Автор книги: Вадим Солод
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 16 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Мой дорогой Иван Алексеевич, если бы вы дожили до сегодняшнего дня, то вашему удивлению просто не было бы предела! Появилась бы рядом с Маяковским, скажем, галерея Marlborough Fine Art – и вот уже продана инсталляция в виде густо закрашенного зелёной краской куска фанеры и прибитой к нему строительным дюбелем солдатской эмалированной кружки за 2 000 000 английских фунтов. (По-моему, это была работа самого знаменитого на Западе русского художника-эмигранта Гриши Брускина.)
Скандальная слава бежала впереди молодых хулиганов, а бульварная пресса только раздувала форменный пожар критическими рецензиями и обвинениями гастролёров в банальном шарлатанстве. Среди газетных эпитетов «размалёванные клоуны», «живодёры» выделялись сарказмом персональные в отношении Маяковского: «желторотый верзила», «ухарь с окраины», «человек из румынского оркестра», «ломовик из Замоскворечья» и т. д.
Афиша футуристических выступлений в 1914–1915 годах оставалась практически неизменной:
ГОРОДСКОЙ 2-й ТЕАТР Вторник 28 января Поэзо-концерт Единственная гастроль Московских ФУТУРИСТОВ
Василий КАМЕНСКИЙ Владимир МАЯКОВСКИЙ
Давид БУРЛЮК
Программа:
1. Василий Каменский – Смехачам наш ответ:
1) Что такое разные Чуковские, Брюсовы, Измайловы?
2) Умышленная клевета на футуристов – критиков литературного хвоста.
3) Невежественное толкование газет о наших выступлениях.
4) Отсюда – предубеждённое отношение большинства публики к исканиям футуристов.
5) Причины непонимания задач искусства.
6) Слово утешения к тем, кто свистит нам – возвестникам будущего.
7) Наше достижение в творчестве.
8) Напрасные обвинения в скандалах – мы только поэты.
2. Давид Бурлюк – КУБИЗМ и ФУТУРИЗМ.
1) Причина непонимания зрителем современной живописи. Критика.
2) Что такое (искусство) живопись?
3) Европа. Краткий обзор живописи XIX в. Ложноклассицизм. Барбизонцы. Курбе.
4) Россия. Образцы. Брюллов, Репин, Врубель.
5) Импрессионизм.
6) Ван-Гог, Сезанн, Монтичелли.
7) Линия. Поверхность в красках.
8) Понятие о «фактуре».
9) Кубизм как учение о поверхности.
10) Рондизм. (Искусство последних дней). Футуристы.
11) «Бубновый Валет», «Союз молодёжи», «Ослиный хвост».
3. Владимир МАЯКОВСКИЙ – ДОСТИЖЕНИЯ ФУТУРИЗМА.
1) Квазимодо. Критика. Вульгарность.
2) Мы – в микроскопах науки.
3) Взаимоотношение сил жизни.
4) Город-дирижёр.
5) Группировка художественных сект.
6) Задача завтрашнего дня.
7) Достижения футуризма сегодня.
8) Русские футуристы: Д. Бурлюк, Н. Бурлюк, Игорь Северянин, Хлебников, Василий Каменский, Кручёных, Лившиц.
9) Различия в достижениях, позволяющие говорить о силе каждого.
10) Идея футуризма как ценный вклад в идущую историю человечества.
ВСЕ ВМЕСТЕ СВОИ СТИХИ Начало в 8 1/2 час. вечера. Только одна гастроль. Киев 1914 г.
«Ездили Россией. Вечера. Лекции. Губернаторство настораживалось. В Николаеве нам предложили не касаться ни начальства, ни Пушкина. (…) Издатели не брали нас. Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков» [1, 134].
