисциплина в мелочах в русском новобранце могла быть выработана только специальным обучением и воспитанием. Выражение «николаевский солдат» стало нарицательным для обозначения человека, у которого понятие «дисциплина» вошло в плоть и кровь – но такие люди выковывались 15-20-летними сроками службы! У «николаевцев» и руки были с «особыми специальными мозолями» от проделывания ружейных приемов (замечательного, по оценке М.Д.Скобелева, дисциплинирующего средства). К длительности обучения добавлялась беспощадная требовательность – «девятерых забой, десятого выучи»… При соответствующей постановке дела, при наличии знающих, усердных и требовательных младших командиров дисциплинированного в мелочах солдата удавалось получить и при 3-4-летних сроках службы. Людям, служившим в русской армии накануне Первой мировой войны, она запомнилась как исключительно дисциплинированная сила – но это потому, что, как метко выразился вольноопределяющийся 1911–1912 годов князь В.С.Трубецкой, «на всех занятиях жучили лихо, закаливали, муштровали, тянули, отшлифовывали, вырабатывая подлинную выправку» [35]. А процитированные выше К.И.Величко и М.П.Коробейников имели дело с пехотинцами, едва прошедшими какое-то обучение под руководством столь же неопытного младшего комсостава. Именно из таких людей и состояла наша пехота в 1916 и 1941–1945 годах – людей, в которых крестьянское «рассуждение», крестьянский взгляд на судьбу и т. п. не был заглушен привычкой беспрекословно подчиниться начальнику даже и в мелочах.

Сложнее вскрыть корни другого недостатка русского солдата, ставшего особенно заметным, начиная с середины XIX века. Тогда стали уходить в прошлое сомкнутые боевые порядки, где все действия бойца определялись командой начальника – к тому же общей для всех. С переходом к тактике стрелковых цепей (а затем и боевых групп) бойцу все чаще приходилось действовать самостоятельно, в отрыве как от товарищей, так и от командира – и самостоятельно же реагировать на все изменения обстановки. Тут-то и проявлялась недостаточная инициативность нашего солдата, наличие у него, по выражению Ф. фон Меллентина, «стадного инстинкта»…

Было бы неверно объяснять этот факт общинными традициями русского крестьянства. Основной объем своей хозяйственной деятельности русский крестьянин все-таки планировал и выполнял сам; думать своим умом приходилось и при обсуждении того или иного вопроса «на миру». «… Каждый живший в деревне и наблюдавший крестьянских детей, – указывал в 1908 году полковник Д.П.Парский, – обращал, вероятно, внимание на их необыкновенную сметливость, шустрость и резвость по сравнению с городскими и вообще более интеллигентными однолетками; к юношескому возрасту эта разница часто усугубляется еще тем, что деревенский парень в 12–14 л. нередко исполняет уже отдельную и ответственную работу, тогда как интеллигентный его сверстник только недавно сел на школьную скамью. Поэтому, если в будущем, благодаря образованию и привилегированному положению, последний явится, в общем, более подготовленным в смысле проявлений инициативы и самостоятельности, то, по крайней мере до 20–25 летнего возраста, примерно, крестьянин вряд ли уступит ему в этом отношении». И если русский солдат не проявляет инициативы и самостоятельности в бою, то виной тому «существующий строевой режим» – «произвол, грубость обращения, излишество словесной муштры, влекущие за собой какое-то одеревенение солдата и приниженность его личности и звания, создают такую обстановку, в которой не могут культивироваться эти качества» [36].

Опыт нашей армии подтверждает, что недостаток у русского солдата инициативности отнюдь не обусловлен национальным характером. Достаточно вспомнить солдат Кавказского корпуса (затем – армии) времен Кавказской войны 1817–1864 годов. Жизнь среди постоянных тревог, непрерывная борьба с отчаянно храбрым, дерзким и инициативным противником вырабатывала из них великолепных индивидуальных бойцов. «Солдат инстинктивно узнавал мысль своего начальника, сам работал головой он разсуждал, соображал, применялся к местности в данный момент и делал выводы о причинах удачи или неудачи в известной стычке с горцами» [37]. Подчеркивание инициативности кавказского солдата стало общим местом в мемуарах и научных трудах участников Кавказской войны – но для нас важно отметить другое. Это развитие в солдате самостоятельности шло практически без вмешательства начальства, естественным образом и, если можно так выразиться, безболезненно! Между тем ту же дисциплину в мелочах – действительно отсутствующую в национальном характере – в нашем солдате, как мы уже видели, приходилось буквально «выковывать»…

Кстати, здесь-то – и в этом следует согласиться с Д.П.Парским (а также с боевыми кавказскими офицерами Р.А.Фадеевым и А.Г.Кульгачевым [38]) – и происходило вытравливание из русского новобранца, в общем-то, не чуждой ему самостоятельности. Внедрить в русского человека дисциплину в мелочах, к сожалению, удавалось, только совершенно отбив у него привычку к самостоятельным действиям; вытаскивали голову – но увязал хвост… На Кавказе же «солдатский быт был свободнее, развязнее» [39]; характерно, что не только в николаевскую эпоху, но и в 1677 году «расейские» войска называли солдат Кавказской армии за их внешнюю «невыправленность» «разбойниками». Но зато в кавказских войсках немыслимы были случаи, подобные тому, что имел место в сражении 13 октября 1854 года под Балаклавой, когда уланы Одесского и Бугского полков атаковали английскую кавалерию. По тогдашнему уставу эскадрон перед атакой строился в две шеренги, причем первая брала пики «к бою», а вторая держала их вертикально, чтобы не поранить людей из первой. Во время атаки строй рассыпался, но один из улан, настигнув англичанина, так и проскочил мимо него с пикой в вертикальном положении. «А я, ваше благородие, вторая шеренга», – уверенно объяснил он удивленному офицеру после боя…

Развитию «стадного инстинкта» способствовало, конечно, и низкое по сравнению, например, с французской, японской или финской армиями общее развитие солдата, а накануне и во время Великой Отечественной войны – и крайне низкая обученность рядового пехотинца.

Тяжелая борьба с природой за существование должна была выработать в русском землепашце не только фатализм, но и оптимизм как жизнеутверждающее мировоззрение, служащее подспорьем в борьбе: «Бог не без милости…». Еще и в 1913 году германский генеральный штаб считал необходимым учитывать, что «русская военная часть обладает исключительной способностью быстро оправляться после неудачных боев и быть опять способной к упорной обороне» [40]. Даже после Великого отступления 1915 года, в начале 1916-го, 98 солдат Западного фронта, с чьими письмами домой ознакомилась военная цензура, смотрели в будущее достаточно бодро и уверенно [41].