Билеты были проданы на все футуристические вечера, причём задолго до приезда скандальных артистов. Конная полиция с трудом разгоняла собиравшиеся перед концертами толпы зевак и поклонников. В Киеве студенты, собравшие толпу зрителей перед выступлением скандальной тройки, пели хором:
Александр Родченко – друг и постоянный соавтор Владимира Маяковского писал в своих дневниках, вспоминая не менее впечатливший публику визит футуристов в Казань, где он в это время учился в Художественной школе: «Владимир Маяковский в жёлтой кофте низким, приятным, но перекрывающим весь шум зала голосом, читал:
Вошёл к парикмахеру, сказал – спокойный:
«Будьте добры, причешите мне уши…
Читал Маяковский и Пушкина[61]61
По воспоминаниям Л. Брик, в 1915–1916 годах Маяковский постоянно декламировал Сашу Чёрного, стихи которого знал почти всего наизусть и считал его блестящим поэтом. «Чаще всего читал стихи – “Искатель”, “Культурная работа”, “Обстановочка”, “Полька”, “Анархист”:
Жил на свете анархист,Красил бороду и щёки,Ездил к немке в ТерриокиИ при этом был садист».
[Закрыть], но публика всё равно шикала, свистала, стучала… Первый раз видел такое неистовство бушевавшей публики.
Довольно неприятное зрелище бесновавшейся интеллигенции мне ещё довелось увидеть в предоктябрьские дни, когда большевики выступали перед меньшевистски настроенной интеллигенцией… Враги и поклонники. Вторых было мало» [1, 216].
В жандармском отчёте подробно сообщалось об очередном эффектном выступлении Владимира Маяковского: «Вышел он на эстраду и заявил: “Я – умный”».
Журнал «Огонёк» в № 50 за 1913 год писал о футуристических представлениях: «Бред куриной души называется “трагедия в двух действиях”, показанная в театре, где стоит бюст и веет светлой памятью
Комиссаржевской. Наибольший успех на протяжении выпал на долю восклицания какой-то барышни сверху:
– Великолепный господин М., вы дурачите публику!
Какие-то святочные хари выносили кренделя, пряники и огромную рыбу в человеческий рост. Поэт предъявлял женские губы, истрёпанные поцелуями, и бросал их на пол. Словом, проделали всё, что даёт полное право на заключение человека в смирительную рубашку.
Всего лучше был финал, когда литературный попрошайка с гордым видом выступил крампе и изрёк:
– Что вы думаете? Это я попал пальцем в небо! Это я писал о вас, бедных крысах!
Таково было достойное воздаяние публике, раскупившей места по бессмысленно дорогим ценам.
Занавес опустился – публика не покидала места. Неужели только и всего? Никакого скандала?»
В Одессе одновременно с футуристами гастролировали знаменитые на всю Россию профессиональные картёжники – каталы Мон Гоффар и Профессор Фор, но после южных гастролей Маяковский стал знаменит не менее, чем они.
Теперь он вместе с друзьями по средам гостит у Ильи Репина в его имении «Пенаты» в Куоккале. Живой классик русской академической живописи просил юношу позировать ему для портрета – его чрезвычайно впечатлили красивый череп и густая шевелюра поэта-футуриста. К разочарованию мэтра, Маяковский явился на следующую с ним встречу наголо обритым. Пришлось Илье Ефимовичу вместо кудрявой головы рисовать могучие торсы Владимира и его тогда ещё приятеля Корнея Чуковского. Они позировали в качестве образов казаков для картины «Черноморская вольница». В свою очередь «натурщик» углём нарисовал портрет знаменитого академика.
Однажды К. Чуковский привёз в гости к Репину ещё одного молодого, но уже гения – Сергея Есенина. Юрий Анненков записал в дневнике: «Вместо элегантного серого на Есенине была несколько театральная, балетная крестьянская косоворотка, с частым пастушьим гребнем на кушаке, бархатные шаровары на тонких шевровых сапожках. Сходство Есенина с кустарной игрушкой произвело на присутствующих неуместно-маскарадное впечатление, и после чтения стихов аплодисментов не последовало».
В отличие от имажиниста Есенина, футурист Маяковский для абсолютного большинства своих товарищей не просто одарённый, а безусловно, один из самых талантливых поэтов:
Адище города окна разбили
на крохотные, сосущие Светами адки.
Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
над самым ухом взрывая гудки.
А там, под вывеской, где сельди из Керчи,
сбитый старикашка шарил очки
и заплакал, когда в вечереющем смерче
трамвай с разбега взметнул зрачки.
В дырах небоскрёбов, где горела руда
и железо поездов громоздило лаз —
крикнул аэроплан и упал туда,
где у раненого солнца вытекал глаз.
И тогда уже – скомкав фонарей одеяла, —
ночь излюбиласъ, похабна и пьяна,
а за солнцами улиц где-то ковыляла
никому не нужная, дряблая луна.
(Маяковский В. В., 1913 г.)
Выход первых частей поэмы «Облако в штанах» в сборнике «Стрелец» в феврале 1915 года с немыслимо большим количеством цензурных купюр, а затем её новая, уже полная публикация, осуществлённая позднее Осипом Бриком (разумеется, за его собственный счёт), вызвали бурную реакцию критики. От восторга: «метафорическая насыщенность», «каждая строка метафорична», «способность к мощным ассоциативным стяжениям весьма далёких друг от друга тем, образов, сюжетов» до откровенного неприятия – «богохульство, агрессивная лексика, уличная грубость».
Осип Брик писал: «Мы, каторжане “города-лепрозория”, дождались своего пророка». «Каторжане» – это как раз из поэмы Маяковского «Облако в штанах». Брик выкупил права на издание поэм Маяковского для того, чтобы они увидели свет в обход требований Положения о военной цензуре, утверждённого императорским указом от 20.07.1914 года, формально запрещавшим публиковать свои произведения лицам, состоящим на воинской службе.
Положением также вносились изменения в отдельные статьи Уложения о наказаниях уголовных и исправительных (СЗРИ. Т. XV, изд. 1885 г.):
Ст. 275-2. «Виновный в публичном оглашении в речи или докладе, а равно и в распространении посредством печати по объявлении мобилизации или во время войны сведений, касающихся внешней безопасности России или вооружённых её сил или сооружений, предназначенных для военной обороны страны, вопреки состоявшемуся в установленном порядке воспрещению их оглашения, подвергается: заключению в тюрьме на время от двух до восьми месяцев.
Сему же наказанию подвергается виновный в возбуждении к прекращению войны в публичной речи или докладе, или в произведениях печати, произнесённых, или выпущенных в свет по объявлении мобилизации, или во время войны».
Пастиш напечатан тиражом 1050 экземпляров – это уже вполне прилично, особенно для военного времени. В газетах появилось множество восторженных отзывов. Критики начинают сравнивать молодого поэта со знаменитым поэтом-анархистом Уолтом Уитменом: «Я – Уитмен, я – космос, я – сын Мантагана, я из мяса» [1. 87].
Не остаётся в стороне от хайпа Сергей Есенин – он отреагировал на лестное для Маяковского сравнение с американским гуру злой частушкой:
«Ах, сыпь! Ах, жарь!
Маяковский бездарь.
Рожа краской питана,
обокрал Уитмена!»,
которую и исполнял под аккомпанемент Василия Каменского. Не уверен, что это уитменовское влияние на поэтический стиль Маяковского было сильнее влияния его близких друзей: братьев Бурлюков, Николая Асеева – будущего лауреата Сталинской премии I степени, которую он получит за поэму «Маяковский начинается», – или, например, Велимира Хлебникова – драгоценного, ранимого дитя Серебряного века, «Председателя земного шара» и популяризатора зауми[62]62
Заумь – литературный приём, когда поэт, создавая своё произведение, полностью или частично отказывается от некоторых элементов естественного языка, замещая их новыми звуковыми образованиями, которые воспринимаются читателем как языковые…а не то, что вы подумали. Её классический образец – стихотворение Д. Хармса «Мама Няма аманя»:
«Гахи глели на менясынды плавали во мнегде ты мама, мамам Нямамама дома мамамед!»
[Закрыть]:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, расмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей!
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи! [1. 264].
«Любёночек» — это красивый повтор в стиле хлебниковских приёмов словообразования и уникальной просодии, которые Маяковский доведёт до совершенства. Сам поэт назвал своё произведение катехизисом сегодняшнего искусства: «’’Облако в штанах” (первое имя “Тринадцатый апостол” зачёркнуто цензурой. Не восстанавливаю. Свыкся) считаю катехизисом сегодняшнего искусства; “долой ваше искусство”, “долой вашу религию” – четыре крика четырёх частей» [1, 150].
Во время своих довольно частых приездов в Москву Хлебников виделся с Маяковским почти каждый день, Владимир Владимирович любил и знал довольно много его стихов на память, позднее процитировал их в своей статье «Умер Виктор Владимирович Хлебников», написанной в память об ушедшем товарище в 1922 году:
Признаюсь, что для меня было неожиданным то, что приведённая статья представляет собой довольно содержательный и очень профессиональный литературоведческий анализ Маяковским творчества друга, и в ней – не только личные оценки, но и глубокое сочувствие к сложной творческой судьбе замечательного поэта Серебряного века.
Для петербургской артистической богемы самым популярным местом для приватного отдыха «со вкусом» становится кабаре «Приют комедиантов», открытое в подвале углового дома за Марсовым полем. Заведение содержал артист Александровского театра Борис Пронин, который верно уловил актуальные тенденции в столичном обществе – «гуляем, как в последний раз!».
Популярный журналист, корреспондент «Газеты-копейки» Степан Петров (Скиталец) в 1911 году писал, что «разгул и беснование» во время празднования Нового года в столице напоминали древний Вавилон. Люди, казалось, были «охвачены каким-то безумием», хотя, спрашивал он, кто поставит в вину «современным вавилонянам» это отчаянное веселье «по печальным путям борьбы, под тяжёлой ношей забот», «под бременем разочарований»? (Скиталец. Вавилон на час. Газета-копейка. 1911. 2 января) Известный деятель земской медицины Д.Н. Жбанков писал о вакханальной философии дня, в которой, казалось, «ничего не должно стоять между человеком и счастьем». На самом же деле эта философия вела человека к «разочарованию, пресыщению, полной неудовлетворительности и отвращению» (Жбанков Д. Половая преступность // Современный мир. 1910. 1909. Июль. № 7. С. 67–68).
В экспериментальном театре у В. Мейерхольда и А. Мгеброва в Териоки Борис Пронин заведовал хозяйственной частью. До этого он же организовал быстро ставший невероятно популярным, небольшой по площади кабачок «Бродячая собака», тоже располагавшийся в глубоком подвале дома Жако – № 5 на Михайловской площади (ныне площадь Искусств), где «языки пламени из горевшего, по причине постоянного холода в помещении, камина сполохами освещали потолок, расписанный Сергеем Судейкиным». Оформление одного из небольших залов было выполнено Николаем Кульбиным – действительным статским советником, врачом Генерального штаба РИА, художником и композитором; камин был сделан по модели известного петербургского архитектором И.А. Фомина, декоративный венок над ним был написан Сергеем Судейкиным. Посередине основного помещения был установлен круглый стол, рассчитанный на 13 человек, над которым водрузили большую люстру с 13 световыми рожками, изготовленную по эскизу театрального художника Н.Н. Сапунова. По легенде, на открытии кабаре театральный режиссёр Н.Н. Евреинов набросил на обод люстры полумаску из чёрного бархата, а актриса театра Мейерхольда Ольга Высотская, известная как возлюбленная Николая Гумилёва, добавила к ней свою белую перчатку, оставшиеся впредь висеть там в качестве театральных символов. Вход в кабаре был украшен красным фонарём и неофициальным девизом заведения – «Бей буржуа!». На своей визитке Борис Пронин написал: «Борис Пронин. Доктор эстетики гонорис кауза[64]64
Honoris causa – ради почёта (лат.): научная степень, которая присваивается на основании значительных заслуг соискателя перед наукой или культурой, без защиты диссертации.
[Закрыть]» (что это означает, он сам толком объяснить не мог, но для окружающих звучало солидно…).
В модном театральном подвале всегда было многолюдно и по-богемному грязновато. Традиция требовала от посетителей постучать в дверь специальным молотком, затем у самых входных дверей они лицезрели толстую «Свиную собачью книгу», переплетённую в, понятное дело, синюю свиную кожу, – идея вроде-бы принадлежала А.Н. Толстому.
Как известно, любая тусовка должна прежде всего отмежеваться от «всех остальных» для того, чтобы подчеркнуть свою уникальность, особенность и непохожесть. На первом же заседании отцов-основателей «Бродячей собаки» было объявлено: «наглухо не пускать фармацевтов, дрогистов, Цензора, Регинина и Брешко-Брешковского, а также второй сорт поэтов и художников», затем, следующим пунктом: «у “Собаки” есть своя точка зрения на жизнь, на мир, на искусство».
Практически сразу же главный распорядитель арт-кафе Борис Пронин столкнулся с проблемой: у артистичных завсегдатаев было много различных талантов и креативных идей, но вот денег у них не было, от слова «совсем». И хотя, согласно Уставу Общества Интимного театра – а «Бродячая собака» устраивалась именно как клуб этого общества, – «все члены общества работают бесплатно на благо общества. Ни один член общества не имеет права получать ни одной копейки за свою работу из средств общества», – деньги людям искусства всё-таки были нужны: на холсты и краски, на одежду, наконец, на еду, выпивку и популярный марафет. Пришлось организаторам сегментировать публику на две неравные части: «гении» с одной стороны, и «цивилы» с другой. Вторых фармацевтами впервые назвал Николай Сапунов (тот самый, который буквально через полгода нелепо утонет в озере во время лодочной прогулки в Териоках). Дрогистами, т. е. аптекарями, художник назвал дантистов и судебных приставов – и тех, и других он люто ненавидел по каким-то своим личным причинам. С его же лёгкой руки к «фармацевтам» отнесли «чистую» публику – то есть ту, которая приходила в театральный подвал прилично одетой, где-то служила, получала жалованье и, по этим причинам, была в состоянии оплачивать счета.
Поэтому вскоре после открытия клуба-кабаре запрет был срочно снят, и их всё-таки стали пускать. Более того, Б. Пронин лично давал указание буфетчику, чтобы всё, что съедали и выпивали «собачники», вписывалось в счета «фармацевтов».
Свободная «атмосфэра» способствовала периодически возникавшим скандалам, в том числе сопровождавшимися вызовами на дуэль. В один из вечеров Б. Пронин сам чуть не пал жертвой одного из «фармацевтов» – известного адвоката с репутацией бретёра, в другой Велимир Хлебников вызвал на дуэль Осипа Мандельштама, который после одного неосторожного замечания Хлебникова вскочил и заявил: «Я, как еврей и русский поэт, считаю себя оскорблённым и вас вызываю…». Секундантами поэтов были назначены Виктор Шкловский и Павел Филонов, которым с большим трудом удалось не допустить кровопролития, тем более что чаще всего дуэли у «собачников» всё-таки проходили словесные. Например, когда свои стихи прочитал Рюрик Ивнев (Михаил Ковалёв), входивший в футуристическую группу «Мезонин поэзии»
На станции выхожу из вагона
И лорнирую неизвестную местность,
И со мною всегдашняя бонна —
Будущая известность.
Маяковский тут же поднялся на эстраду с ответным экспромтом:
Кружева и остатки грима
Будут смыты потоком ливней,
А известность проходит мимо,
Потому что я только Ивнев.
Борис Садовский – символист – и акмеист Николай Гумилёв соревновались в чтении любого места из Пушкина, на выбор. Были и тематические вечера, посвящённые конкретным авторам или течениям: чествовали Константина Бальмонта, Поля Фора, того же Николая Гумилёва, художников, актёров и танцовщиков, но главными героями в любом случае были поэты.
Сам Владимир Маяковский был готов декламировать стихи в любое время. Однажды, вспоминала А.А. Ахматова, в самый разгар ужина он снова вылез на сцену. Тут же к нему подошёл Осип Мандельштам и сказал тихонько: «Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр» (цит. по Наталья Гуревич. Жизнь и литература. www.engurevich.livejournal.com).
В «Свиной книге» гости кабаре оставляли свои имена и автографы – такая обязательная регистрация посетителей позволяла заведению сохранять статус закрытого клуба и обходить некоторые ограничения, связанные с комендантским часом, установленным в столице на период военного времени.
Обычно входной билет стоил червонец, но в один из вечеров владельцами заведения было предложено «фармацевтам» заплатить за вход неслыханную цену в 25 золотых рублей полуимпериалами. В кабаре их и посетителей из богемы, не заплативших ничего, ждал сюрприз: на огромном зеркале, установленном на сцене, танцевала Тамара Карсавина – прима Русского балета Сергея Дягилева и постоянная партнёрша гениального Вацлава Нижинского.
В другой вечер, 11 февраля 1915 года, скандально известный поэт-футурист Владимир Маяковский (во всяком случае, так об этом было предварительно объявлено) прочёл публике своё новое стихотворение «Вам!».
Борис Пронин вспоминал: «На этом вечере было обилие народа: (…) Итак, была Тэффи, Гумилёв, Ахматова, Кузмин, молодёжь: Г. Иванов, Р. Ивнев, была 3. Венгерова, Л.Б. Яворская, артистический мир Петербургского Малого театра (…) Вдруг Маяковский обращается ко мне и говорит: “Боричка, разреши мне!” А он чувствовал, что его не любят и на эстраду не пускают, что я и Кульбин – это единственные, кто за него, и это была его трагедия.
– Разреши мне выйти на эстраду, и я сделаю “эпатэ”, немножко буржуев расшевелю.
Тогда я, озлобленный тем, что вечер получился кислый, говорю Вере Александровне: “Это будет замечательно”.
И она говорит: “Шпарьте!”
Маяковский вышел и прочитал “Вам!”. Это имело действие грома – получились даже обмороки. Была такая Танька Шенфельд, она что-то делала в «Сатириконе», её это так ошарашило, что она была в полуобмороке, полуистерике, её это шокировало больше всех. На стороне Маяковского была Вера Александровна, Кульбин и я, а все наши остервенели, даже Кузмин.
И тут случилась примечательная вещь: князь Михаил Николаевич Волконский, человек с огромной серебряной бородой, лет 80, автор многих исторических романов, печатавшихся в “Ниве”, был возмущён публикой и, представьте себе, – не был возмущён Маяковским. (…) И вот по-старинному воспитанный человек, князь Волконский говорит мне: “Я у вас в первый раз, но, по-моему, происходит глубочайшее недоразумение. Разрешите мне выйти на эстраду и поговорить с собравшимися”. Я говорю: “Да, пожалуйста”. Я сразу почувствовал, что у князя с серебряной бородой симпатия к нам. Он ловко и остроумно выступил, как совершенно светский в прошлом человек (в нём было что-то от Льва Толстого), и сказал приблизительно следующее: “Я не понимаю возмущения присутствующих. Мне кажется, что юноша, который прочитал необычайные по форме стихи, юноша-поэт почему-то шокировал собрание. Я тут в первый раз, всех вас вижу в первый раз, но и юношу, который прочитал великолепное, хотя и странное стихотворение, тоже. Я нахожу, что если бы нецензурное слово в последней строчке заменить – то стихотворение этого нерядового поэта было бы совершенно великолепным! И удивляюсь, зачем вам дался этот юноша!”»
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и тёплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если он, приведённый на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?
Я лучше в баре блядям буду
Подавать ананасную воду! [1. 155].
В своих мемуарах «Жили-были» Виктор Шкловский вспоминал скандал: «Кричали не из-за негодования. Обиделись просто на название. Обиделись даже на молнию, промелькнувшую в подвале. Визг был многократен и старателен. Я даже не слышал до этого столько женского визга; кричали так, как кричат на американских горах, когда по лёгким рельсам тележка со многими рядами дам и кавалеров круто падает вниз…» [1.89] Другие артисты, заявленные в программе кабаре, заявили владельцу, что «после подобной мерзости мы считаем позорным ходить сюда». Ответ Пронина: «Ну и не надо!»
Алексей Кручёных в сборнике «К истории русского футуризма» вспоминал об этом эпическом вечере: «Маяковский стоял очень бледный, судорожно делая жевательные движения, желвак нижней челюсти всё время вздувался, – опять закурил и не уходил с эстрады. Очень изящно и нарядно одетая женщина, сидя на высоком стуле, вскрикнула:
– Такой молодой, здоровый… Чем такие мерзкие стихи писать – шёл бы на фронт!
Маяковский парировал:
– Недавно во Франции один известный писатель выразил желание ехать на фронт. Ему поднесли золотое перо и пожелание: “Останьтесь. Ваше перо нужнее родине, чем шпага”.
Та же “стильная женщина” раздражённо крикнула:
– Ваше перо никому, никому не нужно!
– Мадам, не о вас речь, вам перья нужны только на шляпу!
Некоторые засмеялись, но большинство продолжало негодовать – словом, все долго шумели и не могли успокоиться. Тогда распорядитель вышел на эстраду и объявил, что вечер окончен» [1.105].
Скандальную ситуацию описывали в деталях респектабельные «Биржевые ведомости» – оказывается, среди зрителей было много представителей прессы. Газетная статья ожидаемо вызвала определённые сложности в общении Б. Пронина с городской администрацией, попытка на следующий день решить вопрос путём переговоров делегации в составе Пронина, его жены Веры Александровны и Владимира Маяковского, которые ворвались в кабинет главного редактора, результата не дала, но проблема рассосалась сама собой.
Аналогичный конфликт уже был на открытии футуристического кафе «Розовый фонарь» в Москве. Здесь респектабельная, обеспеченная публика тоже пришла провести время со вкусом, как вдруг со сцены загрохотал странный молодой человек:
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам. открыл столько стихов шкатулок,
я – бесценных слов мот и транжир.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковины вещей.
Вот вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я – бесценных слов транжира и мот.
Своё стихотворение «Нате!» Маяковский дочитал до конца, несмотря на то что публика истошно орала, а элегантно одетые господа, брызгая слюной, требовали согнать наглеца со сцены.
Шум в бульварных газетах был грандиозный, то есть открытие кабаре удалось на славу. Вскоре футуристы посчитают «Фонарь» не слишком футуристическим. Художник Михаил Ларионов (его ещё называли самым талантливым из самых бездарных) занялся открытием нового «Кабака 13-ти», где вместе с Владимиром Маяковским он планировал организовать закрытую дискуссионную площадку исключительно для лучистов, викторианцев, кубистов, крайне правых футуристов, эго-поэтов и всечества. Для посторонних входная плата составляла те же 10 рублей – это было дорого. За проведение тематических вечеров отвечали вместе: художник и поэт.
Как-то на вечере в «Бродячей собаке», где собрались символисты, футуристы, акмеисты, заумники, будетляне и прочие люди со странностями, присутствовал самый знаменитый русский писатель Максим Горький. Возвышаясь над залом, стоящий на маленькой сцене Маяковский гаркнул на громко разговаривавшую публику, ждавшую очередного скандала: «Я буду читать для Горького, а не для вас!», затем продекламировал отрывки из своей поэмы «Война и Mip» и несколько лирических стихотворений. Публика снова недовольно загудела, но тут со своего места встаёт Горький: «Глумиться здесь не над чем. Это – очень серьёзно. Да! В этом есть что-то большое. Даже если это большое касается только формы». Протягивает Маяковскому руку: «Молодой человек, я вас поздравляю!» [1.5]
В «Журнале Журналов» (№ 1) была опубликована статья Алексея Максимовича «О футуризме»: «Русского футуризма нет. Есть просто Игорь Северянин, Маяковский, Бурлюк, В. Каменский. Среди них есть несомненно талантливые люди, которые в будущем, отбросив плевелы, вырастут в определённую величину. Они мало знают, мало видели, но они, несомненно, возьмутся за разум, начнут работать, учиться. Их много ругают, и это, несомненно, огромная ошибка. Не ругать их нужно, к ним нужно просто тепло подойти, ибо даже в этом крике, в этой ругани есть хорошее: они молоды, у них нет застоя, они хотят нового свежего слова, и это достоинство несомненное… И все они, этот хоровод галдящих, кричащих и именующих себя почему-то футуристами сделают своё маленькое – а может, и большое! – дело, которое очевидно даст всходы. Пусть крик, пусть ругань, пусть угар, но только не молчание, мёртвое, леденящее молчание.
Трудно сказать, во что они выльются, но хочется верить, что это будут новые, молодые свежие голоса. Мы их ждём, мы их хотим. Их породила сама жизнь, наши современные условия. Они не выкидыши, они вовремя рождённые ребята. Я только недавно увидел их впервые живыми, настоящими – и, знаете, футуристы не так уж страшны, какими выдают себя и как разрисовывает их критика. Вот возьмите для примера Маяковского – он молод, ему всего 20 лет, он криклив, не обуздан, но у него, несомненно, где-то под спудом есть дарование. Ему надо работать, надо учиться – и он будет писать хорошие, настоящие стихи. Я читал его книжку стихов. Какое-то меня остановило. Оно написано настоящими словами.
Россия, огромная, необъятная.
…Сколько в ней великих начинаний, сколько сил непочатых! Вы возьмите русского человека. Вялое, дряблое нутро. Ничего определённого, ничего определившегося. Куда попутный ветер потянул – туда и пошёл. В огромной российской толпе нет лица, нет характерных черт.
Как бы смешны и крикливы ни были наши футуристы, но им нужно широко раскрывать двери, широко, ибо это молодые голоса, зовущие к молодой новой жизни» (www.gorkiy-lit.ru).
Владислав Ходасевич, очевидно относившийся к Владимиру Маяковскому с тем упоённым презрением, на которое только может быть способен настоящий русский интеллигент, тем более находившийся в эмиграции, в своём эссе «Декольтированная лошадь» вспоминал об этих днях: «Представьте себе лошадь, изображающую старую англичанку. В дамской шляпке, с цветами и перьями, в розовом платье, с короткими рукавами и с розовым рюшем вокруг гигантского вороного декольте, она ходит на задних ногах, нелепо вытягивая бесконечную шею и скаля жёлтые зубы. Такую лошадь я видел в цирке осенью 1912 года. Вероятно, я вскоре забыл бы её, если бы несколько дней спустя, придя в Общество свободной эстетики, не увидел там огромного юношу с лошадиными челюстями, в чёрной рубахе, расстёгнутой чуть ли не до пояса и обнажавшей гигантское лошадиное декольте. Каюсь: прозвище “декольтированная лошадь” надолго с того вечера утвердилось за юношей… А юноша этот был Владимир Маяковский. Это было его первое появление в литературной среде или одно из первых» (Ходасевич В.Ф. Декольтированная лошадь. 1927 г.).
На горе петроградского бомонда, уже 5 марта арт-кафе «Бродячая собака» было закрыто. В Петрограде говорили, что это произошло из-за неоднократных антивоенных выступлений Маяковского – и, действительно, формально молодой поэт нарушил требования Временного положения о военной цензуре, согласно которому было запрещено «оглашать и распространять путём печати, почтово-телеграфных сообщений и произносимых в публичных собраниях речей и докладов сведений, которые могли бы повредить военным интересам государства», но на самом деле артистический кабак закрыли за неоднократное нарушение «сухого закона»: как известно, 18 июля 1914 года было издано правительственное распоряжение о повсеместном запрете в России продажи казённой водки из-за опасений повторения массовых беспорядков, учинённых пьяными призывниками в нескольких губерниях. 22 августа запрет был продлён императором до полного окончания боевых действий. Ещё до Мировой войны в империи действовала государственная монополия на алкоголь, которая давала около четверти доходов бюджета страны. Сама же идея монополизировать торговлю крепким алкоголем принадлежала министру финансов империи С.Ю. Витте. Как это обычно происходит с российскими экономическими реформами, у них сразу же обнаруживаются непримиримые противники, которые начинают яростное сопротивление новым идеям, привлекая для этого могущественных лоббистов (в данном случае – в качестве членов императорской фамилии), дают миллионные взятки. Великий князь Владимир – командующий Петербургским военным округом – предупреждает императора о возможных волнениях и бунтах в столице, а Великий князь Сергей Александрович – московский генерал-губернатор – в это время берёт от лоббистов за «решение вопроса 2 миллиона рублей» (царь знал об этом). Несмотря на мощное противостояние, алкогольная реформа была проведена по плану министра С.Ю. Витте. По причине формирования доходной части бюджета империи, в том числе за счёт значительных поступлений акцизов, с началом войны Совет министров пытается всячески притормозить исполнение решения императора о прекращении торговли водкой: для начала повышается цена до 12 руб. 80 коп. за ведро крепкого алкоголя, затем пытаются снизить крепость водки до 37 градусов. Однако компенсировать «выпадающие доходы бюджета», как всегда, было нечем.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
